Помоги проекту - поделись книгой:
Видимо, та змея, на которую набрел Алексей, уже была виновна в одном грехе, но оказалась не прочь согрешить вновь. Она так и взвилась на хвосте средь вороха листьев, готовая укусить Алексея, и он на всю жизнь запомнил вкрадчивое и враз угрожающее шуршанье листвы. Он оказался проворен и убил эту змею палкой, потому что, если, по пословице, осенняя муха самая кусачая, то и осенняя змея самая ядовитая.
Сейчас у него не было палки, да и не змея перед ним... Хотя, может, гораздо хуже. Но он и впрямь пожалел на миг, что палки нет. А впрочем, что бы он с нею делал, вот вопрос? От сестры государя, задумавшей брата с трона свергнуть, палкою не оборонишься...
– Что вы еще знаете? – проговорила Катрин сдавленным голосом.
Кажется, она испугалась. Может быть, Алексею следовало ее пожалеть? Но кто жалеет его Елизавету?!
– Сударыня, когда вы спешили удалиться, ваш вуаль слетел – и я видел ваше лицо, – признался Алексей смиренно. – Я знаю, кто вы.
– Так, и что? Кому вы доложили об этом? – резко, повелительно спросила она.
– Я не подлец, ваше высочество, – усмехнулся Алексей. – Если дама вольно или невольно доверила мужчине свои тайны, он должен почитать себя обязанным их хранить – до тех пор, пока они не станут угрожать безопасности женщины, которую он любит.
– Вы ее любите? Но... – Катрин запнулась, словно внезапно ослабев, а когда заговорила вновь, в голосе ее не было уже слабости, которая уступила место злой насмешке: – Любите, значит... И готовы ее защищать, я правильно понимаю?
– Да.
– И каким образом?
Алексею внезапно надоело ходить вокруг да около. Он устал стоять на полусогнутых, у него затекла шея, так как приходилось наклоняться, чтобы не упираться макушкой в потолок кареты. Ему осточертели эти словесные обходцы, он вообще был человек прямой, ну вот и рубанул прямо, с плеча:
– А таким, ваше высочество, что ежели той, которую я люблю, начнут угрожать, то я молчать не стану!
– Понимаю, – промурлыкала Катрин так ласково, словно Алексей только что сказал ей нечто чрезвычайно приятное. – Вы сообщите всем и каждому, что сестра государя замышляет против него переворот. И вы в самом деле думаете, что кто-то вам поверит? Кто-то поверит в обвинение, которое мне предъявит любовник императрицы, коего я уличила в прелюбодеянии с ней? Кто-то поверит вам, человеку, который пытается подсунуть в императорскую семью своего ублюдка?!
– Что? – растерянно спросил Алексей. – Что вы такое говорите, я не пойму?
– Ах, так ваша любовница еще не сообщила вам, что она беременна? – с издевкой хохотнула Катрин. – Может быть, она боится, что, узнав об этом, вы ее бросите? Многие женщины опасаются говорить мужчинам о своей беременности именно по причине того, что не хотят остаться покинутыми. А впрочем, может быть... – Катрин помедлила, и Алексею вдруг почудилось, что она заносит нож, – может быть, Елизавета сама не знает, кому сообщать об отцовстве? Вам или кому-то другому? Нет, в самом деле, неужели вы думаете, что вы – единственный властелин ее сердца и тела? Ведь и император иной раз захаживал в ее опочивальню – используя свои права и исполняя обязанности супруга. Кроме того, изменив единожды, можно изменить и в другой раз. Я имею в виду, наставив рога мужу, можно так же поступить и с любовником. Неужели вы убеждены, что только вы пользуетесь расположением Елизаветы?
Итак, змея все же начала кусаться. Но Алексей этого даже не заметил. Сказать, что известие о беременности Елизаветы его потрясло, – значит, не сказать ничего.
Он вспомнил их разговор той ночью – последней ночью – и понял, что именно Елизавета хотела ему сообщить. И он проклял коварную судьбу, потому что хотел эту счастливейшую новость услышать от своей любимой, а не от чужой, враждебной женщины. Но так уж вышло...
– Мадам, – сказал он, – вы можете как угодно извращать мои слова и поступки, приписывать мне какие угодно низменные побуждения, так же, как выворачиваете наизнанку слова и действия других людей, но мы-то с вами знаем – и знает Бог на небесах! – кто здесь говорит правду! А теперь позвольте откланяться.
– Что? – спросила она тихо.
– Прошу вас, велите кучеру остановиться, не то я выпрыгну на ходу.
Зашелестели юбки, Катрин рванулась вперед, обхватила его за плечи и, не удержавшись на ногах, упала вместе с ним на сиденье. Алексей пытался подняться, но она держала крепко.
– Послушай, послушай... – лепетала она, щекоча горячими губами его шею и то и дело впиваясь в нее мелкими, жгучими, как искры, поцелуями. – Нет, не может быть! Я наговорила все это от ревности. Нет никакого переворота. Я хотела испытать тебя. Я мечтала любой ценой привязать тебя к себе! Как, ты уже все забыл? Все,
Алексея била дрожь, но это была дрожь не возбуждения, а страха. Такого ужаса, кажется, в жизни своей он не испытывал. Эта женщина, которая готова была на самое страшное унижение, чтобы добиться своего, чтобы не упустить ни единой крупицы власти над нужным ей человеком, – она пугала его посильней, чем та змея, восставшая из его воспоминаний. В этой готовности унизиться таилось нечто дьявольское... Это было унижение убийцы, который притворяется больным и беспомощным и приманивает к себе жертву, вызывая у нее жалость, а потом беспощадно поражает ее ножом. Чтобы сестра государя так опустилась из одной только жадности к мужчине, из жажды торжества над его естеством... Это казалось Алексею непостижимым и отвратительным до такой степени, что он не мог сдержаться и с силой оттолкнул Катрин.
– Простите меня, мадам, – непреклонно проговорил он и рванул дверцу кареты. – Прощайте!
Лошади шли неспешно, и Алексей выпрыгнул без вреда для себя. Впрочем, скачи они во весь карьер, он не помедлил бы ни минуты.
Темная улица, брех собак... Незнакомые места. Алексей побежал, не разбирая дороги. Куда угодно, только бы подальше от этой кареты и от ее владелицы!
– Мадам, – Александр вошел в покои жены с подобающим случаю торжественным видом, но, взглянув на бледное, испещренное красными точками лицо Елизаветы (доктор сказал, что императрицу так рвало, что кровеносные сосудики на ее лице полопались от напряжения), не смог сдержать дрожи в голосе. Обычная официальная сдержанность, которую император напускал на себя при встречах с женой, ему изменила. – Душенька... Ох, как вам тяжело!
Он мигом вспомнил, как легко переносила беременности Марья Антоновна. Эта поразительная женщина только хорошела и расцветала, как хорошеет куст роз, усыпанный нарождающимися бутонами. А бедняжка Елизавета... Ах нет, она всего лишь женщина, в то время как Мария – истинная богиня!
Александр устыдился, что не может перестать думать о любовнице, даже стоя у постели беременной жены.
«Вы эгоист, ваше величество!» – с мягкой укоризною сказал он сам себе и взял Елизавету за руку.
– Любимая, душа моя, я счастлив был услышать новость. Но неужели этот бестолковый лекарь говорит правду, и вы даже не подозревали о своем состоянии? Или он лукавит, пытаясь оправдать свою невнимательность?
– Нет, – с усилием выговорила Елизавета. – Он не замечал... я и сама не замечала, вернее...
Она повернула голову и бросила взгляд на фрейлину Аполлинарьеву, замершую у ее изголовья:
– Прошу вас выйти, милая. Мне нужно кое-что сообщить государю наедине.
Александр пожал плечами. Он уже давно не обращал внимания на такую мелочь, как присутствие незнакомых людей при интимных разговорах. Многие их с Марьей Антоновной встречи проходили на глазах ее законного супруга – Дмитрия Нарышкина.
Фрейлина удалилась.
Поймав взгляд Елизаветы, которым она провожала девушку, Александр понял его смысл и прошелся к двери, посмотрев, плотно ли она прикрыта. Потом вернулся к постели жены:
– Итак, мадам?
– Александр, – проговорила она с трудом, – я должна сказать вам то, что следовало сообщить раньше...
– Да уж, – перебил император насмешливо, но не порицающее, – я бы предпочел от жены, а не от чужого человека узнать о том, что должен стать отцом.
Она закрыла глаза:
– Вы не станете отцом.
– Что? – недоверчиво проговорил Александр. – Почему вы так говорите? Разве доктор что-то напутал и вы не в тягости?
– Вы спросили, правда ли, что я не сразу заметила и осознала свое состояние, – словно не слыша, заговорила Елизавета. – Я могу сказать одно: я его не просто не замечала – я не хотела его замечать. Я боялась поверить тем признакам, которые... которые открывали мне глаза на это состояние.
– Должен ли я понимать сие так, – произнес после некоторого раздумья Александр, и голос его, и без того довольно высокий, сделался пронзительным, как случалось во время очень сильного волнения или обиды, а сейчас он был и взволнован, и обижен, – что вас не радует зачатие этого ребенка?
Елизавета нервно сглотнула, и слеза побежала по ее щеке. Но она не открывала глаз, не смотрела на Александра.
– В другое время я была бы бесконечно счастлива, – пробормотала она. – Я и сейчас счастлива. Потому что бесконечно люблю отца этого ребенка.
– О, – сказал Александр беспечно, – я тоже вас люблю!
Глаза ее по-прежнему были закрыты, и тут даже сквозь броню эгоизма императора стало пробиваться понимание того, что здесь что-то неладное...
– Что такое? – спросил он нерешительно. – Я не понимаю, о чем вы говорите. Что происходит!
– Государь, – едва слышно произнесла Елизавета. – Простите меня... Я сказала, что люблю отца своего ребенка, но это – не вы!
Константин искоса поглядывал на сестру. Ему стоило немалого труда сохранять спокойствие. Он никогда не видел Катрин такой... Она примчалась к нему в Мраморный дворец, потребовала встречи, велела закрыть двери в кабинет и приказала дать ей вина.
Вид у нее был какой-то... сумасшедший.
Константин так удивился, что не посмел отказать. Предложил шампанского, но Катрин брезгливо дернула головой:
– Принесите рому.
Константин всегда держал поблизости несколько бутылок. Налил на донышко – Катрин осушила залпом и посмотрела презрительно:
– Еще.
Он налил полстакана. То же самое.
Константина взяло любопытство. Он с интересом смотрел, как Катрин пытается справиться со стаканом рома. Силы были, конечно, не равны, и оставалось только гадать, кто грохнется раньше: сама Катрин или стакан из ее рук.
Стакан упал первый и глухо стукнулся о ковер. Константин нарочно наклонился и посмотрел: мокрого пятна не было. Все выдула! Вот чертова девка!
– Брат, – пробормотала Катрин коснеющим языком, – немедля отправляйтесь к императору и все ему расскажите. Имя человека, который осквернил его честь, честь нашей семьи, – кавалергардский ротмистр Алексей Охотников. От него беременна Елизавета. Я не успокоюсь, пока не увижу Охотникова в крепости, а белую мышь – высланной.
И она упала на ковер рядом со стаканом.
Константин посмотрел на сестру. Катрин была не в обмороке – просто-напросто очень крепко спала.
Он налил себе рому, выпил стакан и другой. Однако потребовалась бы не одна бутылка для того, чтобы Константин утратил над собой власть. Два стакана – это малость! Он такого количества выпитого Константина даже в сон не клонило – только тоска брала. И сейчас его взяла ужасная тоска от того, что он услышал от сестры.
Охотников! Алексей Охотников, ротмистр! Константин его знал. Да... красавец, молодец. Таких женщины любят. Небось если берется штурмовать крепость, то ворота перед ним открывают еще до того, как он пойдет на приступ.
Бедный Сашка... бедный брат... бедная Елизавета... Нет! Она не бедная! Ишь кого нашла себе... Не какого-нибудь безобидного графа или князя – а кавалергадского ротмистра.
Это неспроста. С умыслом!
Это чтобы против Сашки!
Они всегда так поступают – бабы, которые хотят добиться престола. Они берут себе в любовники военных!
Двоюродная прабабка Елизавета Петровна взяла государственную власть с помощью военного переворота. Это было давненько, в 1741 году, однако история имеет свойство повторяться, сие даже Константин знал. Что, если Елизавета Алексеевна пожелает пойти по пути, проторенному Елизаветой Петровной? Охотников поддержит императрицу во всем. Он отважный человек, его любят в полку, а Александра там как раз не слишком жалуют... Кавалергарды все отъявленные бабники, они с удовольствием пойдут за бабой, как пошли некогда за Елизаветой Петровной бабники-гвардейцы, многие из которых были ее любовниками...
Константин осушил еще стакан. В голове вроде бы прояснилось. Или это ему лишь казалось?
Так или иначе, великий князь Константин рассуждал сообразно собственной логике – логике человека глубоко порочного и в чем-то даже не совсем нормального. Впрочем, всем потомкам Павла Петровича было за что упрекнуть батюшку, дурная наследственность «чухонца»[12] имела свойство проявляться в самые неожиданные моменты жизни! Константин Павлович оказался истинным сыном своего отца с его болезненной подозрительностью. Причем, чем больше он размышлял над выдуманными им же самим злонамерениями Охотникова, тем сильнее верил в них. Они уже облекались страшными подробностями. Например, Константин не сомневался, что одним из первых действий новой узурпаторши Елизаветы Алексеевны станет расправа над ним, великим князем Константином. Она его всегда недолюбливала – ведь Анна, то есть Юлиана, жена великого князя, была ее единственной подругой! Уж она даст волю своей ненависти!
Плаха виделась Константину, плаха, обагренная кровью; собственная мертвая, отрубленная голова скалила зубы в судорожной страдальческой ухмылке...
Тошнота подкатила к горлу, и он сделал огромный глоток прямо из горлышка.
Скорее к Александру! Иначе будет поздно!
Ему уже мерещились полки заговорщиков, которые идут к Таврическому дворцу...
– Коня мне! – завопил он так, что дежурный офицер, ожидавший в приемной, чуть не упал со стула. – Коня! Сейчас!
Вопль был так ужасен, что услышавшие его начали креститься.
И только Катрин не шевельнулась. Она спала крепко... Так может спать человек, который сделал все, что мог, и которому не в чем себя упрекнуть.
Спустя каких-то полчаса Константин, взмыленный и загнанный, словно его собственный конь, предстал перед братом. От скачки великий князь слегка протрезвел и выпалил все, что узнал от Катрин, вполне связно и членораздельно.
И едва не онемел, потому что Александр даже бровью не повел в ответ на запальчивую речь Константина. И уж конечно, не бросился грязной метлой выгонять изменницу из дворца. Он явно не желал обсуждать ее поведение ни с кем, даже с братом.
Константин тупо смотрел на императора, а тот хмурился и отводил глаза.
– Ваше величество... – промычал, наконец, Константин. – Вы благор... блыгар... вы благородный дурак!
Александр бледно усмехнулся:
– Ладно, хоть благородный!
У этого благородства оказалось много причин, о которых Константин и не подозревал. Во-первых, Александр был настолько счастлив с Марией Нарышкиной, что это счастье смягчило его сердце. Во-вторых, он не мог не чувствовать своей вины перед Елизаветой. В нем вообще всегда, всю жизнь, во многих поступках, весьма причудливо сочеталось острое осознание своей вины и желание снять ее с себя во что бы то ни стало. Это особенно ярко проявилось в ночь переворота 11 марта 1801 года, когда Александр фактически дал согласие на убийство отца, но потом впал из-за свершившегося в ужасную депрессию. Как ни странно, только Елизавете удалось поддержать его бодрость и напомнить, что нужно не рыдать и трястись от страха, а управлять страной. Именно Елизавета отговорила его от решения казнить всех участников переворота, чтобы не осталось свидетелей постыдного поведения нового императора. За эту силу духа Александр всегда был благодарен жене и в то же время испытывал стыд перед ней. И перед собой. Да-да, Александр стыдился себя – того, что унижает Елизавету, изменяет ей, что не способен оценить ее по достоинству. Потому закрыть глаза на ее измену – это самое малое, что он мог для нее сделать.
Константин был не просто изумлен терпимостью Александра – сражен наповал! Он решил, что брат чего-то не понял, и снова повторил ему всю историю, на сей раз изрядно приукрашенную. Что-что, а сочинять гнусные подробности он умел.
Александр, впрочем, знал своего братца и остался прохладен к его измышлениям. Лицо императора даже не дрогнуло.
Где Константину было знать, что брат уже осведомлен о случившемся. И не от постороннего злопыхателя – от самой жены.
У Александра в ушах еще звучал ее голос. Он слышал, как Елизавета говорит, что срок для аборта пропущен, но она счастлива от этого. Она умоляет императора сохранить жизнь ее ребенку. Конечно, она понимает, что император должен наказать ее. Она согласна и на ссылку, и на тюремное заключение. Только бы не был наказан Охотников. Он не виноват, она сама его искусила. Он просто подчинился приказу императрицы. Он не виноват.
Если даже и ударило Александра болью и ревностью при виде этого величавого покаяния, он сумел скрыть отголоски прежних, уже почти забытых чувств. И только сказал жене, что никуда ее не отпустит, что она останется во дворце и никто не посмеет ее упрекать, если не упрекает он, муж, повелитель, император.
Александр глянул на брата исподлобья, слабо усмехнулся и безразличным голосом спросил:
– Отчего ж ты так уверен, что это не мой ребенок?
Константин, при всей своей наглости побаивался брата. Он знал, когда надо остановиться. Если Александру, который за последние два года почти забыл дорогу в покои жены, угодно скрывать ее явный грех, – ну что же, это его дело. Он никак не может отучиться от своих ложных, глупых понятий о благородстве, насмешливо подумал Константин и оставил брата в покое.
Александр действительно ни словом не упрекнул жену и не давал делать это никому, в том числе своей матери, которая давно сменила первое расположение к снохе на откровенную ненависть. И уж тем более он не отдал Елизавету на расправу Катрин.
Сестру, некогда так любимую, Александр к себе теперь не подпускал.
Поделиться книгой: