Большие снега

Над лесом весенние ветры играют,все полнится шумом и гамом его,и даже деревья, как люди, вздыхают:где музыка?Музыки прежде всего!Где музыка? Ей бы пора проявиться.Туман? Но она не боится его.Пора бы ей высветить радостью лица:где музыка?Музыки прежде всего!Прозрачной и легкой, в сиянии света,встающей над лесом, над шумом его,чтоб всем нам служило смятенье поэта:где музыка?Музыки прежде всего!

Андрею Германову

А меньше всегобыло женщин в море.Дела Афродиты его не касались.И женские рукимужчин не касались,когда корабли расходились на створе.Но именно морекричало о суше,о брошенном острове,сломанном кедре,о ветре, взрывающем юные души,и парусе,нежнобеременномветром.

* * *

Я провидец.в юности, в началедолгих рек, из коих воду пил,угадал: в Пиринах, на развале,кто-то город белый заложил.Угадал: когда-нибудь под осеньвспыхнет медью темная Луна —над откосом, выпасом, покосом,там, где стынет только тишина.Угадал: когда-нибудь под вечернад рекой, над дымкой голубой,колокол ударит: всем на вече!Ветер.Вечер.Вечность.Боже мой!

* * *

Тайной вечери глаз

знает много Нева.

В. Х.Все утро небо плакало,лишь к вечеру устало.О, как в саду Елагиномтебя мне не хватало!Аукнулось на Прачечном,откликнулось у Летнего,в котором нами начатонеконченое лето.Опять вдали аукнулось,а я не откликался.По темным переулкамК тебе, как ветер, мчался.Темные решеткив золотых обводах.И лодки,лодки,лодкина потемневших водах.И небо вправду плакало,и был мне ведом страх.Ведь дело не в Елагином.Еже писах —писах.

Воспоминания о Нью-Йорке

Полдень. Небо распахнуто, как окно.Зной ужасен, как долгострой, в котором уже не живут и совы.Ветер, будто трубу, пронизывает давновечный город, и дальше летит, расшатывая основы.Эта злая туманность и есть Нью-Йорк.Шифер медленных крыш. Рябь на Гудзоне.Кто поет о любви, а кто об озоне.А в общем —торг.Жар чужого огня.Ухожу из тоски, как из чеченского плена.Я не вижу Бога в пределах своей Вселенной,но и он, конечно, не видит меня.Сохо. Полдень. Полотна у серой стены.Два еврея, француз, и русская Нина.Душный воздух стоит над городом, как плотина,ничто не стоит своей цены.Я спокоен. Толпа не пугает меня. Идиот,я считаю, что время мое еще не совсем упущено.Что цитировать? Бродского? Или все-таки Пушкина?Мы не в Сотби, но все поставлены в лот.Оттого и щемит мое сердце. Гвоздьжесткой боли торчит, постанывает изгублено,как сладкие колокольца на доме Любина,названье которых запомнить не удалось.

Заметки на полях

И все-таки судьба угомонилась,пусть ненароком, будто невзначай,она сменила божий гнев на милость,а горечь соли – на крепчайший чай.И за тоску потерь и одиночествя награжден, как и хотелось мне,признаньем женщин, ласковых пророчиц,что втайне славу предрекали мне.Теперь я знаю, мне хватило силы,никто не скажет, как не о бойце.Бессилие, что так вчера бесило,оставило лишь тени на лице.И задыхаясь, зная, так бывает,я повторяю давнюю строфу:«От радостных вестей не умирают,а горестные я переживу».

Художник

Художник, написавший дивный ликсвоей жены, давно с женой развелся.Он странствовал,искал,любил,боролся.Ему под сорок,он уже старик.Всего достигнув, он живет в глуши.Забыты надоевшие тирадыо вечном нетерпении души.Он просто добр, и этому все рады.Он бродит по дорожкам.Дрогнет лист —он восхищен.Он слушает, как птицапоет и плачет.Хочется молитьсятому, что мир и трепетен, и чист.И все-таки бывает, что рукавдруг ноет, ноет, тянется то к листьям,то к лужам (в них проходят облака),то, обречено, к выброшенным кистям.И сердце начинает замирать:взять кисть, вернуть любовь и наслажденье,вернуть давно ушедшее виденье,воскреснуть! —и блаженно умирать.Но он молчит.Он все узнал давно.Не пламя в нем, а только трепетанье.И все-таки томит его желанье —Вновь женщину вернуть на полотно.Как жаль, он написал ее давно.

Большие снега

Мир покрывают снег и тишина.Мы как на дне огромного колодца.Столь ясен свет, что можно уколотьсяо луч звезды.Высокая Лунадавным-давно стянула кольца лужрезным стеклом. Застыла меж деревьев.Забито небо сонмом темных перьев.Свет фонарей – как отсвет райских кущ.В больших снегах мы ждем больших снегов.Мир выстужен, как проходные залы.Лишь наши пальцы, теплые кристаллы,в мир излучаютвечнуюлюбовь.

* * *

У тихой непрозрачной речки,где воды распластались плоско,пасутся белые овечки,скрипит тяжелая повозка.Березу ветерком качает,внезапный дождь на землю сходит.Сын за отца не отвечаети ничегоне происходит.

* * *

Дай мне Бог понять, принять, проснутьсяи отринуть даже крохи сна,чтоб увидеть – снова тишина,и, поняв, уже не отвернуться,а рукой притронуться к плечуи шепнуть, не думая о горе:«Ты похожа на большое море,я тебя по-прежнему хочу».Засмеешься.Утро – до небес.Скажешь:«Поздно,Снег уже ложится».До зимы – одна неделя жизни.Не осталось время для чудес.

Памяти Анны Андреевны Ахматовой

В преддверье Финляндии осень похожа на пляскудождя или листьев, листвы или ветра, повсюдупечальные лужи. Как будто чугунные маскикаких-то наплывов, причастных ушедшему чуду.Кругом тишина. Только поезд промчится. Но редко.Капель удивленно гранитную статую точит.И всюду пылают такие багровые ветки,как будто бы сердце мое до сих пор кровоточит.

Новосибирск-Томск. 193-й километр

И начинают выступать из влажной мглыберез линованная гладь,осин углы.Здесь тишь, здесь мрак, здесь все мертво, болотный пухраспластывается крыломнад гладью двухтяжелых непрозрачных рек, в чьих омутахзаканчивается разбегвсего. И страхвновь начинает выгонять из влажной мглыберез линованную гладь,осин углы.

* * *

Разор души, глухая боль —не будь их, как бы мне случилосьпонять, что нам даны, как милость,и жар любви, и звезд прибой,и небо, и высокий бегракеты, вспыхнувшей над молом,и удивление пред вздором,которым дышит человек,и тот, еще грядущий мир,где даже вечность не утрата,где все мы созваны на пир,с которого намнет возврата.

Памяти поэта Макса Батурина

Денежки кончились в наших смешных кошелечках.Палой листвой обнесло все питейные точки.Осень приблизилась, альфа нисходит в омегу.Если и быть, то всего лишь печальному снегу.Лагерный сад. Разрежённый туман. Вод теченье.Близость ворон. А воронки как столоверченье.Звук голосов. Отстают, отстают, но смеются.Явственно вижу, за нами следы остаются.Да, остаются. И вроде всего нам хватает.Этот ступает. И этот ступает. И этот ступает.Все где-то рядом. Никто не отстал. Все ступают.Прямо по листьям. И, странно, следы оставляют.Денежки кончились в наших смешных кошелечках.Сказано все. Сведено к междометию, к точке.Времени – вечность. Энергии – бездна. Пространства – хватает.Вдруг оглянёшься, а чьих-то следов не хватает.

* * *

Не надо музыки. Не надо!Пусть лучше дождик моросит.Туман.Строения.Ограда.В окошке свет.Ребенок спит.Он тихо спит.Он сонно дышит.Блаженно и легко сопит.Мне скажут: «Так давно не пишут».А я скажу: «Ребенок спит».

Дети индиго

Над большой рекой по краю снег ложится невесом.Мне опять приснился сон: я опять тебя теряюпо дороге в ад иль к раю.Не грусти и не сердись: всюду будущее скрыто.Времена палеолита вновь просеяны, как жизнь,через каменное сито.Ты бессмертна для меня, будто тундровая травка.Ты – моя Большая Правка, ты – Дыхание Огня,Сорок Пятая Поправка.Сколько лет еще скользить нам по зеркалу удачи?Я не знаю. Небо плачет. Начинает с неба лить.Ничего не отменить.Мы с тобой разделены дымом, временем, пространством.С неизменным постоянством я твержу тебе – живив светлом Храме-на-Любви.Мы же созданы – как меч и сияющие ножны.Мы с тобою непреложны, нас уже не устеречь,наши действия не ложны.Ветер. Бьющийся платок. Кто детей индиго судит?Ты любима – как никто! Ты любима – как никто!А других уже не будет.

Размышляя о будущем стихотворении

Еще там будет деревянный мостик…Высокий узкий деревянный мостик…Не эта ржавь. Не топкое болото.Кому в болоте пропадать охота?Там будет мостик.Небольшой, но мостик.Как радуга. И лишь под ним – болото.Еще там будет легкое паренье,прозрачное, как слезы удивленья.Не лихорадка мучившей болезни,не отзвук долгой недопетой песни,а нежное плывущее паренье.Еще там будет…Брось перечисленья! —себе шепчу. Оставь перечисленья!Кому нужны обглоданные кости?Ведь если напишу стихотворенье,в нем будет это нежное паренье,а сквозь паренье, или даже пенье,сквозь влажное сквозное удивленье —все тот же узкий деревянный мостик…

Уроки ботаники

За темным окном – шевеленье травы,сумятица, лепет,еще не случившейся первой любвибессмысленный трепет.Не надо к окну наклоняться, не на…Но кто же удержит?За темным окном шевелится трава,и молния режет.Уроки ботаники, запахи трав,картина в музее.Ты вечно в полете, я вечно не прав,как дождиком сеет.Но это не важно: сегодня, вчера?В Китае, в России?Накатываются вечера,каких не просили.Уснешь на траве, а проснешься – ужеповсюду покосы.Опенок прилепится. Тонкая жердь.То ль дождик. То ль росы.Так странно, так сладостно, будто умру,упав среди степи,не слыша осины на тихом юрубессмысленный трепет.Как сполохи что-то играет в душе,как сполохи в небе.Ты Анна на шее, ты Анна на ше…Ты масло на хлебе.Ты отзвук, которого нет. Не лови,забудь этот лепет,уже не случившейся первой любвибессмысленный трепет.

Ли Тай-бо

Сед, как зимние метели,говорлив, как старый кран,был он пьян семь дней в неделю,и еще немного пьян.Ночь, луна, глухие парки,пара кисточек и тушь —все смешалось, как подаркидобрых душ.А потом глухие ночи,когда ноет голова,и сбываются пророчествсумасшедшие слова.И распавшиеся кольца,кольца,кольцапо воде…Кто наклонится, напьется,посочувствует беде?И расходятся китайцы,вслух дивясь: «При чем тут мы?»Утонул,поймать пытаясьотражение Луны.

Несебыр. Печаль

Когда в Несебыре печаль,тускнеет даже черепица,и женщины скрывают лицав печаль, как в шелковую шаль.И возле каменных ворот,не пряча горестной печали,толпятся траурные шали,молчит в молчании народ.И я тоской их опечалени мне невыразимо жаль,что с городом печальных чаексоединила нас печаль,а дребезжание сверчкаплывет из голубых растений,как опечаленное пеньечерноволосого дьячка.Прости, я знаю, все уйдет,и с солнечного тротуарамы спустимся, как в темный грот,в печаль запущенного бара.Несебыр горестен и мил,его мельчайшие печалименя печалят, как печалипечалили бы целый мир.

* * *

В июле зной невыразим,листва меняет цвет и запах.Раскачиваясь, как на лапах,стоит по горизонту дым.От пыли кажется седымзасохший мох на старых скатах.Вода рычит на перекатах,и сладостно быть молодым.Мир сказочен, как ипподром,и будущее только снится.И что-то обещает птица,и лето длится, длится, длится.И, как рассерженная львица,рокочет над лесами гром.

Пейзаж с женщиной

Р. Ванагасу

Каждое утро,выйдя на берег,я вижу на той стороне рекивысокую женщину в светлом плаще.За нею спешит прихрамывающая собачонка.С багровых осин падают листья.Медленно и легко,как будто так и было задумано.Будто очнувшись от долгой болезни,я внимательно рассматриваювысокий берег,светлое пятно плаща,легкие листья, падающие с багровых осин,собачонку, прихрамывающую за хозяйкой.Темная вода разделяет.Женщина медленно удаляется.Ничего не происходит, только осиныотражаются в воде, входят в воду,не боясь ее темной,ее большойглубины.

* * *

Но ведь было это, было: я любил, и ты любила,падал белый-белый снег.Разнесло и разделило:неэпистолярный век.Ни письма, ни слов, ни строчки, снег белей твоей сорочки,бег звезды, желаний бег.Над Землей – тире и точки:неэпистолярный век.Неудача – как удача, суета, друзья и дача,эхо, тишь, мерцанье рек.На экране передача:неэпистолярный век.Все проходит. Удивленья нет. И белый, как решенье,вновь идет лохматый снег.А стихи лишь в утешенье:неэпистолярный век.Мы любили. Нас любили. Жизнь прошла, как утопили.Снова ветер, звездный снег.Километры, версты, мили.Неэпистолярный век.

* * *

Снилось мне, что в поле утреннем,в расползающейся мгле,белым инеем припудренный,я лежу, припав к земле.И на все четыре стороныгоризонт горит в огне.Так зачем же злые вороныдушу выклевали мне?

Над переводами стихов

Н. Гацунаеву

Я слишком точен, надо бы сначалапереписать сей гладкий перевод,чтоб дымом пахло, чтоб над гладью водревел, дымя, старинный пароходи нашу барку ветхую качало.И чтоб он уходил не навсегда,как слово неудачное уходит.Чтоб вечно плыл. И чтоб на пароходеревели гонги важные, и в ходеречитатива плавилась звезда.Но как мне передать Луны томленье?Как выведать извилины корней?Чтоб прямо в песне (в песне! не над ней!)звучало утешительное пенье.И к дьяволу все то словотворенье,что якобы творения важней!Не знаю. Бьюсь. Восход поэта тёмен.Как угадать, кто гений, кто трепач?Переводи. Не думай о Хароне.Переводи. Ведь ты не на пароме.Ведь сердце перевода – это плач.

Малайские строфы

Илистые прыгуны возятся в водах отлива,Малаккский пролив придавлен тысячетонной жарой,в небе беззвучном оранжево-огненный рой —атомный взрыв, прожигающий чрево мира.Дикие, высветленные, обесцвеченные края,косоугольные джонки скользят над бездонной рябью,голый утес поднимается, как корабль,только все это, думаю, зря.Боже, как странно, как долго стоят года,сердце сосет злая рыжая дымка,если тут что-то и движется, то, конечно, только вода —тысячетонная невидимка.Воздух горчит, как соль. Видно, и впрямь поракаждую тварь разъять, как встарь, поделить на пары.Огненный рой. Пожар. Ослепляющая жара.Но пух тополей…Деревянные тротуары…

Памяти Ю. М. Магалифа

Юрий Михайлович мне говорит:«Водки, пожалуйста, Гена, налейте».Тянет желудок, сердце болит,в окнах не море, не Родос, не Крит,окна распахнуты в палеолит.А Пан играет на флейте.Серый забор и «скворешник» над ним.«Водочки, Гена, не пожалейте».Чад переклички, лагерный дым,нимб над колючкой – сияющий нимб.«В лагере легче трубить молодым».А Пан играет на флейтеЮрий Михайлович жмурится: «СъемЭту сосиску, а вы мне подлейте».Жизнь коротка, перегружен модем,бездна крутящихся в памяти тем,дымный безбожный далекий Эдем.А Пан играет на флейте.

Десанке Максимович

Я хочу любить тебя, как любил утро и море —когда я любил.Как любил утренний кофе, и запах смолы на ладонях, и вкус поцелуя —когда я любил.Как любил вечереющий лес, силуэты косцов, далекие темные крыши,тишину детских лет, удивленье – когда я любил.Как любил снег, лыжню, смутный омут не спящей реки,снег и ветки – когда я любил…Но юностьнеповторима.

Посвящение

Ты – мое Солнце,сжигающее мои леса.Соль на холмах и дорогах – как иней.Я в пустыне.Миллиарды песчинок поют и рыдают на все голоса,и в душе моей плачут ископаемые леса.Я бы мог сохранить их, посмей я тебя убрать.Я бы мог сохранить их, посмей я тебя убить.Но ты в небе – лесам суждено погибать,и над миром, спаленным тобою,тебе только быть.Обожженные руки тяну в непрозрачную высь:дай дождя!отзовись!

* * *

Как у Пушкина: мороз,нежно трогающий кожу.И на лицах у прохожихотсвет падающих звезд.Как у Тютчева: звезданад пылающею бездной.И мелодией безвестнойгаснут в поле поезда.Как у Бунина: гроза,Бледный свет гелиотропа.И далекий нежный ропот,застилающий глаза.И выходит: мы с тобойговорим уже полвека.Чтоб увидеть человеканадо быть его судьбой.Как плывущая Лунав медном облаке печали.Вдруг приходит тишина,а ее совсем не ждали.

Стихи Байрону

Памяти Н. Самохина

Как странно. Разве я любилего стихи? Когда?Без имени его я плылв Элладу, и водакатилась медленно. ПотомПирей, глухой причал.Потом какой-то толстый томи со страниц – печаль.Потом опять текла вода,и в прошлом – древний край.Прощай. И если навсегда,то навсегда прощай.Как странно. Разве я любилего стихи? Когда?Я долго жил, я вечно жил,и годы, как вода,катились медленно. Потом…Не помню, что потом…Быть может, сад,быть может, дом,а может, снова том.И где они – вода, годаи тот далекий край?Прощай. И если навсегда,то навсегда прощай.Как странно. Разве я любилего стихи? Когда?Из многих рек я воду пил,вкусна была вода,была прозрачна. А потом…Что толку вспоминать?Был некий дом, был некий том,на нем была печать.А за печатью – дым, года,далекий белый край.Прощай. И если навсегда,то навсегда прощай.Как странно, разве я любилего стихи? Когда?Фонтан в Афинах ночью бил,вставала ввысь вода.И удивленье, и вопрос:«Как? Разве это он?»И оказалось, что я росвсегда его стихом.И оказалось, что годаполны им через край.Прощай. И если навсегда,то навсегда прощай.

Разрыв

Как в воду канули записки и по воде бегут круги.Тот берег только что был близким, но вот – не дотянуть руки.Течет. Уходит. Панорама скользит, развернутая вкось.Как будто крикнул в своды храма, а эхо не отозвалось.

Познань. 1970

Я вспоминаю бабочку в июле,большую бабочку над «Гранд отелем».Слова и свет – как солнечные пули,пух тополей – неистовей метели.А после – ночь. Костелы, бары, скверы —сплошной туман, не ощутить, не вспомнить.И бродишь в темноте – один, без цели,куда угодно, только бы из комнат!И видишь то, что лишь на миг предстанетв короткой и нелепой вспышке света:цветок в наклонно падавшем стакане,овал лица…и все!На белом светенет больше ничего!Как ветром сдуло!Как замело! Как унесло в метели!И все, что помню:бабочка в июле,большая бабочка над «Гранд отелем».

* * *

В печи огонь полено гложет,распространяя тихий свет.И будущего быть не может,поскольку прошлого в нем нет.Но листья, листья, как сугробы,бег ветра сердцу в унисон!И сладко спать так близко, чтобыодин и тот же снился сон.

* * *

Нету истины в вине.Ты один себе Спасатель.И на ощупь выключательты находишь на стене.Нежный, снежный, вьюжный звон,замерзающее пламя.Обращая Время в Памятьнаплывает смутный сон.Где-то плещется весло,пахнет золотом и небом.И раскручено под небомсмотровое колесо.Аж сжимается в груди!Вот оно наверх поплыло.Сразу видно все, что былои что будет впереди.Но как тайная пометка,ведомая только мне,стынет медленная веткав обесцвеченном окне.

Петропавловск летом 1959 года

Рыжие домишки,мазутные пути.Оравою воришекклубятся воробьи.Зачем-то элефантыстоят в аллее бусой.Дымы висят, как банты,и фонари – как бусы.Еркектер туалетии айелдыр.Немного же на светеподобных дыр.Камыш,сухая кашка, —кого пасти?Любезная казашка,меня прости.Сквозь свет, столоверчение,сквозь дым и чад,меня как бы в свечениеуже кричат.И тонкою синицеюСвисток в пути:«Оставь меня, провинция!Не дай уйти!»

Евгению Любину

Дым, как нежные молоки.Слева, справа – клубы дыма.Добродетель и порокирушатся неудержимо.И в заката пляске рыжей,все мы – жертвы на гарроте.Боже, дай мне силу выжитьна последнем повороте!Не вещественным составом,в тигле выплавленном плотно,а божественным уставом,выплеснутым на полотна,пламенем под эти крыши,криком, не умершим в гроте.Боже, дай мне силу выжитьна последнем повороте!Что мне вечные вопросы,если смерть дается даром?Вот уже и нас выноситв мир, плюющийся угаром.И бездумно вечность нижетдни, тасуя их в колоде.Боже, дай мне силу выжитьНа последнем повороте!1965–2007

II

Стихи о бессмертии

Мне повезло: я знаю озареньене понаслышке. Океаном светаменя кружило по земному шару,я сравнивал размытые хребтызеленых Альп с хребтами Удокана,дышал софийской ветреной сиренью,любил в Берлинеи любил в Москве.Я не был обречен на пораженье,но знаю, я чего-то не увидел,не понял, не нашел. Но точно так жея знаю: я был добр, и я делилсяс друзьями хлебом, нежностью, удачей,а если нищ был —запахом цветка…И колокол ударил над Сандански —над долгой, темной, пасмурной границей,над Спартаком, родившимся в Сандански,над диким лавром, выросшим в Сандански,и распахнув окно в неясный, сонный,нежнейший дождь,я вдруг услышал ночь.И эта ночь вопросы задавала.«Тебя меняло время?»«Да, меняло».«Ты изменяясь – изменял?»«Бывало».«А речь друзей? Она тебя спасала?Она смиряла боль или сомненье,даря тебе строку стихотворенья»?Вопросы.Дождь.Листва.Глухая ночь.Меня меняло время? Да, меняло.Но время слишком часто изменялои мне, и тем, кому хотел помочь.Родник в пути.Костер под темным небом.Я был врагом, но я Иудой не был.Я жег костры. По долгим рекам плыл.Ночь.Эходолгоотвечает:«Был…»Как странно ощущать себя живущим,по темным волнам времени плывущим.Как странно понимать: еще не вечер,еще над нами звезды, а не свечи.Как странно видеть тоненький конверт,в котором запечатана бумажкавсе с тем же вариантом:да и нет.А ночь твердит:«Тебя переводили.Тебя встречали, и тебя любили,но ты, познавший стыд, любовь и страх,сумел сказать: даровано бессмертьене тем, кто угадал судьбу в конверте,а тем, кто догадался вскрыть конвертвсе с тем же вариантом: да и нет?»Я закрываю окна. Я беспечен.Ночь глубока, как был бездонен вечер.Я пью вино.Я волен проклинать.Я волен возвышать и низвергаться,я волен женских губ и рук касаться,я о бессмертье не желаю знать.Да, слово – боль. Да, слово жжет и губит.Да, слово убивает, режет, рубит.Но если мне придется выбиратьперед весами: чаша – откровенье,другая чаша – блеск стихотворенья,я не сумею,не смогу солгать.Я выберу. И выбор будет внятен.Пройдут года,деревья упадут,изменит море берега пустые,иссохнут реки, и родятся вновь,мой выбор будет тем же: я искал,мне не нужна судьба, что ждет в конверте.Я столько в этой жизни умирал,что, кажется, и правда я бессмертен.1985

III

* * *

Запятая тайской джонки,обессмысленный плеск воды.Солнце – спицами велогонкипрорывает вечерний дым.Что явилось? Чего не стало?Будто зайчиком по стене:если даже этого мало,то зачем это нужно мне?И зачем через темнотуэхом дымного соучастьятлеет крошечное татуна счастливом твоем запястье?И дыши или не дыши —как довериться только звуку?Вечный ужас: чувствовать мукусовпаденья слов и души.

* * *

Азиатская земляпахнет глиной и грибами.Белый лотос в черной яме,долго длится нота ля.Солнце – жгучая оса.Тени призрачны, как морок.Взгляды дымным пылают порохом.Только спрыгнуть бы с колеса.Орхидеи. Дикость роз.Жар полдневный. Нет движенья.Ужас перевоплощеньяи бесшумных летучих гроз.

* * *

Вода Сиамского залива.Вино Алайского прихода.Ты безобразно некрасивав минуту моего ухода.Ты ослепительно прекрасна,когда встречаемся мы взглядом.Прости мне жадное пристрастьек твоим тропическим нарядам.Ты в этом сладостном наклонеопять, как огнь, во мне пылаешь.И умирая в долгом стоне,ты никогда не умираешь.

* * *

Офицерская жена —блядь, красавица, сестрица.Мне нельзя в нее влюбиться,вся она пораженаобаянием, как птица.Сладость, нежность, непокой,мне нельзя ее касаться.Цвета старых облигацийзамша под ее рукой,и любовники – всех наций.Не хочу ее грехов,не нужны ее обеды!Но языческие ведыэтих пламенных стихов —символы её победы!

* * *

Две легких тени за окномопять затевают игры.Мелькают руки, ноги, икрыи пахнет розовым вином.Над рестораном «Леди пинк»струится розовая мирра.Беспечной линией над миромрастянут перелетный клин.И этой нежности внемля,шипит и пенится у молаеще не знающая полаблагословенная земля.

* * *

Вкус аскорбинки. Оскорбительнозаноет сердце. Ослепительновода пылает – как металл.Так медленно и так стремительноя никогда не умирал.Пытаюсь затаить дыхание,но огненное полыхание,как яд последнего глотка.Падение. И придыхание.И ужас нового витка.А хочется.Так сильно хочетсяпрезреть все прежние пророчества,туман прожектором прорвать,не погружаться в одиночество,и никогдане умирать.2005–2007

Как музыка вечером

(с болгарского)

Владимир Башев

Прощание в снежный вечер

Под фонарем, в слепящем белом круге,застыли два прозрачных силуэта.Пусть сумерки царят во всей округе,под фонарем – мир радости и света.Косые хлопья падают, сплетаясь,шуршат, и вновь взлетают, беспокоясь.Но эти двое стынут, не пугаясь,попав под яркий падающий конус.У них свои и солнца, и планеты,они на нас нисколько не похожи.И если нам и звезды, как предметы,то им и искры со Вселенной схожи.И мы уходим. Снег летит ворчливо.Летит с небес. Летит светло, тревожно.О, можно быть и дьявольски счастливым,но больше, чем они…нет,невозможно!

Михаил Берберов

Фракийская могила

1