Тайная жизнь Александра I

Пока готовили к причастию местного священника Алексея Федотова, Виллие попробовал обмануть больного, примешав лекарство в питье, но Александр отказался от питья, сказав Виллие: «Уходите». Виллие заплакал, а Александр, увидев это, сказал: «Подойдите, мой дорогой друг. Я надеюсь, что вы не сердитесь на меня за это. У меня – мои причины».

Из-за того, что положение больного стало тяжелым, причащение было решено отложить до следующего дня. Однако в 6 часов утра 15 ноября, когда Александр проснулся, он сам попросил священника, чтобы исповедоваться и причаститься. Сидевший возле него всю ночь доктор Тарасов записал: «Император, просыпаясь по временам, читал молитвы и псалмы, не открывая глаз, а когда священник вошел, то Александр твердым голосом сказал: „Я хочу исповедаться и причаститься Святых Тайн. Прошу исповедать меня не как императора, но как простого мирянина“.

После исповеди и причастия отец Алексей опустился на колени и с крестом в руках стал просить больного послушать врачей и начать принимать лекарства. Александр согласился. После ухода священника ему поставили пиявки, но он тут же их все посрывал. Потом Виллие писал, что Александр, по-видимому, искал смерти, ибо иначе его поступок объяснить нельзя.

Забегая чуть вперед, скажем, что больному оставалось жить всего три дня. И отметим, что за эти последние три дня записи всех, кто был рядом с императором, необычайно кратки и весьма противоречивы. Следует добавить, что после смерти Александра записи Елизаветы Алексеевны были увезены в Петербург и уничтожены по приказу Николая, а записи других очевидцев событий многие вопросы оставляют без ответа. К тому же беспристрастный анализ такого важного документа, как официальный журнал, который вел П. М. Волконский, показывает, что записи за последнюю неделю болезни Александра переписаны заново. Отметим, что и дневник Марии Федоровны тоже был уничтожен. Наконец, многие документы сильно противоречат друг другу. Так, например, 17 ноября Тарасов записал, что «болезнь достигла высшей степени своего развития», а Елизавета Алексеевна в этот же день написала Марии Федоровне следующее: «Сегодня наступило очень решительное улучшение в состоянии здоровья императора… Сегодня сам Виллие говорит, что состояние здоровья нашего дорогого больного удовлетворительно».

И именно в это время, в ночь с 17-го на 19 ноября, произошло и еще нечто плохо объяснимое: «Князь Волконский, – пишет Виллие, – в первый раз завладел моей постелью, чтобы быть ближе к императору. Барон Дибич находится внизу». Возникает вопрос: если больному было совсем плохо, то почему рядом с ним не остался врач, а поселился генерал-адъютант? А если больному стало хорошо, то тем более логично предположить, что место врача скорее других могла бы занять Елизавета Алексеевна. Но этого не случилось, рядом оказался самый доверенный из всех членов свиты, друг детства Александра и его ближайший соратник и спутник всех его походов и путешествий, которому царь верил так же, как Аракчееву. А если это так, то, значит, Волконский в эту ночь был нужнее Александру, чем кто бы то ни было другой, а никого другого в спальне императора в эту ночь не было.

На следующее утро, 18 ноября, Волконский прислал к одному из таганрогских дворян – Шихматову – просьбу приготовить дом для императрицы, хотя именно утром 18-го, по свидетельству всех, царь чувствовал себя хорошо. Князь проявил такую предусмотрительность в ожидании близкой кончины Александра, хотя в это время о смертельном исходе болезни думать было вроде бы преждевременно.

Однако Волконский оказался провидцем. Вечером Александру стало совсем плохо, и с тех пор он уже более не приходил в сознание. Он умер на следующее утро, в 10 часов 50 минут 19 ноября 1825 года.

По странному стечению обстоятельств, в момент его смерти в комнате была только одна Елизавета Алексеевна. Она закрыла покойному глаза и подвязала платком челюсть. После чего, по одним свидетельствам, тотчас же потеряла сознание, а по другим – около получаса молилась, стоя на коленях, рядом с покойным. Когда в комнату вошли Дибич и Волконский, не посвященные Александром в тайну престолонаследия, они решили, что император теперь – Константин, и Дибич тут же написал о смерти Александра Марии Федоровне в Петербург и Константину в Варшаву, именуя его «Императорским Величеством», а не «Императорским Высочеством».

Междуцарствие и выход на сцену декабристов

В Варшаву письмо Дибича пришло 25 ноября. На следующий день Константин написал и отправил в Петербург два письма – одно матери, второе – брату Николаю, подтверждая свое отречение от престола, произошедшее 2 февраля 1822 года, и признавая Николая императором.

Письма Константина были еще в начале пути, когда в Петербург, 27 ноября, пришли письма Дибича.

Это случилось во время молебна за здравие Александра, умершего неделю назад – о смерти царя в Петербурге еще никто не знал.

Будучи уверенным, что по закону о престолонаследии российский трон перешел к старшему брату – Константину, Николай тут же принес ему присягу и подписал присяжной лист.

Начиная с этого дня и до памятного 14 декабря между братьями велась интенсивная переписка, и ее главным предметом была не борьба за царский скипетр, а желание передать этот скипетр другому.

Николай велел отправить курьеров ко всем главнокомандующим и начальникам отдельных корпусов с приказом произвести присягу Константину во всех вверенных им частях. А к Голицыну с таким же приказом, касающимся Москвы и губерний, был отправлен адъютант петербургского военного губернатора графа Милорадовича. 3 декабря адъютант Голицына Новосильцев уже мог донести в Петербург, что в Москве все приведены к присяге «в совершеннейшем порядке и тишине».

Однако, взвесив все и, главное, руководствуясь абсолютным неприятием для себя российского престола, Константин категорически отказался стать императором. Он сам присягнул Николаю и привел к присяге своему младшему брату все царство Польское, находившееся под скипетром Романовых.

Так началось междуцарствие, в течение которого братья продолжали отказываться от императорского трона в пользу друг друга. Наконец, 12 декабря Николай узнал о готовящемся обширнейшем заговоре офицеров-декабристов, и угроза неотвратимо грядущего восстания заставила его согласиться принять верховную власть, ибо без этого он мог оказаться обреченным. И тогда Николай принял решение о том, чтобы 14 декабря ему была принесена новая присяга. На этот же день петербургские офицеры-мятежники назначили восстание силами тех войск, которыми они командовали.

К восьми часам утра Николаю присягнули Сенат, Государственный совет, Синод, а следом за ними некоторые полки и батальоны гвардии. Но многие полки под влиянием агитации офицеров-декабристов от новой присяги отказались и с половины одиннадцатого утра стали выстраиваться на Сенатской площади, а через два часа стали подходить и части, оставшиеся верными Николаю.

На создавшейся ситуации сыграли члены «Северного» и «Южного» обществ, отказываясь приносить присягу «незаконному» императору Николаю.

Пока нет необходимости подробно пересказывать хорошо известные сюжеты, касающиеся восстания на Сенатской площади, произошедшего 14 декабря 1825 года и вошедшего в историю как восстание декабристов, об этом речь пойдет впереди. Зато имеет смысл коснуться событий, происходивших в это же время в Москве, и рассказать о декабристах-москвичах.

Всего из различных московских воинских частей и учебных заведений вышло более шестидесяти декабристов. Да и первая тайная организация, предшественница декабристского «Союза спасения» – «Орден русских рыцарей» – возникла в Москве в 1815-1817 годах стараниями М. Ф. Орлова, Н. И. Тургенева и М. А. Дмитриева-Мамонова. В ноябре 1825 года, узнав о смерти Александра I, член Московской управы И. И. Пущин тут же уехал в Петербург для координации действий с «северянами».

15 декабря московские декабристы собрались у члена «Северного общества» М. Ф. Митькова (в доме Соймонова на Малой Дмитровке, 18) и провели совещание под руководством одного из влиятельнейших декабристов И. Д. Якушкина. Он предложил поднять восстание среди войск, расквартированных в Хамовнических казармах, рядом с которыми в так называемом Шефском доме раньше жил командир расквартированных в казармах войск полковник М. Н. Муравьев; в Хамовниках остались многие его сторонники. Якушкин предлагал немедленно арестовать князя Д. В. Голицына, командира корпуса графа П. А. Толстого и других военных и статских генералов Москвы, но члены Московской управы, заколебавшись, промедлили.

16 декабря в Москву пришло известие о восстании в Петербурге и о его разгроме. В этот же день в Москву прискакал в открытых санях граф Е. Ф. Комаровский с приказом привести Москву к присяге новому императору. Комаровский привез с собой письмо Николая князю Голицыну: «Мы здесь только что потушили пожар, примите все нужные меры, чтобы у вас не случилось чего-нибудь подобного».

Комаровский вместе с Голицыным и Филаретом должны были присутствовать при вскрытии пакета, находившегося в Успенском соборе, и прочитать вместе с волеизъявлением Александра I о престолонаследии Манифест о восшествии на престол Николая I, после чего и привести москвичей к присяге. Утром 18 декабря Московский Сенат прибыл вместе с генералитетом в Успенский собор, а на площади перед собором собралась многотысячная толпа москвичей. Филарет начал с того, что вынес серебряный ковчег, в котором лежал конверт с завещанием Александра I. Поставив ковчег на приготовленный заранее предалтарный стол, он сказал: «Россияне! Двадцать пять лет мы находили свое счастие в исполнении державной воли Александра Благословенного. Еще раз вы ее услышите, исполните и найдете в ней свое счастье». Вслед за тем на виду у всех Филарет снял с ковчега печати, раскрыл его и достал пакет. После освидетельствования Голицыным и Комаровским подлинности печатей он прочитал завещание Александра I и Манифест нового императора. После чтения Манифеста Филарет сказал: «По уничтожении силы и действия прежней присяги отречением того, кому оная дана (то есть Константина – В. Б.), аз многогрешный разрешаю и благословляю». Эта формула произвела необычайно сильное впечатление на народ, и все тут же единогласно присягнули Николаю.

Николай был очень доволен всем произошедшим в Москве и пожаловал Филарету бриллиантовый крест на черный клобук, чего прежде никогда не бывало. Голицыну и командиру 5-го корпуса графу П. А. Толстому были посланы Андреевские ленты, а граф Комаровский был награжден орденом Святого Александра Невского.

А после того, как эпопея с присягой была в Москве благополучно завершена, надлежало заняться московскими единомышленниками Каховского, Рылеева и прочих петербургских смутьянов. 21 декабря в Москве был арестован первый декабрист – генерал М. Ф. Орлов, а 27 января 1826 года – один из последних, А. С. Норов. На свободе оставались только те, кто был в отъезде, или же те, кого по каким-либо причинам еще не сумели найти. В июне 1826 года большинство декабристов-москвичей были приговорены к различным срокам каторги и ссылки, но ни один не был казнен.

Посмертные загадки, оставленные императором

Вернемся в Таганрог, к тому дню, когда было объявлено, что Александр умер. Почти сразу же было произведено вскрытие на предмет установления причины смерти.

Девять присутствовавших при этом врачей – от «Дмитриевского вотчинного гошпиталя младшего лекаря Яковлева» до «баронета Якова Виллие, тайного советника» – согласились с тем, что смерть наступила вследствие «жестокой горячки с приливом крови в мозговые сосуды, последующими затем отделением и накоплением сукровичной влаги в полостях мозга».

Когда же один из биографов Александра, князь В. В. Барятинский, попросил четырех лучших врачей России начала XX века дать свое заключение о причинах смерти на основании «Акта о вскрытии», то все они независимо друг от друга признали, что данные этого акта создают впечатление, будто речь идет не об Александре, а о другом покойном, ибо никаких данных о том, что покойный страдал именно тем, чем болел Александр, из документа не проистекает.

Кроме того, не все в порядке оказалось и с соблюдением формы «Акта о вскрытии»: доктор Тарасов его не подписывал, о чем впоследствии сообщил в своих воспоминаниях.

Забальзамировав тело, его перенесли в кабинет Александра, где оно находилось 22 дня – до 11 декабря, после чего его перевезли в собор таганрогского Александровского монастыря и оставили на катафалке под балдахином, увенчанным императорской короной.

В соборе ежедневно совершалась архиерейская служба, а по утрам и вечерам служились панихиды.

В одном из писем князя Волконского секретарю матери Александра Вилламову сообщалось, что «от здешнего сырого воздуха лицо все почернело, и даже черты покойного совсем изменились, почему и думаю, что в Санкт-Петербурге вскрывать гроб не нужно, и в таком случае должно будет совсем отпеть…».

С мнением Волконского согласились, и было велено гроб закрыть и более не открывать.

Лишь 29 декабря 1825 года, на сороковой день после кончины Александра, через полмесяца после восстания на Сенатской площади, когда уже вовсю работала следственная комиссия, гроб с телом Александра повезли в Петербург. Погребальную процессию возглавлял генерал-адъютант граф Орлов-Денисов, прошедший с покойным весь заграничный поход начальником его личной охраны – императорского казачьего лейб-конвоя.

В тот же самый день, когда траурный кортеж двинулся в путь, восстал Черниговский полк, поднятый С. И. Муравьевым-Апостолом и его единомышленниками. И в то время как мертвого императора везли в Петербург, в окрестностях Василькова и Белой Церкви последним эхом Сенатской площади раскатывалась артиллерийская канонада карательных полков правительственных войск.

А здесь, в Екатеринославской губернии, откуда двинулся траурный кортеж, было тихо, и к дороге, по которой везли гроб, сходились со всех сторон люди всяческих состояний и званий, а на границы девяти губерний, через которые везли тело покойного – Екатеринославской, Слободско-Украинской, Курской, Орловской, Тульской, Московской, Тверской, Новгородской и Санкт-Петербургской, – выходили гражданские, военные и духовные власти и делегации всех сословий…

Лишь 3 февраля 1826 года прах покойного прибыл в Москву. Гроб был поставлен в Архангельском соборе среди гробниц русских царей. Еще до того, как гроб ввезли в Первопрестольную, Д. В. Голицын как военный генерал-губернатор и полицейские московские власти приняли чрезвычайные меры: войска были приведены в состояние повышенной боеготовности, ворота в Кремль закрыты, по улицам разъезжали конные патрули, а на площадях стояли заряженные картечью пушки. 3 февраля, когда гроб с телом Александра привезли к Москве, к Подольской заставе, там на протяжении версты стояли пехотинцы и кавалеристы с заряженными ружьями. Голицын встретил траурную процессию еще до въезда в город и присутствовал при том, как гроб переставили с таганрогской дорожной колесницы на придворную траурную, специально прибывшую из Петербурга. Сменили также и сопровождавших гроб слуг на дворцовых служителей. Хотели сменить и кучера Александра – Илью Байкова, но он наотрез отказался подчиниться. Не ушел он с козел, когда шталмейстер двора приказал ему удалиться. Тогда позвали Голицына. Дмитрий Владимирович сказал Байкову, что он в армяке и с бородой не может быть в этой процессии. На что Байков ответил: «Я возил императора тридцать с лишним лет и хочу служить ему до могилы, а если сейчас мешает только моя борода, то прикажите ее сбрить».

Голицын, тронутый такой преданностью, велел оставить Байкова на козлах.

Всего лишь трое суток простоял в Архангельском соборе наглухо закрытый гроб, но за это время его посетили десятки тысяч москвичей.

Почему же власти приняли столь экстраординарные меры и почему москвичам не показали тело Александра? Почему прощание было столь быстрым, а воинский кортеж столь значительным?

На все это у москвичей был один ответ: «В гробу лежит тело другого человека, а император Александр жив и скрывается неизвестно где».

По пути из Москвы в Петербург гроб несколько раз вскрывали, проверяя сохранность тела.

В Тосно, на последней остановке перед Царским Селом, траурный кортеж встретила Мария Федоровна, и при ней гроб был вскрыт еще раз. Увидев Александра, она громко воскликнула: «Да, это мой сын!» То же самое она повторила, когда гроб был вскрыт в последний раз, 4 марта, уже в Царском Селе, при всех членах императорской фамилии. Эти возгласы, казалось, были предназначены для того, чтобы убедить присутствующих, что в гробу лежит именно Александр, а не кто-то другой.

6 марта гроб перевезли в Казанский собор и оставили закрытым еще на неделю для прощания.

Лишь 13 марта 1826 года, через два с половиной месяца после кончины, тело Александра было погребено в Петропавловском соборе.

ТАЙНА ИМПЕРАТОРА

Потерянный в толпе…

Русская история, может быть как никакая другая, наполнена нераскрытыми тайнами, загадками и версиями, взаимоисключающими друг друга. К числу сюжетов такого рода относится целый комплекс материалов, сконцентрированных вокруг одного человека, которому и будут посвящены последующие страницы. Это – слухи и рассказы о том, что Александр остался жив и через несколько лет появился в Пермской губернии под именем старца Федора Кузьмича. Говорили, что он не умер в Таганроге, а выздоровел, приказав положить в гроб вместо себя другого человека, а сам отправился в неизвестные края.

Однако прежде чем перейти к пересказу того, что называли «легендой о старце Федоре Кузьмиче», есть смысл еще раз обратиться к эпизодам, которые уже знакомы, а также осветить обстоятельства, ранее не затронутые.

Одно из свидетельств, выходящее за рамки 1825 года, не было еще приведено в этой книге. Речь идет о дневниковой записи жены Николая I – императрицы Александры Федоровны.

15 августа 1826 года, когда Александра Федоровна и Николай находились в Москве по случаю их коронации и восшествия на престол, новопомазанная императрица записала: «Наверное, при виде народа я буду думать и о том, как покойный император, говоря нам однажды о своем отречении, сказал: „Как я буду радоваться, когда я увижу вас, проезжающими мимо меня, и я, потерянный в толпе, буду кричать вам «ура!“

Запись подтверждает, что у Александра было намерение, уйдя от власти при жизни, спрятаться среди пятидесяти миллионов своих прежних подданных и со стороны наблюдать за ходом событий.

Сторонники версии об идентичности Александра и Федора Кузьмича подвергают сомнению официальное сообщение о его смерти в Таганроге, последовавшей 19 ноября 1825 года, основываясь на противоречиях, неточностях и умолчаниях многих имеющихся на сей счет документов.

Чтобы не утомлять читателя их длинным перечнем – от дневников и писем, сопровождавших Александра в Таганрог лиц, до протокола вскрытия и патологоанатомиче-ского исследования, замечу, что разночтения, многозначительные пробелы и даже уничтожение ряда документов действительно были. Но хотелось бы представить здесь многое из того, что связано с поведением и позицией лейб-хирурга Александра I доктора медицины Дмитрия Климентьевича Тарасова.

Особое мнение доктора Тарасова

Д. К. Тарасов был сыном бедного священника, и только случай сделал его царским лейб-хирургом.

Тарасов находился у постели умирающего Александра пять последних суток – с 14-го по 19 ноября 1825 года. В своих воспоминаниях он резко расходится со всеми другими очевидцами смерти императора, утверждая, что еще за час до кончины тот был в сознании и умирал спокойным и умиротворенным.

Однако среди подписей в акте о кончине Александра I его подписи, как уже говорилось выше, нет.

На следующий день после официальной кончины императора, 20 ноября, в 7 часов вечера всеми присутствовавшими при смерти Александра врачами, в том числе всеми врачами Таганрога, включая даже младшего лекаря Дмитриевского госпиталя Яковлева, был составлен «протокол вскрытия тела».

Описав все, что они сочли нужным отразить в протоколе, все врачи подписали документ. Пятой была поставлена подпись: «медико-хирург, надворный советник Тарасов».

Однако Тарасов в своих «Воспоминаниях» указывал, что он протокол не подписывал, а стало быть, подпись эта появилась без его ведома и была подделкой.

Дальше – больше: когда князь Волконский попросил Тарасова бальзамировать тело, тот отказался, мотивируя свое несогласие тем, что всегда испытывал к государю «сыновнее чувство и благоговение».

Затем, как вы помните, Тарасов сопровождал гроб Александра I из Таганрога в Петербург, после чего остался служить придворным врачом.

В бытность Д. К. Тарасова в Царском Селе к нему иногда приезжал его племянник – воспитанник Петербургского императорского училища правоведения Иван Трофимович Тарасов, ставший затем профессором Московского университета.

Как он вспоминал потом в своих записках, дядя охотно рассказывал об Александре I, но никогда ни слова не произнес о его кончине, а как только распространилась весть о старце Федоре Кузьмиче, то он стал избегать каких-либо разговоров на эту тему.

И. Т. Тарасов утверждал, что его дядя был глубоко религиозен, но никогда не служил панихид по Александру. И лишь в 1864 году, когда до Петербурга дошла весть о смерти Федора Кузьмича, доктор Тарасов стал служить панихиды, однако делал это тайно.

Его племянник узнал об этом не от дяди, а от его кучера. Кроме того, он узнал, что эти панихиды доктор Тарасов служил где угодно – в Исаакиевском соборе, в Казанском соборе, в приходских церквях, но никогда – в Петропавловском соборе, где находилась официальная могила Александра I.

Однажды мать профессора И. Т. Тарасова сказала в присутствии тогда уже пожилого доктора Д. К. Тарасова: «Отчего же император Александр Павлович не мог принять образа Федора Кузьмича? Всяко бывает, судьбы Божии неисповедимы…»

Доктор Тарасов страшно взволновался, будто эти слова задели его за больное место.

И еще на одно обстоятельство, касающееся доктора Д. К. Тарасова, обращают внимание сторонники упомянутой версии: он был необычайно богат, имел большой капитал и собственные дома, которых не смог бы нажить самой блестящей медицинской практикой.

То, что вы прочитали сейчас о докторе Тарасове, есть лишь один из многих аргументов в пользу того, что Александр I не умер в Таганроге, а был подменен двойником.

Десятки квалифицированных историков вот уже полтора века пытаются, но не могут ответить на вопрос: где, когда и под каким именем умер Александр I? Поэтому автор не вправе замолчать легенду о старце Федоре Кузьмиче. Привожу ее в наиболее обобщенном виде, хотя очень и очень не уверен, что это легенда. Мне кажется, что скорее всего это – быль.

Появление в Красноуфимске Федора Кузьмича

…Ранней осенью 1836 года к одной из кузниц города Красноуфимска Пермской губернии подъехал высокий старик-крестьянин с длинной окладистой бородой. Кузнец обратил внимание, что лошадь под стариком была хорошей породы, и начал расспрашивать, где старик ее купил, откуда едет. Старик отвечал неохотно, и кузнец задержал его и отвел в Красноуфимск.

На допросе задержанный назвался крестьянином Федором Кузьмичом и объявил, что он – бродяга, не помнящий родства. Его посадили в тюрьму, затем высекли плетьми и сослали в Сибирь.

Скитания по Сибири

26 марта 1837 года Федор Кузьмич был доставлен с сорок третьей партией каторжан в село Зерцалы и определен в работу на каторжный Краснореченский винокуренный завод.

Здесь он отличался от всех прочих незлобивостью, смирением, хорошей грамотностью и слыл за человека праведной жизни и великого ума.

В 1842 году казак соседней с селом Краснореченским Белоярской станицы С. Н. Сидоров уговорил старца переселиться к нему во двор и для того построил Федору Кузьмичу избушку-келью. Старец согласился и некоторое время спокойно жил в Белоярской.

Опознание за опознанием

Здесь случилось так, что в гостях у Сидорова оказался казак Березин, долго служивший в Петербурге, и он опознал в Федоре Кузьмиче императора Александра I. Вслед за тем опознал его и отец Иоанн Александровский, служивший ранее в Петербурге полковым священником. Он сказал, что много раз видал императора Александра и ошибиться не мог.

После этих встреч старец ушел в Зерцалы, а оттуда в енисейскую тайгу, на золотые прииски, где проработал простым рабочим несколько лет.

С 1849 года жил старец у богатого набожного краснореченского крестьянина И. Г. Латышева, который построил для него возле своей пасеки маленькую избушку. В ней стоял топчан с деревянным брусом вместо подушки, маленький столик и три скамейки. В переднем углу висели иконы Христа, Богородицы и маленький образок Александра Невского.

Уместно будет заметить и еще одну любопытную подробность: особенно торжественным для себя днем Федор Кузьмич почитал день святого Александра Невского и отмечал его так, как если бы это был день его именин.

В одной с ним каторжной партии пришли две крепостные крестьянки – Мария и Марфа. Они жили раньше около Печерского монастыря в Псковской губернии и за какие-то провинности были сосланы в Сибирь.

Федор Кузьмич подружился с ними и в большие праздники приходил после обедни к ним в избушку. В день Александра Невского Мария и Марфа пекли для него пироги и угощали другими яствами.

Старец в этот день бывал весел, ел то, от чего обычно воздерживался, и часто вспоминал, как раньше проходил праздник Александра Невского в Петербурге. Он рассказывал, как из Казанского собора в Александро-Невскую лавру шел крестный ход, как палили пушки, как весь вечер до полуночи была иллюминация, на балконах вывешивали ковры, а во дворцах и гвардейских полках гремели празднества.

Во время жизни Федора Кузьмича в Краснореченском однажды посетил его иркутский епископ Афанасий и, на удивление многим, долго говорил с ним по-французски; когда же уходил, то выразил Федору Кузьмичу знаки особого уважения.

Потом епископ рассказывал, что старец сообщил ему о благословении на подвиг к такой жизни московского митрополита Филарета.

К этому же времени относится еще один случай. В соседнюю деревню был сослан один из дворцовых петербургских истопников. Он заболел и попросил, чтобы его привели к старцу, излечивавшему многих недужных. Когда больной услышал знакомый голос императора, то упал без чувств. И хотя старец попросил не говорить о том, что он узнал его, молва об этом вскоре широко разнеслась по окрестностям.