Помоги проекту - поделись книгой:
Нетвердой рукою ухватив за горло очередную бутыль, он присосался к ней, не каплями, но струями орошая могучую свою грудь; в животе его при этом что-то громко клокотало и бурлило. Вообще весь вид его поверг Трилле и Клеменсину в ужас. Длинные черные волосы, спереди тоже обильно политые сладким вином, слиплись, а пальцы, подбородок, нос и даже ресницы оказались вымазаны бараньим жиром.
Наконец он оторвался от бутыли, швырнул ее на пол. Муть в глазах его растеклась и стала совсем непроходимой. Напрасно Повелитель Змей взывал к мужеству и совести варвара — тот или не слышал, или просто не понимал ни единого слова. Лишь однажды, переведя взор на спутника, он довольно осмысленно икнул, но вряд ли сие можно было считать ответом.
— Это она виновата, — сердито сказала девушка. — И зачем только мы ее встретили!
— Вздор, — отмахнулся Трилле, — Он захотел напиться, и он напился. Лукресия тут ни при чем.
— Кобра и ведьма, вот и все, — стояла на своем Клеменсина. Она не желала признавать, что ее спаситель пал так низко — налакался до полного отупения, да еще в одиночестве.
— Вздор, говорю! Давай подумаем лучше, что нам теперь делать. Погрузить его на слона и отправиться в Мандхатту? А если он уже сговорился с той девицей и собирается поехать с ней? Не знаешь, куда она направлялась?
— Слишком много вопросов, — буркнула Клеменсина, недовольная тем, что Повелитель Змей не пожелал обсудить наглость Лукресии.
— Тьфу! Да ответь хоть на один, — рассердился и Трилле. Впервые за все время путешествия он почувствовал себя мужчиной, более того — полководцем. За какие-то несколько вздохов он преобразился: чахлая грудь его выгнулась колесом, плечи расправились, а голубые глаза засверкали особым, истинно полководческим блеском. Казалось, вот сейчас Трилле встанет, взмахнет рукою, крикнет громовым голосом: «Вперед, ребята!» — и целая армия рванется в бой, воодушевленная храбрым видом своего предводителя. Триумф, еще не испытанный, но наверняка грядущий, согрел сердце. И хотя, увы, ныне вся его армия состояла из юной девицы и нализавшегося до умопомрачения Конана, ответственность он принимал на себя немалую.
Он еще раз повторил надувшейся спутнице свои вопросы, добавив к ним такой: какого Нергала вообще киммериец едет в Мандхатту? Затем еще раз не получил ответа и, с легким сожалением поглядев на Клеменсину (ибо женщина, и ничто серьезное и настоящее ей недоступно), принялся размышлять самостоятельно. Продолжалось это достаточно долго — Клеменсина успела немного поплакать, успокоиться и снова поплакать, а варвар выдуть еще бутыль вина.
— Вот что. — Повелитель Змей наконец разработал план на нынешний день. — Сейчас я пойду к этой… к этой…
— Соблазнительнице, — с отвращением процедила Клеменсина.
— Ну да, соблазнительнице… Пойду и скажу: «Вот что, любезная…» — Трилле напыжился, изображая себя в момент будущего разговора с прелестной аквилонкой. — А что думаешь, вот возьму и скажу так! Я такой, я ничего не боюсь. Скажу ей: «Вот что, любезная, нам с тобою не по пути. Отправляйся-ка своей дорогой, а мы поедем своей». Ну, как?
— Очень хорошо, — одобрила Клеменсина.
— Да. А потом — потом мы сделаем вот что…
— Пойдем спать. И не потом, а теперь же, — вдруг отчетливо произнес Конан.
Спутники молча уставились на него. К сему времени они уже успели забыть, что варвар умеет говорить, а потому его рык удивил обоих безмерно.
— Прах и пепел… — пробурчал он. — Копыто Нергала тебе в зубы, Трилимиль, если жалкая пара бутылей может свалить меня с ног. Ха!
В самом деле: взор его прояснился, способность снова мыслить блеснула в нем явственно. Но при чем тут был Трилиманиль Мангус Парк?..
— При чем же я? — обиделся Повелитель Змей.
Вместо ответа Конан выудил из кармана несколько золотых и протянул Трилле.
— Наймешь погонщика и пару слонов. Скажешь, чтоб к сумеркам подошел к восточным воротам.
— Где я найму погонщика?
— На базаре…
Варвар тяжело поднялся, едва не свернув стол и скамью, неверной походкой двинулся к лестнице.
— Хей, Конан, ты куда?
И опять ответа он не получил. Покорный судьбе и киммерийцу, Трилле опустил золотые в свой карман и тоже встал. Всего пару мгновений довелось1 ему побыть полководцем… Что ж, такова, видно, его судьба…
— Пойдем, Клеменсина, — уныло сказал он, направляясь к двери. — Пойдем… Слоны ждут…
На этот раз Конан выспался отлично. А проснувшись, он обнаружил на краю своего ложа Лукресию с улыбкой на нежных устах. В руках она держала чашу, полную чудесного розового вина, кою и протянула варвару, едва он открыл глаза.
— Это офирское вино, — сказала она. — Самое лучшее, что я нашла в здешней лавке.
Конан с благодарностью принял чашу и отпил большой глоток, вернувший ему часть утраченных было сил.
— Как ты нашла меня? — хрипло вопросил он, награждая прелестницу кривой ухмылкой.
— О-о, мой варвар… Я потратила на это много, много, много сил… — начала Лукресия серьезно, но тут же не выдержала и рассмеялась. — Ты явился почивать в мою комнату, Конан, так что искать тебя мне не пришлось.
— Я спал, а ты… Охраняла мой сон? — хмыкнул он.
— Ну уж нет… Сказать по чести, так любого врага прогнал бы твой ужасный, бр-р-р, ужасный храп. Меня, во всяком случае, прогнал… Я сидела внизу, в зале.
Он допил вино и водрузил чашу на стол. Руки его таким образом освободились, и он смог обнять Лукресию.
— Ночью ты рассказывала мне свою историю… — начал он.
— Ты готов дослушать?
— Готов… Только перед тем…
Дыхание его участилось, а глаза помутнели. Зарычав, он перевернул прелестную аквилонку через себя и, спиной прижав к тахте, навис над ней, смешав свои черные пряди с ее белокурыми.
Лукресия лукаво улыбнулась.
— А как же моя история? — прошептала она.
— Потом…
— О, варвар…
— Потом…
Глава седьмая. Беседы о превратностях любви
Девятый день Маринелла ехала в повозке по пыльным дорогам Шема. Ей повезло: юный купец, торгующий зеркалами, согласился взять ее с собой и не потребовал за эту поистине королевскую услугу ни медяка.
Зато ей приходилось слушать его разглагольствования по поводу порочных шемских законов, кои предписывают всякому купцу отдавать часть прибыли в казну. «Что я имею с одного зеркала? — говорил Дин. — Четверть золотого. Для того, чтобы заработать один золотой, я должен продать четыре зеркала, и получается, что полтора я отдаю задаром…»
Маринелла ничего не понимала в этих сложных расчетах, однако слушала внимательно, время от времени отвлекаясь собственными думами, но кивая и вздыхая именно там, где нужно. Золотистые нити вновь текли меж ее пальцев, и, к великому ее огорчению, рвались чаще прежнего. Да, скоро в Шеме начнется междоусобная война, и многие погибнут. Слава Птеору и возлюбленной его Иштар, длиться она будет недолго — пять или шесть дней, — и все же война есть война…
— А если я продам шестнадцать зеркал, — продолжал Дин, сердито хмуря широкие черные брови, — и заработаю четыре золотых, то из них казна отберет у меня полтора, то есть уже шесть зеркал я отдаю задаром!..
В руках Вечной Девы сверкнула нить судьбы юного купца. Ах! Она чуть не вскрикнула в печали. Бедный мальчик… И ему суждено погибнуть в этой войне — случайно…
Она прервала на миг свою работу, подняла глаза и посмотрела в его затылок, покрытый густыми курчавыми волосами. Бедный мальчик! Еще несколько лун, и ему больше никогда не понадобятся ни зеркала, ни золотые…
Маринелла с усилием отвела взор. Все чаще сомневалась она в том, что должна быть бесстрастна. Неужели сие действительно возможно? Видеть человека перед собою, знать, что в сумрак Серых Равнин уже ступила его тень, и оставаться равнодушной?.. Она покачала головой и ладонью стерла слезу, горячим шариком прокатившуюся по щеке.
— Да что ты, Мартхала! — воскликнул Дин, вдруг обернувшись к ней. — Не надо плакать из-за такого вздора! Прости, я расстроил тебя. Но поверь, мне просто нравится этим заниматься! А деньги… О-о, Иштар, наша мать, знает… Не так уж я люблю эти блестящие желтые кружочки!
Он рассмеялся и снова повернулся к пегой кобылке, что лениво тащила маленькую повозку по кочкам и ухабам — они уже съехали с основной дороги, дабы предложить товар в деревнях, и теперь приближались к Турану.
— Ты поедешь со мной в Замбулу, Мартхала?
— Нет, Дин, мне нужно к востоку…
— Что ж, может, и доведется еще встретиться… — легко улыбнувшись, сказал смертный. — Я буду рад.
— И я… — тихо сказала Вечная Дева.
Перед самыми сумерками в дверь постучали.
— Ну? — Голос Конана снова был крепок и звучен.
— Это я… — пискнул в коридоре Трилле, не осмеливаясь заглянуть в комнату.
— Ну?
— Погонщик обещал ждать нас перед закатом солнца, у восточных врат.
— Ну?
— Конан… Слон такой большой…
— Кром! Ну и что? Не ты же потащишь его на себе, а он тебя, — раздраженно рявкнул варвар, наконец-то давая спутнику более-менее четкий ответ.
— Да, конечно, но… — Из-за двери донесся тяжкий вздох. — Может, лучше наймем лошадей?
— Гр-р-р…
— Ухожу, ухожу, — пробурчал Повелитель Змей, удаляясь.
Еще не стихли в коридоре его шаркающие шаги, а Лукресия вновь приникла к плечу варвара. Белокурые волосы ее словно покрывалом застлали его широкую грудь, тонкая рука легла на твердый мускулистый живот.
— Конан…
— Умг-м…
— А зачем тебе в Мандхатту?
— Надобно приятеля повидать… Он из касты кшатриев, — не моргнув глазом, солгал киммериец. — А тебе туда зачем?
— Ты не дослушал мою историю…
— Кром! Я хотел, но ты уснула. Расскажи сейчас.
— Я не помню, в каком месте прервалось мое повествование, — закапризничала прелестная аквилонка.
— Э-э… Ну, к твоей тетке пришел парень, потом… Потом…
— Ага-а! — победно воскликнула она. — Не помнишь! И не парень, а молодой человек. Парень — твой Трилле. Мой же был не только красив, но и любезен, прекрасно воспитан, образован и… Я сказала «мой»? Увы. Был мой — половину луны. После он исчез на целый год. Но мы снова встретились — в Аргосе. И снова расстались. Он велел мне ехать за ним в Мандхатту. Там у него дом… О, конечно, я не слишком благочестива, ибо… Она умолкла.
— Что «ибо»? — заинтересовался Конан.
— Ничего. Просто «ибо» — и все. Хочешь еще вина?
— Ясно, хочу. И не только вина.
— О-о-о, Конан…
— Отличное вино. Верно, золотой за бутыль?
— Мне уступили за половину.
— Мр-м-м…
— Я не поведала тебе о том, как он ушел из дома моей тети Мелинды.
— Так чего ж ты ждешь? Поведай.
— А…
— Ладно, я потерплю, — великодушно сказал Конан, снова ложась на спину.
Лукресия задумалась на мгновение, как бы размышляя, поделиться с варваром историей своих приключений или нет, хотя и сама понимала, что сие лишь кокетство — она уже рассказала ему основные события, так отчего ж не продолжить?
— Что ж… Я начну с того утра, когда Мелинда протянула ему папирус, в коем содержалось то ли предостережение, то ли, наоборот, поощрение к действию — я не умею читать, так что не знаю толком. Но, судя по выражению его лица, ничего хорошего для себя он там не увидел. Голубые как ясное небо глаза его помрачнели; он долго молчал, уставясь в стену нашего дома, не отвечал на мои вопросы, как будто и не слыхал их вовсе; потом вдруг взял меня за руку.
«Пойдем к реке» (мы жили как раз рядом с рекой Алиманой), — сказал он, снова улыбаясь. Правда, в этой Улыбке не было прежней легкости, прежнего бездумно-то, но такого обаятельного веселья; он просто изобразил ее, вот и все.
Мы спустились к реке. Я, предчувствуя, что расставание близко, испытывала необычайную душевную скорбь. Он — тоже. Но уже тогда я понимала, что причина нашего общего уныния разная. Он вряд ли даже вспомнил о тех днях, кои провели мы вместе; гораздо более его волновали собственные, по всей видимости, трудно разрешимые вопросы будущего. Я видела: у него из головы не выходило то, что было начертано в папирусе Мелинды.
Мы уселись на берегу. Перед нами текла быстрая Алимана, а за нашими спинами рос густой высокий кустарник, скрывающий нас от чужих глаз. И опять он долго молчал. Улыбка, по обыкновению, блуждала на его губах, и все-таки то была иная улыбка, незнакомая и неприятная мне. Я первая нарушила молчание.
«Скажи мне, Ли (так я называла его)… Ты уезжаешь?» Он словно бы не слышал моего вопроса. Я повторила его. «Да, я уезжаю», — сказал он бесцветным голосом. «Когда?» Тут он наконец повернулся ко мне. «Когда? — он казался удивленным. — Сейчас, конечно. Не думала ли ты, что я намереваюсь остаться?» Признаюсь, Конан, меня очень обидели эти слова. И все же я постаралась не показать виду. «О, что ты, я не думала так, — улыбнулась я. — Но, может быть, ты захочешь, чтоб я отправилась с тобой?» Он расхохотался.
Поверь мне, Конан, нет ничего обиднее такого смеха мужчины, который стал… который стал тебе близок… Нет, я не о страсти, сжигающей сердца, я — о любви. И пусть моя любовь источила мне душу, пусть я живу ею одной, не замечая вокруг ничего — а я знаю, что наш мир прекрасен, и прекрасны его творения, будь то гордый кипарис, или птица, беззаботно чирикающая в ветвях, или сильный и гибкий лев, или новорожденный, или император, или ты, Конан, — пусть я не впускаю всех вас в свое сердце, отчего с годами оно станет черство и лениво, но я любила и люблю и не хочу менять — ничего.
Зачем я говорю это тебе? Какая нелепость… Ты сам мужчина, ты сам не раз уходил — легко, беспечно, — оставляя за собою чью-то печаль, может быть, столь глубокую, что последующая жизнь той бедняжки окажется пропитана и отравлена ею. Ты не поймешь меня.
Поделиться книгой: