Православие и грядущие судьбы России

Архимандрит Никон (Рождественский)

Православие и грядущие судьбы России

(Статьи из «Дневников» за 1910–1916 годы)

От составителя

Архиепископ Никон (в миру — Николай Рождественский) родился 4 апреля 1851 года в селе Чашникове Верейского уезда Московской епархии.

В 1863 году двенадцатилетний отрок совершает паломничество в Свято-Троицкую Сергиеву Лавру, послушником которой он становится спустя еще четырнадцать лет. Затем — монашеский постриг, рукоположение во иеродиакона, иеромонаха...

В 1893 году он становится казначеем Лавры, а в 1901 — председателем епархиального училища иконописания. К этому же периоду относится и начало издательской деятельности будущего архиерея: он занимается изданием «Троицких Листков», «Троицкой Библиотеки», «Божией Нивы», «Троицких Цветков», «Троицкой Народной Беседы» и «Троицкого Слова».

В 1907 году Никон — к тому времени епископ Вологодский и Тотемский — становится членом Государственного Совета, а в 1912 — и членом Св. Синода. В 1913 году он возводится в сан архиепископа и назначается председателем Издательского совета при Св. Синоде.

Скончался архиепископ Никон 30 декабря 1918 года (12 января 1919), похоронили его в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре.

До революции имя Никона было широко известно в России и прежде всего — благодаря его выступлениям в «Троицком Слове» — самом популярном церковном издании тех лет. Выступления эти — а их каждый год собиралось ровно пятьдесят, по числу выпусков «Троицкого Слова», — составили впоследствии цикл сборников, получивших общее название «Мои дневники».

В «Дневники» наряду с публицистическими статьями входили и пастырские беседы, и воспоминания, и литературные рецензии, и исторические очерки, и путевые заметки, однако с наибольшею полнотою личность автора раскрывается именно в публицистике: человек проницательный и прозорливый, архиепископ Никон прекрасно ориентировался в общественно-политической обстановке предреволюционной поры и с замечательною точностью предсказывал последствия тех или иных социальных явлений.

Сборник, предлагаемый вниманию читателей, составили избранные статьи из «Дневников» за 1910–1916 годы.

Священник Ярослав Шипов

1910

Без елея гаснет светильник...

1 февраля. Ровно 31 год тому назад, 1 февраля 1879 года вышел № 1 «Троицких Листков»; ныне выходит № 1 «Троицкого Слова». Признаюсь, в 1879 году я робкою рукою ставил № 1 на листке, неуверенный, выйдет ли № 2. Бог благословил это начинание: по сей день вышло более 1300 № листков, в количестве более 140 миллионов оттисков. Благословит ли Господь новое начинание мое — во славу Его? Да будет Его святая воля! Верую, что ведь не мы творим добро, а Сам Он — в нас и через нас творит волю Свою святую...

Мы живем в тяжелое время. Со всех сторон мрак сгущается: всюду есть великая потребность возжигать свечи... Если наше издание внесет хоть самую малую искру Божьего света в народную русскую душу, которая так исстрадалась от окружающего ее ядовитого тумана, — и за то слава Богу. Чувствуешь, как все дальше и дальше мы уходим от источника света — от святого нашего православия. И что особенно прискорбно — даже в среде верующих, считающих себя православными, теряется основное начало православного мировоззрения, православной жизни. Люди высокообразованные, верующие, как бы потеряв под собою почву, нередко позволяют себе рассуждать о предметах веры по своему мышлению, и не подозревая, что в таких вопросах есть непререкаемый авторитет, коему сын православной Церкви должен подчинить свое личное мнение. Получается впечатление умного, но невежественного младенца... Что уж говорить о тех, которые свое мышление ставят выше всякого авторитета? Беседу с такими о предметах веры, если они назовут себя верующими, кажется, всего практичнее начинать с вопроса: верите ли вы в Господа Иисуса Христа, Бога воплотившегося, воскресшего из мертвых и грядущего судить живых и мертвых? Верите ли вы в то, что вы сами — придет час — восстанете из гробов своих в последний день? Верите ли в сей Страшный суд, вечное блаженство праведных и вечные муки грешных? И если они на эти вопросы ответят утвердительно, то можно продолжить беседу; если же станут колебаться, уклоняться от ответа, то и беседа бесполезна. Есть и еще вопрос подобного рода: веруете ли в бытие злых духов, в темное царство сатаны?.. И если не «устыдятся» эти просвещенные люди прямо сказать: «всеконечно веруем, что без этой веры нет и христианства», то есть надежда вернуть им православное мировоззрение. Иначе — напрасно они себя прельщают, будто они христиане — не говорю уже об их православии. И все эти люди — в недрах Православной Церкви! Правда, только на бумаге, только считаются православными, но ведь сколько же их! И они воображают, будто принадлежат к Православной Церкви!.. Не скорбно ли сознавать все это? Не больно ли чувствовать пастырскому сердцу?

И вот, такими-то полуверами, на деле же — неверами, и пользуется сатана — мы называем прямо этого князя тьмы — и пользуется, чтоб подготовить почву для полного неверия в среде православных. И такие-то полуверы нередко стоят у кормила правления в разных сферах русской жизни, они-то нередко и вершат вопросы, касающиеся Церкви в ее отношениях к государству, держат в руках своих законодательство, направляют его во вред святому православию и в пользу ересям и расколам. Под их влиянием отнимается ограждение закона от двора Христова, чтоб был туда свободный доступ врагам Церкви, чтобы младенчествующие чада Церкви расхищались беспрепятственно волками хищными. Под их влиянием наше юношество начинает стыдиться исповедовать учение Церкви во всей его чистоте и полноте, наши писатели, даже из верующих, подслуживаются духу времени, наши ученые боятся пролагать самостоятельные пути в науках естественно-исторических, чтобы не показаться «отсталыми», умалчивают о всемогуществе Божьем, чтобы не быть осмеянными от врагов Бога и людей... Что делать нам, чадам Церкви?

Когда усиливаются ветры, дерево углубляет свои корни. Будем же укреплять в своих сердцах нашу святую веру. Когда на двор спускается ночь, усиливают свет в доме. Будем же возжигать светильники веры, умножая елей любви, в лампадах сердца. Без елея гаснет светильник: без дел любви, без смиренного исполнения Христовых заповедей нет живой веры. Вера без дел мертва есть.

Спеши делать добро, каждый человек!

«Спеши делать добро, каждый человек!» Так в простоте сердца повторяла одна почтенная старица — мать, сама спеша первая исполнять свое правило и своим примером поучая своих детей.

Незабвенный святитель — затворник Феофан говорит: «Если придет к тебе добрая мысль, спеши ее исполнить: ведай, что это Ангел-хранитель твой говорит тебе в совести твоей, и Бог готов помочь тебе в этом».

Да, «спешить» надо. Жизнь слишком коротка. Обидно за человеческое достоинство, грешно перед Богом расходовать такое сокровище, как время, жизнь, на пустяки. Ведь временем покупается вечность. Временем покупается блаженство. Люди ценят деньги: иные самое время приравнивают к деньгам: время — деньги, говорят они. Но за деньги времени не купишь. Не пожалел бы миллиардер отдать все свои миллиарды за один час времени, но никто ему не может в этом помочь, никто не приложит к его жизни ни одной минуты ни за какие сокровища на земле. Так дорога человеку жизнь. И так мало он ценит ее.

Странное существо — человек! Что имеет — не хранит, а потерявши — плачет. Откуда эта странность?

Прочтите повнимательнее в послании Апостола Павла к Римлянам 7-ю главу и вы поймете эту роковую тайну грешной человеческой природы. «Не понимаю, что делаю, — жалуется Апостол, — потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю... Желание добра есть во мне, а чтобы сделать оное, того не нахожу... Бедный я человек! Кто меня избавит от тела смерти?..» (ст. 15, 18, 24). Вот причина, почему человек все свое время отдает на служение плоти и забывает о духе, о будущей вечности. Он в плену греха. От сего плена избавляет только Христос Сын Божий. Дух человека, как пленник из темницы, рвется на свободу — к добру, а грех его держит в цепях. И никто не в силах разорвать эти цепи без помощи Спасителя мира. Слышите, что он говорит? «Аминь, аминь глаголю вам, яко всяк творяй грех, раб есть греха. Аще убо Сын высвободит, воистину свободны будете» (Иоан. 8, 34, 36). Не только богомудрый Апостол, даже лучшие из языческих мудрецов смиренно сознавались, что если Сам Бог не сжалится над людьми и не придет спасти их, то не видать им спасения!

Христианину следует носить постоянно эту истину в своем сердце. Пусть эта тоска по духовной свободе неусыпно томит его сердце. Пусть он показывает ее Господу Иисусу Христу, жалуется Ему на свое бессилие, плачет с Магдалиною у подножия креста Христова... «Уступи, Магдалино, от Христову ногу! Мне даждь место: аз имам о грехе скорбь многу!»

А чтобы ближе восчувствовать сердцем Его благодатную помощь, пусть чаще приступает к животворящей Чаше пречистых Его Тайн. Вот где источник жизни! Источник благодатных сил для доброделания! Сами по себе мы — ничто. И ничего доброго не можем делать своими усилиями. Можем лишь тосковать о добре, желать его. А когда соединимся с Христом, то воскликнем с Апостолом: все могу о укрепляющем меня Господе Иисусе! Только тогда, когда мы познаем свое бессилие, только тогда будет безопасна для нас и сила Божия, благодатная помощь, действование Самого Господа нашего в нас и чрез нас — в доброделании. Итак: кто хочет делать добро искренне, не лицемерно? кто стремится к доброделанию так, как стремился Апостол Павел? Сознай, как он сознавал свое полное бессилие, с слезною мольбою о помощи. И Он придет. Он коснется твоего жесткого сердца и растопит его в слезах умиления и покаяния; Он разорвет узы, тебя связующие, и подаст силы на доброделание. И ты восчувствуешь себя живым членом того таинственного тела, которое именуется Церковью, которое есть тело Христово. И тогда ты поймешь великую тайну жизни христианина во Христе, в живом общении с Христом поймешь слова великого Апостола: «Не к тому аз живу, но живет во мне Христос!» Вот тогда легко будет и всякое доброделание для тебя: в глубоком смирении ты будешь благоговейно созерцать несказанные пути промысла Божия в твоей жизни и деятельности, будешь ощущать: откуда приходит к тебе добрая мысль, как дивно посылается тебе случай и силы к ее исполнению. Как олень стремится к источникам водным, так и твоя душа будет жаждать добра, искать случая сделать его, припадать в сердце к подножию креста Христа Спасителя твоего, очищая слезами покаяния всякий помысл греховный, всякое греховное пожелание, ибо сказано: «в злохудожну душу не внидет премудрость», а следовательно, и благодать Божия.

Особенно благопотребно подумать, позаботиться об этом православному сыну Церкви Христовой в наше страшное время. Мир во зле лежит, во зле погибает. Бесчувственные стихии как бы возмущаются преступностью рода человеческого и Божьим попущением казнят преступников; а мы все это видим, но духовно спим: где наше покаяние? Доколь будем испытывать Божье долготерпение?

«Се стою при дверях и толку», — глаголет Господь. Надо спешить отверзти Ему двери нашего сердца. Надо спешить толкать и в двери Его милосердия, ибо Он же сказал: «Толцыте и отверзется». Иначе мы будем безответны пред Его правосудием, если пренебрежем Его милосердие...

Спеши же, брат возлюбленный, к своему Спасителю и спасая спасай свою душу в исполнении Его животворящих заповедей!..

Суета сует на могилах почивших

Живу я в келье над конторою лаврских кладбищ. Каждый день мимо моих окон проносят и провозят на кладбище покойников. Каких, каких процессий тут не насмотришься! И пышные погребальные колесницы, под балдахинами, с хором певчих, собором священнослужителей, сопровождаемые странными, на взгляд русского человека, высокими людьми в белых длинных, узких балахонах, с белыми же цилиндрами на головах (несет фонарь с горящею свечою и — в цилиндре! как это режет по сердцу православного человека!), и скромные дроги простых смертных, и лафеты, на коих привозят сюда военачальников, и простые гробы, несомые на руках... То слышится погребальное «Святый Боже», то — прощальные залпы ружейных выстрелов при опускании гроба военачальника... Несут, а иногда и везут множество венков, идут толпы провожающих в последний путь. Опустят в могилу, раздастся последнее надгробное — «Вечная память», и скроются под землею останки человека — будь он знатный из знатных, будь самый скромный странник земли — всем один удел:

«Земля еси и в землю отъидеши!..»

Настанет весна. Оттают снега. На могиле появится памятник — иногда роскошный, в несколько тысяч рублей, иногда — попроще... И видишь, как с утра до вечера и идут и едут к родным могилкам русские люди, и радуется сердце, когда подумаешь: что их влечет сюда? Да что же как не любовь?..

Ах, если бы то была любовь христианская, любовь на смирении и преданности сердца Богу воспитанная!

Но — увы! Когда присмотришься поближе, то увидишь нечто странное, чуждое духу христианской любви. Зайдите в контору, прислушайтесь, как тут бранят монахов за дорогие якобы расценки на все.

Но ведь эти монахи ни в чем не повинны: они исполняют лишь то, что им приказано. А приказано — Духовным Собором Лавры, который, конечно, строго обсудил таксы и не руководился при этом слишком корыстными целями. За что же бранить монахов, сидящих в конторе?

— Сударыня! — пытается успокоить расходившуюся барыню инок, — сударыня, ведь мы не можем ни копейки уступить против таксы...

— Да я не вас и браню, а всех вас, монахов! Все вы — корыстолюбцы! — выпаливает благочестивая молитвенница за своего усопшего.

А сама покупает венок в несколько десятков рублей на могилу, венок, который, конечно, ни покойнику, да и никому не нужен. А того, что получаемые с кладбища деньги идут на дела благотворения, притом — не случайные, а обязательные для Лавры — она не хочет и знать. Она готова требовать, чтоб и за ее покойника молились, поминали его имя в Лавре совершенно бесплатно, и особые обедни служили даром... Что ей за дело до того, что таких капризных просительниц — тысячи!

Но оставим их в покое. Подумаем о другом, более важном. Ведь вот как люди заботятся, кажется, о покойнике, когда он уже на том свете: а позаботились ли о нем, пока он еще лежал больной? Пригласили ли к нему священника для напутствия Св. Тайнами? Приготовили ли его к христианскому переходу в вечность? Напротив: не отстраняли ли, следуя совету нынешних неумных врачей, всякую мысль о смерти от его сознания?

Да и сам покойный: давно ли он говел и причащался Св. Тайн? Давно ли был в храме Божьем? Думал ли когда о вечности, верил ли в нее? О, как ныне много таких, о коих нас, пастырей, просят молиться, заказывают нам панихиды и обедни, а сии покойники — и в Бога-то не веровали! С какой совестью мы будем молиться за человека, который смеялся над нашею святою верою, как над суеверием? Но и этого мало: мир сей, лукавый и прелюбодейный, по слову Спасителя, хочет заставить нас, как бы издеваясь над нами, над нашею верою святою, молиться даже за явных богохульников и самоубийц! Как возмущаются эти неверы, когда архиерей решительно запретит священнику отпевать самоубийцу, следуя в сем случаю указанию церковных правил! Иной раз думаешь: Господи! Да чего ради эти люди так хлопочут? Ведь и покойник, и сами-то они никогда в церковь не заглядывали и не заглядывают: на что же им эта панихида, это, в сущности, какое-то кощунство? А им это доставляет особое удовольствие: заставить и попов «почтить» покойника их! Ведь знаменитого иудея самоубийцу Пергамента хотели обманом похоронить в Невской лавре, а по казненном изменнике Шмите заставили служить панихиду, да еще архиерея! Но да не воспомянутся дела минувших сумасшедших дней! В наши-то дни разве не творится нередко то же самое? Разве не творят насилие над служителями Церкви, требуя от них молитвы за тех, за кого их совесть, следуя церковным канонам, молиться не дозволяет? А эти «панихиды» по неправославным, даже вопреки воле самих покойников, совершаемые в православных церквах?.. Мы молимся, часто против совести, и за армян, и за лютеран, и за римско-католиков, и за всяких еретиков — молимся «официально», иногда даже по распоряжению мирской власти... Не насилие ли это над свободою нашей православной совести и — это в наше-то время свободы совести! Пора бы решить этот, жгучий для совести православных служителей Церкви, вопрос так или иначе, но формально, окончательно: за кого из инославных усопших можно и за кого нельзя молиться? Но едва ли сей вопрос может быть решен раньше Церковного Собора.

Но я позволю себе еще раз возвратиться к тому, как и чем поминают у нас покойников? Я не говорю о роскошных, дорого стоящих поминальных обедах: кто же разумный человек скажет, что они приносят пользу душе почившего? Особенно когда они сопровождаются обильными угощениями, в виде разных вин и наливок... Суета суетствий и рабство моде, обычаю, полуязыческому преданию! Стыдно бы, кажется, просвещенным-то людям так рабствовать! Да и нам, пастырям Церкви, едва ли не грешно поддерживать эти поминальные обеды, особенно с винами, своим присутствием и благословением. Со злом надо бороться мужественно, а эти заупокойные выпивки разве не зло, разве не оскорбление памяти почивших? Но не об этом хотелось бы сказать. Ведь верующим в Бога известно, еще с ветхозаветных времен, что милостыни и молитвы очищают грехи. А много ли добра делается теми, кто расходует тысячи вот на эти роскошные балдахины, на всю эту помпу, кончая длинноногими фигурами в белых балахонах и цилиндрах? Иной раз — грешный человек — думаешь: сколько бы добра-то можно было сделать, устранив всю эту роскошь и употребив истраченные на нее деньги — во славу Божью, на дела благотворения всякого рода? Вот там, в далекой Камчатке, нуждаются в храмах Божьих, а походный храм можно купить готовый в Петербурге у Жевержеева всего за триста рублей: сколько бы радостей и слезной благодарности вызвало пожертвование туда хоть одного походного храма в память почившего! Как плачут наши бедные переселенцы в Сибири, не имея храма Божия ближе ста-двухсот верст, как бы они возликовали, получив хотя бы вот такой походный храм для своего селения! Сколько детишек учится в развалившихся школах церковных, зябнут, бедные, вместе со своими учителями и учительницами: как бы они усердно помолились за неведомого им покойника, если бы в память его им поправили, не говорю уже — построили школку! В наших деревнях на сто верст одна больница, один фельдшер: какое сердечное спасибо сказали бы обитатели этих деревень, если бы им на средства и в память усопшего христианина прислали хоть временную медицинскую помощь! А сколько сироток на свете, беспризорных, бесприютных, сколько их плачет по улицам городов и селений, сколько вдов беспомощных — сколько бы можно было сделать добра в память усопших вместо пышных балдахинов, этих тысячных памятников, этих роскошных венков! Ведь стоило бы только кому-либо начать: смотришь, мало-помалу вошло бы в обычай, святой обычай, и дела благотворения, во имя любви к почившим, в духе матери-Церкви и под ее благодатным руководством, расцвели бы благоуханными розами по лицу родной земли. Может быть, поменьше было бы роскошных памятников на кладбищах наших обителей и столичных; может быть, не так эти памятники были бы роскошны, но на Руси-то стало бы теплее, русской душе было бы отраднее. А теперь... выйдешь на кладбище и как-то грустно становится, когда эти каменные глыбы, эти мраморные и металлические часовни ничего не говорят моему сердцу, кроме того, что тут лежит купец такой-то, генерал такой-то, тайный или действительный статский советник такой-то... Был человек, и не стало его, а кто он был, много ли добра на земле сделал — Бог его знает! И не движется черствое сердце на молитву за сего покойника, и равнодушно проходишь мимо такой могилы. А вот могила известного благотворителя, вот могила героя, душу свою положившего за веру, Царя и Отечество: и невольно поднимается рука для крестного знамения, невольно вырывается из души молитвенный вздох: «Упокой, Господи, душу его!..» Как хотите, а есть тайное общение душ, для нас самих непонятное, но тем не менее реально ощутимое, когда эти души встречаются одна с другой. Как они встречаются? Да вот вы пришли на могилку, вы прочитали надпись, которая сказала вам, что тут лежит не простой Петр или Иван, коих миллионы, а — человек, оставивший по себе добрую память сделанным им добром, человек, исполнивший свой христианский долг до конца, а значит — живой член живого тела Церкви Христовой, коей мы все есть члены, и вот душа ваша уже почувствовала свое сродство с почившим, в ней уже шевельнулось чувство живой любви к нему — ведь он член того же таинственного тела, как и вы — и если вас потянуло к почившему, как к родному члену единого тела — Церкви Христовой, то почему же не предположить, что и его душа почувствовала взаимное к вам влечение? Вот то, что я назвал «встречею душ». А посредником сего таинственного влечения является то животворящее добро, которое мы делаем во имя и силою Христа, нашего Спасителя, изрекшего: «Без Мене не можете творити ничесоже».

А если сам почивший не успел сделать этого добра, хоть сколько-нибудь, то — как бесконечно милосердие нашего владыки Христа! — благость Божия приемлет и от нас всякое истинное доброделание от имени почивших наших братии, как бы от них самих. Как же не спешить православным творить добро в память присных своих, отшедших в иной мир! Ах, если бы люди знали, если бы только знали всю благодатную силу такого добра! Ведь оно рекою лилось бы взамен всех этих знаков суеты земной, вроде венков, от коих некоторые благоразумные заживо отказываются: «Просят венков не возлагать, согласно воле почившего». Почему бы не прибавлять к сему: «А вместо венков сделать что-либо доброе в память покойного»?..

Кощунственные похороны лицедейки

Прошлый раз я говорил о том, как поминают у нас покойников, ныне приходится говорить о том, какое впечатление произвели на меня похороны одной из тех, коих в газетах почему-то величают иногда «дивами». Охотно сознаюсь в своем невежестве: не знаю, что это за слово.

Хоронят актрису, по-русски — лицедейку, Комиссаржевскую, и десятки тысяч народа сопровождают ее гроб... Нет, не сопровождают: это только кажется, — дело проще: газеты, иудейские газеты прокричали, что это была великая служительница Мельпомены, сиречь театрального искусства, и вот праздной толпе захотелось посмотреть, как ее будут хоронить, кто пойдет за ее гробом, какие речи будут говорить над ее могилой. За гробом, в честь этой актрисы, шли, конечно, студенты высших учебных заведений; ведь они лучшие ценители всякого лицедейного искусства, а поелику сия актриса дерзала изображать в театре — даже страшно сказать! — Честнейшую Херувимов, прикровенно выводимую иудеями-авторами театральных пьес, то вот надо же оказать честь той, которая не убоялась выступать в такой «роли»... Это была жрица того идола, который именуется театром; ее «обожала» наша беспутная молодежь: и вот за ее гробом идут, идут, идут бесконечной вереницей юноши и девы, несут венки (их привезено целых 8 возов!) — прискорбно отметить, что был венок и от студентов здешней духовной академии — и они, питомцы Церкви, принесли свою дань этой угоднице театра, не постыдились своего звания! А на венках красовались надписи, от которых ужас сжимал верующее сердце... Судите сами: «Радуйся, небо, принявшее твою душу!» — «Радуйся, чрево, носившее тебя!» — «Благословенна ты в женах!»... Правда, эти ленты сорваны в стенах Лавры, но спрашивается: кто же это так злобно издевается на святейшими истинами нашей святой веры? Кто смел сочинить такие надписи? Если бы вы, мой читатель, посмотрели поближе на эти толпы молодежи, сопровождавшей гроб до храма и бродившей потом с папиросами в зубах по Лавре, то вы сразу поняли бы, с кем мы имеем тут дело... Сколько тут было горбоносых, смуглых, с черными злыми глазами типов! О, конечно, все это — не русские, это все — из «гонимого» племени, а за ними уж шли, как их послушные пленные рабы, несчастные русские, и в числе их — опять повторяю с горечью — студенты духовной академии!.. Видно, угар недавнего прошлого еще не прошел; и это не только здесь, в Петербурге, но и по лицу всей Русской земли. В Саратове требовали, чтоб панихида служилась непременно в соборе, в тот час, когда должна была совершаться литургия. Архиерей предложил служить в приходской церкви: не пошли, разослали повсюду телеграммы с клеветою на святителя Божия, будто он не дозволил служить панихиды, и на тройках отправились в село, где и заказали панихиду. В другом месте эти усердные «панихидники» пригласили служить... лютеранского пастора, забыв, что у лютеран, собственно говоря, и молитва-то за усопших вовсе не признается, считается чуть ли не грехом!.. А в Москве требовали от духовенства служить панихиду непременно на подмостках театра, там, где лицедействуют всякие кощунники нашего беспутного времени, а когда духовенство сочло это неприличным и предлагало пойти в Божий храм, то отказались и сами сочинили «гражданскую» панихиду с кощунственным пением «Вечной памяти» и «Со святыми упокой». Где тут здравый смысл? Где христианство? И при чем тут оно — христианство? Ведь, в сущности, весь этот шум вокруг гроба несчастной лицедейки никакого отношения к молитве не имеет, все это — сплошное издевательство над Церковью, желание обратить церковный обряд в прославление лицедейства, и я не знаю: не следовало ли вовсе отказать этим господам «демонстрантам» во всякой торжественности погребения, чтоб не допускать поругания церковных обрядов теми, которые позволяют себе явно выражать свое презрение к Церкви, кощунственно применять святые слова, приложимые только к Святейшей Херувимов, — к одной из таких же грешниц, как и все мы, с тою лишь разницей, что мы никогда не решимся уподобляться тому лицедею, которого так поразительно вразумила Сама Матерь Божия за его кощунственные выходки против Нея, Преблагословенной. (Читайте «Луг Духовный».) Если она была верующая и притом православная христианка, то любовь христианская заповедует помолиться о ее душе: ведь она не покончила с собой, как кончают ныне некоторые интеллигенты, она умерла от страшной болезни, но все же естественною смертью. Мы не знаем, к сожалению, был ли приглашен к ее смертному одру священник для напутствования: если бы так, то больше дерзновения имела бы молитва верующих за несчастную душу все же верующей христианки... Но и теперь Церковь не отказывает в молитве за нее, но... разве эти пышные похороны, эти венки с кощунственными надписями, эти провожатые — некрещеные иудеи, эти молодые люди, хотя бы и из русских, со смехом и папиросами гуляющие по Лавре... разве это молитва? А нежелание служить панихиду в приходской церкви, а желание служить панихиду непременно в театре — ужели можно назвать это молитвой? Да это просто издевательство над Церковью — худшее того, какое Господь нашел в храме Иерусалимском, и заслуживающее такого же, если не более строгого, осуждения, как и то... Я уже не говорю о том, как мучительно тяжелы такие кощунственные почести для души почившей, которая ищет себе помощи, ко ангелом очи возводящи, к человеку руки простирающи...

Церковь наша смиренна, как Христова невеста; ее поносят, оскорбляют, над нею издеваются ее враги и в газетах, и в театрах, и теперь — все чаще и чаще вторгаются в ее заветное святое святых — Богослужение, пытаясь обращать ее обряды в кощунственные демонстрации, стремясь выставить ее как бы участницей в прославлении того, что в очах мира лукавого и прелюбодейного высоко и досточтимо, но что в ее очах — достойно презрения... И все терпит Христова невеста: она ждет, не вразумятся ли эти безумцы, не придут ли в чувство раскаяния... Но доколь же это будет? Не наступит ли скоро час, когда всем таким кощунникам будут закрыты двери храма Божия и над главою их блеснет тот страшный меч, который дан Церкви Самим Христом Господом и который грозит всем богоотступникам — анафема!.. Нельзя же допускать, чтоб иудеи и их прислужники, изменники Церкви и вере Христовой, издевались над самою молитвой, требуя от нас, служителей Церкви, как бы прославления своих покойников, в бессмертие души коих, конечно же, они сами не верят... Мы хотели бы верить, что больше не повторятся такие сцены, какие в свое время мы видели над трупами Трубецкого в Москве или Пергамента в Петербурге...

Самоубийства молодежи

Никогда, кажется, так не было много самоубийств среди молодежи, как в наше смутное время. Газеты пестрят известиями о том, как молодые люди кончают расчет с жизнью. И большею частью эти несчастные сами объясняют причину совершаемой ими казни над самими собою: «надоело жить»... «смысла жизни не вижу»... «пожил столько-то лет, и довольно»... На днях три иудейки из «интеллигенток» заперлись в комнату, играли на рояле, пели веселые песни и... отравились. Трупы этих самоубийц молодежь осыпала розами, а на другой день «Новое Время» пишет уже: «За сегодняшний день в Петербурге вновь отмечен целый ряд самоубийств среди учащейся молодежи. Эти самоубийства принимают характер форменной эпидемии». («Нов. Вр.» № 12, 207.) Как будто сатана явно смеется над теми, кто чествует самоубийц, увлекая и их к тому же. Наша мирская печать не раз останавливалась над этим страшным явлением, пыталась решить вопрос: отчего, почему это происходит и как устранить зло? Даже «сам» идол нашей несчастной молодежи — Толстой заговорил... что «человек имеет право убить сам себя». Этот лицемер говорит только, что самоубийство и неразумно, и безнравственно. Вместо того чтобы показать весь ужас этого преступления, он как бы ободряет юношу, говоря, что акт самоубийства ничуть не страшнее табакокурения или пьянства. Понятно, что писатели ни единым словом не обмолвились о Боге, о душе, о вечности: напротив, они самым тщательным образом обходили главную и, если хотите, — единственную истинную причину сего явления и потому кончили свои рассуждения пустыми фразами. Разве наши «передовые» люди когда-нибудь сознаются, что вся причина в том, что несчастная молодежь — Бога теряет в душе, а без Бога душа, по природе своей христианская — жить не может?.. И вот, страшная пустота души, страшная тоска о Потерянном, но тоска несознаваемая, безотчетная — с одной стороны, а с другой — приражение темной силы, проще говоря — искушение от человекоубийцы исконного — сатаны (читайте Иоан. 8, 44) влекут юношу или деву к страшной развязке — к самоуничтожению. Напрасны эти рассуждения о «цели жизни», о «смысле жизни» — здесь на земле: эти цели, этот смысл жизни способны, пожалуй, на время утолить некоторым образом жажду вечного, томящую душу человеческую, но уничтожить эту жажду — никогда не в состоянии. Богач никогда не будет доволен своим богатством, и если бы весь мир приобрел — все же будет жаждать и жаждать богатства. Честолюбец, властолюбец, сластолюбец — никогда не скажут: «Довольно!» Мало этого: писатель, поэт, художник, достигнув своей «цели», после сознания, что дело кончено, после испытанного чувства удовлетворения, вдруг начинают как бы сожалеть, что дело кончено (вспомните, что испытывал поэт Пушкин, когда кончил своего «Бориса Годунова»), и начинают искать другой «цели», другой работы... Разве это не есть доказательство бессмертия души, предназначенной к вечности? Разве это не есть жажда вечности? вечного идеала? А где он? В чем он, как не в Боге — Существе вседовлеющем и всесовершенном? Ведь душа человека сотворена по образу и подобию Его: ужели неясно, что она Его и ищет, к Нему и стремится? И только в Нем едином и находит она свой идеал, свое успокоение и блаженство. А о Нем-то и боятся вспомнить все наши мудрые интеллигенты — передовые люди!..

Позвольте поделиться с вами, читатели мои, выдержками из письма одного молодого человека, стоявшего на самом краю пропасти и только чудом Божьим спасенного от самоубийства. Письмо это особенно поучительно для нашего времени. Это — не туманные рассуждения г. В. Розанова («Нов. Вр.» № 12, 205) о «нахождении коня», о «моем и всеобщем призвании», о «бахроме житейских обстоятельств», об «общей цели жизни», о «цели жизни человека вообще»... Нет, это сама жизнь, это исповедь души, пережившей великое искушение...

Письмо начинается глубокою сердечною благодарностью тому Божию служителю, который, сам того не ведая, был орудием Промысла Божия в обращении этого молодого человека. Затем автор продолжает: «Будучи вполне сыном своего века, стыдясь открыто пред всеми исповедывать православную веру, в которую я крещен младенцем, я, из этого ложного стыда, перестал ходить в церковь, перестал говеть и причащаться Св. Христовых Тайн... в конце концов я совсем забыл, что я — христианин, жил, как живут, скажу к стыду моему, бессловесные твари. Ел, пил, спал, исполнял свои мелкие делишки, и так тянулись во мраке мои дни. Во всем полагался я только на свой «разум» и на то, что дала якобы «наука». Так прошло несколько лет: я совсем забыл о Церкви Христовой. Но вот, порой на меня стала находить какая-то необъяснимая тоска, мою душу стали наполнять какие-то сомнения и тревоги. И день ото дня мне становилось все тяжелее и тяжелее. Закралось в сердце отчаяние: нет ни света, ни выхода, мое существование бесцельно и бессмысленно, я — лишний на свете человек... И явилась мысль о самоубийстве. И эта гибельная мысль не казалась мне страшной: напротив — как будто желанной! Правда, я сначала боролся: искал ответов на мучившие меня вопросы в литературе, у современных наших писателей — прежние казались мне уже устарелыми, — но моя душа еще больше омрачалась от этого чтения, еще больнее становилось на сердце. Тогда я решил покончить с собой. И вот, в одну несчастную минуту я зарядил револьвер и уже приставил холодное дуло его к виску... Ни страха, ни сомнений я в этот момент не испытывал: все мне казалось совершенно безразличным; в мысли как-то промелькнуло только, как я упаду после выстрела, начнется переполох, а там... Это — там, за гробом на секунду меня остановило. И вдруг с быстротою молний мне вспомнилось мое детство, училище, встреча Св. Пасхи и — то настроение, радостное настроение, какое я испытывал в те дни!.. И выпал из руки моей револьвер, и я вдруг заплакал горько — навзрыд!.. Что было со мною дальше — не помню: очнулся я уже лежащим на кровати, а около меня суетились мать, родные и доктор. На голове лежал компресс, и доктор уверял родных, что это — только простой обморок. Через два дня я оправился, явился аппетит, сон, хотя очень чуткий. Со мною как будто ничего не произошло особенного. Но мое состояние не укрылось от любящего взора матери моей! Она как-то незаметно для меня пригласила меня в вашу церковь ко всенощной. Был день воскресный. Не желая оскорблять ее отказом, тем более что видел, как она тревожилась и хлопотала около меня, когда со мною был обморок, я пошел с нею в храм Божий. А я не был в церкви — целых восемь лет! Когда я вошел туда, мне стало как-то не по себе: так я отвык от храма. Матушка заметила мое смущение, но мне и вида не показала, что заметила, и пригласила меня пройти дальше вовнутрь церкви. С некоторым самопринуждением, но я пошел за нею. Она приложилась к св. мощам, частица коих была на аналое, за клиросом, а я не мог себя к тому принудить, а стоял и нервно пощипывал усы. Всенощная скоро окончилась; весь бывший народ запел громогласно: «Взбранной Воеводе победительная»... Это так на меня подействовало, что у меня дрожь прошла по телу. Но я приписал это своей нервности. Начался молебен, и трогательное общенародное пение — «Милосердия двери отверзи нам»... привело меня в умиление. И чем дальше пели, тем теплее становилось у меня на душе, и наконец вдруг я заплакал тихими, облегчающими слезами: с моей души, выражаясь словами поэта, как бремя скатилось, и стало легко и отрадно... И тут только я понял, что напрасно я метался, ища выхода для своей наболевшей и исстрадавшейся души. Этот выход был вот тут, в храме Божьем так близко, и те, кто посещает его, никогда не испытывают тех мук, какие я пережил, удалившись от Церкви! И ушел я в угол храма и там плакал горькими слезами, как малое дитя, как кающийся Петр... Но вот вышли вы, дорогой батюшка, ограждая себя крестным знамением, и своим громким голосом провозгласили: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!» Глядя на вас, и я возложил на себя крестное знамение — в первый раз за все восемь лет моего духовного блуждания. Вы говорили о том, как крепко стояли за веру Христову древние христиане, как даже маленькие дети переносили за имя Христово страдания, а матери, смотря на их страдания, радовались, веруя, что их ждет мученический венец. А я... меня никто не преследовал, не мучил за Христа, а между тем я — отрекся от Христа! О Боже, милостив буди мне, грешному! На словах не выскажешь того, что испытывал я в эти минуты. Когда я пришел домой, меня потянуло почитать что-нибудь из Священного Писания. Я взял у матушки Библию и, раскрыв наугад, прочитал: «Добра, которого хочу, не делаю, а зло, которое не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу, то уже не я делаю то, но живущий во мне грех» (Рим. 7, 19, 20). — Вскоре после этого дня я стал ходить в церковь, поговел, причастился Св. Тайн и — нашел «смысл жизни». А слушая ваши поучения, уразумел и то, что смерть есть лишь одна из стадий к вечной жизни».

Оглядываясь назад, молодой человек далее размышляет: «До такой ясной мысли я не мог дойти, пока не посещал церкви; я ходил будто в заколдованном круге, из которого некуда было бежать, и я, дрожа, стоял пред мучительной загадкой: к чему мы живем? Ведь «жизнь — обман, она и кончится бессмысленно и гадко, среди телесных мук и сердца жгучих ран» (простите, что опять говорю чужими словами). Кругом я видел только зло и мне казалось, что зло в мире царствовало и смеялось над добром... А теперь я снова вернулся под опеку матери-Церкви, где нашел утешение и покой и даже радость, которой уже давно-давно не испытывал... Я чувствую себя так, как будто перенес тяжкую болезнь, но зато на душе моей так легко... А читая слово Божие, я все более и более убеждаюсь в истине слов Господа нашего Иисуса Христа: «Ищите прежде царствия Божия и правды его, и сия вся приложатся вам».»

В заключение автор говорит, что его письмо есть удовлетворение потребности сердца — раскрыть тайник души тому, кто был «невольным учителем и наставником на пути истины». О себе говорит, что ему теперь 24 года, он еще не женат, окончил курс гимназии, служит и внешним своим положением очень доволен.

Читатели видят, как благодать Божия подстерегает душу человеческую, чтоб пробудить в ней спящую совесть и обратить на путь спасения. Благо тому юноше, который носит в своем сердце благодатные воспоминания от дней детства. Видите, как в страшную минуту искушения автора этого письма спасли светлые впечатления пасхальных дней в детстве! Не ясно ли: в чем спасение от искушений для молодежи нашей? как застраховать детей от этих искушений? где искать спасения от эпидемии самоубийств среди молодежи по преимуществу? А эти самоубийства растут с ужасающей силой... Возьмите любой № газеты и вы увидите этому страшное подтверждение. Вот, напр., № 12, 204 «Нового Времени»: больше столбца занято описанием самоубийств. Их за один день зарегистрировано в одном Петербурге 23! Только за один день! Сколько же за месяц! за год? сколько по всей России?! Ведь ужас берет от этой скорбной летописи! А наша интеллигенция все хочет как-нибудь обойтись без Бога, объяснить все как-нибудь туманными фразами! Тут — простите — уж просто проглядывает какое-то упорство, нежелание иметь дело с религией, отречение от Христа... Тут и Сам Бог, никого насильно не желающий спасать, ничего не может. Ведь по учению слова Божия в том и состоит хула на Духа Святого, когда человек упорно сопротивляется очевидной истине. А эти лицемеры-интеллигенты не только сами не хотят знать истины, но и от других стараются ее укрыть. Невольно вспоминается слово Господа к подобным им фарисеям:

«Горе вам, яко затворяете царствие небесное пред человеком, вы бо не входите, ни входящих оставляете внити!» (Мф. 23, 14). Невольно думается: как легко и просто разрешился бы мучительный, роковой вопрос о современном положении нашего отечества, вопрос о том: что делать, как выйти из той смуты, которая как ядовитый туман окутала нас со всех сторон, губит и молодых, и старых, и семью, и школу, и образованные классы, и простой народ, как, говорю, легко этот вопрос решился бы, если бы наша интеллигенция в целом обратилась к Богу отцев своих, к Христовой истине! Но — увы! Ко многим из ее среды приходится применить слово Исаии-пророка: «Еда убелит эфиоп кожу свою или изменит рысь пестроты своя?» Так и эти люди не способны к обращению, и о них может быть сказано: аще кто из мертвых воскреснет — они не имут веры.

Пасхальная радость и пастырская скорбь

Христос воскресе, мои дорогие читатели! И да воскресит Он и наши сердца, да согреет их любовью к Себе, да вдохнет дух жизни в наши измученные, как бы замерзшие души!..

Нет в человеческом языке слов более сладостных, более чудодейственных, как эти два слова: Христос воскресе! Когда произносишь их — чувствуешь, будто и солнце тебя ласкает, и радость вокруг тебя всюду разливается. А когда представишь себе, что ведь эта радость, это ликование жизни над смертью, это живое общение с землею и земли с небом в сей нареченный и святой день идет по всей Руси, от востока до запада, от пустынной Камчатки до тех русских областей, которые уже соприкасаются с Западной Европой, то невольно воскликнешь: о, как счастливы мы, русские, что и родились, и пребываем неизменно в недрах святой нашей матери — Православной Церкви! Там, у западных христиан, торжественнейшим праздником христианства почитается праздник Рождества Христова; велик сей праздник и в нашей Церкви, и называется он тоже Пасхою в книгах богослужебных, но ведь рождение Спасителя есть только начало нашего спасения, а воскресение — завершение его, полное торжество Господа нашего над адом и смертью, над человекоубийцею исконным — сатаною. А ведь Его торжество есть торжество наше — торжество всего искупленного Им человечества. Есть верование, что кто умрет среди светлых дней Пасхи, для того отверсты врата райские. Верование это сложилось под впечатлением пасхального богослужения. В самом деле: в течение всей пасхальной седмицы в церкви усопших не поминают; «аще случится кому отъити ко Господу в сии святые дни», то вместо обычного отпевания поется пасхальный канон, вместо: «Со святыми упокой» поется: «Аще и во гроб снизшел еси Безсмертне», вместо «вечной памяти» поют все то же всерадостное «Христос воскресе»... Как будто смерти вовсе нет, ее Церковь не замечает, как бы презирает, восклицая с пророком: «Смерть, где же твое жало?» И это несчетное число раз поемое «Христос воскресе», и этот полный священного восторга канон, и эти целую неделю незакрываемые царские врата во всех храмах православных, и этот целодневный, в продолжение всей недели звон на всех колокольнях святой Руси, и эти радостные приветствия и братские лобзания: «Христос воскресе — воистину воскресе!..» все это как бы свидетельствует, что небо соединилось с землею в великом торжестве всемирного обновления, и в этом торжестве участвует даже бездушная природа: ярко светит и будто играет весеннее солнце, теплом веют южные ветерки, повсюду пробуждается растительность, весело скачут горные потоки, — реки поспешно сбрасывают свои ледяные покровы; шумно и весело встречают грядущую весну не только пернатые гостьи-певуньи, к этому времени возвращающиеся из далеких южных стран, но и домашние животные, выпускаемые на пажити... Воистину, всемирный пир веры, торжество в честь Воскресшего Жизнодавца! Христос воскресе, Христос воскресе!!!

* * *

Простите мне, добрые христиане-читатели мои... Я хотел на сих словах и кончить свой нынешний «дневник». Мне не хотелось омрачать вашу светлую радость воскресения словом обличения тех, кто заслуживает обличения; но в моей пастырской совести я слышу голос Божий, в глубокой, еще ветхозаветной, древности глаголавший пророку: «Если страж видел идущий меч, и не затрубил в трубу, и народ не был предостережен: то, когда придет меч и отнимет у кого из них жизнь, сей схвачен будет за грех свой, но кровь его взыщу от руки стража. И тебя, сын человеческий, Я поставил стражем дому Израилеву, и ты будешь слышать из уст Моих слово и вразумлять их от Меня»... (Иез. 33, 6, 7). Так глаголет Господь и в совести каждого пастыря Церкви Своей. Вот почему великий Апостол взывал: «горе мне, аще не благовествую!» (1 Кор. 9, 16). Вот почему и я долг имею сказать правду, по крайней мере тем, кто принадлежит к моей пастве, чтобы не отвечать Богу, по реченному: «Кровь их от твоей руки взыщу!..» (Иез. 33, 8).

Ликует душа пастыря, совершающего богослужение в первый день Пасхи, облаченного во весь светлейший, по выражению устава церковного, сан, обходящего многократно весь храм с сладостным и радостным благовестием — «Христос воскресе!». Будто шум вод многих слышит он в ответ на этот привет: «Воистину, воскресе!» Светлая утреня подходит к концу. Уже поют чудные стихиры Пасхи. Наступает момент трогательного выражения взаимной любви, взаимного прощения: простим все воскресением! Выходят священнослужители из алтаря, будто ангелы Божий с неба, и начинается «христосование». В эти минуты каждому хотелось бы весь мир обнять и прижать к своему сердцу, полному радости и счастья, и вот Церковь Христова дает исход этому чувству сердца в прекрасном обряде христосования. Все ликуют, все лобзаются друг с другом, повторяя ангельское «Христос воскресе!» и отвечая на него апостольским — «воистину, воскресе!..».

Но — что это значит? Церковь начинает пустеть... Служба еще не кончилась, а богомольцы, особенно люди чиновные, уже куда-то спешат... Что случилось?..

Тридцать лет жил я во святой обители, а раньше всегда встречал св. Пасху в родном сельском храме, и никогда не приходилось наблюдать того, что заметил в городских соборах, когда стал архиереем. Половина храма до сего момента обычно наполнена блестящими мундирами, а с этой минуты, как только сии мундиры похристосуются с архиереем и представителями высшей гражданской власти, так все уходят и их место во время Божественной литургии — пустеет... Я был грустно поражен, когда увидел это в первый раз: и омрачилась для меня радость светлого праздника грешною, может быть, в такой день, но тяжелою скорбью. Куда так спешат эти чиновные мундиры? Ужели уж так утомились, что не в силах достоять литургию?.. Нет, но они спешат — на разговенье... Позвольте же: да разве можно «разговляться» — до обедни? Спросите любую безграмотную старушку, и она вам скажет, что это — грех, что это оскорбление праздника Господня... Ведь что такое литургия? Это воспоминание всего великого искупительного подвига нашего Господа, это великое, установленное Им, таинство, чрез которое мы можем иметь с Ним живое благодатное общение — в причащении Его Божественных Тайн приискренне соединяться с Воскресшим, становиться — не в переносном, а в буквальном смысле — членами Его таинственного тела — Церкви, по реченному: «Ядый Мою плоть и пияй Мою кровь во Мне пребывает и Аз в нем» (Иоан. 6, 56), и: «Един хлеб — едино тело есмы мнози, вси бо от единого хлеба причащаемся» (1 Кор. 10, 17). Вот почему в доброе старое время, а в благоустроенных обителях и на св. горе Афонской еще и теперь, в этот день все присутствующие, все молящиеся в храме причащаются Тела и Крови Господних. — Увы! У нас дошло до того, что один «образованный» мундир спрашивает архиерея: «А что, владыко, важнее: утреня или литургия?»... И вот, бегут от литургии, чтобы скорее выпить — да, именно выпить прежде всего, и закусить (позволительно спросить еще: все ли разговляются в этот день? Ведь многие и не нуждаются в «разговеньи», ибо и не «заговлялись» вовсе...), закусить и прилечь уснуть пока до визитов... И грустно становится пастырю — о, как грустно, когда он видит во время литургии половину храма пустующею, и только верные молятся с ним, молятся о всем мире и вот об этих неразумных «интеллигентах», что ушли из храма Божия прежде времени (С прошлого года, чтобы удержать богомольцев в соборе до конца литургии, я перенес обряд христосования с конца утрени на конец литургии. Спасибо: многие остались!)...

Но скорбь пастыря сим не оканчивается, а только начинается. Как проводят русские люди великие дни?

Все празднование полагается в праздности, в служении чреву, в празднословии и забавах. Работать во славу Божию почитают грехом, а проводить время в праздности, предаваться игрищам, не всегда безукоризненным, а — что хуже всего — пьянствовать, сквернословить, буйствовать, это — не грех, это можно — ведь «кто празднику рад, тот-де до свету пьян!»... Мнящие себя быть цветом народа, люди «общества», интеллигенты, с утра до вечера визитируют, а вечером, вместо того чтобы пойти в храм Божий, спешат в театр, на вечера, балы, где предаются танцам, картежной игре, пустословию и нередко тому же пьянству, как и простой народ, только прикрытому приличиями... А простой народ — на гульбищах, на базарах, около винных лавок и — да не возглаголют уста мои грешных дел человеческих, что творятся в великие и святые дни праздничные, особенно же в дни св. Пасхи!.. И томится болью сердце доброго пастыря, и молится он: Господи, не постави им греха сего! И желает он, только бы скорее миновали эти дни...

И вспоминается завет великого Апостола Христова Павла христианам: «Разве не знаете, что малая закваска квасит все тесто? Итак, очистите старую закваску, чтобы быть вам новым тестом... ибо Пасха наша, Христос, заклан за нас. Посему станем праздновать не со старою закваскою, не с закваскою порока и лукавства, но с опресноками чистоты и истины!» (1 Кор. 5, 6–7).

Сердце очерствело

«Сердце наше окаменело, — пишет мне один из простецов-читателей, душа стала как воск на морозе, а царь Давид говорит, что воск тает от лица огня. Так и душа наша нуждается в солнце, чтобы согреться и умягчиться. Но лучи солнца мало проникают сквозь житейской суеты... Вот наступает праздников праздник — Светлое Воскресение Христово; какая радость для христианина, какое торжество, как душа волнуется!.. Мне уже 60 лет от роду; значит, я встречаю сознательно этот праздник, по крайней мере, в 50-й раз, и все одно и то же, — та же радость, то же душевное волнение, как и 50 лет назад! С нетерпением ждешь удара в колокол к светлой заутрени, с трепетом сердечным идешь в Божий храм, а при пении радостного «Христос воскресе» — от умиления слезы текут... А потом что? Иду домой, христосуюсь с домочадцами, и все садимся за стол, уставленный яствами и питьями... со спокойной совестью! А там, где-то далеко от нас, слышится жалобный голос: «Мама! мне холодно!.. Мама! я есть хочу!» А эта несчастная мама в нетопленной хате крепко прижимает к себе своих малюток, как птица птенчиков, чтобы согреть их, и слышит она торжественный звон, и заливается для праздника горючими слезами... А детки опять свое: «Мама, я есть хочу, мне холодно!»... — «Да обождите, родные мои! Вот Бог пошлет»...

А мы с спокойной совестью разговляемся, мы не слышим этих горьких жалоб вдов и сироток, и мы смеем называть себя христианами!.. Св. Евангелие всегда пред нами; раскроем его и прочтем — вот что говорит Христос грешникам: «Алкал Я, и вы не дали Мне есть, жаждал, и вы не напоили Меня; был странником, и вы не приняли Меня; был наг, и не одели Меня, болен и в темнице, и не посетили Меня... Идите же от Меня, проклятые, во огнь вечный, уготованный дьяволу и ангелам его!» (Мф. 25, 42, 43, 41)... О, как страшно! Так ли ты поступаешь, душа моя? Так ли, как велит Христос? О, как хотелось бы, хотя в этот великий торжественный праздник, обогреть и накормить этих несчастных сироток, согреть их теплым отеческим словом, — какую радость мы принесли бы этим вдовицам, этим сироткам, в этот великий и пресветлый день Христов!

А какая радость была бы для нас самих, для нашей души; мы сказали бы: «Слава Богу! Хотя раз в году мы исполнили завет Христа!»»

С удовольствием я делаю выписки из этого письма и радуюсь, что есть еще добрые христианские души, которые не совсем забыли заветы Христовы, что еще тоскуют сердцем по этим заветам. Далее в письме автор скорбит, что он одинок, что один он не в силах этого сделать — на это у него средств нет... Не скорби, добрая, православная душа! Не можешь ты сделать многого — сделай хотя немногое; не можешь согреть и напитать всех сироток, которых видишь — пригрей и накорми хоть одного из них, приласкай и добрым словом утешь остальных: это-то ты уж, конечно, можешь, а Бог, видя твое доброе произволение, пошлет тебе невидимо средства и на других сироток... Ведь не мы делаем добро, а Бог в нас и чрез нас творит его, — мы же только орудие Его жизнедеятельности на земле... Христос ищет среди людей, среди верных Его заветам души, таких, у коих сердце открыто для добра, и творит чрез них это добро, и делает их счастливцами, живыми членами Своего таинственного тела — Церкви Православной... Не знают этого счастья сыны мира, служащие богу века сего — мамоне; не знают еретики, высоко о себе думающие: это счастье доступно только смиренным душам, внимающим слову Христова: «Егда твориши милостыню, да не увесть шуйца твоя, что творит десница твоя» (Мф. 5, 3). И когда же мирянину творить такое животворящее для души добро, как не в праздники Господни, как не в светлые дни Христова Воскресения? Ведь то, что мы делаем ближнему — мы делаем Самому Господу нашему, слышите; что Он говорит: «Аминь, глаголю вам: елика сотвористе единому братии Моих меньших — Мне сотвористе!» (Мф. 25, 40).

Я говорю: мирянину... А мы, пастыри, мы что должны делать в святые дни?.. О, конечно, по мере наших сил, идти впереди своих пасомых в доброделании, ибо сказано: «Овцы по нем идут» (Иоан. 10, 6); мы должны первые подавать пример любви христианской во имя Воскресшего Христа. А затем — слышите: русская душа жалуется, что ей холодно? Так согреем ее благодатью Христовой! О, как преизобильно веет эта божественная благодать, всегда немощная, врачующая и оскудевающая, восполняющая в нашей Церкви Православной! Одно уже богослужение, разумно, благоговейно, истово совершаемое, как согревает верующее сердце! И особенно богослужение праздничное: какая дивная поэзия в песнопениях, какая красота, выразительность, осмысленность в обрядах! Привлеките к участию в богослужении молящийся народ, введите постепенно общее церковное пение: пусть дети поют и читают в церкви, а вы не опускайте ни одного богослужения без живого слова проповеди, хотя краткого, но сердечного, и — верьте: тогда никто не пойдет на эти скучнейшие собрания еретиков — пашковцев, штундистов, баптистов, им же ныне несть числа. Чтобы приучить народ к общему пению, ныне издано много сборников молитв и песнопений, ценою в несколько копеек: каждый может себе приобрести такую книжку и по ней петь то, что положено и чего не знает он наизусть. Затем, кроме богослужения, открывайте внебогослужебные собеседования и в храме, и в школах, и по деревням. И здесь учите народ пению: он так любит петь церковные песнопения. И научить этому не особенно трудно: ведь если он запомнит восемь напевов гласов, то уже может и петь стихиры, остальное еще легче усвоить. На собеседованиях облекайте истину Христову в образы, приводите больше примеров из жизни святых Божиих, как они прилагали к жизни учение Христово, а чтобы не сказал кто: то были святые, а нам, грешным, где же им подражать? — берите примеры и из современной жизни... Кто хочет исполнить свой долг по совести, кто любит сердцем своих пасомых, тот постоянно слышит в своем сердце голос Христа Спасителя: «Жатва убо многа, делателей же мало»... И жаждущих слова Божия много, ах как много! Ведь почему-нибудь да идут к еретикам, на их собрания: что их влечет туда? Простое ли только любопытство? Нет, там они надеются пить воду живую, но вместо того — пьют яд вражды против матери Церкви... «Отчего у нас понятия помутились, — пишет мне тот же простец, — отчего мы не можем отличить черное от белого? Да оттого, что нас не учат, с нами не беседуют по-отечески, оттого, что мы не чувствуем той теплоты в наших пастырях, какой просит наша душа... Если бы наши пастыри пошли в деревню на беседы, посмотрите, как повалил бы к ним народ послушать святой той проповеди, пришли бы и мужчины, и женщины, и дети: какая радость была бы для пастыря, да и для простых людей! Они долго помнили бы и проповедь, и проповедника. А у нас появились волки хищные в овечьей шкуре, именуемые баптисты, и увлекают из стада Христова добрых овечек. Везде, где они появляются, народ валом валит послушать проповедника-баптиста о слове Божием. Простой человек рад хоть безбожника послушать, только бы говорил он о слове Божием. А у нас нет бесед у наших пастырей, нет света, нет тепла, и остыли наши души, и перестают православные в церковь ходить... Дайте же нам света, дайте нам тепла, согрейте нас отеческой любовью!»...

Вот голос православной народной души. Ужели мы не услышим его? Страшно Богу ответим, если притворимся, будто не слышим его. Его нельзя не слышать. Алчущий и жаждущий народ — смотрите — идет к тем, кто дает ему камень вместо хлеба, змею вместо рыбы: кто ответит Богу за это, братья-сопастыри стада Христова?!

Дети и церковь

Утро. Прохожу мимо собора, где почивают мощи одного из великих тружеников для родной земли — благоверного Князя Александра Невского. Мимо меня, обгоняя друг друга, бегут школьники с сумками за плечами. Они заходят в собор, быстро подходят к художественной раке угодника Божия, делают поклоны и прикладываются.

У них — экзамен сегодня. Они просят благодатной помощи у небесного покровителя.

Смотрю на них и думаю: что влечет детские сердца в трудную минуту их детской жизни? Конечно, вера, чистая простая вера, которою веруют только дети да детски Богу преданные души таких праведников, как преподобные Сергий Радонежский и Серафим Саровский. О, если бы эта вера сохранилась в них навсегда! Если бы не гасла никогда!

Вспоминаю свое детство. С первых дней сознательной жизни, как только я себя запомню, я вижу себя на руках родителя, который носил меня чрез сугробы снежные в Божий храм; я любил ходить туда не только в праздник, но и в будни, не только на службу Божию, но и в то время, когда мой родитель — дьячок топил церковные печи. Со стен церковных смотрели на меня лики угодников Божиих, лики серьезные, благоговейные, с молитвенным выражением. В воздухе ощущался запах ладана и воска. Казалось, что в этой священной тишине незримо, но сердцу ощутимо, носились Ангелы Божий. Таинственная завеса в царских дверях, святая плащаница за клиросом, старые, потемневшие хоругви, ряды икон, уходящие к сводам храма, в иконостас — все говорило детскому сердцу: это — не простое место, это — дом Божий...

Я не говорю об участии в Богослужении прислуживанием в алтаре, пением и чтением на клиросе: скажу только, что помню себя на руках; помню, как, получив эту священную книгу в первый раз, я целовал ее, детски радуясь ее «красной прописи», киноварью напечатанным строкам. Помню, что, под влиянием этой радости, тут же дал обещание — стать на клирос с отцом, а затем и — прочитать шестопсалмие. Шестилетним мальчиком я уже сделал попытку к сему — увы! — на первый раз неудавшуюся: тоненьким голосом прочитал я 5–6 строк и смутился, струсил, заплакал... А старичок-батюшка из алтаря уже возглашает отцу моему: «Читай сам!»... Но чрез неделю я уже победил себя и ликовал детским сердцем: я прочитал все шестопсалмие!..

Простите мне, дорогие читатели, это уклонение в сторону личных воспоминаний детства: ведь это маленькая иллюстрация к истории нашего духовного воспитания в недрах Церкви родной. Ведь вот этою любовью к храму, к службе Божьей и объясняется та устойчивость церковных воззрений, коею живет наше духовное сословие. Нас тянула в храм Божий неведомая, но сердцу ощутимая сила. Вот я уже в Заиконоспасском духовном училище. Раннее утро жаркого летнего дня (экзамены кончались тогда в половине июля). Мы, дети, поднялись рано, чтобы до экзамена успеть и соборы обойти, и слабо подготовленное подчитать, и кусок черного хлеба съесть (о чае мы тогда понятия еще не имели). И вот группами выходим из низких ворот с училищного двора, направляемся в Казанский собор, прикладываемся к чудотворным иконам Казанской и Млекопитательницы, идем к Иверской, оттуда в Успенский собор, чтобы поклониться мощам святителей всероссийских, ризе Господней и Владимирской иконе Владычицы. Вот и Архангельский собор, а в нем — мощи царственного младенца — Димитрия, который — это мы слышали — и теперь держит в ручке своей те орешки, коими играл он в момент нападения на него убийц... О, малютка-мученик, — мы крепко верим, — поможет нам, детям, на экзамене! А вот и Чудов монастырь, с его серебряным иконостасом и нетленными мощами великого печальника Святой Руси, друга преподобного Сергия, Святителя Алексия. Ему непременно нужно положить, по нашим детским понятиям, три земных поклона. Из Чудова — через святые Спасские ворота, непременно, с обнаженными головами, — мы идем в тот Покровский Василия Блаженного собор, который своею оригинальною архитектурою останавливает на себе внимание не только всякого русского человека, но и всех иностранцев. Здесь, поклонившись св. мощам блаженных Василия и Иоанна, мы непременно выпьем глоточка три (конечно, натощак) св. водицы... Так готовились мы к экзаменам. Так по-детски льнули мы к Церкви-матери. И не мы одни: мы видели и гимназистов, и семинаристов, и других учащихся, паломничающих ко святыням в дни экзаменов. Обходили святыни, запасались духовными силами, укрепляли в себе веру...

То ли теперь?!

Еще недавно, еще десять лет назад было нечто подобное. Жил я около 30 лет в Лавре Преподобного Сергия. В последние годы моего там пребывания моим послушанием было, между прочим, руководить учащихся юных паломников. Отрадно было видеть школьную детвору, утомленную непривычным пешим хождением, но бодрую духом при виде заветных святынь. И невольно вспоминалось мне свое первое путешествие в эту самую обитель с моими родителями, в 1863 или 1864 году. Я скопил тогда три-четыре рубля на дорогу, отказавшись от чая, но откладывая кусочки сахара и продавая их, чтобы помочь родителям для этого путешествия. Когда настало благоприятное время, я стал просить отца и мать, чтобы отправиться в столь желанное странствование. Когда я услышал: «Знаем, сынок, что это дело доброе, да как же быть-то: ведь денег нет!» — я с торжеством выложил тогда пред ними свой «сахарный» капитал, и — о, радость! — я обезоружил их! Наутро мы были уже в пути. 60 верст сделано в полтора суток. Вот пред нами открылась и святая Лавра во всей ее красе. Вот поле, которое, по незнанию истории, конечно, родители мне назвали «Мамаевым».

И в моем воображении уже пронеслась картина исторической битвы, о коей уже читал в житии угодника Божия. Вот собор — то покоище Сергиево, где почивает он в благоухании святыни. Что пережило тогда детское сердце — не перескажешь. Но потому-то я и понимал этих юных паломников, что когда-то сам пережил, что они, казалось мне, сердцем переживали на моих глазах. В течение одного лета 1903 года я насчитал учащихся паломников до 5000. Тут были не одни дети: много было и юношей и девиц, студентов и курсисток и-в то время, семь, только семь лет назад — они приходили ко гробу Сергиеву, чтобы у этого источника животворящего, русскую душу напояющего, зачерпнуть благодатной силы, какою крепка была доселе наша Святая Русь.

То ли теперь?!

Какой-то буран пронесся над нашею родиной. Он ослепил глаза, закружил головы, свел многих с ума. На наших глазах произошло крушение духовных основ нашего исторического бытия. Будто сатана вышел из глубин преисподних и. Божьим попущением, пустил струю смертоносных веяний по Русской земле. Разгонит ли Господь духом уст Своих эти сатанинские веяния? Отрезвятся ли русские люди от этого губительного удара? Спасется ли Русь?..

Ответ на этот вопрос всецело зависит от нас. Дети чутким, чистым сердцем уже предрешают его. Они самым делом уже показывают, что если и обломались ветви от этого адского бурана, но корни древа целы: они сильны пустить новые ростки, сильны дать новые крепкие ветви... Только бы поддержать эти ростки, дать укрепиться ветвям. Только бы сберечь эти светлые, чистые порывы юных душ от тех миазмов, которыми еще пропитана окружающая нас духовная атмосфера.

Дай-то, Господи!

Отрава «правовым» началом

Предо мною прошение одного городского обывателя не из интеллигентных (а есть, к глубокому сожалению, много таких и из интеллигентов и даже высшего круга). В этом прошении он повествует, что в день причащения св. Тайн он пришел в монастырскую церковь к литургии и попросил позволения самому прочитать правило ко св. причащению. Служащий иеромонах отказал, и отсюда вышла целая история. Говельщик заспорил, бросил фразу: «Может быть, я недостоин читать и правило?» На что иеромонах ответил односложным «да», и тогда говеющий сказал: «Значит, я недостоин и слушать», и вышел из церкви, чтобы идти причащаться в другой храм. Но, вспомнив, что без записки об исповеди его не причастят, он вернулся в церковь, подошел к северным дверям алтаря и «громко», как сам пишет, стал просить «записочки»... Понятно, что иеромонах ему отказал в просьбе, ибо в это время совершал уже проскомидию. И вот сей говельщик подает мне прошение о том, чтобы я «уполномочил его помогать псаломщику» в служении, но «при другом иеромонахе». При этом говорит, что вот уже 5-й час утра следующего за сим дня, а он не может успокоиться...

Простите, читатели мои, что остановил ваше внимание на этом прошении, оно очень характерно. В нем так и сквозит какой-то уродливый правовой взгляд на такие отношения, где нет ни малейшего места для «правовых» отношений... А ведь этим взглядом пропитана почти вся наша интеллигенция, не только отколовшаяся от Церкви, но и мнящаяся пребывать в недрах Церкви, разумеется, исключая немногих верных Церкви сынов. Наши предки оставили нам в наследство мудрую пословицу: «В чужой монастырь с своим уставом не суйся», а ныне наоборот: всякий хочет быть хозяином и распорядителем в церкви. Человек говел, исповедался, готовится к причащению Божественных Тайн Христовых: казалось бы, должен быть настроен смиренно, проникнут чувством покаяния, должен бы хранить мир в себе самом, мир со всеми и ради сего мира смиряться, не требовать того, что не в его власти, уступать во всем, не смутить своей кающейся души... Но вот, не исполнили его просьбу, и он заводит скандал, жалуется архиерею... Да скажите Бога ради: где же христианство его? Ужели это ученик Христов? Страшно становится за таких мнящих себя быть верными сынами Церкви. Я не оправдываю иеромонаха, но как пастырь не могу же стать на эту правовую точку зрения мирянина, во гневе на служителя Церкви желающего приступить к Божественным Тайнам и не замечающего за собою такого страшного порока... Чтобы вразумить его, я положил такую резолюцию: «Соборный протоиерей разъяснит просителю, что и сам архиерей не допустил бы его к св. Тайнам в таком немирном настроении, в каком он находился, ибо св. причащение было бы ему во осуждение. Апостол Павел говорит, что такие недостойные причастники даже внезапно умирали за это. Но и иеромонах, по-видимому, грубо обошедшийся с просителем, не прав: яко инок, он должен первый подать пример смирения. О, протоиерей объяснит обоим, что взаимное прощение и примирение, особенно ради светлого Христова праздника, обоим враждующим доставит счастие и радость»...

Не знаю, прав ли я в данном случае. Но право же, больно читать такие прошения! И такого рода жалобы идут к архиерею не только от мирян, но иногда и от духовенства. Христово учение о всепрощении, о мире со всеми, забывается; точно по векселю требуют возмездия — за всякое слово обидное, за всякую, иногда ненамеренную резкость... Если дело не стоит рассмотрения, то священнослужителям просто запрещаешь священнослужение до примирения и дело гаснет. Но что делать с мирянами? Запрещать причащение св. Тайн? Да они по годам не говеют. Священнослужители еще не вытравили в себе сознание христианского долга и понятия об архиерее как примирителе и представителе Христа и признают за ним хоть право писать такие примиряющие резолюции: ну а миряне готовы жаловаться выше за такую попытку коснуться их совести, вразумить их учением Христовым. Для них архиерей не больше как мировой судья в таких случаях: он должен их удовлетворить. Так и пишет упомянутый выше проситель: «Вот мой финал, и я буду удовлетворен за оскорбление, нанесенное мне иеромонахом...» И выходит, что истинного-то христианства остается одна скорлупка, а дух улетает... Больно быть непосредственным свидетелем всего этого! Говорите таким о заповедях Божиих: они ответят вам: «Заповеди-то мы знаем и без вас, а вы — архиерей, вы — начальник: мы вот жалуемся вам, и вы делайте свое дело — наказывайте виновных. А учить-то нас уж подождите». И нередко приходится «давать ход делу», назначать дознание, а затем следствие и виновный должен нести наказание. Недавно был случай, возмутивший меня до глубины души: священник 41 год служил на одном месте; по подговору одного кулака против него возбуждено было дело, взведено ровно 25 обвинений, из коих некоторые имели 35-летнюю давность, и в силу существующего закона, в виду доказанности обвинений (а обвинялся он, например, в том, что опоздал причастить умирающего, что требовал 5 р. вместо 2 р. за совершение брака, причем брачующиеся уже успели с тех пор поженить своих детей), пришлось уволить в заштат, смягчив наказание тем, что считать его уволенным по прошению, и заменив «исключение в заштат» монастырским послушанием на две недели.

Когда подумаешь, что такие явления год от году становятся все чаще и чаще, все грубее и уродливее, то невольно задумываешься: куда же мы, наконец, идем? Ведь на наших глазах совершается очевидная подмена нравственного миросозерцания: идеалом прежнего русского человека был подвиг смирения, послушания заветам Церкви, исполнения в возможном для человека совершенстве заповедей Христа, проникновения их духом... Исполнение долга, велений совести — вот к чему стремился прежний русский человек, если он еще не погашал в себе искры Божией, если не заглушал в себе голоса Божия. Он шел на врага с заветным кличем: «С нами Бог!» Но он же и умел от сердца прощать личным врагам с словами «Бог с вами!».

То ли теперь?! Не говорю уже об интеллигентах: они откололись от тела народного, ушли в сторону Запада, мыслят по-западному, не в состоянии понять народного миросозерцания и идеалов народных (разумею, конечно, большинство, зная, что еще есть и исключения отрадные). Говорю о народной массе: она отравлена каким-то ядом самоцена, заражена самомнением, везде ищет своих каких-то прав, готова требовать исполнения; своих мирских приговоров даже в той области, где уж положительно не имеет и тени таких прав... Бывало ли когда-нибудь в старые времена, чтобы крестьяне все поголовно подписывали приговор: сменить двух иереев, дьякона и псаломщика, — и присылали архиерею такой дерзкий приговор просто — к исполнению? А ныне стало и это возможно. И вот архиерею приходится вразумлять таких пасомых, что «овцы не судят своих пастырей», что такой приговор не может быть принят не только к исполнению, но и к рассмотрению, как беззаконный и т. п. Следовательно: не только в личной жизни проявляется этот «правовой» принцип, но и в общественной и даже в церковной жизни. Вчера они исповедались у своего батюшки, сегодня приговаривают его к удалению, даже не объясняя его вины, готовы бойкотировать его, готовы судиться с самим архиереем... Да ведь это — искажение уже народной русской души! Это начало разложения не только церковной, но и вообще религиозной народной жизни! Пусть пока еще немного таких уродливых явлений: но и то, что есть, есть уже страшное знамение времени.

Еще немного, и мы, архиереи, будем получать приговоры с угрозами, что если откажем прихожанам в исполнении таких приговоров, то они не задумаются изменить вере православной, перейдут в раскол или штунду, во всякую ересь: ведь нельзя не признаться, что масса народная еще слишком темна и если держится веры своих предков, то бессознательно, не умея дать отчета вопрошающим о ее уповании, будучи не в состоянии дать отпор лжеучителям, сектантам и раскольникам, а эти волки ныне рыщут по всему лицу родной нашей земли... Народ любит веру православную, пока еще не выходит из-под благодатного влияния своей родной Церкви-матери, но это влияние, вследствие разных причин, становится в наши дни все слабее и слабее: его стараются всячески ослабить враги Церкви и посредством печати, и чрез либеральные законы, и чрез проповедь социализма, правовых начал, и чрез школы, и заражением пороками самыми грубыми... Грозное время мы переживаем, еще более грозные времена наступают: пастыри Церкви! Готовьтесь отражать волков! Вам предстоит подвиг — может быть, до пролития крови! Мужайтесь! Подвигом очищайтесь! Силами благодатными запасайтесь! Враг у дверей вашей ограды... он уже вторгается в сию ограду! Горе нам, спящим, если он начнет свое гибельное дело совращения и расхищения наших овец!..

Свобода совести имеет свои границы

(Сей дневник роздан членам Государственного Совета перед рассмотрением законопроекта о «старообрядческих общинах».)

Целую зиму работала особая комиссия Г. Совета над законопроектом о старообрядческих общинах, 30 заседаний посвятила на это дело и, наконец, представила свою работу в общее собрание Г. Совета. Думский законопроект, столь смутивший в прошлом году совесть верных чад Церкви своим противоцерковным характером, подвергся коренной переработке и стал, кажется, удобоприемлемым.

Удивительное время мы живем: время грозных фраз и туманных, расплывчатых понятий. Оттого мы нередко обманываем самих себя. Дело в том, что, чем шире известное понятие, чем оно отвлеченнее, тем легче подменить в нем признаки. И это делается тем скорее, что ныне мы отвыкли строго вдумываться в то, что читаем, что пишем и говорим. Ведь мы живем в век газетного легкомыслия: многие ли из интеллигентов ныне читают строго научные, зрело обдуманные книги? А вот пустит газетный писака какое-нибудь модное словечко: его и подхватывают, с ним и носятся, как с последним словом науки и мысли человеческой. Наши предки любили глубоко вдумываться в каждое слово, особенно честно относясь к слову печатному, и памятовали строгий завет нашего Спасителя: «Всяко слово праздное, еже аще рекут человецы, воздадят о нем слово в день судный» (Мф. 12, 36). Памятником такого честного отношения к слову служит наш родной язык: какая точность признаков понятия в каждом слове! Мы не умеем своего слова найти в родном языке для обозначения нового понятия и часто заимствуем готовые слова из чужих языков и так испестрили печатное слово этими заимствованиями, что простой человек без словаря иногда не может читать наших писаний. А наши предки созидали язык воистину творчески: что ни слово — то чистый алмаз! Вот почему изучать корни родных слов — истинное наслаждение. Возьмите, например, слова: «человек», «книга», «соловей», «крещение»... многие ли из нас знают корни этих слов? А между тем в этих корнях указаны самые существенные признаки понятий, ими обозначаемых. Мы воображаем, что предки наши были круглые невежды, а на самом-то деле не они, а мы — воистину являемся в сравнении с ними такими невеждами. Мы треплем языком слова, оставленные ими нам в наследство как заветное сокровище, а смысла их, истинного смысла часто и не подозреваем. Мы воображаем себя такими умниками, такими передовыми людьми, что куда нашим предкам до нас! Рукою не достать. А если бы наши предки встали из гробов своих да произвели бы нам экзамен по родному языку: смотришь — и стыдно бы стало нам таким «образованным» их потомкам. И этим легкомыслием, этим — простите — нашим невежеством пользуются те, кому выгодно воду мутить, чтобы в мутной воде рыбку, по пословице, ловить. Пустят гулять среди нас какое-нибудь крылатое словечко, по своему смыслу такое широкое, что под него можно подставлять какие угодно признаки, а мы поймаем его и носимся с ним... В последнее время много напущено таких слов не только в газеты, но и в законопроекты. Последнее уже представляет немалую опасность, потому что, проникнув в законы, неточные, недостаточно определенные и растяжимые понятия могут замутить жизнь. Таково, например, слово: «свобода совести». Что такое совесть? Это — вложенный Богом в духовную природу человека закон для нравственной и религиозной жизни разумного существа. А что такое свобода? Само по себе это слово представляет какую-то пустоту, которую надобно наполнить. В самом деле оно означает просто — отсутствие ограничений для деятельности, и только. Какой деятельности — из этого слова еще ничего не видно. Между тем совесть, потемненная грехопадением первозданного человека, вовсе не одинакова у людей. Совесть христианина православного требует, чтоб мы желали добра даже нашим врагам, чтоб мы не привлекали насилием и преследованиями даже к нашей святой, спасающей вере людей инакомыслящих, чтобы ко всем относились с любовью и доброжелательностью. Совесть талмудиста — наоборот считает добродетелью убить «гоя», позволяет спокойно обирать его, причинять ему всякое зло. Совесть исповедника Корана требует истреблять «гяуров», распространять лжеучение Магомета огнем, и мечом. Совесть языческих царей требовала суровых мер борьбы с христианством. Да и у христиан не всегда и не у всех одинакова совесть: совесть иезуита признает правило, что цель оправдывает средства, совесть римско-католика не препятствует преследовать лютеран и православных; то же допускает, хотя не столь открыто, как у римско-католиков, и совесть лютеранина, протестанта, баптиста, молоканина: по крайней мере обман, так называемый «благочестивый обман», практикуется и у них нередко. Но и наша православная совесть бывает не у всех одна: есть совесть щепетильная, скрупулезная, есть совесть сожженная и т. д. Теперь, если уж говорить о законе, требующем особенной точности выражений, о свободе совести, то позволительно спросить: да какой же совести? Религиозной? Но выше я уже сказал, что она иногда, по нашим христианским понятиям, у талмудистов и магометан как раз требует того, что недопустимо самыми элементарными законами человеческого общежития и здравого смысла. Итак, понятие «свободы совести» приходится уже ограничить. Нельзя же допустить, чтоб талмудист и магометанин во имя своих религиозных убеждений истребляли «гяур» и «гоев», проще говоря — нас, христиан. Пусть их веруют, как знают, за их внутренние убеждения мы их не станем преследовать, но если они станут проводить в жизнь свои убеждения, будут касаться нашей христианской свободы — пусть извинят нас: мы не можем этого допустить, хотя бы этого и требовала их «свободная совесть». Мы должны лишить ну свободы, связать им руки. Не стать же нам следовать теории Толстого о непротивлении злу.

Но касаться можно не одного только тела: инакомыслящий может касаться и заветных святынь человеческого сердца, может оскорблять их, может похищать эти святыни из сердца не насилием только, но и пропагандою лжеучений. Нам говорят: «Исповедывание веры естественным образом выражается не только в явном и осязательном проявлении своих религиозных убеждений, но и в стремлении повести других тем путем спасения души, который верующий находит единственно правым». Это — правда. Если я верую, что моя вера одна только и есть святая и спасающая, то, конечно, я должен ее распространять всеми мерами, какие моя совесть мне предписывает. Но в том-то и дело: какая совесть? Совесть раскольника, принадлежащего к страннической секте, предписывает ему проповедывать, что теперь царствует антихрист; совесть беспоповца повелевает ему проповедывать, что нет священства, нет и таинств, и, следовательно, можно жить блудно; совесть каждого раскольника требует, чтобы он хулил святую нашу матерь Церковь православную: ведь вся проповедь раскольничьих лжеучителей в том и состоит, чтобы всячески поносить Церковь и ее таинства, ее служителей: что ж, во имя либерального принципа свободы совести и следует допустить такую проповедь? — Самый опасный обман есть обман посредством правды. Нам говорят, что раскольники имеют стремление повести и нас тем же путем спасения, каким они сами мнятся спасаться. Это естественно, это — правда. Но мало ли чего они хотят и захотят во имя такой правды и свободы своей совести? Они захотят требовать, чтоб им отдали все святыни наши исторические: наприм., кремлевские соборы; они захотят, и, конечно, дайте им такую свободу хотеть — уже и хотели бы, чтобы наш Государь перешел в их согласие; ведь этого требует их совесть, а она ведь свободна... Но кто же скажет, что их желание, их требование следует удовлетворить? Так и в отношении свободы проповеди: они хотели бы всех православных сделать такими же раскольниками, как и они сами: так ужели же давать им свободу привлекать к себе в раскол всю Русь православную? Слава Богу: основные законы предоставляют это право исключительно только Церкви православной. Слава Богу: наше государство еще не отделилось от своей родной Церкви, еще ценит ее животворную для себя деятельность, еще умеет различать в своих законах истину от лжи, не ставит на одну доску раскольнические мудрования с церковным учением. Слава Богу: наше правительство, как благопопечительный отец, не допустит развращать своих детей, верноподданных Православного Царя Самодержца, ересями и лжеучениями. Было бы безумно допускать все это во имя какой-то ложно понимаемой свободы совести раскольников. Надо же поберечь и охранить и свободу православных простецов наших, не умеющих в вопросах веры отличить правой руки от левой — лжи от истины, пагубного обмана от спасительного учения. Нам говорят, что наш «многомиллионный народ убежден, что для торжества Православной Церкви не нужны никакие стеснения религиозной свободы иноверцев». Может быть, это отчасти и правда, но вопрос в том, как и что понимать под этой религиозной свободой? Если разуметь, что «пусть каждый по-своему Богу молится», то и это едва ли будет полная правда: несомненно, что православный желал бы, чтобы обратились к вере православной не только раскольники, но и все магометане, иудеи и язычники: ведь логика сердца, логика убеждений у всех одна и та же; если раскольник «стремится повести на путь своего спасения» православных, то ужели не желает того же для всех раскольников и православный? Зачем тут хотят иметь две марки? Это первое. А второе: наш православный народ, благодушно допуская, чтоб каждый по-своему Богу молился, вовсе уж не так равнодушно смотрит на то, если станут его братьев совращать в другую, хотя бы и «старую» веру. Он глубоко возмущается, когда слышит хулы на родную Церковь; не умея защитить словесно свои, дорогие ему верования, он нередко пускает в дело физическое воздействие против совратителей. Ужели православное правительство может равнодушно смотреть на совращения в расколе, не говорю уже о сектах и иновериях, своих православных подданных? Ужели не оградить их от всякого рода совратителей? И ради чего бы оно стало устранять себя от такого ограждения? Во имя чего дало бы открытый лист всякому лжеучителю хулить Церковь и совращать православных? Во имя свободы? Но ради Бога рассудите: ведь вопрос не о том, возможна ли или не возможна безграничная свобода проповеди, — кажется несомненно, что границы необходимы, — вопрос лишь в том: где проложить эти границы? Ведь не допустит же правительство проповедовать, что Царь есть антихрист, что не следует платить антихристу подати и давать ему солдат, что брак церковный есть блуд, а блуд — простительный грех: «Семь раз роди, а замуж не выходи» и под. нелепости. Значит, граница есть. Говорят: эта граница — опасность государства и общественной нравственности. Но — во-первых: государство у нас в союзе с Церковью, опасность для Церкви разве не есть опасность и для государства? Церковные смуты разве полезны для государства? Хула на Церковь, поругание православных святынь — разве не бесчестит государства? Не думайте, что раскольники такие кроткие агнцы: они способны не только издеваться над Церковью и ее служителями, но и над каждым православным, лишь бы почувствовали свою свободу. И ужели все это будет отвечать той цели, какую поставил законодатель для законов о свободе исповеданий: «возвеличение Церкви православной?» Хорошо возвеличение, когда на всех перекрестках ее будут поносить и злословить, когда ее верным чадам и служителям не будут давать прохода издевательствами! Во-вторых, свобода распространения раскольничьих лжеучений несомненно будет подрывать и общую нравственность. Помните надо, что всякое лжеучение, в том числе и раскол, заражены страшною гордынею: просим мы, служители Церкви, поверить нам в этом на слово, — вся их религиозная жизнь в ее проявлении, в делах, зиждется на бессознательном лицемерии; «несмы якоже прочий человецы»... Эта подмена нравственных идеалов ужели полезна для государства? И во имя чего? Во имя какого-то отвлеченного принципа: давайте свободу лжи и не препятствуйте ее пропаганде! Да ужели это уж такой священный принцип, что нельзя от него отказаться? Ужели можно желать чтобы проповедники его испытали сладость его плодов на своих детях? Если бы их дети совратились в раскол и стали хулить святую Церковь, стали поносить их, своих родителей, за то, что они не идут по их стопам: что бы они сказали о такой свободе? — И в этом вопросе делается подмена понятий у сторонников свободы пропове-дания или пропаганды: вместо откровенного слова «распространение лжеучений» они говорят — изложение и изъяснение учения. Но в том-то и дело: послушайте, если не верите миссионерам, в чем состоит все это «изложение и изъяснение»? — В одних только хулах на церковное учение. Нам говорят, что на «собеседованиях» уже давно допускается такая свобода проповеди. Опять подмена понятий: собеседование и проповедование лжеучения с целью его распространения вовсе не одно и то же. При собеседовании хулы расколоучителя тут же изобличаются, их действие на слушателей православных тут же парализуется. Такою же подменою понятий можно назвать и слово «проповедание». Что хотят разуметь под этим словом? Нам говорят, что оно означает просто изложение и изъяснение учения. Но из чего это видно? Почему раскольник не может разуметь то, что ему захочется? Он скажет: «Нам закон дает право проповедовать, а проповедовать и значит распространять наше учение». И будет прав, потому что он не может иначе понимать это слово, как в самом широком его значении. А закон не ограничивает это значение.

Чтобы дать больше простора пропаганде раскола под покровом свободы проповеди, защитники сей свободы хотят допустить ее везде на основании общих узаконении о свободе собраний и слова. Приедет в деревню расколоучитель, заявит полиции, что желает устроить собрание, получит разрешение, соберет простецов и начнет ругать Церковь и ее служителей. Я уже сказал, что вся проповедь раскольничьих проповедников сводится к этой теме. И это будет твориться, по смыслу закона, якобы «к вящшему возвеличению Церкви Православной»! Болью будет отзываться такое проповедание в душах простецов — православных слушателей; одни из них поколеблются, не зная, чем отразить нападение лжеучителя на Церковь, другие наоборот — могут в негодовании броситься на него, а что делать тогда представителю полиции, какому-нибудь уряднику или просто сельскому старосте? Ему, конечно, придется защищать проповедника от насилия, но тем самым ставить в глубокое недоумение сих простецов, которые ведь защищают свою веру от хульника-раскольника...

Нас стращают: «Всякое-де ограничение действия льгот, уже возвещенных, способно вызвать в среде старообрядческого населения недоумение, готовое перейти в разочарование и смущение, недалекое, при благоприятных к тому обстоятельствах, от смуты». Опять передержка. В Высочайших указах нет ни слова о свободе пропаганды — проповедания, а то, что дала или «возвестила» Г. Дума, еще не Высочайший указ. Если по местам свобода пропаганды уже идет, то ведь это совершается просто захватным правом, помимо всякого закона. Это следует пресечь, как восхищение недарованного. Что ясно и точно указано в Высочайших указах, то и пусть входит в жизнь, но отнюдь не больше. Всякое расширение закона есть уже его искажение. А по отношению к расколу, который сам есть искажение истины, такое расширение есть намеренное содействие распространению лжи и заблуждений. — Нас хотят утешить статьей 84 Уголовного Положения, карающей виновных в совращении православных в расколоучение посредством злоупотребления властью (каковой лжеучители, конечно, не имеют, а, след., к ним это и не относится), принуждения, обольщения, обещания выгоды, обмана, насилия или угрозы. Но здесь все это, во-первых, в каждом отдельном случае надобно доказать, а во-вторых, и к делу не относится. Ни одного из указанных признаков не найдете в свободной проповеди расколоучителя, и он всегда останется прав, ибо он ведь не насилует, не угрожает, не злоупотребляет властью, не принуждает; правда, он обольщает и обманывает, обещая царство небесное тому, кто за ним пойдет, но ведь он сам убежден, что он прав, что так и следует делать... Следовательно, статью эту никогда не придется и применять в отношении к пропагандистам раскола.