Последняя жертва "Магистра"

Виталий Гладкий

Последняя жертва "Магистра"

ПРОЛОГ

В один из ясных осенних дней 1230 года от рождества Христова во время облавной охоты магистр ордена рыцарей Меча Готфрид фон Кельгоф неожиданно почувствовал себя настолько плохо, что потерял сознание и на полном скаку вылетел из седла. Когда подоспел его оруженосец, магистр дышал хрипло, неровно, с трудом; словно высеченное из гранита лицо его с массивным подбородком было землисто-серого цвета, на губах пузырилась кровавая пена. Магистра с большими предосторожностями положили на рыцарский плащ, закрепленный в виде носилок между коней, и поспешили в замок устроителя охоты барона Бернарда фон Репгова. Там личный лекарь магистра флорентиец Герардо пустил обеспамятевшему господину кровь, вправил вывихнутую руку и, когда тот пришел в себя, едва не насильно напоил подогретым снадобьем с отвратительным запахом. Магистру после этого стало дурно, его вырвало, что принесло ему облегчение.

– Что со мной? – спросил магистр склонившегося над ним лекаря

Флорентиец не ответил, только на миг плотно сомкнул веки. Магистр понял.

– Оставьте нас одних, – велел он собравшимся возле его ложа рыцарям; они с поклоном удалились, звеня шпорами и оружием.

– Яд… – обронил флорентиец это слово тихо, даже не пошевелив губами, так, что только магистр мог услышать.

Магистр больше ни о чем не спрашивал – ему и так все было ясно. Закрыв глаза, он задумался…

Когда Готфрид фон Кельгоф стал магистром, орден уже давно погряз в междоусобицах спесивых баронов. Былая мощь ордена Меча постепенно отходила в область преданий, и уже не один владетельный государь с вожделением посматривал на его обширные земли. Сплотив вокруг себя преданных рыцарей, Готфрид фон Кельгоф обуздал непокорных, тем самым заставив сюзеренов относиться к ордену с прежним почтением и опаской.

Только один из баронов, очень богатый и в такой же мере хитроумный, рыжий великан Бернард фон Репгов, избежал расплаты за свои деяния – быстро смекнув, что устоять перед натиском магистра он не в состоянии, явился к нему с повинной. Магистр сделал вид, что простил барона – участь опасного интригана им была давно решена, но Бернард фон Репгов пользовался чересчур большим авторитетом среди меченосцев, потому следовало повременить. А чтобы усыпить бдительность этого рыжего лиса, Готфрид фон Кельгоф принял приглашение барона поохотиться в его владениях.

Прибыл магистр к фон Репгову с очень сильным и многочисленным отрядом верных рыцарей. Рыжий барон встретил Готфрида фон Кельгофа любезно, показал оборонительные сооружения замка, посетовал на недостаточную обеспеченность провиантом – год выдался неурожайным. Такая откровенность вызывала подозрение, но даже мысленно упрекнуть в чем-то барона магистр не мог: тот был сама предупредительность и гостеприимство. Но теперь, лежа в постели, магистр, наконец, осознал коварный план фон Репгова. И мучился одним вопросом: как? Ведь всю пищу и вино, прежде, чем подать магистру, пробовал в его присутствии повар, затем оруженосец барона, и, наконец, хозяин замка… Над этим размышлял и Герардо. Поколдовав над своими склянками, он принялся макать в них птичьи перышки и наносить ими какие-то жидкости на вещи и оружие магистра. Когда очередь дошла до длинного тяжелого меча с крестообразной золотой рукоятью, в которую был вставлен огромный кроваво-красный рубин, Герардо не удержался от тихого восклицания: жидкость вдруг окрасила полированное золото в зеленый цвет

Возглас флорентийца заставил магистра открыть глаза. Присмотревшись к занятию лекаря, он только горестно вздохнул – теперь Готфрид фон Кельгоф уже не сомневался, что часы его жизни сочтены. Рыжий барон, зная привычку магистра, которая осталась еще со времен крестового похода, – перед тем, как отправиться в путь он, воткнув меч в землю, молился и целовал крест-рукоять, – видимо, приказал кому-то из слуг проникнуть ночью в опочивальню гостя и вымазать ядом рукоять меча.

– Сколько?.. – прохрипел магистр.

"Мне осталось жить…" – понял флорентиец недосказанное и, немного подумав, ответил по-прежнему шепотом:

– Не больше двух суток… – и добавил, склонив безнадежно голову: – Противоядия я не знаю.

– Достаточно, – с непонятным облегчением откинулся на подушку магистр. – Возьми мой перстень с печатью… И передай его оруженосцу… с приказом как можно скорее доставить сюда… ларец, который находится в моей опочивальне под плитой пола. На ней высечен крест… Коней не жалеть… Но до возвращения оруженосца – слышишь! – я должен жить. Должен!

Посланец успел вовремя: магистр был еще жив, но только снадобья неутомимого флорентийца, который двое суток не спал и ни на шаг не отходил от постели своего повелителя, поддерживали в еще недавно могучем теле угасающую на глазах искру жизни.

– Пригласи сюда… всех рыцарей и их оруженосцев… в том числе и вассалов барона… И его самого… – В радостном возбуждении магистр ощупывал небольшой ларец, украшенный резной слоновой костью.

Рыцари окружили ложе умирающего. Бернард фон Репгов, огромного роста детина с ярко-рыжими волосами до плеч, даже не пытался изобразить на своей длинной физиономии, покрытой шрамами, соболезнование и печаль. Он возвышался над всеми как непоколебимый утес, уверенный в своей силе и безнаказанности за содеянное преступление.

– Братья… – голос магистра неожиданно окреп; глаза Готфрида фон Кельгофа засверкали прежним огнем, которого так страшились его враги. – Я покидаю вас в великой скорби. Но на то воля господа нашего, который призвал меня так безвременно. Братья! Помолитесь за мою душу, когда я буду возносить смиренное покаяние всевышнему на небесах. Но в последний свой час хочу отметить достойнейшего среди рыцарей ордена Меча. Бернард фон Репгов! – магистр открыл ларец и достал оттуда перстень с большим камнем чистой воды, который сверкнул в его руках, как утренняя звезда. – Дарю тебе этот адамас [1], отвоеванный мною у сарацин. Ты – верный слуга ордена, и да простятся тебе все твои прегрешения, если на то будет соизволение господа.

Барон не поверил своим ушам: ему – и такую драгоценность?! И от кого?! От врага, который, конечно же, не заблуждается в истинных причинах поразившей его смертельной болезни. Столпившиеся вокруг фон Репгова рыцари задышали, как загнанные кони: такое богатство! За этот камень можно было купить все их владения вместе с ними в придачу. И кому?! Клятвопреступнику и убийце. Но они угрюмо молчали, глубоко спрятав свои мысли…

Магистр, в последний раз окинув угасающим взглядом меченосцев, отвернулся к флорентийцу.

– Тебе… мои сокровища… Знаешь где… Ключ у меня на груди… – одними губами произнес он, но Герардо понял и в благодарность припал к руке магистра.

– Амен… – Готфрид фон Кельгоф вдруг улыбнулся и закрыл глаза. На этот раз навсегда…

Магистра хоронили с подобающими его сану почестями и пышностью. Герардо не стал дожидаться, пока прах повелителя примет земля, и незаметно исчез.

Бернард фон Репгов, владелец уникального сокровища, перстня с алмазом, который прозвали "Магистр", недолго тешился подарком: через полгода после смерти Готфрида фон Кельгофа барона нашли в собственной постели с кинжалом в сердце. А перстень с "Магистром", который рьяно пытались найти наследники рыжего меченосца, исчез. И надолго – только спустя сорок лет он объявился у одного из князей католической церкви, который тоже кончил плохо. Затем перстень попал неведомо как к чешскому королю Пжемыслу II, у которого вместе с жизнью его отобрал граф Людовик Габсбург, потом… Впрочем, это совсем другая история. Любопытные могут прочитать "Воспоминания кавалера де Жуанвиля" (только не следует отождествлять его с Жаном Жуанвилем, маршалом Шампании, который написал "Книгу Св. Людовика"), где "Магистру" уделено немало страниц, а также "Хронику" аббата Гискара.

Орден меченосцев после кончины магистра Готфрида фон Кельгофа просуществовал недолго. Его разгромили литовцы и земгалы. А в 1237 году он был объединен с тевтонским орденом.

Говорили – и это зафиксировано в документах той эпохи, что в день смерти Бернарда фон Репгова случилось сильное землетрясение, и надгробный камень на могиле магистра ордена Меча раскололся пополам. Связывали стихийное бедствие с гневом безвременно усопшего фон Кельгофа, который покинул свое последнее пристанище, чтобы покарать убийцу, но мы позволим себе в этом усомниться.

1. СТАРИК

Он сидел у окна кухни и о чем-то сосредоточенно думал. Его выцветшие глаза были тусклы, словно присыпаны пеплом; казалось, что они смотрят внутрь, что провалились под бременем лет на дно глазниц и умерли раньше, чем живой дух, который все еще теплился в немощном теле. И только темные точки зрачков жили своей жизнью, беспокойной и торопливой, высверкивая сквозь пепельную пелену остро и зло.

Старик был одет небрежно: полосатые пижамные брюки по низу обтрепаны и не раз чинены, на серой рубахе не хватало пуговиц, наброшенный на сутулые плечи пиджак из толстого "флотского' сукна в пятнах. Несмотря на то, что за окном теплынь, конец лета, ему холодно – под пиджак пододета меховая безрукавка, а ноги покоились в опорках – валенках с обрезанными голенищами.

Квартира старика находилась в полуподвальном помещении, и потому через давно не мытые стекла ему была видна только обувь прохожих да кусочек киноафиши большого рекламного стенда на доме напротив. Кухонное окно забрано снаружи ржавыми прутьями, в приямке валялись окурки, обертки от мороженого, газетные лоскутки и битое стекло.

На газовой плите уже давно шипел, бормотал вскипевший чайник, но старик, погруженный в свои мысли, не замечал этого. Видно, что в молодости он был привлекательной наружности. Даже дряблая кожа с темными старческими пятнами не могла скрыть выразительности черт удлиненного лица с упрямым подбородком; лоб у старика высокий, нос аккуратный, прямой, не утративший свою форму за долгие годы, как это бывает у людей преклонного возраста; седые волосы густы, давно не стрижены, зачесаны наверх.

Вода в чайнике клокочет; позвякивая, подпрыгивает крышка. Наконец старик перевел взгляд на плиту, встал и выключил газ. Заварил чай – обстоятельно, не торопясь, со знанием дела. Пьет вприкуску с кусочками быстрорастворимого сахара, которые крошатся в руках. Старик недовольно хмурится, кряхтит, смахивает крупинки на ладонь и ссыпает в стеклянную банку из-под майонеза.

После чаепития пошел в комнату, лег, не раздеваясь, на кровать поверх одеяла. Комната просторная, с высоким, давно не беленым потолком. Старые, выцветшие обои наклеены небрежно, по углам пошли от сырости морщинами. На стене, между окнами, висели старинные часы в резном футляре орехового дерева с массивными гирями. Мебели немного: кровать, три полукресла с потертой обивкой, овальный стол светлого дерева и неуклюжий секретер ручной работы, который больше смахивал на обычный сундук, в котором в старину возили приданое невестам. Одежда на вешалке у входа прикрыта ситцевой занавеской в мелкий цветочек; там же стоял большой картонный ящик, упаковка телевизора, в котором хранилась обувь.

Старик лежал на правом боку, лицом к коврику – льняной скатерти, на которой рукой базарного халтурщика послевоенной поры были вырисованы белые лебеди посреди ультрамаринового пруда. Он не спал – глаза закрыты, но веки подергивались; дышал старик неровно, в груди похрипывало.

Неожиданно звонко бьют часы. Старик вздрогнул, поднял голову, посмотрел, щурясь, на циферблат. Встал, торопливо оделся. Некогда дорогой костюм из трико коричневого цвета стал для него чересчур просторным; пиджак он застегнул на все пуговицы. Хотел повязать галстук, но передумал – выпустил воротник рубахи наверх. Надел еще добротные черные туфли на каучуковой подошве и, прихватив палочку, семенящими шажками поспешил к выходу.

Трамвай неторопливо катил к окраине города. Старик сидел, слегка покачиваясь взад-вперед, дремал. На конечной остановке он вышел и направился к деревянной арке – входу в старый парк. Мельком посмотрев в сторону двух пожилых женщин, которые, о чем-то беседуя, сидели на скамейке у входа, пошел по посыпанной белым зернистым песком аллее вглубь парка. Видно, что старик волнуется: лицо его бледнее обычного, губы что-то пришептывают, свободной левой рукой он время от времени прикасается к груди в области сердца, судорожно мнет костюмную ткань.

Послышался собачий лай. Старик резко остановился, круто свернув в заросли, и, прячась за стволами деревьев, стал пробираться к обширной лужайке.

Трава на лужайке давно некошена, местами вытолочена. Солнце еще прячется за деревьями, и приятная прохладная тень упала голубоватыми акварельными мазками на кое-где выгоревшую зелень. У дальнего конца лужайки лежали небрежно сложенные бревна, неизвестно кем и для каких целей сюда притащенные.

На бревнах сидела старуха в очках и читала газету: По лужайке носился курчавый терьер в ошейнике,- в радостном возбуждении тявкая на каждое дерево.

Старик, с опаской посматривая в сторону пса, опустился на корточки так, что его почти полностью скрыла густая высокая трава. Долго в полной неподвижности он наблюдал за старухой. И вовсе помертвевшее лицо его застыло в гримасе ненависти, в глазах плескался холодный огонь; зрачки расширились, взрывая глазные яблоки изнутри, стали похожими на черные капли чугуна, впаянные в мутное стекло.

Старуха вдруг забеспокоилась, отложила газету в сторону, кликнула пса, поднялась на ноги. Терьер с готовностью подставил ей свою ухоженную шерсть; старуха ласково потрепала его за загривок, подтолкнула – терьер снова начал выписывать круги по лужайке. Старуха сняла очки и долго протирала их куском фланели, тревожно посматривая по сторонам.

Трудно сказать, сколькой ей было лет. В какой-то период жизни безжалостное время, оставив неизгладимые следы на лице, как бы обходит стороной свою жертву, снисходительно выжидая удобный момент, чтобы нанести последний разрушительный удар.

Еще труднее представить, как выглядела она в молодые годы. Черты ее лица время стесало грубо, безжалостное небрежно, проложив частые морщины там, где когда-то румянились круглые щеки, прилепив дряблые синеватые мешки под глазами, искривив нос так, что он стал нависать над верхней губой.

И все же старуха не выглядела немощной. Годы не согнули ее, только высушили; спина у нее прямая, руки крепкие, ноги уверенно несут тело. Ступала она размашисто, смотрела слегка исподлобья, как бы поверх очков; от ее фигуры веяло упрямством и некоторой отчужденностью.

Старуха, опять нацепив очки, стала прохаживаться по лужайке, озабоченно хмурясь. Терьер путался под ногами, и она его беззлобно поругивала. Что-то ее тревожило, даже пугало; что – она сообразить не могла, а от этого настроение у нее испортилось окончательно. Подозвала пса, взяла его на поводок и, забыв газету, торопливо пошла к выходу из парка, поминутно оглядываясь.

Старик провожал ее взглядом, пока ветки деревьев не скрыли от него высокую угловатую фигуру в темно-бордовом шерстяном платье. Хотел подняться и, охнув, завалился на траву: ноги затекли, задеревенели, стали непослушными. Сидя на земле, старик долго растирал их, морщась и покрякивая. Бормотал: "Проклятый пес, проклятый пес…"

Наконец встал, подошел к бревнам, где недавно сидела старуха, подобрал оставленную газету, стал рассматривать, брезгливо поджав губы. Затем с неожиданной яростью порвал газету на мелкие клочки, швырнул их на бревна и, согнувшись больше обычного, тяжело опираясь на палку, медленно побрел к парковым воротам.

2. МАЙОР ДУБРАВИН

Майор Дубравин завтракал. Раннее утро выдалось хмурым, сырым – поздняя осень. Дождь, который лил со вчерашнего вечера почти не переставая, наконец, прекратился, и густой туман опустился на город.

Из детской послышались возня и хныканье: жена собирала младшего сына в садик; старший, школьник, пока еще спал.

Дубравин напил большую чашку чаю, отхлебнул глоток, поморщился: не горячий и почему-то с запахом прелой соломы. Посмотрел на пачку, из которой взята заварка, вздохнул – грузинский… Дрова вперемешку с сенной трухой. Индийского бы… Да где достанешь – дефицит…

Нахмурился, вспомнив двухдневной давности ссору с женой: "…Вон у Сидоркиных только птичьего молока нету! В мясном – лучший филейчик с поклоном, в молочном – домашний творожок из-под прилавка. Осенью фрукты и овощи им машинами прут. Задаром, между прочим. И кто такой Сидоркин? Кто?! Лейтенантишка! Без году неделя в ОБХСС. А ты – майор! В уголовном розыске!" – "Отстань, Ольга…" – "Ну нет уж, ты мне рот не затыкай! Концы с концами никак свести не можем! Если бы не моя мама…" – "Ну да, твоя мама… – подхватил Дубравин со злой иронией в голосе. – Как же… По миру пошли бы без твоей мамы". "Ты… ты не смеешь!" – "Успокойся и не кричи – детей испугаешь. А что касается Сидоркина… Так я тебе уже говорил, и не раз: совесть моя чиста, и ты ее вместе с "левым" филейчиком в мясорубку не старайся запихнуть. Не выйдет!" – "Это я… я стараюсь? Неблагодарный! Говорила мне мама…" По лицу жены покатились крупные слезы; она осторожно, чтобы не размазать тушь с ресниц, стала промокать их носовым платком. Но ее усилия были тщетны: посмотревшись в зеркало, убедилась в этом и начала плакать навзрыд – не столько от обиды на мужа и жалости к себе, сколько из-за того, что придется снова повторить небыструю процедуру макияжа…

Тогда он ушел на работу, не позавтракав. А сегодня жене не до выяснения отношений: уезжает в очередную командировку.

По дороге на работу Дубравин мысленно возвратился к позавчерашней ссоре: "С деньгами, конечно, туговато… Ольга права… Дети растут, расходы – тоже. Прямо пропорционально. Факт. А может?.. – Он мечтательно прищурил глаза. – Район предлагали. Еще одна звезда на погоны – раз, зарплата выше – два… Машина, отдельный кабинет… Сам себе хозяин. Уважаемый человек. Отказался… Осел. Зря – я… Периферия? Зато спокойно. Не нужно сутками мотаться, высунув язык, выискивая улики и вещественные доказательства. Нашел, изобличил, задержал, подшил бумаги в папку, сдал следствию – и по новой. И так до бесконечности. Опер… Собачья работа…"

Причины для черной меланхолии у старшего оперативного уполномоченного ОУР майора Дубравина были веские. Последний месяц он занимался розыском вора-"до-мушника", который ухитрился за это время обчистить три квартиры. "Работал" вор быстро, дерзко: с одной из квартир управился за полчаса, пока хозяйка ходила в молочный магазин. И чисто: мало-мальски пригодных для идентификации следов не было. "Работал" в перчатках, первоклассными отмычками, обувь, похоже, смазывал какой-то вонючей жидкостью – служебно-розыскной пес след не брал, лишь скулил жалобно да чихал до слез. Уносил из квартир только вещи малогабаритные и ценные – золотые украшения, деньги и меха.

Что вор такой высокой "квалификации", конечно же, должен значиться в памяти ЭВМ Министерства внутренних дел, Дубравин ничуть не сомневался. Но за что зацепиться, чтобы узнать, кто он? Где искать его пристанище, если "залетный"? (Что вероятнее всего, был убежден майор: в городе с такими ловкачами ему уже давно не приходилось встречаться).

Как бы там ни было, оставалось лишь думать да гадать; розыск этого вора-"домушника" пока не сдвинулся с мертвой точки, и ничего, кроме неприятностей по службе, майору Дубравину не принес…

В дежурной части управления было людно: привели каких-то юнцов в вызывающе ярких импортных куртках. Среди них Дубравин заметил и девицу лет шестнадцати с пышными фиолетовыми волосами. Присмотревшись, майор только вздохнул тяжело: не было печали, да бес от своих щедрот отвалил, не поскупился; работы и так хватало, а теперь еще и эти "обалдевшие", наркоманы, добавились.

Посочувствовал про себя дежурному по управлению, лысоватому майору в годах: фифочка с фиолетовой гривой была дочерью одного из "отцов" города. Теперь майор греха не оберется, звонками изведут. А то и на "высокий" ковер вытащат…

Прислушался. Дежурный, которому эта компания сулила мало приятного, усталым обреченным голосом втолковывал длинновязому детине с остановившимся взглядом – читал мораль: "…Ты же человек, личность. Понимаешь, личность".

Дубравин больше не стал задерживаться, быстрым шагом направился к лестнице. "Личность… "Косяком" заморенная… Что горохом о стенку…" – думал со злостью.

Из-за подобных "личностей" в прошлом году едва не погиб один из лучших сотрудников ОУР капитан Рокотов, весельчак и умница. Пытался увещевать в городском парке таких вот добровольных сумасшедших, разгулявшихся не на шутку среди бела дня, и получил несколько ударов ножом в спину. Почти четыре месяца пролежал в больнице, врачи, можно сказать, с того света воротили. Теперь инвалид. А у самого трое детишек, мал мала меньше…

Кабинет Дубравина на втором этаже. Из мебели два письменных стола и четыре стула. По углам у входа два сейфа-близнеца, окрашенные в светло-голубой цвет. На одном из них стоит комнатный вентилятор, на другом – маленький бронзовый бюст Дзержинского. На столе коллеги Дубравина старшего лейтенанта Бронислава Белейко (кабинет на двоих) телефон, видавшая виды пишущая машинка и стопка чистой бумаги. К стене прикноплен плакат-календарь с цветной фотографией симпатичной актрисы.

Стол майора украшала настольная лампа литой бронзы, под старину, с абажуром из шелка кремового цвета. Там же два телефона – внутренний и городской, пластмассовый ящик селекторного устройства с разноцветными клавишами на панели и чугунная пепельница, голова Мефистофеля, для гостей: Дубравин не курил, а Белейко дал слово бросить. За спиной Дубравина висела план-карта города. Рядом с нею, ближе к выходу, гравюра, на которой была изображена морская баталия времен адмирала Нахимова. Окно закрыто шторами блекло-желтого цвета.

Дубравин снял куртку, подошел к окну. Раздвинул шторы, открыл форточку. Затем достал из сейфа папку, сел за стол, стал листать подшитые бумаги.

"…Приходил старичок. Низенький. Третьего дня… Стекло мальчишки разбили. Вставил. Какой из себя? Какой… Старый. Неразговорчивый. Взял по-божески. Сделал аккуратно. Лицо? Обычное… До этого не видела".

"…Говорит, ошибся адресом. Из деревни приехал. Внук, говорит, живет в городе, пригласил погостить. Жалко стало – на улице холодно, дождь. Позвала чай пить. Не отказался. Посидели полчаса на кухне. Степенный такой, уважительный, сразу видно – деревенский. Поблагодарил с поклоном. Как выглядит? Сутулый. Тихий… Точнее? Извините, но…"

Показания потерпевших. Старик… Неспроста? Или совпадение? Случайность… И как раз за два-три дня до совершения краж. Вор? В его-то годы… Сомнительно. Для таких дел нужно иметь резвые ноги. Наводчик? Допустим. Но хозяева третьей квартиры, где побывал вор-"домушник", о старике не вспомнили. Значит, совпадение? Как сказать…

В каждом из трех случаев вор действовал наверняка, без осечки – в обворованных квартирах живут люди с хорошим достатком. Наводчик… Притом знает микрорайон досконально. Кто? Старик? Живет где-то поблизости. А иначе откуда такие точные сведения? Проверить всех мужчин преклонного возраста в микрорайоне и окрестностях… Работенка… На участкового, увы, надежд мало – человек он новый, работает всего год.

Дубравин посмотрел на часы и заторопился: пора на оперативное совещание.

3. ОСЕННИЙ ВЕЧЕР

Старик стряпал ужин. Он не любил своей полупустой комнаты, а потому большую часть суток проводил в крохотной кухоньке. Там всегда тепло и уютно, с утра до полуночи шепчет сетевой радиоприемник. Старику безразлично, о чем шла речь, но небольшой черный ящичек заменял ему собеседника – нередко он разговаривал с ним, как с живым существом.

За окном осень, серые сумерки тоскливы и холодны; накрапывал мелкий, занудливый дождь. От окна тянуло сыростью, и старик жался поближе к плите, где шипело голубое пламя газовых горелок.

Старик был непривычно возбужден. Чувствовалось, что он кого-то ждал: вздрагивал от малейшего шороха, с надеждой смотрел на входную дверь, иногда подходил к ней, открывал, вглядывался в полумрак подъезда. Возвращаясь на кухню, сокрушенно качал головой, с тоской смотрел на будильник, вздыхал.

Сегодня он принарядился: надел выходной коричневый костюм, свежую рубаху, на ногах новые сандалеты. Волосы причесаны аккуратно, подбородок и щеки выбриты до синевы. Кухня чисто выметена, посуда помыта, расставлена по полкам; вместо будничной клеенки на кухонном столе лежала скатерть.

Наконец раздался энергичный стук, старик сорвался со стула и поспешил к двери.

В квартиру вошел молодой человек приятной внешности в модной нейлоновой куртке. Старик обнял его, неловко поцеловал в щеку. Это внук старика: невероятное, разительное сходство проглядывало в каждой черточке лица молодого человека. И только жатая вуаль, которую годы набросили налицо старика, искажала схожесть. Впечатление такое, что они братья-близнецы, и один из них небрежно, неудачно загримирован под человека преклонного возраста.

Дед и внук сели ужинать. Старик разговорился: он суетливо подсовывал внуку что получше, но тот ел неохотно, только бы не обидеть старика. По лицу гостя видно, что ему неприятна обстановка кухни – и колченогие стулья с замусоленной обивкой, и самодельные шкафчики для посуды, и неведомо когда крашенные в блекло-серый цвет панели, и даже скатерть, постиранная и накрахмаленная, но в розовых пятнах. Плохо скрытая брезгливость проскальзывала во всех его движениях, вяловатых и немного медлительных. Старик заметил это и на какое-то время умолк, замкнулся в себе.

Но одиночество, на которое он был обречен, настоятельно требовало живого общения, и плотина обиженного молчания прорвалась бурным потоком слов. Старик видел, что внук его не слушал, думал о чем-то своем, и все же говорил, говорил, говорил… Это принесло старику облегчение: его глаза влажно поблескивают, лучатся искорками, на дряблые щеки лег еле приметный румянец, который проступил сквозь кожу пятнами, как первые кусочки изображения на фотоснимке в проявочной кювете.

После ужина они пошли в комнату. Молодой человек откровенно скучал: позевывал, часто смотрел на часы, ерзал на стуле, беседу поддерживал односложными, ничего не значащими словами. Разговор постепенно увял. Старик снова начал хмуриться; возбуждение, вызванное приходом внука, спало, он почувствовал себя разбитым, усталым. Шаркая сандалиями, вышел на кухню, выпил лекарство. Держась за сердце, возвратился. На его лице явственно проступило желание поделиться с внуком чем-то сокровенным, потаенным. Но он долго колебался, испытующе глядя на молодого человека, который сидел как на иголках, мучительно стараясь придумать убедительный повод, чтобы покинуть эту угнетающую своей неухоженностью комнату, не обидев старика.

Тот предугадывает его намерения и наконец решается – подставляет стул к старинным часам, кряхтя и придерживаясь за стену, взбирается на него, открывает дверку футляра, достает из тайничка картонный коробок. Стоя на стуле, открывает его, подзывает внука. Молодой человек спешит помочь ему слезть со стула.

Холодные светлые глаза внука загорелись изнутри сапфирными блестками, он не может оторвать их от ладони старика, на которой лежит нечто такое, которое он меньше всего ожидал увидеть здесь, в этой убогой обители.

Дед и внук сели на кровать, тесно прижавшись друг к другу. Старик долго о чем-то говорил вполголоса…

Молодой человек ушел глубокой ночью. С виду он снова спокоен и уверен в себе. Но это спокойствие кажущееся – под глазами пролегли глубокие тени, черты лица заострились, стали жестче, высокий лоб прорезала поперечная складка, уголки губ опустились, от чего в его внешнем облике появилось что-то хищное, угрожающее. Коробок, который старик достал из своего тайника в футляре часов, он унес с собой.

Старик некоторое время прислушивался к затихающим шагам внука, которые в ночной тишине звучали отчетливо и гулко, затем упал ничком на кровать и надолго застыл в полной неподвижности.

Бьют часы. Старик сел, снял пиджак, затем рубаху. Его сутулые плечи неожиданно начали вздрагивать: плач, надрывный, мужской, больше похожий на предсмертный вой волка-подранка – хриплый и прерывистый – раздался в комнате. Старик плакал без слез; сухие глаза округлились, руки судорожно комкали, рвали некрепкую ткань рубахи, нижняя челюсть отвисла, обнажив желтые, выщербленные зубы.

Над городом висела темень, сырая, неподвижная…

В тот же час на городской окраине возле парка в одном из окон старого дома теплился свет. Комната, которую освещала настольная лампа с желтым абажуром, – спальня. У небольшого столика, на котором стоял ларец старинной работы с откинутой крышкой, расположилась уже знакомая нам старуха в очках и теплом байковом халате. Пришептывая, она читала письма, которые брала наугад из стопки бумаг, пожелтевших от времени. Иногда она чему-то улыбалась, кивала; от этого очки сползали на кончик крупного крючковатого носа. Старуха недовольно ворчала, водружала их обратно на переносицу и со вздохом сожаления откладывала очередной конверт, чтобы приняться за следующее письмо или открытку.

В комнате было душно, пахло благовониями: перед иконами в углу спальни висела зажженная лампадка, чадя и потрескивая взрывающимися капельками горючего масла. Комната просторная, но из-за огромной двуспальной кровати с пуховиками и неуклюжего двустворчатого шкафа казалась узкой и неуютной.

За стеной скрипнули пружины дивана – кто-то ворочался, устраиваясь поудобней. Там спала внучка старухи. Оторвавшись от чтения, старуха озабоченно прислушалась, повернув ухо к двери. Ее лицо озарилось неожиданно светлой, доброй улыбкой, которая как-то не вязалась с внешним обликом старухи: тяжелый, упрямый взгляд и выражение жесткой непримиримости, которая проглядывала в глубоких морщинах у крыльев носа.

Из спальни старуха выходила редко, в основном по утрам, когда стряпала. Если у внучки были гости, старуха запиралась на ключ и сидела тихо, как мышь, чтобы не смущать их своим присутствием. Она замкнута, очень обидчива, упряма и несговорчива. Ладила с нею только внучка. Старуха была очень богомольная, соблюдала все церковные праздники, но в церковь ходила редко…

Наконец дошла очередь и до фотографий. Их немного, почти все давние, блеклые, порыжевшие. У старухи от умиления увлажнились глаза, она вытерла их полой халата.

Один из фотоснимков старуха рассматривает дольше, чем остальные. На нем изображены двое молодых людей – широкоплечий парень в старомодном сюртуке и в рубахе со стоячим воротничком, туго стянутым бантом, и светловолосая девушка в длинном платье с рюшами; в руках у нее зонтик, на который она опиралась с кокетством и грацией, присущей юности. У старухи от волнения дрожат руки; она смотрит на фото долго, неотрывно; по ее морщинистым щекам катятся слезы.

Вдруг старуха бросила фотографию, сползла со стула, встала на колени и, повернув голову в сторону икон, начала истово молиться. Лицо ее было мертвенно-бледно, седые волосы от поклонов растрепались, очки свалились на пол, а полузакрытые глаза лихорадочно блестели…

После молитвенного экстаза старуха почувствовала себя неважно. С трудом поднялась с колен, завернула бумаги и фотографии в газету, перевязала пакет тесьмой, положила в ларец, заперла его, поставила в шкаф. Ключ от ларца запрятала в щель под подоконником – задвинула его глубоко, забила щель ватой.

Легла в постель, укуталась пуховым одеялом до подбородка, свет не потушила. Но сон не приходил, да, видно, старуха его и не ждала. Она лежала, вперив потухшие глаза в потолок, суровая и неподвижная, как изваяние из музея восковых фигур.

4. СТРАННЫЙ ВОР

Туманный, промозглый вечер. Мелкий холодный дождь размеренно шелестит по мостовой, моет голые деревья мрачного, запущенного парка. Одинокий тусклый фонарь высвечивает фасад трехэтажного дома старой постройки с лепными украшениями вокруг узких высоких окон. В подъездах, к которым ведут выщербленные асфальтированные дорожки, чернильная темень. Вдоль дорожек с обеих сторон высится густой, небрежно подстриженный живоплот. По фасаду от фундамента до крыши ползут гибкие плети дикорастущей виноградной лозы, занавешивая окна рваной бахромчатой паутиной. Улица возле дома пустынна и по-осеннему уныла.