Лана

– Я протянул ей руку. Она нежно погладила себя по щеке кончиками моих пальцев, целуя их.

– Я не дам тебя сжечь.

– Знаю. Ты любишь…

Слухи о моем мнимом богатстве тревожили большевистское правительство больше, чем вся моя Азиатская дивизия. Они считали нас остатками недобитых семеновцев, не понимая того, что люди других подразделений, приходя под мои знамена, становились только моими, навсегда лишаясь прежней жизни, регалий, званий и даже воспоминаний прошлого. А золото…

Да, мои буряты действительно задержали целую телегу, груженную золотыми слитками. Но неизвестно, было ли это золотым запасом Российской империи в Забайкалье или купеческим золотом китайских банкиров. В условиях войны важен лишь цвет желтого металла, его происхождение не имеет решающего значения.

– Приказываю перенести все золото в мою палатку!

– Будет исполнено, барон…

Мои приближенные офицеры от генерала до сотника гадали, зачем оно мне там. Но наутро, когда трубили общий сбор и дивизия продолжила свой путь в глубь Халхи, золото исчезло. Моя палатка опустела еще ночью.

– У кого какие вопросы, господа? Я лично, с немногими верными монголами закопал золото в лесу, разделив его на несколько частей. Где именно, знаю только я и они. Когда-нибудь эти деньги понадобятся нам, чтобы поднять на священную войну против китайцев и большевиков все народы.

– Но, барон…

– Повторяю, место сокрытия клада знаю я один.

– А можно ли положиться на ваших монголов?

– Они никому ничего не скажут. Уже не скажут…

За все годы нашего общения Лапа никогда, даже в минуты самой неуправляемой страсти, не говорила, что любит меня. Я и не спрашивал. Кто я был для того, чтобы приставать к ней с такими вопросами?

– Никогда не бросайся высокими словами, слишком дорого потом приходится за них платить. Я тоже любила. И эта любовь заставила меня порвать с родителями, с семьей, жить неизвестно где, а потом бежать от той же любви, когда она стала реальной опасностью для моей жизни. Такое бывает… Один очень сильный человек не захотел меня отпускать. Он был готов на все. Если я не была с ним, то он находил наслаждение в том, что пользовался моей силой и платил мною по счетам…

– Как такое могло произойти?

– Тьма дарует мощь, но взамен забирает тебя всю. Ты уже никогда не принадлежишь себе, и если ей угодно напомнить тебе твое место – она швыряет тебя в грязь. Не грязь в тебя, а тебя в грязь… Я заплатила за свою свободу деньгами и работой. Деньги достать легче. Но надо было сиять родовое проклятие с человека, у которого один за другим умирали все близкие. Это почти нереальный труд. Я бралась за такое лишь однажды, и потом меня саму едва откачали Старшие. Ведьме приходится переносить весь спектр чужих грехов на свои плечи, а потом сваливать с них, как спрессованный мусор…

– Бывают случаи, когда груз другого слишком велик для твоих плеч?

– Именно. Поэтому в нашем стане так часты самоубийства и психозы, что на них никто давно не обращает внимания. Каждый шабаш мы недосчитываемся кого-либо из учеников или самих посвященных. Я выжила. Я очень хотела жить. Хотя, наверное, свободы хотела еще больше. Тебе не понять… Что ты рисуешь сейчас?

Ее неожиданный вопрос поставил меня в тупик. Лана никогда не интересовалась моим художеством, как, впрочем, и большинство людей на этом свете. Кому какое дело до моих картин? Я рисовал маслом исключительно для себя, лучшее вывешивая на стенах, а в тех крайне редких случаях, когда какое-нибудь экзальтированное лицо интересовалось их стоимостью, называл абсолютно нереальную цену, лишь бы не расставаться со своими холстами. Последние эскизы хранились у меня в сотовом…

– Что это?

Жрица, – попробовал объяснить я, но она перебила:

– Я вижу лежащую обнаженную женщину. Одной рукой гладящую себя по бедру, а другой привлекающую странную греческую маску с ветвистыми оленьими рогами. Это Цернунос? Звероподобный бог древних…

– Да, – признался я. – А эта женщина ты. Просто эскиз, я еще не знаю, как оно будет выглядеть в цвете.

Был человек, который называл меня Исидой. Он льстил, но был не так далек от истины. В каких красках ты видишь меня?

– Трудно сказать заранее. Кобальт синий, желтый стронций, изумрудная зелень, может, еще кадмий оранжевый.

– Но основной цвет желтый, тело должно сиять. А как видишь ты?

– Никак. Черно-белая. Я твой набросок. Подаришь его мне?

На самом деле еще задолго до этого разговора я много раз пробовал рисовать ее по памяти. Если линии тела получались еще довольно узнаваемыми, то лицо я не мог ухватить никак. Она была очень фотогеничной, очень! Просто настолько живой, что каждый оттенок настроения рисовал передо мной совершенно другую девушку. Они не были похожи друг на друга, как сотни ромашек на лугу, но все они были все теми же ромашками, как и сотни ее образов, не нарушая цельности, оставались все той же Ланой…

– Хватит думать обо мне. – Она вновь перевела разговор. – Давай о тебе. Пора.

– А что обо мне? Я в порядке…

– Фр-р! Посмотри на себя в зеркало – глаза красные, щеки ввалились, гаснешь, как свеча на ветру. Не отнимай руки. Думаешь, ты один можешь так читать? Это он все так же беспокоит тебя…

– Ну… да.

– Видения становятся ярче? Помолчи, давай я сама попробую все рассказать. Этот белый офицер, что приходит к тебе, давно не человек в общепринятом понятии этого слова. Он давно умер, но ни Свет, ни Тьма не приняли его душу. Еще при жизни он стал демоном, ему начертали страшный путь, пролитая кровь не дает ему переродиться…

– В смысле – он что, ищет во мне новое воплощение? – неуверенно предположил я.

Лицо Ланы оставалось серьезным.

– Он играет с тобой. Новое тело ему не поможет, его просто не пустят в мир. Но какая-то часть его души, не до конца поглощенная демоном, взывает о сострадании…

– При чем здесь я?!

– Почему у меня спрашиваешь, ты его вызвал…

Я не понимал, чего они от меня добивались? Любви, всепрощения, милосердия?! Война кормится войною! И мои люди брали лишь то, что им необходимо для ведения боевых действий против китайцев или большевиков. Недовольные расстреливались. Это не было и не могло быть неоправданной жестокостью, ибо применялось ко всем без исключения.

Не проходило и дня, чтобы в моей Азиатской дивизии не был хоть кто-то наказан или казнен. Смерть – естественный атрибут войны, а наказание – единственная узда для порока. Строже всего у меня наказывалось неповиновение. Любая попытка мирного договора с врагом – повешение! Любой протест моим экспроприационным отрядам – расстрел! Любое самостоятельное военное действие против кого бы то ни было без моего личного разрешения – забивание палками до смерти!

Это Азия, господа, здесь иначе нельзя. Мои казаки, монголы, тибетцы и буряты умирали за меня безропотно, ибо любой ропот в собственной среде дивизии наказывался еще строже! Мы одержали ряд блистательных побед над превосходящими силами гаминов, китайские офицеры без боя сдавали свои части, но даже в самых жестоких и массовых рубках я всегда был впереди!

Я шел верхом на залповый и пулеметный огонь не сгибаясь, в моем малиновом халате насчитывали до тридцати дырочек от пуль, но смерть обходила меня, словно бы сберегая для чего-то большего, высокого, значимого всему миру!

Какой вес для будущего могли иметь на этом фоне расстрелянный православный священник, зарубленная нами офицерская сотня колчаковцев, повешенные русский полковник с женой и многие, многие, многие другие… Я – цин-ван Халхи, белый генерал, друг самого Богдо-гэгена, муж принцессы Цинь, воплощенный буддистский бог войны – не должен нести ответственности за их карму!

А Махагала в моей голове набирался сил, с каждым днем требуя все больше и больше человеческой крови…

В кафе по одному моему звонку освобождали наш маленький столик в углу, сразу ставили фужеры и, ничего не спрашивая, подавали вино. Еду мы заказывали редко, но если заказывали, то рыбу и сыр. Нас старались не беспокоить. Если официантки краем уха и слышали, о чем ведутся наши разговоры, то были достаточно умны и тактичны, чтобы ничем этого не показать. С их чисто профессиональной точки зрения, мы были зачислены в ряд нередких влюбленных парочек, воркующих в укромном уголке тихого заведения. Нас это устраивало…

– Многие начальные практики кажутся очень просты но своей задаче. Вроде бы не нужно делать ничего особенного, но результат превышает любые твои ожидания, – начинала Лана, привычно скидывая обувь. – Что-нибудь слышал об «огненном фениксе»? Это очень просто. Внешне. Ты ложишься на спину, расслабляешься, закрываешь глаза и мысленно рисуешь у себя на лице птицу, раскинувшую крылья. Она должна уместиться у тебя на лбу, а сами крылья опускаешь на щеки или на виски. Представил? А теперь так же мысленно очерти ее огненным контуром и заставь воспарить! У меня это получилось лишь со второго раза. Но ты не представляешь себе, каким невероятным восторгом переполняется все сердце, когда с твоего лба воспаряет золотая птица, оживленная твоей жизненной силой и озаряющая всю комнату неземным светом!

– Я читал о чем-то похожем в медитативных упражнениях у восточных монахов.

– Им легче. Они сумели сохранить книги. – Тихо вздохнув, она пригубила вино. – А мы здесь вынуждены собирать знания снова, по крупицам, отовсюду. За любую практику приходится платить, даже своим.

– Ты могла бы…

– Нет. Уже нет. Я больше не беру денег за лечение. Большие деньги – большое искушение – большое зло – большая пропасть. Это пройденный этап. Путь, который ведет в никуда. Я могу получать новую иномарку за каждый сеанс, люди, знающие силу, находят любые средства, чтобы избавить себя от боли. Но я сгорю, прежде чем смогу воспользоваться этими деньгами. Деньги – лишь средство, нельзя превращать их в цель и добывать ценой чьей-то жизни. Кармическая плата слишком высока, меня опять лишат свободы. Или той малой ее части, что еще осталась…

– Тогда получается, что ты хорошая ведьма?

– Хороших ведьм не бывает, – сладко потянулась она. – И вообще, никогда не верь женщине, ни одной – ни жене, ни любовнице, ни даже собственной маме. С чего ты взял, что я так откровенна с тобой? Вдруг я все выдумываю? Просто вру, без цели, без плана, чисто ради интереса…

Я задумчиво коснулся ее рук и посмотрел ей прямо в глаза. В них все так же отражалась моя душа.

– Знаешь, а я никогда не пытался тебя удержать. Я ценил и ценю каждый миг, проведенный вместе, но не хочу тебя привязывать. Ни своей любовью, ни своими проблемами. Ты ведь тоже ни разу не сказала, что я тебе нужен. Я держу ладонь раскрытой, и ты сидишь на ней, как очень красивая бабочка. Если я попробую ее поймать, то либо она улетит, либо я своими корявыми пальцами переломаю ей крылья. И то и другое плохо.

– Возможно, поэтому я до сих пор не улетела?

– Может быть. Но, не претендуя на твою свободу, я лишен возможности тебя защищать.

– Правильный ответ. – Лана улыбнулась. – Ты быстро учишься, милый…

– Тогда я хочу спросить: как происходит бракосочетание с ведьмой?

– Это вопрос или предложение?

– Ты сама знаешь.

– Ладно. Самое сильное в плане энергий – это венчание в храме, при свечах, малом скоплении народа и без дурацкого празднования всей родни на шумном застолье.

– Но разве ведьма может входить в церковь?

– Ха, еще как, вспомни Гоголя! Если ты думаешь, что ведьмы боятся святой воды и перезвона колоколов, то ты глубоко ошибаешься. Венчание дает нам силу мужа. Мне уже много раз Старшие предлагали тех или иных «баранов» для такого опыта. Пока не решила…

– А как это происходит в вашей среде?

– На природе. Специальный обряд. Без свидетелей, один на один, это таинство лишь для двоих и для Неба. Причастием служит соединение крови, но мы не смешиваем ее, а пьем по глотку друг у друга. После этого брак считается заключенным. Сила каждого сгармонизирована и увеличивается естественным путем.

– А если бы я попробовал твою кровь? Ты мою пила…

– Это необратимо изменило бы твою сущность. – Лана повела плечами. – Ты больше не был бы человеком. Это очень опасно. От психоза до самоубийства. Выживают немногие, поэтому забудь… И поцелуй меня!

Я последовал ее совету. В тот день она целовала меня нежно и робко, с какой-то непонятной обреченностью, словно бы забыла, кто я, и теперь, не раскрывая глаз, пыталась узнать одним касанием губ. Быть может, и я никогда не чувствовал ее настолько родной, мы были близки, как люди, прожившие рядом не одну жизнь, но так и не насмотревшиеся друг на друга.

Ее руки взлетели мне на плечи. Время останавливалось или меняло направление хода. Сердце билось настолько тихо, что я уже не ощущал его стука, но зато отлично слышал ответ ее сердечка.

Моя ладонь скользнула по талии, поднялась вверх, лаская плечи, кончики пальцев коснулись ее шеи и… – Мне больно.

Лана изо всех сил упиралась мне в грудь руками. Я крепко держал ее за волосы на затылке, заставляя до хруста запрокидывать голову. Мои глаза застилала розовая пелена. Я впервые с ужасом понял, ЧТО именно со мной происходит…

Разбитые части моей Азиатской дивизии вновь уходили в Монголию. Поход на красное Забайкалье оказался авантюрой, никаких войск атамана Семенова там уже не было, местное население разбегалось, а силы большевиков росли на глазах. После двух кровопролитных сражений я принял единственно возможное решение, уводя остатки своих людей на Халху, но Урга больше не приняла нас…

Революционная зараза проникла и в эти желтые степи. Конники Сухэ-Батора почти без боя взяли в плен Богдо-гэгена, и на этот раз он совсем не оплакивал свою участь. Более того, восьмое воплощение живого Будды забыл обо мне, своем верном цин-ване, на правах духовного лидера монгольского народа благословляя большевиков и принимая от них дары…

В этом народе угас дух Чингисхана! Никому не расслабляться. Мы обойдем Ургу и двинемся дальше.

– Куда, господин барон?

– Не ваше дело! Туда, куда я прикажу.

– Местные пастухи, заслышав о нашем приближении, бросают пастбища и уводят стада. В дивизии может начаться голод.

– Так отправляйте казачьи сотни во все концы. При встрече с монголами безжалостно реквизировать скот и продукты. В случае оказания сопротивления или любого протеста – расстреливать на месте и сжигать все!

– У нас не хватит людей на всю степь. Участились случаи дезертирства…

– Молчать! Только железной рукой можно навести порядок и дисциплину в войсках. Все дезертиры должны быть пойманы и казнены перед строем. Более того, я приказываю расстреливать каждого, кто хотя бы помыслит о дезертирстве или даже будет заподозрен в сочувствии к казненным. Без малейшего снисхождения к чинам, возрасту и заслугам!

– Но, барон…

– Даже к вашим заслугам, генерал!

…Все последующие дни пунктуально превращали мою жизнь в ад. Провалы в чужую жизнь случались все чаще и чаще, но если раньше я был там на правах стороннего наблюдателя, то теперь они сопровождались болезненным чувством проникновения или вживания в образ. Я просыпался ночами от собственных криков, принюхиваясь, ощущал на собственных пальцах запах пороха, понимал и мог правильно произнести незнакомые доселе монгольские слова или строки буддистских молитв. И хотя я был абсолютно уверен в невозможности кого-либо проникнуть в мой разум, но где-то подсознательно помнил: еще ни один психбольной не признал себя таковым…

Лана исчезла на неделю. Она изредка отвечала на sms-ки, коротко, в основном, что все в порядке, но она очень устала. Настаивать на встрече было бессмысленно. Я грузил себя работой, как-то пытался записывать обрывочные воспоминания, всерьез лезть в смутные дебри гражданских войн, выискивая возможные совпадения или исторические реалии, не хотелось.

А потом мой телефон, находясь на беззвучном режиме, короткой вспышкой светового сигнала предупредил о пришедшем сообщении. Даже не нажимая кнопок, я знал, что это она. И примерно знал, что там будет написано. Я не ошибся: «Соскучилась жутко. Приходи».

На самом деле я и близко не верил, что она может по мне скучать. Смысл послания был в ином – она нашла его. Нашла того, кто мучил меня ночами, кто заставил поднять на нее руку, кто хочет, чтоб его вечно помнили, но только забыли, каким он был…

На этот раз Лана пришла в кафе раньше, чем я. И на скатерти стояло не привычное французское вино, а черный кубинский ром.

– Садись, – целуя меня, сказала она. – Как ты?

– Держусь. Хотя сплю мало.

– Неудивительно. Я посмотрела, кто тебя тревожит. Хотя «тревожит» – это мягко сказано. Он убьет тебя, как убил сотни других, если ты не покоришься его воле. Пей, милый…

– Твое здоровье.

– Наше!

Мы церемонно чокнулись. Лану всегда смешила моя привычка оттопыривать мизинец, держа в руке бокал. Но это врожденное и скорее идет от казачьих корней, чем от надуманного аристократизма.