Анаконда

— Неважно. Ты спустишь собаку, и посмотрим, побежит ли мой пес следом.

Когда стемнело, они отправились на плантацию. Пеон отвязал свою собаку, и животное тотчас же нырнуло в темную сельву, вынюхивая след.

Как только собака исчезла, Ягуай бросился за ней, безуспешно силясь преодолеть заросли карагуаты. Наконец он пробился через сплетение ветвей и стал догонять своего товарища. Но через две минуты вернулся, виляя хвостом, очень довольный этим ночным приключением. К чести его надо сказать, что на десять метров вокруг он успел обнюхать все темные закоулки и поры. Но преследовать дичь, без отдыха, пробиваясь сквозь заросли леса, иногда в течение многих и многих часов, — нет, это не для него!

Собака пеона между тем где-то очень далеко вышла на свежий след и тотчас потеряла его. Через час она уже возвратилась к хозяину, и все вместе отправились домой.

Этот первый, хотя и не очень убедительный опыт обескуражил Купера. Потом он забыл о нем, предоставив фокстерьеру заниматься прежней охотой на крыс, ящериц и мышей, а иногда наведываться и в лисьи норы.

Между тем дни проходили за днями, душные и слепящие, в незатихающем шуме ветра, от которого волновался буйный океан сельвы под раскаленным полуденным небом тропиков. Термометр неизменно показывал 35–40 градусов, и не было никаких, даже самых отдаленных признаков дождя. Наконец ветер стих, и над сельвой повисла тяжелая, удушливая тишина. И когда наконец исчезла надежда, что Юг ответит живительным ливнем на горячее дыхание Севера, сжигавшее все вокруг в течение целого месяца, люди стали покорно ожидать засухи.

С тех пор фокстерьер целыми днями просиживал под своим апельсиновым деревом, — в такую жару собаки становятся очень смирными и стараются не дышать. Высунув язык, он смотрел из-под опущенных век, как постепенно гибнут последние остатки весенней зелени. Огород погиб в течение нескольких дней. Маисовое поле из светло-зеленого стало желтовато-белым, и к концу ноября остались лишь кургузые мертвые стебли, одиноко торчавшие на темной поверхности земли. И только неприхотливая маниока стойко переносила засуху.

Источник, питавший водоем живительной влагой, высох, и зеленоватой жижи с каждым днем становилось все меньше; теперь она была такой теплой, что Ягуай ходил купаться только по утрам, даже если и встречал следы хорьков, агути и других грызунов, которые стали появляться у водоема, позабыв от засухи всякую осторожность.

После купания он возвращался домой и снова садился под деревом, подставляя грудь ветру, который дул все сильней и сильней. Температура, доходившая на рассвете до 15°, к двум часам пополудни подскакивала до 41°. Жара была такой невыносимой, что фокстерьеру приходилось пить каждые полчаса, отвоевывая это право у пчел и ос, которые, погибая от жажды, тучами обсыпали все ведра и лохани с водой. Куры, распластав крылья по земле, задыхались, лежа в густой тени банановой рощи за увитой плющом беседкой, не решаясь ступить на раскаленный песок, залитый солнцем, лучи которого мгновенно убивали больших рыжих муравьев.

Все вокруг, куда только хватало взгляда фокстерьера: и покрытое вулканическим шлаком плато, и темные глыбы железняка, и сама сельва, — плясало в одуряющем, знойном мареве. На западе, в глубине лесистой долины, стиснутая отрогами гор, поблескивала цинковая гладь Параны, мертвая в эти часы и оживающая после полудня, когда спадала жара. К вечеру горизонт, подернутый легкой дымкой, затягивала, плотная молочная пелена, в волнах которой, окруженное ровным, кровавым венцом, плавало заходящее над рекой солнце. Ветер постепенно стихал, и наступала удушливая тишина; черные, неподвижные силуэты пальм на фоне залитой рубиновым светом реки придавали окружающему ландшафту какой-то мрачный, фантастический колорит. И тогда на темном, безлюдном плато появлялась крошечная белая точка — это Ягуай выходил на прогулку.

Дни проходили за днями, похожие один на другой. Водоем фокстерьера высох, и неприятности, которых до сих пор избегал Ягуай, начались для него в тот же самый вечер.

Один из знакомых Купера, страстный охотник, любивший погонять по сельве татетов, уже давно просил одолжить ему белую собачонку. У него было три пса, хотя и весьма искусных в такого рода охоте, но со скверной привычкой — травить барсуков. Последнее обстоятельство чревато для охотника не только потерей драгоценного времени, но и более серьезными бедами: разъяренный барсук одним удачным ударом челюстей может смертельно ранить собаку, которая не сумела его схватить.

Этому человеку, по имени Фрагосо, однажды уже довелось увидеть фокстерьера в деле, когда тот ловко уложил на месте ирару, и он тогда же решил, что собачонка, наделенная особым даром в один миг перегрызать шейные позвонки, заслуживает самого глубокого уважения, несмотря на свой слишком короткий хвост. А посему он несколько раз подъезжал к Куперу с просьбой одолжить ему Ягуая.

— Я тебе натаскаю его что надо, хозяин, — говорил он.

— Успеется, — отвечал в таких случаях Купер.

Но в один из знойных, одуряющих дней, увидев Фрагосо, он вспомнил о просьбе и отдал собаку с условием, что тот обучит ее бегать по следу.

И Ягуаю действительно пришлось побегать, и гораздо больше, чем это мог представить себе сам Купер.

Фрагосо жил на левом берегу Ябебири; в октябре он посадил маниоку, еще не успевшую созреть, и полгектара маиса и бобов, которые целиком погибли от засухи. Это обстоятельство, очень существенное для охотника, весьма мало трогало Ягуая, постоянно занятого теперь мыслями о своем пропитании. И подумать только! У Купера он когда-то лениво вилял хвостом перед вареной картошкой, боясь обидеть хозяина, и задумчиво обнюхивал остатки рагу, не желая навсегда потерять благосклонность кухарки. Теперь же, в обеденные часы, бедняга униженно сидел перед столом Фрагосо, не спуская с него скорбного, влажного взгляда, и кончал тем, что вылизывал миски, уже отполированные до блеска его товарищами, в ожидании горсточки полусырого маиса, который им давался раз в день.

Фрагосо воспитывал своих собак по особой системе и поэтому ночью отпускал их охотиться на собственный страх и риск; днем же, уходя в лес подстрелить что-нибудь к обеду, он, конечно, брал их с собой, а фокстерьера оставлял в ранчо, и это было единственным местом, где тот мог раздобыть хоть какую-нибудь еду. Он был уверен, что от собак, не привыкших пожирать дичь, многого ждать не приходится, а порода, к которой принадлежал Ягуай, с незапамятных времен, как известно, охотилась из чисто спортивного интереса.

Правда, Фрагосо попытался однажды кое-чему научить фокстерьера. Но Ягуай не только не был полезен, но даже мешал его псам в их трудной работе, и с тех пор охотник каждый раз оставлял его в ранчо, ожидая для обучения более подходящего момента.

Между тем прошлогодняя маниока кончалась; полетели в мусорную яму последние, начисто обглоданные, початки маиса, и голод, беспощадный даже к трем псам, голодным с момента своего появления на свет, начал грызть внутренности Ягуая. Новая жизнь очень быстро наложила на фокстерьера свой отпечаток: он стал таким же трусливым, раболепным и вороватым, как и все остальные собаки в округе. Он научился грабить по ночам соседние ранчо, осторожно подползая к ним на полусогнутых, пружинистых лапах и бесшумно залегая за кустами, дрожа при малейшем подозрительном шорохе; научился сдерживать лай даже в минуту сильной ярости или страха и по-особенному глухо рычать, когда какая-нибудь дворняжка пыталась защитить свое ранчо от грабежа; научился забираться в курятник, сдвигать носом тарелки, которыми накрывают еду, и уносить в зубах банки с топленым маслом, чтобы потом безнаказанно вылизывать их на тихом жнивье. Он познал вкус ремней и ботинок, смазанных жиром, вкус сажи, покрывавшей толстым слоем чугуны и горшки, а иногда лакомился и медом, который крестьяне хранят в колодах из такуары. Он усвоил себе за правило благоразумно убираться с дороги при виде незнакомых людей и, притаившись в траве, долго следить за ними испытующим взглядом. А к концу января от задорного, веселого фокстерьера, который когда-то носился, навострив уши и вызывающе подняв вверх обрубок хвоста, остался лишь маленький, покрытый лишаями скелет; теперь это было жалкое, забитое существо, которое, трусливо поджав хвост и опустив голову, одиноко скиталось по дорогам в поисках пищи.

Засуха продолжалась; окружающие холмы и леса постепенно превращались в пустыню; все живое сосредоточилось по берегам крупных рек, которые стали теперь еле заметными ручейками. Три пса, ходившие на добычу к водопою, часто возвращались с пустым желудком: в их излюбленные места повадились теперь ягуары, и мелкая дичь стала очень пугливой. У Фрагосо, огорченного гибелью посевов и неприятным разговором с владельцем земли, не было никакого желания идти на охоту, даже несмотря на скудость своего стола. Положение, таким образом, становилось весьма угрожающим, как вдруг одно счастливое обстоятельство немного подняло дух приунывшей было собачьей компании. Однажды Фрагосо отправился в Сан-Игнасио, и четыре пса увязались следом; недалеко от города своим обостренным чутьем они уловили тонкий, едва различимый запах свежей зелени, который подсказал им, что где-то, среди этой адской засухи и жары, еще сохранилась жизнь. Действительно, Сан-Игнасио пострадал меньше других селений, и в городе местами, хотя и в плачевном состоянии, сохранились посадки маиса.

Поесть в этот день им не пришлось; но на обратном пути, задыхаясь от усталости и едва поспевая за лошадью Фрагосо, они ни на минуту не забывали пережитого ощущения, а когда стемнело, все вместе молчаливой рысцой двинулись в сторону Сан-Игнасио. Добравшись до Ябебири, они остановились, нюхая воду и вытягивая трепетавшие от возбуждения морды в сторону противоположного берега. Всходила луна, разливая свой желтоватый ущербный свет. Собаки осторожно двинулись в реку, местами прыгая с камня на камень, местами, где в обычное время глубина достигает нескольких метров, перебираясь вплавь.

Даже не отряхнувшись, они возобновили свой бесшумный, упрямый бег прямо к близлежащим посадкам маиса. Там фокстерьер увидел своих товарищей в деле: хищными ударами челюстей они подгрызали стебли, до самой сердцевины вонзая зубы в неочищенные початки. Он последовал их примеру, и в течение целого часа на черном пепелище, где еще недавно шумела сельва, выжженная рукой человека, в призрачном свете убывающей луны, сновали среди стеблей голодные тени собак, и слышалось их злобное рычание.

Три раза приходили они туда, но в последнюю ночь где-то очень близко прогремел выстрел, заставивший их насторожиться. К счастью, это событие совпало с переездом Фрагосо в Сан-Игнасио, так что собаки не очень сожалели о происшедшем.

* * *

И вот наконец Фрагосо переехал в более обжитые места, недалеко от центра колонии. Земля на его участке, судя по буйным зарослям такуапи, была отличной, а огромные связки бамбука, который охотник вырубал своим мачете, говорили о том, что работа идет успешно.

Когда Фрагосо устроился на новом месте, заросли такуапи начали уже засыхать. Он быстро очистил и выжег четверть гектара, надеясь на спасительный дождь. И действительно, погода испортилась, белое небо стало свинцовым, и в жаркие дневные часы на горизонте возникали бледные очертания грозовых облаков. Тридцатидевятиградусная жара и упорный северный ветер разрешились наконец обильным дождем, и Фрагосо не мог нарадоваться на свой маис. Он следил за его ростками, видел, как они поднялись над землей на несколько сантиметров… Но этим дело и кончилось.

В кустах такуапи, под его корнями, питаясь, должно быть, молодыми побегами, живет бесчисленное множество грызунов. Когда растение высыхает, эти постояльцы разбегаются кто куда, и неумолимый голод загоняет их на плантации. Вот почему однажды вечером три собаки Фрагосо вернулись с поля, ожесточенно потирая лапами искусанные морды. В тот же день Фрагосо убил четырех крыс, которые подбирались к его жестянке с салом.

Ягуай в это время где-то гулял. Но на следующий вечер, выйдя вместе с друзьями на охоту (фокстерьер умел отлично отыскивать гнезда и потрошить броненосцев, хотя и не научился ходить по следу), он был страшно удивлен при виде того, как его товарищи с опаской обходят маисовое поле. Ягуай не последовал их примеру, а пошел напрямик; в тот же момент он почувствовал укус в лапу и увидел, как от него врассыпную бросились какие-то быстрые серые тени.

Ягуай сразу распознал врага; его глаза сверкнули, твердый обрубок хвоста взметнулся вверх, — и вот уже не жалкая, забитая собачонка, а полный боевого задора чистокровный английский пес, казалось, вызывал на бой темную беспощадную сельву. Голод, унижения, скверные привычки — все исчезло в один миг при виде разбегавшихся крыс. А когда он, окровавленный, падая от усталости, вернулся наконец домой и прилег отдохнуть, ему и там пришлось гоняться за голодными крысами, буквально наводнявшими ранчо.

Фрагосо, которому еще не доводилось видеть у животных такого внезапного прилива моральных и физических сил, был в восхищении; он вспомнил схватку Ягуая с ирарой; тот же самый укус в шею, сухой щелчок челюстей — и крысе конец!

Не укрылась от него и причина этого пагубного нашествия, и он, громко и длинно ругаясь, окончательно понял, что поле пропало. Один Ягуай ничего сделать не может. Потрепав по спине фокстерьера, он свистнул собак и отправился на плантацию; но как только эти пожиратели ягуаров чувствовали на морде прикосновение крысиных зубов, они начинали визжать и тереть лапами покусанные места. Фрагосо и Ягуаю пришлось одним заканчивать трудный день, и если у человека осталась к вечеру только легкая боль в кистях, то фокстерьер поплатился дороже: тяжело дыша, он слизывал с исцарапанных ноздрей кровавую пену.

С полем было покончено за двенадцать дней, несмотря на все усилия, предпринятые Фрагосо и Ягуаем для его спасения. Крысы, как цапли, отлично умеют извлекать зерна маиса из их зеленой оболочки. Погода, снова сухая и знойная, не оставляла ни малейшей надежды на новый посев, и Фрагосо в поисках заработка был вынужден идти в Сан-Игнасио. Он прихватил с собой и собаку Купера, которую уже никак не мог прокормить и намеревался вернуть хозяину. Правда, ему очень не хотелось этого делать, ибо последние подвиги фокстерьера, нашедшего в охоте на крыс свое истинное призвание, весьма заметно подняли у Фрагосо престиж беленькой собачонки.

По дороге фокстерьер слышал со стороны Ябебири отдаленный треск сжигаемого засухой тростника; видел у опушки леса коров, которые, не обращая внимания на тучу слепней, грудью наваливались на крепкую изгородь и, почти повиснув на ней, упрямо тянулись к пожелтевшей листве. Он видел кроны тропических смоковниц, которые как паруса выгибались под северным ветром, а после полудня, когда жара доходила до сорока, перед ним на туманном горизонте в кровавом венце неизменно висело тусклое солнце.

Через полчаса они уже входили в Сан-Игнасио, и, так как идти на ферму Купера было уже поздно, Фрагосо решил отложить визит до следующего утра. Несмотря на сильный голод, ни одна из его собак, за исключением Ягуая, не отважилась мародерствовать в незнакомых местах; фокстерьер же, которому все здесь напоминало его прежние прогулки с Купером, не выдержал и, гонимый могучим инстинктом, отправился напрямик к дому своего хозяина.

* * *

В тяжелые дни четырехмесячной засухи, — а засуха в Мисьонес дело нешуточное, — даже в урожайные годы вечно голодным собакам приходилось особенно плохо; ночные грабежи собак стали для фермеров настоящим бедствием. Среди бела дня собаки однажды утащили с фермы у Купера трех кур. А если принять во внимание, что некоторые двуногие бездельники доходят до того, что специально обучают щенков этому искусству, чтобы вместе полакомиться добычей, станет понятным то нетерпение, с которым Купер при случае разряжал свое ружье в непрошеных ночных гостей. И хотя стрелял он только мелкой дробью, урок для грабителей не проходил даром.

И вот однажды вечером, когда охотник собирался ложиться спать, до него донесся еле слышный знакомый звук: кто-то работал когтями, силясь пролезть через проволочную изгородь ранчо. С недовольной гримасой Купер снял ружье и, выйдя на крыльцо, заметил посреди двора белое движущееся пятно. Не задумываясь, он выстрелил; раздался пронзительный визг, и животное, бессильно волоча задние лапы, метнулось в сторону; внезапно какое-то непонятное щемящее чувство шевельнулось в душе Купера и тут же исчезло. Осмотрев двор, он, однако, никого не нашел и вернулся в комнаты.

— Кто это был, папа? — лежа в кроватке, спросила дочь. — Собака?

— Да, — ответил Купер, вешая ружье. — Я выстрелил в нее слишком близко…

— А большая собака, папа?

— Нет, маленькая.

Некоторое время отец и дочь молчали.

— Бедняга Ягуай! — вдруг сказала Джулия. — Как-то ему теперь!

И тут Купер понял, отчего ему стало не по себе, когда завизжал подстреленный пес: что-то от Ягуая почудилось ему в этом визге. Но, подумав, насколько невероятной была такая возможность, он уснул…

На другой день рано утром Купер вышел во двор и, отправившись по кровавому следу, нашел около водоема в банановой роще труп Ягуая.

Сильно расстроенный, вернулся он домой, и первый же вопрос, который задала ему Джулия, был о собачке.

— Она умерла, папа?

— Да, там у водоема… Это Ягуай…

Он взял лопату и в сопровождении двух своих притихших детей пошел к водоему. Джулия некоторое время не отрываясь смотрела на труп; потом тихо отошла и заплакала, уткнувшись носом в колени Купера.

— Что ты наделал, папа!

— Я не знал, деточка… Пусти-ка меня.

Тут же в банановой роще он похоронил свою собаку, утоптал землю и, глубоко подавленный происшедшим! побрел домой, ведя за руки обоих детишек, которые тихонько всхлипывали, стараясь скрыть от отца свои слезы.

Смерть человека

Человек и его мачете расчищали банановую рощу. Они уже заканчивали пятый ряд: оставалось еще два, поросших чиркой и дикой мальвой. Но с ними не трудно было справиться, так что дела впереди оставалось совсем немного. Бросив довольный взгляд на выкорчеванные кусты, человек перешагнул через проволочную изгородь, чтобы полежать в грамилье{10}.

Но в тот момент, когда, придавив к земле колючую проволоку, он уже почти переступил через нее, левая нога его случайно скользнула по коре, отвалившейся от столба в изгороди, а мачете выскочило из руки. Когда он падал, у него в голове промелькнула мысль, что мачете нигде не видно.

Человек лежал в грамилье, на правом боку, очень удобно. Именно так он и собирался лечь, подогнув колени и положив левую руку на грудь. Зевнув, он широко раскрыл рот, по тут же подавил зевок. Теперь человек лежал… но проткнув ножом предплечье и живот. Над рубашкой торчала рукоятка и только половина лезвия — другой половины не было видно.

Человек попробовал повернуть голову и не смог. Он искоса взглянул на рукоятку мачете, еще влажную от его пота. Мысленно определил, глубоко ли и под каким углом зашел нож в тело. И пришел к выводу — холодному, неоспоримому, беспощадному: настал его смертный час.

Смерть… Сколько раз на протяжении жизни мы думаем о том, что после многих, многих дней, месяцев, недель, лет, наступит наконец час, когда и мы, в свою очередь, окажемся на пороге смерти. В этом — фатальная неизбежность, которую мы предвидим и с которой успели примириться настолько, что нередко спокойно рисуем в своем воображении этот ни с чем не сравнимый в жизни момент, когда мы испустим последний вздох.

Но сколько тревог, надежд, иллюзий, воображаемых трагедий суждено нам пережить до тех пор! Сколько горя придется испытать — прежде чем мы сойдем со сцены жизни! Рассуждая о смерти, может быть, именно в этом мы ищем утешение и отраду: ведь смерть еще так далека, а жизнь таит в себе столько неизведанного и непредвиденного.

Столько?.. И двух секунд не прошло: солнце на том же месте, и тени не стали длиннее, а для человека, распростертого на земле, все эти рассуждения внезапно стали явью: он умирает.

Умирает. Лежа в удобной позе, он уже может считать себя мертвым.

Но человек открывает глаза и смотрит. Сколько времени прошло? Какие события потрясли мир? И каким переворотом в природе отмечен весь ужас происшедшего с ним?

Ведь он умирает. Смерть приближается к нему, холодная, неотвратимая, неизбежная.

Человек еще сопротивляется — все случилось так неожиданно! «Это кошмар, это сон! — думает он. — Ведь ничего не изменилось, ничего. Разве эта банановая роща не его? Разве не сюда приходил он каждое утро расчищать ее? Разве кто-нибудь еще знает эту землю так же хорошо, как он? Он прекрасно видит свой сильно поредевший участок, видит, как горят на солнце широкие обнаженные листья. Вот они, совсем рядом, эти растрепанные ветром листья. Сейчас они не шелохнутся. В полдень всегда наступает затишье; скоро, должно быть, двенадцать».

А там, наверху — красная крыша его дома. Лежа на жесткой земле, человек видит ее сквозь стебли и листья бананов. Слева от себя он смутно различает кустарник и поросль корицы, больше он ничего не видит, но хорошо знает, что за его спиной дорога к новой пристани; а если с того места, где покоится его голова, спуститься вниз, то попадешь в долину, в глубине которой, словно озеро, дремлет Парана. Ничего не изменилось, все как прежде: раскаленное солнце, пустынный дрожащий воздух, неподвижные бананы и высокие толстые столбы в изгороди, которые ему предстояло сменить.

Смерть! Нет, не может быть! Разве не похож этот день на все остальные, когда на рассвете он выходил из дому с мачете в руках? Разве в четырех метрах от него не стоит по-прежнему его лошадь, с белым пятном на лбу, осторожно обнюхивая колючую проволоку?

Ну конечно же! Кто-то свистит… Ему не видно, кто это, ведь он лежит спиной к дороге, но до него доносится цоканье лошадиных копыт по мостику… Это парнишка, который каждое утро, в половине двенадцатого, ходит к новой гавани. Он всегда насвистывает…

Человек почти касается ботинками злополучного ободранного столба. От этого столба до живой изгороди кустарника — на границе между банановой рощей и дорогой — пятнадцать метров. Уж он-то хороню знает — сам измерял расстояние, когда ставил ограду.

Так что же случилось? Разве это не обычный полдень в Мисьонес, не его пастбище, не его поредевшая банановая роща? Ну конечно же! Обычный полдень! Короткие стебли грамильи, конусы муравейников, тишина, солнце словно расплавленный свинец…

Ничего, ничего не изменилось. Только он стал другим. Две минуты назад, еще живой, он утратил теперь связь с окружающим миром. Ни пастбище, которое он пять месяцев обрабатывал мотыгой, ни бананы, которые он посадил своими руками, ни его семья не имеют теперь к нему никакого отношения. Кусок глянцевитой коры и нож, проткнувший живот, с удивительной легкостью вырвали его из жизни. Всего две минуты назад. И вот он умирает.

Человек лежал в грамилье на правом боку. Он чувствовал, как силы покидают его, но все еще сопротивлялся… Ему не хотелось смириться с тем, что выше человеческого понимания и так непохоже на обычную размеренную жизнь. Он хорошо знает, который теперь час: половина двенадцатого… Парнишка всегда проходит по мосту в это время…

Как могло случиться, что он поскользнулся!.. Он хорошо помнит, как рукоятку мачете (уже давно пора сменить этот старый неповоротливый нож) левой рукой прижимал к колючей проволоке. Тому, кто десять лет прожил в лесу, хорошо известно, как обращаться с мачете. Просто он очень устал сегодня и, как обычно, прилег на минуту отдохнуть.

Нужны доказательства? А стебельки грамильи, которые заползают ему в рот? Разве не он вырыл в земле лунки на расстоянии метра друг от друга и бросил в них семена грамильи! И эта банановая роща, разве не ему принадлежит она, и эта лошадь, что настороженно фыркает, глядя на шипы в ограде! Лошадь прекрасно видит человека, но она не посмеет обогнуть изгородь, потому что ее хозяин лежит распростершись у подножья столба. Он тоже хорошо видит ее, видит, как темные струйки пота стекают по спине и крупу лошади. Солнце льется расплавленным свинцом, а вокруг царит торжественная тишина, даже банановые листья не шелохнутся. И прежде в такие же дни, как этот, он наблюдал то же самое.

…Нет, он просто очень устал и теперь отдыхает. Уже, должно быть, прошло несколько минут, а без четверти двенадцать оттуда, сверху, из домика под красной крышей, выйдут его жена и двое ребятишек. Они пойдут к банановой роще, чтобы позвать отца завтракать. Прежде других он всегда различает голос младшего сына, который рвется из рук матери с криком: «Папочка! Папочка!»

Так и есть… Его голосок! Он хорошо слышит! Значит, время завтрака. Нет, он действительно слышит голос сына…

Какой кошмар!.. Ведь это обычный день, один из многих точно таких же дней, несомненно это так! Ослепительный свет, желтоватые тени и зной, струящийся в тишине. Жарко так, словно сидишь на раскаленной печи. А лошадь неподвижно стоит перед банановой рощей, куда путь ей заказан, и обливается потом…

…Ах, как он устал… устал, и только. Сколько раз вот так же, в полдень, он пересекал это пастбище, возвращаясь домой! Когда он приехал сюда, здесь были густые заросли, а еще раньше — девственный лес! И в ту пору, когда он выкорчевывал заросли, он тоже приходил домой очень усталый. Он шел медленно, с мачете в левой руке.

Он даже может представить себе, будто идет к дому; и, чтобы отвлечься на минуту от мысли о своей смерти, вообразить, будто с высоты мола, сооруженного им самим, наблюдает привычную картину: каменистую вулканическую почву, засеянную колючей грамой{11}, бананы и красный песок под ними, маленькую проволочную ограду на склоне холма, которая сворачивает к дороге. А еще дальше — пастбище, дело его рук и у подножья ободранного столба, в грамилье — маленькую неуклюжую фигуру человека, который очень устал и теперь отдыхает. Это он сам — лежит на правом боку, с поджатыми ногами, в такой же позе, как всегда…

А лошадь, настороженно замерев перед оградой, тоже видит человека, распростертого на земле. Она облизывается, хочет обогнуть ограду, по все еще боится… Вот совсем рядом слышатся голоса: «Папочка!!» И, повернув голову к неуклюжей фигуре в грамилье, лошадь долго, долго стоит, навострив уши: успокоившись наконец, она решается пройти между столбом и лежащим человеком. Теперь-то он отдохнул….

История одной любви

I

Весна

Это случилось во вторник, во время карнавала. По городу двигался праздничный кортеж экипажей, карет и колясок. Уже стемнело, когда Небель занял место в одной из них. Разрывая пакетик с серпантином, он заметил в экипаже, едущем впереди, девушку, которой не видел прежде. Удивленный, он спросил товарищей:

— Кто это? Она недурна собой.

— Черт возьми! Сеньорита очаровательна. Она — какая-то родственница доктора Аррисабалаги, кажется его племянница. Говорят, только вчера приехала.

Небель принялся внимательно разглядывать прелестное существо. Она была совсем молоденькая — лет четырнадцати, не больше, но в ней уже чувствовалась взрослая девушка. Ее темные волосы обрамляли лицо той матовой и ровной белизны, которая свойственна лишь тонкой и нежной коже. Синие, слегка расставленные, миндалевидные глаза скрывались под черными ресницами, лоб — гладкий и чистый; весь ее облик свидетельствовал о душевном благородстве или об упрямом характере. Но главное глаза: они озаряли чудесным светом это юное личико. И, на мгновенье встретившись с ней взглядом, Небель почувствовал, что этот свет ослепил его.

— Какая прелесть! — прошептал он, да так и застыл, опершись коленом на подушку сиденья.

А минуту спустя ленты серпантина устремились туда, где сидела девушка, — и вот уже с одного экипажа на другой перекинут висячий бумажный мост. А виновница происшедшего улыбается время от времени галантному юноше.

Однако непрекращающийся поток серпантина мог быть истолкован, как неуваженье к пассажирам, возницам и к самому экипажу. Наконец двое, сидящих на заднем сиденье, обернулись и с улыбкой стали разглядывать расточителя карнавальных ценностей.

— Кто они? — спросил Небель шепотом.

— Доктор Аррисабалага… Ты его, конечно, не знаешь. А сеньора — мать твоей девушки… Она — невестка доктора.

Когда довольные произведенным осмотром, Аррисабалага и сеньора искренне улыбнулись щедрому юноше, Небель счел своим долгом поздороваться с ними; на его приветствие все трое ответили в снисходительном, но веселом тоне.

Так началась идиллия, которая продолжалась три месяца. Небель вложил в нее весь пыл, свойственный юности. На протяжении всего праздничного шествия, а в Конкордии оно затягивается допоздна, он швырял и швырял серпантин, не замечая, что у него отстегнулся манжет.

На следующий день повторилась та же сцена. И так как на этот раз шествие экипажей открылось с битвы цветов, Небель в четверть часа опустошил четыре огромных корзины. Аррисабалага и сеньора смеялись, то и дело оборачиваясь к юноше, а девушка почти не сводила с него глаз. Небель с отчаянием взглянул на свои пустые корзины. Но на сиденье, возле него, еще оставался тощий букетик бессмертников и жасмина. С букетом в руке он перемахнул через колесо своего сарри{12}, чуть не вывихнув ногу, и бросился к пролетке Аррисабалаги. Запыхавшись, обливаясь потом, но с восторженным блеском в глазах он протянул букетик девушке. Растерявшись, та стала искать другой букет, чтобы подарить его Небелю, но не нашла ничего подходящего.

Ее спутники смеялись.

— Глупышка! — сказала мать. — Отдай ему букетик, что приколот у тебя на груди.