Между империализмом и революцией

У нас нет никакого основания скрывать или умалять роль советской армии в победе Советов на Кавказе. В феврале 1921 г. она оказала революции крупнейшее содействие, хотя и во много раз меньшее, чем та помощь, которую меньшевики в течение трех лет получали от турецкой, германской, английской армий, не говоря о русских белогвардейцах. Что Революционный Комитет, руководивший восстанием, начал свою деятельность не с Тифлиса, центра меньшевистской Народной Гвардии, а с окраин, упираясь спиною в Красную Армию и сбирая силы, – это только свидетельствует о том, что у Революционного Комитета был политический смысл в голове, чего никак нельзя сказать о Каутском, который задним числом пытается продиктовать грузинской революции противоположную стратегию. Эти уроки мы почтительно возвращаем обратно. Мы хотим учиться и учить, как бить врага. Апостолы же II Интернационала преподают искусство быть битыми.

Совершилось то, что долго подготовлялось и что должно было совершиться в силу логики вещей. История отношений между Грузией и Советской Россией есть только глава книги о блокаде России, о военных интервенциях, о французском золоте, об английских кораблях, о четырех фронтах, где сгорали в огне лучшие люди рабочего класса. Эта глава не может быть выделена из книги. Той Грузии, которую рисуют ныне разбитые меньшевистские полководцы гражданской войны, никогда не было: ни демократической, ни мирной, ни самостоятельной, ни нейтральной Грузии. Был грузинский плацдарм общероссийской войны классов. Этот плацдарм ныне в руках победоносного пролетариата.

И после того, как меньшевистские лидеры Грузии помогли перерезать, переморозить и перевешать десятки тысяч красноармейцев, тысячи коммунистов и нанести нам раны, которые придется залечивать в течение годов; после того, как мы, несмотря на все потери и жертвы, вышли победителями из борьбы; после того, как трудящиеся массы Грузии, при нашем содействии, вышвырнули их через Батумский люк пинком ноги, – они предлагают нам считать старую игру несостоявшейся и начать с начала. Их поврежденное русскими, турецкими, прусскими и британскими офицерами демократическое целомудрие будет восстановлено Макдональдом, Каутским, мистрис Сноуден и др. учеными акушерами и повивальными бабками II Интернационала, после чего будет во всей славе своей возрождена – под охраной великобританского флота, при субсидиях английских нефтепромышленников и итальянских марганцепромышленников, при ликовании «Таймса» и даже с благословения нового римского папы – меньшевистская Грузия, самая демократическая, самая свободная, самая нейтральная страна в мире!

ГРУЗИНСКАЯ ЖИРОНДА, КАК ПОЛИТИЧЕСКИЙ ТИП

Грузия сыграла в истории российского меньшевизма крупнейшую роль. Именно в Грузии меньшевизм стал наиболее явной и очевидной формой приспособления марксизма к потребностям интеллигенции отсталого, в значительной мере докапиталистического народа. Отсутствие промышленности означало тем самым отсутствие национальной буржуазии. Торговый капитал находился преимущественно в руках армян. Духовная культура представлена была интеллигенцией мелкопоместного по преимуществу дворянства. Внедрявшийся в жизнь капитализм еще не создал новой культуры, но уже порождал требования, которые грузинские дворяне не могли удовлетворить при помощи своих виноградников и баранов. Недовольство русским чиновником и царизмом сочеталось с враждой против капитализма в лице армянского купца и ростовщика. Тревога перед завтрашним днем и поиски выхода создали в молодом поколении дворянской и мелкобуржуазной интеллигенции восприимчивость к идеям демократии и стремление искать опоры в трудящихся. Однако к этому времени – конец прошлого столетия – программа политической демократии в ее старом, якобинском или манчестерском виде[73] давно уже была скомпрометирована ходом исторического развития и сдала власть над сознанием угнетенных масс Европы различным социалистическим теориям, которые, в свою очередь, все более вытеснялись марксизмом. Окрашенные завистливой враждой к капитализму стремления молодого поколения поместий и городов к более широкой арене для литературной, политической и всякой иной работы; первые движения ремесленников и немногочисленных промышленных рабочих; глухое недовольство закабаленного крестьянства, – все это нашло свое выражение в меньшевистской перелицовке марксизма, которая одновременно приучала к признанию неизбежности капиталистического развития, заново освещала скомпрометированные на Западе идеи политической демократии и предсказывала в неопределенной дали веков господство рабочего класса, органически и безболезненно вырастающее из демократии.

Мелкие дворяне по происхождению, мелкие буржуа – по образу жизни и складу психологии, с фальшивым марксистским паспортом в кармане, – такими вошли вожди грузинского меньшевизма в революционную политику. Южная впечатлительность и приспособленность сделали их во многих случаях вожаками студенческого и общедемократического движения; тюрьма, ссылка и трибуна Государственной Думы укрепили их политический авторитет и обеспечили за меньшевизмом в Грузии известную традицию.

Мелкобуржуазная несостоятельность меньшевизма, и особенно его грузинского крыла, раскрывалась тем ярче, чем могущественнее становился размах революции, чем сложнее ее внутренние и международные задачи. Политическая трусость составляет очень важную черту меньшевизма, а революция плохо мирится с трусостью. Во время больших событий меньшевик являет очень печальную фигуру. В этой его особенности говорит социальный страх мелкого буржуа перед крупным, штатского интеллигента перед генералом, маленького адвоката перед «настоящим» дипломатом, мнительного и тщеславного провинциала перед французом или британцем. Трусость по отношению к патентованным представителям капитала есть оборотная сторона высокомерия по отношению к рабочим. В ненависти Церетели к Советской России есть органическое возмущение против попытки рабочего самовольно взяться за дело, которое в лучшем случае по плечу ему, образованному мелкому буржуа, и то только с разрешения крупного буржуа.

Когда Чхенкели или Гегечкори говорят о большевизме, они собирают эпитеты на заборах не только Тифлиса, но и всей Европы. Когда же они «беседуют» с царским генералом Алексеевым или с немецким фон-Крессом, или с великобританским Уоккером, они стараются ни в чем не уклоняться от высшего тона швейцарских метр-д'отелей. Генералов они боятся больше всего. Они их заверяют, они их убеждают, они им почтительно разъясняют, что грузинский социализм совсем не то, что другие виды социализма: те разрушают и причиняют беспокойство, а этот является гарантией порядка. Политический опыт делает мелких буржуа циничнее, но ничему не научает.

Мы развернули выше дневник Джугели и увидели одного из «рыцарственных» меньшевиков в собственном изображении. Он сжигает осетинские деревни и стилем испорченного гимназиста записывает в дневник свое восхищение красотой пожара и свою родственность Нерону. Этому отвратительному кривляке, несомненно, импонируют большевики, которые не замалчивают фактов гражданской войны и суровых мер своей расправы с врагами. Джугели, как и его учителям, абсолютно недоступно понимание того, что за этой открытой и не пугающейся самой себя политикой революционного насилия живет сознание своей исторической правоты, своей революционной миссии, которое не имеет ничего общего с разнузданным цинизмом «демократического» провинциального сатрапа, сжигающего крестьянские села и глядящегося при этом в зеркало, чтобы убедиться в своем сходстве с римским дегенератом на троне.

Джугели – не исключение, и это лучше всего иллюстрируется тем фактом, что весьма лестное предисловие к его книге написано бывшим министром иностранных дел Гегечкори. Министр внутренних дел Рамишвили, вслед за Жордания, с фальшивой напыщенностью провозглашал право демократии на беспощадный террор и ссылался при этом на Маркса. От Нерона до Маркса… Торопливая мимичность этих провинциальных мещан, их поверхностная, чисто обезьянья подражательность является кричащим свидетельством их бессодержательности и пустоты.

По мере того, как полное бессилие «самостоятельной» Грузии обнаруживалось все больше перед самими меньшевиками, и им приходилось, после разгрома Германии, искать покровительства Антанты, они все более тщательно прятали инструменты своего Особого Отряда и, вместо дешевой поддельной маски Джугели-Нерона, выдвигали вперед столь же дешевую и не менее поддельную маску Жордания-Церетели-Гладстона[74], великого провозгласителя либеральных общих мест.

Фальсифицированный марксизм психологически необходим был, особенно в юности, грузинским меньшевикам, поскольку он примирял их самих с их буржуазной по существу позицией. Их политическая трусость, их демократическая риторика, – пафос общих мест, – их инстинктивное отвращение ко всему точному, законченному и резкому в области идей, их завистливое преклонение перед внешними формами буржуазной цивилизации давали в сочетании психологический тип, прямо противоположный марксистскому.

Когда Церетели говорит о «международной демократии», – в Петербурге, в Тифлисе или в Париже, – никогда нельзя знать, идет ли речь о мифической «семье народов», об Интернационале, или об Антанте. В последнем счете он адресуется всегда к этой последней, но выражается так, как если бы захватывал попутно и мировой пролетариат. Смазанность его идей, бесформенность понятий как нельзя более облегчают такую подтасовку. Когда Жордания, старейшина клана, говорит о международной солидарности, он заодно ссылается и на гостеприимство грузинских царей. «Будущее Интернационала и (!) Лиги Наций обеспечено», – возвещает Чхенкели, вернувшись из Европы. Национальные предрассудки и осколки социализма, Маркс и Вильсон, риторические увлечения и мелкобуржуазная ограниченность, пафос и плутовство. Интернационал и Лига Наций, немножко искренности, много шарлатанства и над всем этим самодовольство провинциального аптекаря – эта взболтанная событиями микстура составляет душу грузинского меньшевизма.

Грузинские меньшевики восторженно приветствовали 14 пунктов Вильсона[75]. Они приветствовали Лигу Наций. Раньше они приветствовали вступление войск кайзера в Грузию. Потом они приветствовали их уход. Они приветствовали вступление войск Великобритании. Они приветствовали дружественное заявление французского адмирала. Само собой разумеется, что они приветствовали Каутского, Вандервельде, госпожу Сноуден и во всякое время готовы приветствовать архиепископа Кентерберийского[76], если последний не откажется израсходовать несколько дополнительных проклятий по адресу большевиков. Такими путями эти господа доказывают, что они плоть от плоти «европейской цивилизации».

Почти с исчерпывающей полнотой грузинский меньшевизм раскрывает себя в меморандуме, представленном делегацией Грузии Лиге Наций в Женеве.

«Став под знамя западной демократии, – гласит заключительная часть меморандума, – грузинский народ, естественно, с исключительной симпатией относится к идее образования такой политической системы, которая, являясь прямым последствием войны, одновременно служит средством для того, чтобы парализовать возможность возникновения войны в будущем. „Лига Наций“, воплощающая такую систему, представляет собой самое замечательное, по плодотворности, достижение человечества (!) на пути к его будущему единству. Возбуждая ходатайство о принятии в „Лигу Наций“… правительство Грузии полагает, что самые принципы, долженствующие регулировать международную жизнь, направленную отныне (!) в сторону солидарности и сотрудничества, требуют принятия в семью свободных европейских народов народа древнего (!), некогда авангарда христианства (!) на Востоке, ныне ставшего авангардом демократии, – народа, стремящегося только к свободному и упорному труду в своем доме, являющемся его законным и бесспорным наследием». Тут нельзя ничего ни прибавить, ни убавить. Классический документ пошлости! Его можно пустить в ход в качестве надежного критерия: социалист, которого не стошнит от этого меморандума, должен с позором навсегда изгоняться из рабочего движения.

Главный вывод Каутского из его изучения Грузии – тот, что, в отличие от всей России, с ее фракциями, расколами и внутренней борьбой, в отличие от всего вообще греховного мира, который на этот счет оказался не лучше России, только в горах Грузии нашел безраздельное господство подлинный, нефальсифицированный марксизм. В то же время Каутский не скрывает, что в Грузии не было ни крупной, ни средней промышленности, а стало быть и современного пролетариата. Главную массу меньшевистских депутатов Учредительного Собрания Грузии составляли учителя, врачи, чиновники. Главную массу избирателей – крестьяне. Каутский, однако, совершенно не утруждает себя объяснением этого явного исторического чуда. Он, который вместе со всеми меньшевиками обвиняет нас в том, будто мы черты отсталости России выдаем за ее преимущества, находит идеальный образец социал-демократии в самом отсталом углу старой России. На самом деле тот факт, что в грузинском «марксизме» не было до поры до времени таких расколов и такой широкой борьбы фракций, как в других не столь блаженных странах, свидетельствовал лишь о большей первобытности социальной среды, в которой крайне запоздал процесс дифференциации буржуазной и пролетарской демократии, а следовательно, и о том, что грузинский меньшевизм не имел ничего общего с марксизмом. Вместо ответов на эти основные вопросы, Каутский свысока заявляет, что знал истины марксизма тогда уже, когда многие из нас еще находились в пеленках. Оспаривать это преимущество Каутского мы не покушаемся. Мудрый Нестор, шекспировский, а не гомеровский, видел свое преимущество в том, что его возлюбленная была некогда прекраснее, чем бабушка его более молодого врага. Всяк утешается, как может. Однако же, быть может, именно потому, что Каутский слишком давно проходил азбуку социализма, он не сумел применить к Грузии первых ее букв. Более прочное и длительное господство грузинского меньшевизма он истолковывает как плод высшей тактической мудрости, а не как результат того, что эра революционного социализма для отсталой Грузии началась позже, чем для других частей старой России. Обиженный ходом истории, Карл Каутский приезжал в Тифлис утолять свою духовную жажду в последние дни меньшевистской эры, через три четверти столетия после того, как Маркс и Энгельс написали свой манифест. Сюда же поспешила мистрис Сноуден проветрить свой духовный погреб. Еще бы! Евангелие от Жордания, разумное, органическое, истинно-фабианское[77], охватывающее и грузинского царя Вахтанга[78] и господина Гюнсманса, самим небом создано для удовлетворения высших запросов официальных лидеров британского социализма.

Как живуча глупость, когда она имеет социальные корни!

ЕЩЕ РАЗ – ДЕМОКРАТИЯ И СОВЕТСКАЯ СИСТЕМА

Теперь, когда мы покончили с историческим очерком, позволительно остановиться на некоторых обобщениях.

Как раз история Закавказья за последние пять лет представляет поучительнейший курс на тему о демократии в революционную эпоху. При выборах во Всероссийское Учредительное Собрание ни одна из кавказских партий не выдвигала программы отделения от России. Через четыре-пять месяцев, в апреле 1918 г., Закавказский сейм, составленный из тех же депутатов Учредительного Собрания, постановил отделиться и образовать самостоятельное государство. Таким образом, по основному вопросу государственной жизни – с Советской Россией или отдельно от нее и против нее? – никто не опрашивал население Закавказья; о референдуме, плебисците или новых выборах не было и речи. Отделить Закавказье от России постановили те самые депутаты, которые выбраны были для того, чтобы представлять Закавказье в Петербурге на основании бесформенных обще-демократических платформ первого периода революции.

Первоначально Закавказская республика провозглашена была, как объединение всех национальностей. Но обстановка, созданная самым фактом отделения от России и поисками новых международных ориентаций, привела к тому, что Закавказье разбилось на три национальные части: Азербайджан, Армению и Грузию. Уже 26 мая 1918 г., т.-е. спустя пять недель после отделения, тот же самый сейм из депутатов Всероссийского Учредительного Собрания, который создавал Закавказскую республику, объявил ее ликвидированной. Никто опять-таки не справлялся у народных масс: ни новых выборов, ни других форм опроса. Сперва, не спрашивая населения, его отделили от России – во имя более тесного единения татар, армян и грузин, как объясняли лидеры сейма. Затем, при первом внешнем толчке татар, армян и грузин разбили на три государства, опять-таки не спрашивая их.

В тот же день грузинский сектор сейма провозгласил независимую Грузинскую республику. Никто не спрашивал рабочих и крестьян Грузии: они были поставлены перед совершившимся фактом.

В течение десяти месяцев после этого меньшевики укрепляли «совершившийся факт»: загнали коммунистов в подполье, вступили в сношения с турками и немцами, заключили мирные договоры, сменили немцев на англичан и американцев, провели свои основные реформы, а главное создали свою преторианскую вооруженную силу в лице Народной Гвардии, и только после этого всего решились созвать Учредительное Собрание (в мае 1919 г.), поставив массы перед необходимостью выбирать представителей в парламент независимой Грузинской республики, о которой ранее эти массы никогда не слыхали и не думали.

Что все это означает? Если бы, скажем, Макдональд был повинен в историческом мышлении, то есть если бы он способен был видеть в истории движение ее живых сил и интересов и отличать их подлинное лицо от их маски, их действительные побуждения от их уловок, он сделал бы прежде всего тот вывод, что меньшевистские политики, эти демократы par excellence, стремились самые важные мероприятия провести и фактически проводили в обход методов политической демократии. Правда, они воспользовались закавказским осколком Всероссийского Учредительного Собрания. Но они им воспользовались для целей, противоположных тем, ради которых он выбирался. Они затем искусственно поддерживали этот остаток вчерашнего дня революции, чтобы противодействовать ее завтрашнему дню. Они созвали Грузинское Учредительное Собрание только после того, как загнали Грузию в положение, из которого для населения не было никакого другого выхода, кроме того, который они навязали. Закавказье было отделено от России, Грузия – от Закавказья, англичане занимали Батум, ненадежные друзья – белые – стояли на границах республики, грузинские большевики были поставлены вне закона, меньшевистская партия оставалась единственным возможным посредником между Грузией и Антантой, от которой зависела доставка хлеба. В этих условиях «демократические» выборы означали только неизбежное санкционирование целой цепи фактов, совершенных при помощи контрреволюционного насилия самими меньшевиками и их иностранными соучастниками и покровителями.

Сравните с этим Октябрьский переворот, который мы готовили открыто, собирая массы вокруг программы «вся власть Советам», строя Советы, борясь за Советы и завоевывая всюду в них большинство против меньшевиков и социалистов-революционеров в непримиримой борьбе.

Где же действительно революционная демократия?

Тут нужно еще раз вернуться к некоторым вопросам механики революции, какою мы знаем ее по всему опыту новой истории.

Революция оказывалась до настоящего времени возможна только в том случае, если интересы большинства народа, следовательно, разных классов, противоречили существующей системе имущественных и государственных отношений. Революция начиналась поэтому с элементарных «общенародных» требований, в которых находят свое выражение классовый расчет имущих, туполобие мелкой буржуазии, политическая отсталость пролетариата. Только в процессе фактического осуществления этой программы обнаруживаются противоречия интересов в лагере самой революции. Ее имущие, консервативные элементы постепенно или одним ударом отбрасываются в контрреволюционный лагерь. Слой за слоем поднимаются на борьбу угнетенные массы. Требования становятся решительнее, методы борьбы неумолимее. Революция достигает своей кульминации. Для ее дальнейшего подъема отсутствуют либо материальные предпосылки (в условиях производства), либо сознательная политическая сила (партия). Тогда кривая начинает склоняться вниз, на короткий срок или на долгую историческую эпоху. Крайняя партия революции либо отбрасывается от власти, либо сама урезывает свою программу действий, выжидая благоприятных изменений в соотношении сил. Мы даем здесь алгебраическую схему революции без ее точных классовых значений, но этого для нас сейчас достаточно, так как речь идет о взаимоотношении между ходом борьбы живых сил и формами демократии.

Представительное учреждение, унаследованное от прошлого (Генеральные Штаты во Франции, Государственная Дума в России), может в известный момент дать толчок революции, чтобы сейчас же стать к ней в противоречие.

Представительное учреждение, выбранное в первую эпоху революции, отражает неизбежно всю ее политическую бесформенность, наивность, добродушие, нерешительность. Именно поэтому оно очень скоро становится тормозом революционного развития. Если нет налицо революционной силы, способной перешагнуть через эту помеху, революция задерживается на месте, а затем отбрасывается назад. Учредилку сметает контрреволюция. Так было в революции 1848 г. Генерал Врангель ликвидировал прусское Учредительное Собрание, которое оказалось неспособно ликвидировать генерала Врангеля и само не было своевременно ликвидировано революционной партией. У нас, как известно, тоже был генерал Врангель, с теми же, очевидно, наследственными наклонностями. Мы, однако, ликвидировали его. Мы могли это сделать только потому, что своевременно ликвидировали Учредительное Собрание. Ибо, напр., самарская учредилка воспроизвела прусский опыт, найдя своего могильщика в лице Колчака.

Французская революция могла до поры до времени оперировать при помощи громоздких и неизменно отстававших представительных учреждений только благодаря тому, что тогдашняя Германия обреталась в ничтожестве, а Англии было трудно тогда, как и теперь, приступиться к континентальной стране. Таким образом, французская революция, в отличие от нашей, имела в самом начале длительную внешнюю «передышку», позволявшую до поры до времени медлительно примеривать и приспособлять последовательные демократические представительства к потребностям революции. Когда же положение стало более грозным, руководящая революционная партия не политику ориентировала по диагоналям формальной демократии, а топором гильотины обтесала наспех демократию по потребностям политики: якобинцы истребили правых членов Конвента и запугали центристов болота. Революция пошла не по руслу демократии, а по теснинам и порогам террористической диктатуры. История вообще не знает революций, которые бы завершались демократическим путем. Ибо революция – очень серьезная тяжба, которая всегда разрешается не по форме, а по существу. Бывает, и при том нередко, что отдельные люди проигрывают свое состояние и даже так называемую честь по условным правилам карточной игры; но классы никогда не соглашаются проигрывать достояние, власть и «честь» по условным правилам игры «демократического» парламентаризма. Они всегда решают этот вопрос всерьез, т.-е. в зависимости от действительного соотношения материальных сил, а не их полупризрачного отражения.

Можно не сомневаться, что даже в странах с абсолютным большинством пролетарского населения, как Англия, порожденное рабочей революцией представительное учреждение будет отражать наряду с первыми запросами революции чудовищные консервативные традиции этой страны. Сознание сегодняшнего английского тред-юнионистского вождя – это амальгама из религиозно-общественных предрассудков эпохи восстановления собора св. Павла и ранее того; практических навыков чиновников рабочей организации в эпоху высшей капиталистической зрелости; надутости мелкого буржуа, который хочет быть респектабельным; нечистой совести рабочего политика, который много раз предавал. К этому надо прибавить интеллигентские, профессорские, фабианские влияния: социалистическое морализаторство воскресных проповедников, рационалистические схемы пацифистов, дилетантизм «гильдейских» социалистов, упрямую и высокомерную фабианскую ограниченность. Если нынешние социальные отношения Англии крайне революционны, то ее могущественное историческое прошлое отложилось крайним консерватизмом в сознании не только рабочей бюрократии, но и верхнего слоя наиболее квалифицированных рабочих. В России препятствия для социалистической революции объективные: преобладание раздробленного крестьянского хозяйства и техническая отсталость; в Англии – субъективные: окостенелость сознания коллективного Гендерсона и многоголовой Сноуден. Рабочая революция справится с этими препятствиями методами очищения и самоочищения. Но нет никакой надежды на то, что она справится с ними на пути демократии. Именно мистер Макдональд этому помешает – не своей программой, а фактом своего консервативного существования.

Если б русская революция, при зыбкости социальных отношений внутри, при крутых и всегда опасных переменах извне, связала себя путами буржуазного демократизма, она давно бы уже лежала на большой дороге, с перерезанным горлом. Правда, Каутский пишет, что гибель Советской Республики не была бы ныне серьезным ударом для международной революции. Но это уж иное дело! Мы не сомневаемся даже, что крушение республики русского пролетариата сняло бы тяжелый камень со многих отягченных ныне сердец. Они сейчас же объяснили бы, что всегда это предвидели. Каутский написал бы тысяча первую брошюру, в которой объяснял бы, почему пала власть русских рабочих, но забыл бы объяснить, почему он сам обречен на ничтожество. Мы же по-прежнему считаем, что как раз тот факт, что Советская Республика не пала в труднейшие годы, служит лучшим свидетельством в пользу советской системы. Разумеется, она не заключает в себе никакой чудодейственной силы. Но она оказалась достаточно гибкой, чтобы, теснейшим образом связав коммунистическую партию с массами, облегчить партии необходимое маневрирование; чтобы не парализовать ее инициативы; чтобы обезопасить ее от второстепенных и третьестепенных, по отношению к основным задачам революции, шансов парламентской игры. Что касается противоположной опасности – оторваться от перемен в настроениях и от изменений в соотношении сил, – то как раз в этой области советская система в течение последнего года доказала свою высшую жизненность. Меньшевики всего мира подхватили слово о термидорианском этапе[79] русской революции. Но ведь не они, а мы сами поставили этот диагноз. И, что еще важнее, необходимые для сохранения власти пролетариата уступки термидорианским настроениям и тенденциям мелкой буржуазии коммунистическая партия сделала без ломки системы и не выпуская руля. Один размышляющий русский профессор[80], которого революция кое-чему научила, не без остроумия назвал нашу новую экономическую политику «спуском на тормозах». Весьма вероятно, что наш профессор, как и многие другие, представляет себе этот спуск, размера и значения которого мы отнюдь не хотим умалять, как нечто окончательное и решающее. Ему придется снова убедиться, что, при всей решительности отдельных своих уклонов, наша политика всегда восстановляет и сохраняет свое основное направление. Для этого нужно только брать ее не в масштабе газетной сенсации, а в масштабе эпохи. Во всяком случае «спуск на тормозах» имеет, с точки зрения стоящего у власти пролетариата, такие же преимущества, какими для буржуазного режима являются своевременные реформы, ослабляющие силу революционного напора: сравнение, которое должно бы многое сказать Гендерсону, ибо вся его партия есть только предохранительный тормоз при буржуазном обществе.

А как же обстоит дело с «вырождением» советской системы, о чем так много говорят и пишут международные меньшевики, правда, уж не первый месяц, даже и не первый год? То, что они называют «вырождением», стоит в теснейшей связи с тем, что выше названо спуском на тормозах. Международная революция переживает процесс молекулярного собирания сил при внешнем застое и даже отступлении. Одним из выражений этого является наша новая экономическая политика. Естественно, если этот период тяжелой международной заминки сказывается на положении и на настроениях трудящихся масс России и, следовательно, на работе советской системы. Ее административный и хозяйственный аппарат сделал за этот период крупные успехи. Но жизнь Советов, как массовых представительств, разумеется, не могла сохранить ту силу напряжения, какой отличалась в первый период первых внутренних побед или во все моменты острой внешней опасности. Самодовлеющая возня парламентских партий, их комбинации и интриги могут достигнуть и нередко достигают чрезвычайного «драматизма» во время величайшей угнетенности в народных массах. Советская система не имеет такой независимости. Она гораздо непосредственнее отражает массы и их настроения. Чудовищно же ставить ей в минус то, что является ее основным плюсом. Только развитие революции в Европе снова даст могущественный толчок советской системе. Или, может быть, можно «поднять настроение» трудящихся при помощи меньшевистской оппозиции и прочих таинств парламентаризма? Недостатка в странах парламентской демократии нет. И что же? Только тупейший профессор государственного права или только бесстыднейший ренегат социализма могут отрицать, что рабочие массы России сейчас, при так называемом «упадке» советской системы, участвуют в направлении всех сторон общественной жизни в сотни раз более активно, непосредственно, непрерывно, решительно, чем в любой парламентской республике.

В странах старой парламентарной культуры выработался целый ряд сложных и разнообразных передаточных механизмов, при помощи которых воля капитала находит свое выражение через парламент, вышедший из всеобщего голосования. В молодых и культурно отсталых странах демократия на крестьянской основе получает несравненно более откровенный и тем самым очень поучительный характер. Как с амебы начинают изучение животных организмов, так изучение тайн великобританского парламентаризма надо бы начинать с изучения практики балканских конституций. Господствовавшие в Болгарии, со времени ее самостоятельного существования, правящие партии вели между собой беспощадную борьбу, почти не отличаясь друг от друга в программном отношении. Каждая призванная князем к власти партия, с русофильским или германофильским уклоном, распускала Народное Собрание и производила новые выборы, которые неизменно давали ей подавляющее большинство, предоставляя для соперничающих с ней партий по два, по три места. Одна из этих обреченных демократическими выборами на ничтожество партий призывалась затем князем к власти через два-три года, распускала Народное Собрание и получала подавляющее большинство мандатов на новых выборах. Болгарское крестьянство, которое по своему культурному уровню и политическому опыту никак не ниже грузинского, неизменно проявляло свою политическую волю в том, что голосовало за партию власти. И в революции крестьянство поддерживает только ту партию, относительно которой оно на деле убеждается, что она может стать или уже стала властью. Так было с эсерами после мартовской революции 1917 г. Так было с большевиками после Октября. Демократическое господство меньшевиков в Грузии имело по существу «балканский» характер, только на подкладке революционной эпохи, – т.-е. опиралось на засвидетельствованное всем опытом истории бессилие крестьянства в условиях буржуазного порядка создать самостоятельную партию, способную руководить государством. Программу и руководство давали в новой истории всегда города. Революции получали тем более решительный характер, чем в большей мере крестьянские массы связывали свою судьбу с судьбой крайней левой партии городов. Так было уже в Мюнстере на исходе реформации. Так было в Великую Французскую Революцию, где городской якобинский клуб сумел опереться на деревню. Революция 1848 года разбилась на первых же шагах именно потому, что ее слабое левое крыло не сумело найти опоры в деревне и крестьянство в лице армии осталось опорой порядка. Нынешняя русская революция размахом своим обязана именно тому, что рабочие сумели политически овладеть крестьянством, показав ему, что способны создать власть.

В Грузии малочисленность и отсталость пролетариата, к тому же изолированного от центров революции, позволили несравненно дольше держаться у власти политическому союзу мелкобуржуазной интеллигенции и наиболее консервативных рабочих групп. Грузинское крестьянство пыталось путем волнений и восстаний навязать власти свои радикальные требования, но оказалось, как всегда, неспособным создать власть. Его разрозненные восстания подавлялись. Рядом с подавлением шел парламентский обман.

Относительная устойчивость меньшевистского режима обусловливалась политическим бессилием раздробленных крестьянских масс, которое меньшевики искусно поддерживали.

Они достигали этой цели тем лучше, что вопрос о фактической власти разрешили независимо от формул народовластия, путем организации самостоятельной, ничем с учреждениями демократии не связанной, вооруженной силы. Мы имеем в виду Народную Гвардию, о которой до сих пор говорили только мимоходом. А между тем она является важнейшим ключом к тайнам меньшевистской демократии. Народная Гвардия непосредственно подчинялась президенту республики и состояла из тщательно подобранных и хорошо вооруженных сторонников режима. Каутский знает это: «Только испытанные организованные товарищи могли получить оружие» (стр. 61). В качестве испытанного и организованного меньшевика сам Каутский был зачислен в почетные солдаты грузинской Народной Гвардии. Это очень трогательно, но гвардия все же плохо мирится с демократией. Полемизируя с большевиками, Каутский пишет в той же брошюре: «Где пролетариат или пролетарская партия не имеют монополии на вооружение, там они смогут – в аграрной стране – удержаться у власти только при сочувствии крестьянства» (стр. 48). Но что же такое национальная гвардия, как не монополия вооружения в руках меньшевистской партии? Правда, наряду с вооруженной гвардией меньшевистской диктатуры создавалась в Грузии армия на основе всеобщей воинской повинности. Но значение этой армии было близко к нулю. Во время низвержения меньшевиков, в феврале – марте 1921 года, национальная армия почти не принимала участия в боях и по общему правилу переходила на сторону большевиков или просто сдавалась без боя. Может быть, у Каутского на этот счет какие-либо иные сведения? Пусть расскажет. Но прежде всего пусть объяснит: для чего нужна была строго подобранная и чисто преторианская вооруженная сила, если грузинская «демократия» держалась сочувствием трудящихся масс? Зачем эта монополия вооружения в руках испытанных меньшевиков и вообще патентованных сторонников режима? Об этом у Каутского ни слова. Макдональд, как мы знаем, вообще не считает нужным «беспокоить себя» размышлением над вопросами революции, тем более, что в пределах Великобритании он привык к зрелищу наемных реакционных войск, охраняющих «демократию». Да, над этой мелочью, над вооруженной силой режима, апологеты меньшевистской демократии не останавливаются. Между тем в руках Народной Гвардии сосредоточивалась фактически вся власть. Рука об руку с Особым Отрядом она карала и миловала, арестовывала, расстреливала, высылала. Не спрашивая учредилки, она проводила собственными постановлениями трудовую повинность. Еще Фердинанд Лассаль очень популярно разъяснял, что пушки составляют существеннейшую часть всякой конституции. Над грузинской «конституцией» возвышалась, как видим, вооруженная до зубов Народная Гвардия, которая, по словам Каутского, достигала 30.000[81] меньшевиков, орудовавших не программой II Интернационала, а ружьями и пушками, этой серьезнейшей частью конституции.

Мы помним, сверх того, что в Грузии находились неизменно иностранные войска, специально приглашенные меньшевиками и имевшие своей задачей поддержание режима.

Контрразведки Антанты рука об руку с контрразведкой Деникина – Врангеля и с меньшевистским Особым Отрядом действовали по широкому фронту, будучи всегда к услугам Народной Гвардии или оккупационных войск для нужд «борьбы с анархией», представляли собою наиболее развернутую часть «конституции» грузинского меньшевизма.

В этих условиях 82 % меньшевиков в Учредительном Собрании были только парламентским отражением пушек Народной Гвардии, Особого Отряда, английской военной экспедиции и тифлисской одиночной тюрьмы. Таковы мистерии демократии.

– А у вас? – слышим мы запальчивый голос коллективной мистрис Сноуден.

– У нас, сударыня? Прежде всего, сударыня, если привести учреждения в соответствие с размерами страны и численностью населения, то средства диктатуры грузинского меньшевизма в несколько раз превзойдут государственный аппарат Советской власти. Если вы знаете четыре правила арифметики, то вам не трудно будет в этом убедиться. Далее, сударыня, против нас все время воевал весь капиталистический мир, тогда как Грузия пользовалась неизменно покровительством тех самых победоносных империалистских стран, которые воевали с нами. Наконец, сударыня, – и это не маловажно, – мы никогда и нигде не отрицали, что наш режим есть режим классовой революционной диктатуры, а не чистой надклассовой демократии, которая будто бы в себе самой почерпает гарантии своей устойчивости. Мы не лгали, как лгут грузинские меньшевики и их покровители. «Привыкли мы крапиву звать крапивой». Когда мы лишаем буржуазию и ее политических лакеев политических прав, мы не прибегаем к демократической маскировке, мы действуем открыто, осуществляя революционное право победоносного пролетариата. Когда мы расстреливаем врагов, мы не говорим, что это поют эоловы арфы демократии. Честная революционная политика прежде всего исключает пускание массам пыли в глаза.

ПРАВО НАЦИОНАЛЬНОГО САМООПРЕДЕЛЕНИЯ И ПРОЛЕТАРСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

«Союзные державы не имеют намерения отступать от великого принципа самоопределения маленьких народов. Только тогда откажутся они от него, когда должны будут согласиться с фактом, что какая-либо временно независимая нация своей неспособностью поддержать порядок, придирчивостью и агрессивными актами и даже постоянным ребяческим и ненужным утверждением своего собственного достоинства покажет, что она представляет возможную опасность для мира вселенной. Такую нацию великие державы не потерпят, так как они решили, что мир всего мира должен быть сохранен».

В таких энергичных словах английский генерал Уоккер вколачивал грузинским меньшевикам понимание относительности права нации на самоопределение. Политически Гендерсон целиком стоял да стоит и сейчас за своим генералом. Но «принципиально» он вполне готов превратить национальное самоопределение в абсолютный принцип и направить его против Советской Республики.

Национальное самоопределение есть основная формула демократии для угнетенных наций. Там, где классовый или сословный гнет осложняется национальным порабощением, требования демократии прежде всего получают форму требований национального равноправия, автономии или самостоятельного существования.

Программа буржуазной демократии включала в свой состав право на национальное самоопределение. Но этот демократический принцип вступил в резкое и открытое противоречие с интересами буржуазии наиболее могущественных наций. Республиканская форма государства оказалась вполне совместимой с господством биржи. Над техникой всеобщего избирательного права без труда установилась диктатура капитала. Но право на национальное самоопределение принимало и принимает во многих случаях характер острой и непосредственной опасности расчленения буржуазного государства или отделения колоний.

Самые могущественные буржуазные демократии превратились в империалистские аристократии. Финансовая олигархия Сити[82], через посредство «демократически» закабаленного ею народа метрополии, господствует над бесправным человеческим океаном Азии и Африки. Французская республика, с населением в 38 миллионов душ, является только составной частью колониальной империи, насчитывающей ныне до 60 миллионов цветных рабов. Чернокожие колонии Франции должны во все возрастающей степени укомплектовывать армию, служащую как для поддержания колониального рабства, так и для охраны господства капиталистов над трудящимися в самой Франции. Стремление ко всемирному расширению рынка за счет соседних народов, борьба за расширение колониального могущества, за господство над морями – империализм становился, чем дальше, тем больше, в непримиримое противоречие с сепаратистскими национальными тенденциями угнетенных народов. А так как мелкобуржуазная демократия, и в том числе социал-демократия, попала в полную политическую кабалу к империализму, то программа национального самоопределения фактически сошла на нет.

Великая империалистская бойня внесла резкие изменения в этот вопрос: все буржуазные и социал-патриотические партии ухватились за национальное самоопределение, – но с другого конца. Воюющие правительства изо всех сил стремились овладеть этим лозунгом, сперва в войне друг с другом, потом в борьбе с Советской Россией. Германский империализм играл с национальной независимостью поляков, украинцев, литовцев, латышей, эстонцев, финнов, кавказских народов сперва против царизма, затем более широко – против нас. Антанта вместе с царизмом держала курс на «освобождение» народов Австро-Венгрии, Германии и Турции, а затем, лишившись сотрудничества царизма, перешла к «освобождению» окраинных народов России.

Советская Республика, унаследовав насилием и гнетом скованную царскую империю, открыто провозгласила свободу национального самоопределения и свободу национального отчленения. Понимая огромное значение этого лозунга в переходную эпоху к социализму, наша партия ни на минуту не превращала демократический принцип самоопределения в абсолют, господствующий над всеми остальными историческими потребностями и задачами. Хозяйственное развитие современного человечества имеет глубоко централистический характер. Капитализм создал основные предпосылки для планового хозяйства в мировом масштабе. Империализм есть только хищное капиталистическое выражение этой потребности в объединенном руководстве всем хозяйством земли. Каждой из могущественных империалистских стран тесно в пределах национального хозяйства, и она хочет более широкого рынка. Ее целью, по крайней мере идеальной, является монополия хозяйства всего мира. На языке капиталистического хищничества и разбоя здесь находит свое выражение основная задача нашей эпохи: установление соответствия между хозяйствами всех частей света и построение в интересах всего человечества гармонического мирового производства, проникнутого началом наивысшей экономии сил и средств. Это и есть задача социализма.

Совершенно очевидно, что принцип национального самоопределения ни в каком случае не стоит над объединительными тенденциями социалистического хозяйственного строительства. В этом отношении он занимает в ходе исторического развития то подчиненное место, которое отведено демократии вообще. Социалистический централизм не может, однако, прийти непосредственно на смену централизму империалистическому. Угнетенные народности должны получить возможность свободно расправить свои члены, отекшие под цепями капиталистического принуждения. Как долго затянется период самоудовлетворения национальной независимостью Финляндии, Чехо-Словакии, Польши и проч. и проч., – зависит прежде всего от общего хода развития социальной революции. Но хозяйственная несостоятельность отдельных национально-государственных клеток, изолированных друг от друга, со всей остротой сказывается уже на второй день после рождения на свет каждого нового национального государства.

Пролетарская революция не имеет ни в каком случае своей задачей или своим методом механическое национальное обезличение и принудительное сплочение. Борьба в области языка, школы, литературы, культуры ей безусловно чужда, так как ее руководящим началом являются не профессиональные интересы интеллигенции и «национальные» интересы лавочников, а самые основные интересы рабочего класса. Победоносная социальная революция каждой национальной группе предоставит полную возможность нестесненного разрешения задач национальной культуры, объединив в то же время – к общей выгоде и с общего согласия трудящихся – хозяйственные задачи, которые требуют планового разрешения в зависимости от естественно-исторических и технических данных, но никак не от национальных группировок. Советская федерация создает для соподчинения национальных и хозяйственных потребностей наиболее подвижную и эластичную государственную форму.

Между Западом и Востоком Советская Республика выступила во всеоружии двух лозунгов: диктатуры пролетариата и национального самоопределения. В отдельных случаях эти две ступени могут оказаться отделенными друг от друга всего несколькими годами или даже месяцами. По отношению к великому царству Востока этот промежуток будет измеряться скорее десятилетиями.

В революционных условиях России оказалось достаточным девяти месяцев демократического режима Керенского – Церетели, чтобы подготовить условия победы пролетариата. По сравнению с режимом Николая и Распутина[83], режим Керенского – Церетели был историческим шагом вперед: в этом признании, от которого мы, разумеется, никогда не отказывались, заключается не формальная, профессорская, поповская, макдональдовская, а революционная, историческая, материалистическая оценка действительного значения демократии. Свое самостоятельное прогрессивное значение она успела исчерпать в течение трех четвертей года революции. Это, конечно, не значит, что можно было в октябре 1917 года путем референдума получить формально точный ответ от большинства рабочих и крестьян на вопрос о том, считают ли они, что с них достаточно подготовительного демократического курса исторической школы. Но это значит, что после девяти месяцев демократического режима завоевание власти пролетарским авангардом уже не рисковало наткнуться на отпор непонимания и предрассудков большинства трудящихся, а, наоборот, сразу получало возможность расширять и укреплять свои позиции, активно привлекая и завоевывая сознание все более широких трудящихся масс. В этом, с разрешения тупоголовых педантов демократии, и состоит великое значение советской системы.

Национальное отделение бывших окраин царской империи и их превращение в самостоятельные мелкобуржуазные республики имело то же относительно прогрессивное значение, как и демократия в целом. Только империалисты и социал-империалисты могут отказывать угнетенным народам в праве на отделение. Только фанатики и шарлатаны национализма могут видеть в этом самоцель. Для нас национальное самоопределение являлось и остается исторически неизбежной во многих случаях ступенью к диктатуре рабочего класса, который уже силою законов революционной стратегии развивает в процессе гражданской войны, в противовес национальному сепаратизму, глубоко централистические тенденции, вполне совпадающие в дальнейшем с потребностями планового социалистического хозяйства.

Как скоро классовый отпор иллюзии «самостоятельного» государственного существования сделает возможным завоевание власти рабочим классом, зависит как от общего темпа революционного развития (об этом уже сказано), так и от специальных внутренних и внешних условий данной страны. В Грузии фиктивная национальная независимость держалась три года. Нужно ли было трудовым массам Грузии действительно три года на то, чтобы в достаточной мере износить национальные иллюзии, – и достаточно ли было трех лет, – на этот вопрос нельзя дать академический ответ. Референдум и плебисцит в обстановке ожесточенной борьбы империализма и революции на каждом клочке мировой территории превращаются в фикцию. Как они устраиваются, об этом можно навести справку у господ Корфанти[84], Желиховского[85] или в соответственных комиссиях Антанты. Для нас вопрос разрешается не методами формально-демократической статики, а методами революционной динамики. В чем действительная сущность дела? В том, что советский переворот в Грузии, совершенный, несомненно, при активном участии Красной Армии – было бы предательством не помочь рабочим и крестьянам Грузии вооруженной силой, раз она у нас была! – разыгрался после политического опыта трех лет «независимости» Грузии в таких условиях, которые вполне обеспечили ему дальнейший политический, а не только временный военный успех, то есть дальнейшее расширение и укрепление советского фундамента самой Грузии. А в этом именно, с позволения тупоголовых педантов демократии, и состоит революционная задача.

Политики II Интернационала, вслед за своими наставниками из буржуазно-дипломатических канцелярий, делают гримасы убийственной иронии по поводу признания нами права на национальное самоопределение. – Ловушка для простаков! Приманки красного империализма! – На самом-то деле приманки расставляет на пути сама история, которая не решает задач прямолинейно. И уж, во всяком случае, не мы превращаем зигзаги исторического развития в ловушки. Ибо, делом признавая право на национально-государственное самоопределение, мы всегда открыто выясняем массам его ограниченное историческое значение и ни в каком случае не подчиняем ему интересы пролетарской революции.

Признание права на самоопределение со стороны рабочего государства есть тем самым признание того, что революционное насилие не является всемогущим историческим фактором. Советская Республика ни в каком случае не собирается заменять своей вооруженной силой революционные усилия пролетариата других стран. Завоевание им власти должно вырасти из его собственного политического опыта. Это не значит, что революционные усилия трудящихся, хотя бы той же Грузии, не могут найти вооруженную поддержку извне. Нужно только, чтоб эта поддержка явилась в такой момент, когда потребность в ней подготовлена предшествующим развитием и назрела в сознании революционного авангарда, имеющего за собой сочувствие большинства трудящихся. Это вопросы революционной стратегии, а не формального демократического ритуала.

Реальная политика сегодняшнего дня требует от нас всемерного согласования интересов рабочего государства с условиями, вытекающими из его окружения большими и малыми буржуазными национально-демократическими государствами. Именно этими соображениями, вытекающими из учета фактических сил, определялась наша уступчивая, терпеливая, выжидательная политика по отношению к Грузии. Но когда это соглашательство, исчерпав себя политически, не давало даже элементарных гарантий безопасности; когда принцип самоопределения в руках генерала Уоккера и адмирала Дюмениля стал юридической гарантией контрреволюции, подготовлявшей новый удар против нас, мы не видели и не могли видеть никаких принципиальных препятствий к тому, чтобы, по призыву революционного авангарда Грузии, ввести в нее красные войска и помочь рабочим и беднейшим крестьянам опрокинуть в кратчайший срок и с минимальными жертвами ту жалкую демократию, которая сама погубила себя своей политикой.

Мы не только признаем, но всемерно поддерживаем принцип самоопределения там, где он направлен против феодальных, капиталистических, империалистических государств. Но там, где фикция самоопределения превращается руками буржуазии в орудие, направленное против революции пролетариата, у нас нет никакого основания относиться к этой фикции иначе, чем к другим «принципам» демократии, превращенным капиталом в свою противоположность.

Что в отношении Кавказа советская политика оказалась правильной также и в национальном отношении, об этом лучше всего свидетельствуют нынешние взаимоотношения закавказских народов.

Эпоха царизма была эпохой варварских национальных погромов на Кавказе. Армяно-татарская резня вспыхивала периодически. Кровавые взрывы под чугунной крышкой царизма являлись продолжением вековой борьбы закавказских народов между собой.

Эпоха так называемой демократии придала национальной борьбе гораздо более резко выраженный и организованный характер. Стали создаваться на первых же порах национальные армии, враждебные друг другу и нередко открывавшие друг против друга военные действия. Попытка создания буржуазной федеративно-демократической Закавказской республики потерпела жалкий и постыдный крах. Через пять недель после создания федерация распалась. Через несколько месяцев «демократические» соседи уже открыто воевали друг с другом. Один этот факт решает вопрос. Ибо, если демократия, вслед за царизмом, оказалась неспособной создать условия хотя бы только мирного сожительства народов Закавказья, необходимо было, очевидно, вступить на новый путь.

Только Советская власть внесла умиротворение в национальные взаимоотношения. При выборах в Советы бакинские и тифлисские рабочие выбирают татарина, армянина или грузина, не справляясь об их национальности. В Закавказье бок-о-бок живут мусульманские, армянские, грузинские и русские красные полки. Они себя чувствуют и сознают единой армией. Никакая сила не двинет их друг против друга. Зато все они будут отстаивать Советское Закавказье против всякого внешнего или внутреннего покушения.

Национальное умиротворение Закавказья, достигнутое советской революцией, есть само по себе факт огромного политического и культурного значения. Тут творится действительный и живой интернационализм, который мы можем спокойно противопоставить пустопорожным пацифистским речам героев II Интернационала, дополняющим шовинистическую практику его национальных составных частей.

Требование увода советских войск из Грузии и организации референдума «под контролем смешанных комиссий из социалистов и коммунистов» представляет собой одну из самых низкопробных империалистских ловушек под демократическим флагом национального самоопределения.

Мы оставляем в стороне ряд кардинальных вопросов: на каком основании демократы хотят нам навязать демократическую форму опроса населения вместо более высокой, с нашей точки зрения, советской формы? Почему применение референдума ограничивается одной Грузией? Почему такое требование предъявляется только Советской Республике? Почему социал-демократы хотят проводить референдум у нас, тогда как они не производят ничего похожего у себя дома?

Станем на позицию наших противников, если у них есть подобие позиции. Выделим вопрос о Грузии и рассмотрим его изолированно. Задачей ставится: создание условий свободного (демократического, а не советского) волеизъявления грузинского народа.

1. Кто с кем договаривается? Кто обеспечивает действительное выполнение договорных условий: с одной стороны, очевидно, союзные советские республики; а с другой? Не II ли Интернационал? Но где его материальная сила, которая могла бы обеспечить соблюдение условий?

2. Если даже принять, что договаривается рабочее государство с… Гендерсоном и Вандервельде, и что в соответствии с этим контрольные комиссии создаются из коммунистов и социал-демократов – как быть с «третьей» силой, – с империалистскими правительствами? Не вмешаются ли они? Или социал-демократические приказчики ручаются за своих хозяев? Но где материальные гарантии?

3. Советские войска должны быть уведены из Грузии. Но западная граница Грузии омывается Черным морем. А на нем безраздельно господствуют военные корабли Антанты. Белогвардейские десанты, высаживавшиеся с кораблей Англии и Франции, достаточно знакомы населению Кавказа. Советские войска уйдут, а империалистский флот останется. Для грузинского населения это будет означать, что оно должно какой угодно ценой искать соглашения с действительным хозяином положения, с Антантой. Грузинский крестьянин должен будет сказать себе, что, хотя он и предпочитает Советскую власть, но так как она вынуждена почему-то (очевидно потому, что слаба) очистить территорию, несмотря на постоянную угрозу со стороны империализма, то ему, грузинскому крестьянину, нужно искать посредников между собою и этим империализмом. Не таким ли путем хотите вы учинить насилие над свободной волей грузинского народа и навязать ему меньшевиков?

4. Или нам предложат увести военные корабли Антанты из Черного моря? Кто предложит: правительства Антанты или мистрис Сноуден? Этот вопрос (см. п. 2) имеет некоторое значение. Просим разъяснений!

5. Куда будут уведены военные корабли: в Мраморное море? или в Средиземное? Но при господстве Англии над проливами эта дистанция не имеет никакого значения. Какой же выход?

6. Может быть, запереть проливы на ключ? И, может быть, уж заодно вручить ключ Турции? Ибо из принципа национального самоопределения никак не вытекает, что Великобритания должна господствовать над турецкими проливами, над Константинополем, над Черным морем и тем самым над его побережьем, особенно если напомнить, что наш черноморский флот уведен белыми бандитами и находится в руках Антанты.

И прочее, и прочее, и прочее.

Мы согласились поставить вопрос так, как пытаются его ставить наши противники, то есть в плоскости демократических принципов и гарантий. И оказалось, что нас пытаются самым бесцеремонным образом обмануть; от нас требуют материального разоружения советской территории, а в качестве гарантии против империалистских и белогвардейских захватов и переворотов нам предлагают… резолюцию II Интернационала.

Или, может быть, никаких империалистских опасностей Кавказу не грозит? Мистрис Сноуден ничего не слышала о бакинской нефти? Возможно, возможно. Можем сообщить ей по этому поводу, что путь в Баку ведет через Батум-Тифлис. Этот последний пункт является стратегическим фокусом Закавказья, что не безызвестно английским и французским генералам. На Кавказе существуют и сейчас белогвардейские заговорщические организации, под очень торжественными именами «комитетов освобождения», что не мешает им получать денежные субсидии со стороны английских и русских нефтепромышленников, итальянских марганцепромышленников и пр. Морским путем белым бандам доставляется оружие. Борьба идет из-за нефти и марганца. Нефтепромышленникам совершенно все равно, как дорваться до нефти: через Деникина, через мусульманскую партию мусават или через ворота «национального самоопределения» с привратниками из II Интернационала. Если Деникину не удалось разбить Красную Армию, может быть, Макдональду удастся увести ее мирным путем? Результат был бы тот же самый.

Но Макдональду не удастся. Такие вопросы не решаются резолюциями II Интернационала, даже если бы эти резолюции и не были так жалки, противоречивы, вороваты и косноязычны, как резолюция о Грузии.

БУРЖУАЗНОЕ ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ, СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЯ, КОММУНИЗМ

Остается еще спросить, на каком собственно основании они, люди II Интернационала, требуют от нас, от Советской Федерации, от коммунистической партии, чтоб мы очистили Грузию. Во имя каких начал? Допустим, что Грузия действительно насильственно оккупирована, и что в этом нашел свое выражение советский империализм. Но что дает Гендерсону, члену II Интернационала, бывшему великобританскому министру, право требовать от нас, от организованного в государство пролетариата, от III Интернационала, от революционного коммунизма, чтобы мы, ради его благочестивых глаз, разоружили Советскую Грузию? Когда этого требует г. Черчилль, он показывает рукою на длинные хоботы морских пушек и на колючую проволоку блокады. Ну, а на что указывает рукою г. Гендерсон: на священное писание, на партийную программу или на свои дела? Но священное писание есть наивный миф; программа г. Гендерсона – миф, но без наивности; а дела его всецело свидетельствуют против него.

Не так давно Гендерсон был министром одной из демократий – своей собственной, великобританской. Почему же он не настоял, чтоб эта демократия, в защиту которой он готов на всякие жертвы и даже на принятие министерского портфеля из рук либерально-консервативного Ллойд-Джорджа, – почему же он не настоял и даже не пробовал настоять, чтобы эта демократия начала осуществлять – не наши, о, нет! – а свои собственные и его, Гендерсона, принципы? Почему он не требовал эвакуации Индии и Египта? Почему он не поддержал в свое время требования ирландцев о полном освобождении их от великобританского ига? Мы знаем, что Гендерсон, как и Макдональд, в положенные для этого дни протестует в меланхолических резолюциях против излишеств великобританского империализма. Но этот бессильный и безвольный протест никогда не грозил и не грозит действительным интересам колониального владычества английского капитала, никогда не вел и не ведет к мужественным и решительным действиям и имеет своей задачей облегчить угрызения совести «социалистическим» гражданам правящей нации и дать выход недовольству английских рабочих, а вовсе не разбить цепи колониальных рабов. Господство Англии над колониями Гендерсоны считают не вопросом политики, а фактом естественной истории. Они никогда и нигде не заявляли, что индусы, египтяне и прочие порабощенные народы имеют право, более того, обязаны перед своим будущим восстать с оружием в руках против английского владычества, и никогда не брали на себя, как «социалисты», обязательства при первой же возможности с оружием в руках помочь освободительной борьбе колоний. Уж тут-то, во всяком случае, не может быть сомнения, что дело идет об элементарнейшем архидемократическом долге, притом в двойном смысле: во-первых, колониальные рабы составляют, несомненно, подавляющее большинство по сравнению с ничтожным господствующим британским меньшинством, во-вторых, само это меньшинство и прежде всего его официальные социалисты признают принципы демократии руководящими началами своего существования. Вот Индия! Почему Гендерсон не поднимает мятежного движения в пользу увода из Индии британских войск? Ведь более явного, чудовищного, вопиюще бесстыдного попрания законов демократии, чем господство британского капиталистического спрута над огромным телом этой несчастной, порабощенной страны, нет и быть не может! Казалось бы, что Гендерсон, Макдональд и прочие должны бы изо дня в день, и не только днем, но и ночью, бить тревогу, требовать, призывать, обличать, проповедовать восстание индусов и всех английских рабочих против бесчеловечного попрания принципов демократии. Но нет, они молчат или, еще хуже, время от времени, скрывая зевок, подписывают резонерскую, пустую и пресную, как английская проповедь, резолюцию, имеющую своей целью показать, что, оставаясь целиком на почве колониального господства, они предпочитали бы иметь его розы без шипов, и что во всяком случае они не согласны исколоть об эти шипы свои руки лояльных британских социалистов. Когда это вызывается будто бы демократическими и патриотическими соображениями, Гендерсон спокойно усаживается в кресло королевского министра, и ему как бы и в голову не приходит, что это кресло опирается на самый анти-демократический в мире пьедестал: господство численно ничтожной капиталистической клики, через посредство нескольких десятков миллионов британского народа, над несколькими сотнями миллионов цветных рабов Азии и Африки. Более того, во имя защиты этого чудовищного господства, прикрытого формами демократии, Гендерсон вступил в союз с открытой военно-полицейской диктатурой русского царизма. Вы были министром русского царизма, г. Гендерсон, поскольку вы были министром войны. Не извольте забывать! И уж, конечно, Гендерсону и в голову не приходило требовать от царя, своего патрона и союзника, чтобы он уводил русские войска из Грузии, или из других порабощенных им территорий. Предъявление такого рода требований он объявил бы в то время услугой германскому милитаризму. Всякое революционное движение в Грузии против царя он рассматривал так же, как восстание в Ирландии, т.-е. как результат немецкого подкупа и немецкой интриги. Поистине, голова может пойти кругом от этих чудовищных, вопиющих противоречий и несообразностей! И однако же они в порядке вещей. Ибо господство Великобритании, т.-е. ее правящих верхов, над одной четвертью человечества Гендерсоны считают не вопросом политики, а фактом естественной истории. Анти-демократический, эксплуататорский, плантаторский, паразитический взгляд на расы, которые отличаются цветом кожи, не читают Шекспира и не носят глаженых воротничков, пропитал насквозь этих демократов, которые были и останутся пленниками буржуазного общественного мнения вместе со всем своим социализмом фабианским, худосочным и немощным.

И вот, имея за спиной царскую Грузию, Ирландию, Египет, Индию, они отваживаются требовать от нас, своих противников, а не союзников, очищения Советской Грузии! В этом сумбурном, насквозь несостоятельном требовании есть, однако, – как это ни неожиданно на первый взгляд, – невольная дань уважения пролетарской диктатуре со стороны мещанской демократии. Сами того не сознавая, или сознавая это только наполовину, Гендерсон и K° говорят: «Разумеется, от буржуазной демократии, министрами которой мы становимся, когда она нас к этому призывает, нельзя требовать, чтобы она серьезно считалась с демократическим принципом самоопределения; от нас, социалистов этой демократии, респектабельных граждан господствующей нации, прикрывающей свое рабовладельчество демократическими фикциями, нельзя требовать, чтоб мы всерьез и делом помогали колониальным рабам восстать против рабовладельцев. Но вы, воплотившаяся в государство революция, обязаны сделать то, чего мы, по трусости, по лживости и лицемерию, сделать не можем».

Другими словами, формально ставя демократию выше всего, они вольно или невольно признают, что к диктатуре пролетариата можно и должно предъявлять такие высокие требования, которые показались бы смешными и просто глупыми, если бы их адресовать буржуазной демократии, у которой они сами состоят в министрах или в лояльных депутатах.

Но этому своему невольному уважению отвергаемой ими пролетарской диктатуре они придают ту форму, какая свойственна их политическому косноязычию. Они требуют, чтобы диктатура утверждала и защищала себя не своими собственными методами, а теми, какие они признают на словах обязательными для демократии, но которых они никогда не осуществляют. Мы уже говорили об этом в первом манифесте Коммунистического Интернационала: наши враги требуют от нас, чтобы мы защищали свою жизнь не иначе, как по условным правилам французской борьбы, то есть по тем правилам, которые созданы нашими врагами, но которые они же считают для себя в борьбе с нами необязательными.

Чтобы освежить и конкретизировать свои представления о политике «западных демократий» в отношении отсталых народов, а также и о той роли, какую в этой политике играют люди II Интернационала, нужно прочитать воспоминания бывшего французского посла при царском дворе, г. Палеолога[86]. Если бы этой книги не было, ее следовало бы выдумать. Следовало бы выдумать и самого Палеолога, если бы он своим своевременным появлением на арене мемуарной литературы не избавил нас от этого труда. Палеолог – вполне законченный представитель Третьей Республики, – не только с византийской фамилией, но и с насквозь византийской душой. В ноябре 1914 г., в первый период войны, ему через одну из придворных дам, по указанию «свыше» (очевидно, царицы), передается благочестивое рукописное наставление Распутина. Г. Палеолог, представитель республики, отвечает на строгое внушение Распутина следующим письмом: «Французский народ, который обладает чутьем сердца, понимает очень хорошо, что русский народ воплощает свою любовь к отечеству в личности царя». Это письмо республиканского дипломата, рассчитанное на то, чтобы дойти до царя, написано было через 10 лет после 9 января 1905 г. и через 122 года после того, как первая Французская Республика отрубила голову Людовику Капету[87], в личности которого, по утверждению тогдашних Палеологов, французский народ воплощал свою любовь к отечеству. Поразительно не то, что г. Палеолог, в порядке тайного дипломатического бесчестья, добровольно размазывал придворную грязь по своему республиканскому лицу; поразительно то, что он эту срамную работу по собственной инициативе открыто доводит до сведения той самой демократии, которую он так низкопробно представлял при дворе Распутина. И это не мешает ему по сей день оставаться политическим деятелем «демократической республики» и занимать в ней ответственный пост! Вот что было бы поразительно, если бы мы не знали законов развития буржуазной демократии, которая поднялась до Робеспьера[88], чтобы закончить Палеологом.

В откровенности бывшего посла скрывается, однако, по всей вероятности, высшая византийская хитрость. Он рассказывает нам так много, чтобы не рассказывать всего. Может быть, он лишь усыпляет нашу подозрительную пытливость. Кто знает, какие требования предъявлял ему капризный и всемогущий Распутин? И кто знает, какими сложными путями Палеологу приходилось обеспечивать интересы Франции и цивилизации?

Во всяком случае мы можем быть уверены в одном: г. Палеолог принадлежит ныне к той французской политической группе, которая готова поклясться, что Советская власть не представляет истинной воли русского народа, и которая не устает повторять, что возобновление сношений с Россией станет возможным лишь тогда, когда «правильно действующие учреждения демократии» вручат управление Россией русским Палеологам.

Посол французской демократии не один. Рядом с ним стоял сэр Бьюкенен. 14 ноября 1914 г. Бьюкенен, по рассказу Палеолога, заявил Сазонову[89]: «Правительство его британского величества пришло к признанию того, что вопрос о проливах и Константинополе должен быть разрешен сообразно с желаниями России. Я счастлив вам это объявить». Так залагалась программа войны права, справедливости и национального самоопределения. Через 4 дня Бьюкенен объявил Сазонову: «Британское правительство увидит себя вынужденным аннектировать Египет. Оно выражает надежду, что русское правительство не будет этому противиться». Сазонов поторопился согласиться. А еще через 3 дня Палеолог «напомнил» Николаю II, что «Франция обладает в Сирии и Палестине драгоценным достоянием исторических воспоминаний (!), а также интересов моральных (!!) и материальных». Он, Палеолог, надеется, что его величество одобрит те меры, которые правительство республики (все той же, т.-е. демократической) сочтет необходимым принять для сохранения этого достояния.

– «Oui. Certes» (Да. Конечно), – отвечает его величество.

Наконец, 12 марта 1915 г. Бьюкенен требует чтобы, в счет Константинополя и проливов, Россия уступила Англии нейтральную, т.-е. еще не поделенную, часть Персии. Сазонов отвечает: «C'est entendu» (Согласен).

Таким образом, две демократии совместно с царизмом, который тоже ведь был облит в ту эпоху исходившими от Антанты лучами демократического света, разрешали судьбы Константинополя, Сирии, Палестины, Египта и Персии. Г. Бьюкенен представлял великобританскую демократию не лучше и не хуже, чем г. Палеолог – французскую. После низвержения Николая II Бьюкенен сохранил свой пост. Гендерсон, министр его величества и, если не ошибаемся, великобританский социалист, прибыл во время режима Керенского в Петербург для того, чтобы в случае надобности сменить Бьюкенена, так как в английском правительстве кому-то показалось, что для разговоров с Керенским нужен другой тембр голоса, чем для разговора с Распутиным. Гендерсон осмотрелся в Петербурге и нашел, что Бьюкенен вполне на месте, как представитель великобританской демократии. Бьюкенен был, несомненно, того же мнения о социалисте Гендерсоне.

По крайней мере, Палеолог ставил «своих» социалистов в пример фрондирующим царским сановникам. По поводу придворной «агитации» графа Витте[90] за скорейшее окончание войны Палеолог заявил Сазонову: «Поглядите на наших социалистов: они безупречны» (стр. 189). Эта хозяйская оценка господином Палеологом господ Реноделя, Лонгэ, Вандервельде и всех их единомышленников производит некоторое впечатление даже и сейчас, после всего нами пережитого. Получая сам наставления от Распутина и почтительно расписываясь в их получении, Пелеолог, в свою очередь, покровительственно оценивает перед царским министром французских социалистов и признает их безупречными. Эти слова: «voyez nos socialistes – ils sont impeccables» следовало бы превратить в эпиграф и начертать на знамени II Интернационала, откуда давно уже пора снять слова об объединении пролетариев всего мира, которые так же к лицу Гендерсону, как фригийская шапка[91]– Палеологу.

Гендерсоны считают господство англо-саксонской расы над другими расами естественным фактом, предпосылкой человеческой цивилизации. Вопрос о национальном самоопределении начинается для них по существу только за пределами Великобританской империи. Это национальное высокомерие больше всего роднит социал-патриотов Запада с их буржуазией, т.-е. фактически закабаляет их буржуазии.

В самом начале войны в ответ на естественное возражение: как же можно говорить о защите демократии, когда вы в союзе с царизмом? – французский социалист, профессор швейцарского университета, ответил буквально следующее: «Дело идет о Франции, а не о России; Франция в этой борьбе – моральная сила, Россия – сила физическая». Он говорил это, как нечто вполне естественное, и совершенно не ощущал бесстыдного шовинизма этих слов. Месяц или два спустя, в споре на ту же тему в редакции «L'Humanite» в Париже, я привел слова французского профессора в Женеве. – «Он совершенно прав», – ответил тогдашний главный редактор газеты.

Мне вспоминается фраза молодого Ренана[92] о том, что смерть француза есть моральное событие, тогда как смерть казака (Ренан просто хочет сказать «русского») есть факт физического порядка. Это чудовищное национальное высокомерие имеет свои большие причины. Французская буржуазия уже оставила позади богатую историю в то время, когда другие народы еще коснели в полу-средневековом варварстве. Английская буржуазия еще ранее пролагала пути новой цивилизации. Отсюда презрительное отношение к остальному человечеству, как к историческому навозу. Своей классовой самоуверенностью, богатством своего опыта, разнообразием своих культурных завоеваний британская буржуазия духовно подавляла свой собственный рабочий класс, отравляя его психологией господствующей расы.