Валдайские колокольцы

- Корова - коровой. Тут медведь виноват. А человек - это главное.

Он помолчал.

Я еще не мог понять Федотова.

- Судьба человека решается, - сказал Яков Павлович, - а Уваров о себе думает, о своем удобстве, о своих интересах. А, что говорить! Вон видишь, окно светится… - Он протянул руку к освещенному окну. - Живет там наша библиотекарша, Кира Матвеевна. Мужа на войне убили. Одна. Пошла она в детдом, к этому Андрею Ивановичу Уварову, попросить, не дадут ли ей там ребенка на воспитание. Все жизнь будет полнее. Пришла, а у них час отдыха - спят детишки. Повели Киру Матвеевну в спальни. Она поглядела - все во сне вроде бы одинаковые. Глаза закрыты, щеки красные. В общем, ни один из ребят ей не приглянулся, за сердце не задел. Собралась уходить, а Уваров ее чай пить пригласил. И тут же за столом девчушка лет семи чашки полощет, хозяйничает, одним словом. Когда ходит, над столом только темный чуб торчит, бантиком завязанный… Ну, пошли, дорогой я тебе все расскажу… Я ее видел, Галочку эту. Ну Галка и есть. Глазки черные, и, видно, добрая девчушка, ласковая. Когда чай попили и Галя эта пошла к своим книжкам-картинкам, Кира Матвеевна и говорит: «Вот эта девчушка мне по душе пришлась». А Уваров сразу как отрезал: «Нет, у нее отец есть. Нельзя». Библиотекарша наша, уходя, присела рядом с Галей, несколько минут книжку с ней почитала, о картинках поговорила. Потом девчушка эта ее до двери проводила. И все. А вот запала она в сердце Кире Матвеевне. Днем и ночью Галочку эту вспоминает, скучает, как по дочке все равно. И узнала, что неверно сказал ей Уваров. Нет у девчушки ни отца, ни матери. Было одно предположение о ее родителях, посылали запрос - не оправдалось. Кира Матвеевна снова к Уварову. А он новый довод выставил: «Возьму девочку к себе. Я тоже имею право, как каждый гражданин, взять на воспитание. Что с того, что я директор».

Тут и возразить нельзя. Вот и пришла ко мне вчера Кира Матвеевна. Плакать не плакала, а чувствую я - вся она исстрадалась. Человек она золотой - спокойная, работящая, людей любит, и все вокруг ей тем же платят. Пришла, рассказала, как было дело. И ни о чем не просит.

Вечером, после работы, пошел я в детдом. Сели мы с Андреем Ивановичем пить чай. «А где, спрашиваю, Галя? Слышал я про нее». Он говорит: «Она сегодня в группе. С девочками. У меня сейчас годовой отчет, так мне не то что Галей - собой заняться времени нет, третий день не брился». Выпили мы с Уваровым по три чашки, поговорили о том о сем, и я понимать стал. Может, он и привык к Гале, но привычка - это еще не любовь. В общем, к Гале у него не то чувство, что у Киры Матвеевны. Совсем не то. Вот об этом я ему сегодня и высказал. Андрею Ивановичу расставаться с Галей не хочется. А Кире Матвеевне без девчушки этой жизни теперь нет. Когда уходил я из детского дома, пошел к девочкам, познакомился с Галей и спросил: «Ты Киру Матвеевну помнишь?» А та руку мою схватила, прижалась к ней, молчит. Я только чувствую, какая у нее щека жаркая. «Что, Галочка?» - «Скажите тете Кире, что я ее так помню, так помню, что каждый день в окно гляжу - не идет ли. А она все не идет». Вот дело-то какое…

Мы подошли к дому Федотова.

8

Дом Федотова в Валдае в три окна. Холодные сени, прихожая, она же кухня с большой русской печкой. А по другую сторону этой печи, стоящей как бы в центре всего дома, - две комнаты. Нам со Славкой постелили во второй комнате, а Яков Павлович с Юркой расположились в первой, проходной. Я, правда, пробовал спорить, говорил, что мы не хотим их стеснять и останемся в первой комнате, где есть широкий диван и диванчик, но с Яковом Павловичем, когда он что-либо решил, спорить бесполезно. Это я знал еще по давнишнему нашему знакомству. И мы улеглись во второй комнате.

Проснулись мы со Славиком в одно время. В доме тишина - только Юрик чай прихлебывает и слышно, мурлычет не то кот, не то самовар. Вышли - видим: стол накрыт, из самовара бьет пар и самовар этот по-кошачьи «мурры» распевает. А Юрик за столом один.

- Доброе утро, - говорит Юрик. - Как спали?

- Спасибо, хорошо. А ты что ж один? - спрашиваю.

- Бабушка еще с вечера в колхоз за картошкой поехала. К обеду вернется. А папа с утра дрова наколол, печку истопил и до работы в детский дом пошел. А я вот завтракаю. Садитесь. Славка, ты как пьешь - с молоком или так просто?…

Мы завтракали втроем. Окна мороз разукрасил пальмами и папоротниками, а солнце вставило в эти причудливые очертания драгоценные камни.

Было тепло и уютно…

Юрик убирал со стола и то и дело уходил в сени.

Зазвонил телефон, и Юрик ответил:

- Папа ушел на работу. Скоро там будет.

Потом Юра опять пошел в сени, и мы слышали, как он мыл посуду.

Слава спросил меня:

- А Яков Павлович - он кто, начальник?

- Нет, - сказал я.

Славка посмотрел на занавеску, за которой скрылся в сенях Юрик, и вздохнул.

- Я тоже так думал, что не начальник.

- Почему ты так думал?

- Начальник сам дрова для печки не колет.

- Ну, это смотря какой. Колоть дрова - это та же утренняя зарядка.

- Нет, - сказал Славка, - не зарядка. А почему Якову Павловичу те грабли принесли, помните? Он что, делает грабли?

- Нет, Славка, он грабли не делает.

Славка отодвинул чашку:

- Вот вы сказали, что он не учитель. А ему из школы звонили про елку. И он в детский дом пошел. Почему он обо всех заботится?

- Его все касается, Славик.

Вошел с тряпкой Юра. Он вытер клеенку, покрыл стол скатертью, поставил пепельницу и сказал:

- Пошли.

Они пошли, и я слышал, как в сенях Славка спрашивал Юру:

- Твой папа кто?

- Как - кто? Человек!

- Ну, человек. А еще кто?

- Коммунист, - сказал Юрик.

Потом я услышал, как хлопнула дверь во двор.

9

В этот день я был в райкоме партии у Якова Павловича. Мне хотелось поподробнее узнать о завтрашней охоте на медведя, но так и не довелось поговорить с Федотовым. У него все время были люди. Я сидел и думал: «Уйдут люди, останемся мы с Федотовым один на один, и я спрошу его, не опасно ли мне, никогда не бывавшему на охоте, да вдруг сразу на медведя».

Думать- то я так думал, а спросить не смог.

Сначала у Якова Павловича был человек в кожаном пальто и в белых, на коже, бурках. Он был высокий, широкоплечий, говорил четко, по-военному, вошел стремительно и руку Федотову подал рывком:

- Здорово, Яков!

- Здравствуй, Коврига!

Оказалось, что у человека этого такая фамилия.

Но дело не в этом. Коврига докладывал секретарю райкома партии о делах в колхозе: помещения для скота отремонтированы, дорога проложена…

- Видел, - вставил Федотов.

- И еще увидишь. - Коврига вынул из портфеля тетрадь и, раскрыв ее, положил Федотову прямо на стол. - Во какой трудодень у нас будет. Побогатели. А? Хорошо?

- Нет, - сказал Яков Павлович, - плохо.

Коврига вскочил:

- Чего так?

Поднялся и Федотов. Он говорил негромко, но как-то очень веско, и чувствовалось, что волнуется.

- Ты коммунист? - спросил Яков Павлович.

- Ну, коммунист.

- Не так говоришь, Коврига. - Федотов повернулся к несгораемому шкафу из толстенного железа и достал листок бумаги. - Читай! Читай вслух!

Коврига пожал плечами и стал читать:

В первичную организацию КПСС колхоза имени Октябрьской революции. От тракториста Ивушкина Пантелеймона Кондратъевича.

С самого своего детства я уважаю великую партию большевиков и мечтаю добиться большой чести и большой ответственности - стать членом Ленинской партии, чтобы все силы отдать на борьбу за счастье трудового народа. Прошу послать меня в самую трудную бригаду и прошу принять меня в партию Ленина.

К сему Ивушкин

- Ты Ивушкина знаешь? - спросил Федотов.

- Как не знать! Лучший тракторист по нашей местности.

- Лучший, а просится в худшую бригаду. Понял? Человек в коммунисты идет. Не о себе заботится, а, как он там говорит, «о счастье трудового народа». Как же ты, Коврига, можешь радоваться, что у тебя в артели хорошо, а у соседа плохо? У них до сих пор аванса не давали. Лен градом побило. Слыхал?

- Слыхал.

- Председатель в больнице лежит.

- Я ему меда послал, - вставил Коврига.

- Ты погоди. Мед сладок и согревает до пота. А человеческое тепло лучше. «Послал»! А сам сходить не мог? А попросили у тебя плотницкую бригаду на неделю. Дал? Молчишь. «Моя хата с краю». Забудь ты эту плохую пословицу. Вот ты сказал тут, что ты «ну, коммунист». Эх, Коврига, Коврига. А кто такой коммунист?

Коврига молчал. Он достал из кармана пачку «Беломорканала», щелкнул по ней пальцем, поймал на лету выскочившую папиросу, забросил ее в рот, чиркнул спичкой раз-другой, сломал спичку и наконец закурил.

- Коммунист, - сказал Федотов, - человек, который не может радоваться, что у него хорошо, а у. соседа плохо. Это при наших дедах говорили: «У соседа сдохла корова. Какое мне дело? А все-таки приятно». Так было, когда на рынке частные лавчонки стояли: я не торгую - не беда, лишь бы сосед не торговал, чтобы завистью не мучиться. А коммуна - один дом. Какая уж тут зависть! У тебя тепло, а у соседа холодно - нечего радоваться. Коммунист за все в ответе. Пока сосед твой в больнице, поможешь им. А я к твоим соседям на той неделе поеду после работы. Вечером дела и обсудим. Понял?

- Понял, Яков Павлович.

Коврига взял со стола свою тетрадку и загасил в пепельнице папиросу:

- Могу быть свободным?

- Нет, погоди. Медведя в ваших краях не видели?

- Медведя не видели. А волки, говорят, у соседа собак перетаскали.

- Опять сосед! У него волки собак перетаскали. А у тебя весь колхоз - охотники. Ждешь, пока волки к тебе придут? Думаешь, постесняются передового колхоза? Нет, Коврига, они не разбирают. Облаву надо.

- Сделаем, Яков Павлович. Все некогда было. Коровник этот. Ремонт. Как отеплили, так удои и поднялись. Теперь со временем посвободнее.

- Это я знаю, - сказал Федотов. - У вас лучшие доярки Архипкина и Емельянцева? Так?

- Точно.

- Ну, а комсомолки эти, что рассказывали мне позавчера, когда я у вас был, - они же тянутся за Архипкиной, - догоняют?

- Догоняют.

Федотов подошел к окну. Я сидел тут же и видел в окно, как на высоких валдайских саночках катили почти все, кто был на улице. Райком на горе, да и весь город холмистый. Вот тут и скользит этот впервые мной виденный транспорт: высокое деревянное креслице на длинных железных полозьях. Едут в этих креслицах ребята - с горки на горку. А вот женщина везет мешок. Должно, картошка. Одной ногой она на длинном полозе, а другой - отталкивается. Взобралась на пригорок, стала ногами на два полоза, за спинку креслица держится и съезжает. А куль на креслице лежит…

Федотов смотрел недолго. Вернулся к столу:

- Вот что, товарищ; Коврига. Напиши четыре характеристики: на Архипкину и на Емельянцеву, на знаменитых доярок, и на этих двух девчат, что их догоняют. Подумаем тут о том, чтобы в Москве к награде представить. А тебе характеристику сами напишем. Понял?

Понял, Яков Павлович, понял, только я что? Обо мне зачем?…

- Ну, не скромничай и раньше времени не радуйся. Тебе тяжеленько придется - и свой колхоз и соседский пока что тянуть надо…

Коврига ушел. Дверь за ним захлопнулась и тут же снова открылась. В комнату люди заходили друг за дружкой. Запомнился мне человек в милицейской форме. Он еще с порога сказал:

- Яков Павлович, помоги!

- Что случилось?

- С Нового года никого в городе не убили и не ограбили. Так, только мелочь всякая.

Федотов повел ладонью по лицу, точно умылся. Когда он отнял руку, я увидел, что улыбка еще не сошла с его лица.

- Погоди! - Он замахал рукой. - Выходит, что мне надо пойти на большую дорогу и кого-нибудь ограбить, чтобы милиция не скучала без дела. Так?

- Да нет, Яков Павлович. Я не шучу. Область режет нас с собаками. Две у нас. Серый и Рекс. И из области звонят и требуют: «Отдайте собак - они вам ни к чему». А почему отдавать? Мы их воспитали, первоклассными сыщиками сделали. Серый медаль на выставке получил. Ну, нет у нас преступлений. А если будет?

- Хорошо, - сказал Федотов, - побольше бы нам таких забот. Я поговорю с областью. А ты Серым не скаредничай. Просили тебя прислать его с проводником в Броды на школьный праздник…

- Так проводник тогда выходной был. Теперь пошлю…

День подходил к концу.

В комнату Федотова вошла женщина, повязанная платком. Размотала платок, и я увидел щеки, красные от мороза, и гладкие серебристые волосы.

Она поздоровалась с Яковом Павловичем и сказала:

- Заехала на минутку. Отрывать не буду. Душевно благодарю за письмо к Новому году. Сколько лет, как сын на фронте погиб, никто обо мне, старой, на праздник и не вспоминал. А тут - из райкома: «С Новым годом, и чтобы здоровье было и успехи». Спасибо, Павлович, здорова, и все ладно.

- Не на чем, - сказал Федотов. - Помочь-то в чем надо?