Помоги проекту - поделись книгой:
— Проклятие! — рассердился Конан. — Я никогда и никому не обещал вечной любви — даже Белит! И я, конечно, не пойму тебя. Согласен: этот мир неплох, только, разрази меня Кром, зачем ты сказала «пусть»? Что толку жить, если все помыслы твои направлены на каприз, который ты называешь любовью? Все проходит мимо тебя, а ты говоришь «пусть»! Воля твоя, но не представляй мне сие как несчастье — не видала ты истинных горестей… Твой Ли, сдается мне, прохвост из прохвостов, но разве он клялся тебе в любви? Делился мечтами о будущем, в коем ты и он неразделимы?
— К чему толковать об этом, — поскучнела Лукресия. — Если б жизнь моя была омрачена лишь безответной любовью…
— Чем же еще она омрачена?
Прелестная аквилонка не ответила. Приподнявшись на локте, она посмотрела в окно и коротко вскрикнула:
— О, Конан!.. Да ведь уже ночь!
— Прах и пепел… — проревел варвар, подскакивая. — Где же этот змееныш!
Проклиная на все лады Трилле, который, видимо напрочь забыл о том, что погонщик слонов должен ждать их у восточных ворот Бвадрандата перед закатом солнца, Конан натянул штаны, допил вино из бутыли и вылетел из комнаты. Лукресия поспешила за ним.
В зале царил интимный полумрак, коим активно пользовались все посетители таверны. Тут и там слышались вздохи, стоны, причмокивания, любовное воркование. Здесь же глазам Конана и Лукресии предстала довольно неприятная картина. Повелитель Змей, вероятно, решив повторить утренний подвиг варвара, налакался до потери сознания и теперь возлежал на скамье, смачно, с повизгиванием, похрапывая. Рядом сидела и самозабвенно рыдала Клеменсина.
— Кром… — процедил сквозь зубы Конан. — Вот дерьмо…
— Два туранская золотой, — сунулся ему под руку толстый вендиец — хозяин сего милого заведения. — Твоя пареня выпила на два золотой.
Молча варвар швырнул ему деньги, потом перевел взгляд с храпящего Трилле на юную спутницу — всего за половину мгновения взгляд этот наполнился вопросом и укором.
— Я не смогла его остановить! — прорыдала в ответ Клеменсина. — Он вцепился в бутыль и пил, пока не упал!
— Так он выпил одну бутыль?
— Конечно, одну! — В голосе ее явно послышались неодобрительные нотки. Не умом (так как была еще слишком молода, чтобы понять), но неким врожденным чувством она испытывала что-то вроде презрения к мужчине, который падает замертво, выпив всего бутыль вина.
Конан медленно довернулся к хозяину. Только королевское красное, что делают в Аквилонии, стоит два с четвертью золотых за бутыль, но никак не эта кислятина… Однако толстяка уже и след простыл. А поскольку разыскивать его сейчас не было времени, варвар сплюнул на пол, решив, что за эти деньги вытрясет из Трилле всю душу (потом, когда он очнется), взвалил бесчувственное тело на плечо и направился к выходу.
Лукресия и Клеменсина побежали за ним.
Ночное небо, блистающее тысячами звезд, окутало всю землю. Желток луны светил во всю мощь, так что можно было разглядеть каждый камень под ногами, каждую ветку и каждую лужу. А в лужах, оставшихся после недавнего дождя, мигали звезды; тени людей казались огромными и, как всякие тени, уязвимыми — стоило ступить в круг воды, как они расплывались словно грозовые тучи под порывами ветра, стоило ступить в сень дерев, как они исчезали совсем.
Едва ли не к полуночи добрались спутники до восточных врат. Погонщик слонов — беззубый, немощный с виду старик — все еще ждал их. Конан загрузил Повелителя Змей вместе с дорожными мешками на исполина, в лунном свете казавшегося желтым, потом туда же подсадил Клеменсину. Сам он сел на второго слона; Лукресия устроилась перед ним. Погонщик ловко, словно юноша, запрыгнул на голову третьему — тощему слоненку, — и караван тронулся в путь.
— Какая чудесная ночь! — поделилась Лукресия с варваром своими ощущениями. — Правда же, Конан?
— Тепло, — согласился он.
— Тепло! — фыркнула прелестная аквилонка. — Да хоть бы и холодно! Ты на звезды посмотри, на луну… А сзади — очертания древнего Бвадрандата… О, я будто попала в таинственную страну, где проживают одни лишь маги, а по тропкам разгуливают неведомые звери!..
Из этой речи Конан понял одно: надо посмотреть на звезды и луну. Он посмотрел. Однако же ничего, стоящего внимания, там не обнаружил.
— Ну, звезды, — пробурчал он, — так и что? Дождя, вроде бы, не будет.
— Фу.
— Что звезды? Ты говорила, жизнь твоя обречена?
— Омрачена, варвар, омрачена. Слава нашему светлому Митре, пока и тело мое и голова не нуждаются в целителе.
— Женщины! — теперь пришел черед Конана фыркать. — Скажешь им одно слово, а они в ответ тебе всю дюжину. Или ты не хочешь поведать мне свою историю до конца?
— Хочу. Хочу и поведаю. В такую ночь грешно спать и молчать… То есть, молчать вовсе не грешно, а… Ну, не вздыхай, мой варвар. Более я не скажу ни одного лишнего слова. Да, жизнь моя омрачена. Страшным преступлением… Убийством… Погляди назад: далеко ли от нас твои милые спутники?
— Далеко.
— Что ж… Вернусь опять к тому печальному моменту, когда мы с Ли сидели на берегу Алиманы. Я спросила его: «Ты хочешь, чтобы я поехала с тобой?» Он расхохотался. До сих пор я помню этот смех; он жжет мне душу и холодит кровь. «Нет, ты не поедешь со мной, — наконец сказал он. — Ты останешься здесь. Но придет время…» Он умолк, поднялся и подошел к воде. Я смотрела ему в затылок и заклинала: «Скажи, скажи мне, что придет время и мы будем вместе — навсегда». Увы. Спустя всего несколько мгновений он вернулся — с той же улыбкой на устах — и продолжил: «… Но придет время, и мы непременно встретимся. Я сейчас же открою тебе, когда, где и при каких обстоятельствах. Знаю, что тебя ужаснут мои слова, но — молчи, не позволяй себе ни вздоха, ни взгляда, ни тем паче возгласа, призванного показать несогласие. Иначе я заставлю тебя забыть все…»
Конан насторожился. Где-то в глубине его, между сердцем и желудком, шевельнулось сомнение. Откуда оно взялось и к чему относится, он пока не понимал. Медленно, с натугой, заворочались мысли в его голове…
Итак, он встретил Лукресию всего-то день назад, из чего следует… А что же из этого следует? Кром! Только одно: он встретил ее всего-то день назад, а она уже готова поведать ему о «страшном» преступлении? Сие вдруг показалось ему весьма подозрительным.
— Для чего ты рассказываешь мне это? — угрюмо осведомился он, на полуслове прерывая прелестную аквилонку.
— Конан… Поверишь ли, если я отвечу, что после хочу попросить у тебя помощи?
— Я не бог, — киммериец мрачно усмехнулся, — и не могу освободить тебя от греха.
— Но я и не прошу об этом.
Она обернулась к нему; в глазах ее сверкнули слезы, хотя, возможно, то были всего лишь отражения звезд. Молящий взгляд ее жег Конана, впивался ему в душу, пронзая ее насквозь… Варвар смешался.
— Кром… — Лучше принять клинок в печень, чем выдержать женские слезы… — Ну, что было дальше?
Лукресия благодарно улыбнулась ему.
— Дальше… Он снова замолчал, как бы предлагая мне прочувствовать смысл его речей. Напрасно. В тот миг я не могла и не желала вдумываться в любой смысл, посторонний моей любви. Я жаждала продолжения — то есть немедленного описания того, когда, где и при каких обстоятельствах мы встретимся. «Ты поняла меня?» — поинтересовался он, наклоняясь ко мне. «О, да, милый, я поняла», — так ответила я, на деле не поняв ровным счетом ничего. «Тогда слушай. Мелинда втолковала мне, — и в доказательство показала папирус, на коем изображено расположение звезд в некий период — что задуманное мною предприятие не увенчается успехом. Но я впервые в жизни решил обратиться за помощью к астрологу — прежде я всегда полагался лишь на себя и, между прочим, редко ошибался и проигрывал. Так и теперь: я решил идти своей дорогой, а звезды пусть идут своей. Я сказал им: я вам не верю, у меня все получится… К тому же здесь, в этой глухомани, я нашел себе прекрасного помощника…»
Он снова рассмеялся, как будто сама мысль о том, что я могу ему помочь, была по сути своей комична…
«Знаешь ли ты, как называется этот камень?» — спросил он, протягивая мне красный, как заходящее солнце, рубин. «Конечно, — я пожала плечами. — У моего купца я видела немало самоцветов. Это — рубин, или лал. А еще я знаю алмаз, сапфир, изумруд и карбункул. Но почему ты спрашиваешь?»
Тогда он тоже пожал плечами. «Ты назвала всего пять… А их — сотни! Ты — женщина, Ла (так называл меня он). Разве тебя не волнует этот чудный блеск, эта игра мириад крошечных огоньков внутри камня?»
Честно признаться, Конан, меня не волновал ни чудный блеск, ни игра огоньков. В то время я с большим удовольствием рассматривала простой полевой цветок, жучка или былинку, нежели разноцветье драгоценных камней на животах купцов и грудях их отвратительных жирных спутниц жизни. Тем не менее я сказала: «Да, конечно. Только… Мне кажется, что сие есть баловство природы, тогда как истинное искусство в живых существах…» Наверное, я плохо выразила свою мысль, потому что он не понял меня. Нахмурившись, он снова замолчал, раздумывая, посвящать ли меня далее в свои тайны.
«Хорошо, — решил он. — Отложим беседу о камнях на следующую нашу встречу, тем более что не о них я хотел сказать. Потолкуем о деле. Заключается оно вот в чем: мне необходимо завладеть одной вещицей — так, безделушкой. Однако… Однако действительно необходимо. Что буду делать я — тебя не касаемо. Ты же в скором времени должна будешь отправиться в некую страну и познакомиться там с неким человеком. Мне жаль, но тебе придется быть с ним такой же милой, какова ты всегда со мной. Вот и все пока», — неожиданно закончил он.
«Как „все“? Ты же обещал, что мы с тобой встретимся!» — воскликнула я, не в силах сдержать слез.
«А мы и встретимся. Не тревожься, я дам тебе знать. Живи себе спокойно с этим господином и жди от меня вестей».
И тут, Конан, я испугалась. Зачем я должна жить с каким-то неведомым мне господином? Тот же вопрос я немедля повторила ему.
«Затем, — жестко ответил он, — что супруг твой во цвете лет принужден будет скончаться, и ты не только поспособствуешь ему в этом, но и заслонишь меня от подозрения».
Свет померк в моих глазах при этих страшных словах. Правда открылась тотчас — увы мне, было уже поздно. Я любила его… И все же я собрала все силы и твердо (мне показалось, что твердо) сказала: «Нет, Ли, никогда…»
Глава восьмая. В Мандхатту
Дорога из Кутхемеса показалась Маринелле особенно утомительной. Множество пеших и конных заполонили ее нынче, так что гвалт стоял просто невообразимый. То и дело сзади и спереди раздавались выкрики: «Посторонись!» Не раз копыта ударяли в землю у самых ног Вечной Девы. Ко всему прочему, проезжающие мимо повозки были полны, и никто не желал подвинуться, чтобы дать место странствующей богине…
К вечеру она добралась до постоялого двора. Усталая, со сбитыми в кровь ногами, присела у огня и снова достала веретено. Золотистая нить, подсвеченная алыми языками пламени, сверкала подобно маленькой молнии, привлекая внимание и добрые улыбки путников, остановившихся здесь на отдых и ночлег. Маринелле, однако, в улыбках этих чудилось нечто зловещее. Вообще нынче все представлялось ей странным: и дорога из Кутхемеса, и люди, и постоялый двор, и огонь в очаге, и даже веретено, подрагивающее в ее руках. Неведомая тревога угнетала Богиню Судеб, не давала дышать спокойно. Сердце в ужасном волнении то замирало, то начинало стучать так громко, что казалось, будто все посетители смотрят на нее с удивлением к подозрением. Сие не было так, и все же тревога не проходила.
Она попыталась занять свои мысли дальнейшим путешествием в Вендию. Там иной климат, иные законы, иные нравы; там ее будут называть Мариам (как в Шеме называли Мартхалой) и спрашивать, почему она странствует в одиночестве и почему лицо ее открыто — когда она устанет от этих вопросов, то набросит на голову полупрозрачную накидку, тем самым став похожей на всех прочих вендийских женщин… О, она бывала в Вен дни уже многажды, и всякий раз повторялось одно и то же…
Нет, посторонние думы не удавались. Как штормовая волна упрямо швыряет лодчонку о скалы, так мысль ее снова и снова возвращалась к Массимо. Загадки в том не было никакой: до встречи с ним осталось меньше одной луны (то есть каких-то двадцати пяти дней). Она совсем не хотела думать о том, где произойдет эта встреча, как, и долго ли продлится. Она и так знала, и знаниее сие не прибавляло уверенности в будущем и не убавляло тревоги.
Жизнь тем не менее на том не кончалась. Следовало забыть (а если нельзя забыть, так хоть заставить выбросить из головы на время) все треволнения, высвободить душу и дыхание. Встречи с Массимо никак избежать, равно как не ускорить и не изменить ход. Пусть все идет так, как и было предопределено…
Решительно тряхнув прямыми, черными будто ночь рол осами, Маринелла уложила горсть мягких нитей в суму, встала, и прошла в свою комнату.
Конан, увлеченный повествованием Лукресии, лишь в последний момент заметил трех всадников, летящих прямо на них во весь опор. Гортанно заверещал погонщик, колотя своего слоненка кулаками по ушам; коротко вскрикнула Клеменсина, однако тут же выхватила из ножен, висящих на поясе у бесчувственного Трилле, кинжал и воинственно подняла его над головой.
Как назло, огромная черная туча подплыла к сияющему диску луны и полностью закрыла его. Вмиг вся округа затянулась мраком, в коем не то что дороги и врагов, а и собственной руки не было видно.
Киммериец соскочил на землю. Он успел увидеть в руках всадников кривые туранские ятаганы, а посему в намерениях их не оставалось сомнений. Пока глаза не привыкли к темноте, Конан ринулся вперед, стремясь оставить спутников своих как можно дальше за спиною. Так он мог беспрепятственно действовать мечом и не бояться, что случайно заденет кого-либо из них.
Несмотря на опасность, в душе варвара всколыхнулось нечто, похожее на радость. Да, давно не приходилось ему вынимать из ножен верный свой меч — разве что только для того, чтоб его почистить. Все же розыски пропавших драгоценностей, содержательные беседы с девицами и прочий вздор не приносили ему ни удовлетворения, ни покоя. Битва — яростная и жестокая — вот что было ему по душе. И сейчас, когда клинок его, столкнувшись в воздухе с ятаганом, издал первый звук прекрасной и величественной песни боя, а звон разнесся далеко-далеко, эхом отдаваясь, наверное, в самом Бвадрандате, сердце варвара затрепетало в безумном восторге.
Молча бились всадники с одним пешим киммерийцем. Изредка только вдруг раздавался его короткий рык, но не был он возвестником полученного ранения, а лишь той толикой чувства, коя не умещалась в душе.
Словно сквозь пелену слышал Конан вой погонщика, жалобный голос Клеменсины, выкрикивающий грозные ругательства, еще какие-то охи и вздохи, источника которых не ведал; потом протяжный хрип послышался совсем рядом — это первый противник упал наземь с перерезанным горлом. Вот тут, будто запах крови пробудил дремавшие дотоле прочие чувства, Конан наконец прозрел. Темнота расступилась перед ним. Он видел — одни лишь силуэты, но в бою и того достаточно — двух оставшихся врагов; теперь он мог не просто надеяться на свою воинскую удачу, но и стараться избегать ударов и выпадов.
И второй противник, неосмотрительно свесившись с лошади, дабы достать Конана ятаганом, рухнул с разрубленной головой. Оставался последний.
Видно, и ему радовала душу хорошая битва. Изредка он издавал резкий возглас, целя и рубя клинком в шею и грудь противника, однако всё промахивался; подымал коня на дыбы, потом назад и снова вперед, кружился, гарцевал, стараясь намельтешить в глазах киммерийца до розовых и красных кругов. Тот же почти не двигался. Легко отражая выпады, он не торопился, наслаждаясь боем и выбирая момент для того, чтобы сразить врага наверняка. Наконец такой момент наступил: всадник на миг замер, чуть приподнявшись на стременах, размахнулся…
Восторг победы опалил сердце Конана. Клинок его взвился к черному небу и… занесенный для решающего удара, вдруг вздрогнул и не опустился, ибо страшный вскрик остановил руку варвара. Отскочив от всадника, он обернулся. Клеменсина лежала на земле без движения, и край луны, выглянувший из-за тучи, освещал всю ее хрупкую фигурку…
Взревев, Конан кинулся к ней.
Бой закончился, однако победителей в нем не оказалось. Если киммериец из трех противников сразил Двух, а одного упустил, то этот последний похитил у него Лукресию и камнем разбил голову Клеменсине. Благодарение всем богам, девочка лишь ненадолго потеряла сознание, и сейчас уже взирала на Конана виноватыми глазами, словно именно она была причиной нападения…
Старик-погонщик, чрезвычайно смущенный своим поведением, ловко перевязал юной спутнице варвара голову, затем, беспрестанно кланяясь, объяснил с помощью звуков и знаков, что по крайней мере пятнадцать последних лет никаких происшествий в этих местах не случалось, потому он и растерялся, но если б бой не завершился так быстро, непременно сразил бы одного из бандитов отличным ударом своего кинжала. Конан сделал вид, что поверил.
В действительности же ему было глубоко наплевать на трусость бедного старого погонщика слонов. Он забыл и о нализавшемся Повелителе Змей, и о схватке с бандитами, и о ране Клеменсины. Все мысли его сейчас обратились к Лукресии. Странный неуют в душе свидетельствовал о том, что произошло что-то не то. Почему-то ему казалось, что он стал жертвой некоего наглого обмана. Сейчас он не понимал еще, в чем заключался сей обман, хотя и старался восстановить в памяти каждое слово прелестной аквилонки, каждый ее жест и каждый ее взгляд, — сердце его ныне было в полном согласии с разумом, так что подозрения не рассеивались, а, напротив, усиливались.
Освобожденная от черной тучи луна вновь сияла в подражание солнцу так ярко, что ночь перестала быть черной; все вокруг просматривалось как днем, даже дальняя даль; серебро звезд постепенно начинало тускнеть, ибо грядущий рассвет уже подкатывался с востока… В тишине явственно слышалось дыхание старика, вздохи Клеменсины, храп Повелителя Змей, уверенный, плавный и мягкий шаг слонов, но — ничего более. Природа, охваченная дремой, ни одним звуком не сообщала о своем существовании. Вечность, старшая сестра ночи, медленно пролетала над землей в легкой, словно пух, и прозрачной, словно воздух, колеснице. Ветер вдалеке, за горами, завывший было угрожающе и сердито, почувствовав приближение королевы, стих. Теперь ничто не нарушало монолитного спокойствия сна и тишины.
Покачиваясь на голове слона, Конан продолжал размышлять о трех своих беседах с Лукресией, надеясь в них отыскать то зерно лжи, которое при сопоставлении со всем прочим поможет ему узнать правду. Наверное, он вовсе не стал бы заниматься сим трудным для него делом, если б неясная тревога не терзала сердце так жестоко. Он даже невольно провел рукой по груди, нащупывая рану, и усмехнулся, не обнаружив ни крови, ни рубца. Вот она, боль душевная, — мучает ничуть не меньше физической, а рубец на сердце наверняка заживает гораздо дольше…
Первое, что подтверждало его подозрения, было то обстоятельство, что прелестная аквилонка сама навязала ему рассказ о своей жизни. Дважды сей рассказ прерывался, и дважды она к нему возвращалась. Вывод: ей было необходимо поведать ему нечто. Но лишь только Конан пришел к сему выводу, как тут же озадачился массой вопросов. Почему она выбрала наперсником именно его? Ужель он внушает такое доверие первой встречной девице? Или же она просто узнала его? А если узнала, то откуда? Конан готов был поклясться, что в жизни не видал ее — вплоть до того момента, когда заметил в углу таверны сияние белокурых волос.
На эти вопросы ответа он не нашел — а в общем, и не старался найти, так как нужных знаний у него не имелось, а строить догадки он считал делом бессмысленным. Далее: зачем она посвящала его в такие тайны, как безответная любовь и убийство? И еще далее: какой помощи от него хотела? И кто такой этот Ли?..
И вот тут-то варвара прошиб холодный пот. Истина, метилось ему, совсем близко, рядом, надо лишь продумать все еще раз, не торопясь, спокойно… Он был настолько уверен, что немедленно откроет тайну, что, будто заправский вендийский мудрец, принялся усиленно ворочать мозгами, заново припоминая все время, проведенное с Лукресией. Он не дышал, опасаясь, что вместе с выдохом от него ускользнет какая-либо важная мысль, он раздулся как индюк и покраснел от напряжения, и все же истина никак не давалась ему. Видимо, то оказался просто неверный ход, потому что Конан не только не открыл тайну немедленно, но немедленно забыл все, благодаря чему сейчас к ней приблизился. Более ничего не брезжило в его голове — там стоял один густой непроходимый туман. Истина совсем близко, рядом, вот она — да только попробуй поймай!
Увы, вендийского мудреца из него не вышло. Что ж, каждому свое. Вряд ли из вендийского мудреца вышел бы воин, из гиены лев, а из обезьяны человек. Раздражение коснулось было оскорбленного сердца варвара своим холодным, как у ящерицы, шершавым хвостом, но затем исчезло. Он усмехнулся. Придет время, и все раскроется само собой. Надо только немного подождать. А кто умеет ждать лучше, чем Конан из Кимме-рии? Разве что сумрак Серых Равнин, Нергал его побери…
В Мандхатту они прибыли к полудню. Пыльные кривые улочки и сочетание роскоши с нищетой весьма напоминали Бвадрандат, только здесь еще сам воздух был наполнен какой-то мерзостью, словно спутники попали не в город, а в крысиную нору. Смуглые лица прохожих — все до одного — были отмечены печатью недовольства и уныния; на приезжих они взирали с удивлением, как будто те ехали обнаженные и не на слонах, а на крокодилах. Впрочем, некая причина для удивления все-таки имелась.
Трилле наконец пробудился и теперь, испытывая крайнее смущение за вчерашний проступок, визгливо напевал невообразимо нудную балладу, слов коей не знал, а потому беспрестанно повторял одни и те же.
Конан терпел этот вой, как истый мученик терпит пытку, — сжав зубы и устремив горящие яростным блеском глаза вдаль. Он решил наказать Повелителя Змей презрительным молчанием, хотя на деле выяснялось, что наказывал самого себя, ибо вынужден был молча слушать отвратительные кошачьи вопли, от коих в ушах у него звенело, а в голове не осталось даже короткой жалкой мыслишки.
Трилле тем временем разошелся вовсю. Если поначалу он лишь слегка подвывал, то сейчас уже орал в полный голос, ободренный молчанием спутников. Да, именно так слушают истинного песнопевца — молча и с уважением.
И опять распрямились сутулые плечи, опять выгнулась колесом впалая грудь. Радужные мечты уже обещали ему рукоплескания всего Мандхатту, как тут вдруг сильный удар в ухо заставил его заткнуться и вжать голову в плечи. Это варвар, не вынеся более мучений, врезал ему тяжелой своей дланью, при этом еще и шипя сквозь зубы ужасные ругательства. Трилле обиженно умолк и так молчал до самого постоялого двора, растравляя в себе обиду и находя, что сие довольно-таки приятное занятие. Он не был еще знаком с теорией мудрого, гласящей, что порою победа приносит меньше радости, нежели поражение. Подтверждалась эта теория тем, что на постоялый двор Конан вошел в крайне злобном состоянии духа, а Трилле в благостном и приятном.
Но, в каком бы состоянии ни были спутники, все они сразу заметили, как разительно отличается здешний караван-сарай от подобного, например, в Туране. Прежде всего здесь они увидели огромного деревянного истукана, изображающего мерзкого божка Бака. Он стоял прямо посреди зала и раздражал всякого, кто лишь бросал на него мимолетный взгляд. Выглядел он и правда отвратительно: щекастый, толстоносый, он хранил на страшной морде своей благочестивое выражение, в то время как в маленьких глазках застыла похоть; короткое туловище с непомерно большим обвисшим животом украшало крошечное, с мизинец ребенка, мужское достоинство, любовно выточенное добросовестным ваятелем из куска нефрита; на ногах же — самых что ни на есть обыкновенных, разве что чуть кривоватых и тонких, вместо ступней были копытца, на каждом из коих алел кокетливый рубиновый цветок. В общем, в жизни не видел Повелитель Змей существа более неприятного, хоть и был он сделан из дерева.
Кроме Бака спутники обнаружили еще одну особенность, отличающую постоялый двор Мандхатту от всех прочих: ни пива, ни вина здесь не подавалось. Трилле, который с того самого момента, как очнулся утром на голове слона, только и мечтал о глотке холодного пива, пришел в негодование. Варвару пришлось успокоить его еще одним ударом, дабы не орал, после чего Повелитель Змей надолго замкнулся в себе.
А Конан обошел Бака, поднялся по лестнице на второй этаж, где прятался хозяин, — а это была уже традиция — прятаться от постояльцев, кои нахально требуют вина или пива, тогда как в Мандхатту сие строго запрещено законом, — и выкупил у него на два дня три комнаты — для себя, Трилле и Клеменсины (денег рыцаря у него оставалось еще в избытке, и он мог позволить себе такую роскошь).
За трапезой, состоящей из хлеба и мяса антилопы, Конан счел нужным слегка приоткрыть завесу над целью своего путешествия, благо путешествие это подошло к концу и следовало приниматься за поиски Дала.
— Кто из вас знает Кармашана? — вопросил он сурово, как будто подозревал обоих спутников в преступных связях с бандитом.
— Никогда не слыхал, — буркнул Повелитель Змей, отворачиваясь.
— Не знаю, Конан, — пожала плечами Клеменсина.
— А Леонардаса?
— Леонардаса? Я знаю Линиса — он служил конюхом у моего отца. А еще Лирдона — он жил в нашей деревне и…
— Наплевать на Линиса и Лирдона! Я спрашивал про Леонардаса!
— Нет, Леонардаса я не знаю.
— И я, — вставил Трилле.
— Тьфу!
Поделиться книгой: