С НАМЕРЕНИЕМ ОСКОРБИТЬ (1998—2001)

ЭКСПРЕСС

Никогда бы не подумал, что в наше время кто-нибудь интересуется творчеством Рамона де Кампоамора. Поэтому я так обрадовался, когда несколько молодых людей спросили меня насчет строфы о дочках и матерях, которую я процитировал несколько недель назад, уже не помню, по какому поводу. Боюсь разочаровать своих читателей, но речь идет не о большом произведении. Это одна из знаменитых «Притч» Кампоамора. В ней всего две строчки:

А дочки дам, что так меня любили,

меня в предмет для поклоненья превратили.

Увы, эти слова вполне справедливы по отношению не только к дону Рамону, но и ко мне самому, а также ко многим мужчинам моего возраста.

Что ж, у меня появился прекрасный повод поговорить о доне Рамоне Кампоаморе-и-Кампосорио (1817—1901), великом поэте, еще при жизни познавшем славу и всеобщую любовь, а после — гонимом, забытом и презираемом сегодняшними законодателями литературной моды. Современники не могли простить поэту его успех, но свойственное нам подлое стремление заклеймить творца после его смерти — явление совсем иного рода. В самом лучшем случае его называют вульгарным пустословом и дешевым философом, говорят, что его стихи пошлы, слащавы и вообще устарели. И, откровенно говоря, эти обвинения отчасти справедливы. Кампоамора можно обвинить в банальности, всеядности, обилии проходных стихов на случай. Это давно всем известно.

И тем не менее, Кампоамор — великий поэт. Его стихотворения «на случай» вызывают у читателя улыбку, заставляют восторгаться и переживать. Существует замечательная антология Виктора Монтоли, вышедшая в издательстве «Катедра». Все, кому интересно, могут обратиться к ней. Сам я почти ничего не смыслю в поэзии, если не считать творчества Кеведо, Мачадо, Мигеля Эрнандеса и кое-каких вещей блистательного Пепе Иерро. Менестрелей и прочих скоморохов, поющих о догмах и канонах, хватает и без меня. Я могу лишь посоветовать вам с головой погрузиться в собрание сочинений дона Рамона. Не знаю, существует ли современное издание, но в библиотеках можно отыскать экземпляры старых книг. Стихи этого астурийца из Навии, остроумного, ироничного, добродушного, этого короля салонов, идола всех матерей и дочек конца прошлого века нужно глотать в один присест, а потом приступать к поиску истинных перлов. Вот в чем радость искушенного читателя. Отыскать на белоснежных страницах с ажурными закладками и затейливыми виньетками прелестный бред: «В человеческом сердце великая тайна сокрыта, // словно в стершихся буквах на старых кладбищенских плитах» или «Матушка дома и бог в небесах», споткнуться об обманчивую нежность «Кто бы мог написать!», подсмотреть забавную любовную сценку в «Свидании в небесах», стихотворении о постаревшем байроновском Дон Жуане, или услышать «Разговор двух величий»:

— Что тебе нужно от меня?

— Мне? Ничего. Просто не загораживай мне солнце.

А «Экспресс»! Он полон длиннот, мелодраматичен, иногда откровенно скучен, но читателю стоит набраться терпения и дойти до третьей песни. Строки: «В надежде на короткое свиданье, печальный призрак тщетно ищет Вас» заставляют трепетать даже самых отъявленных скептиков.

В юности я любил Кампоамора так же сильно, как Тенорио де Соррилью и Беккера. Возможно, потому, что одна из моих бабушек, элегантная белокурая сеньора, которая дни напролет плела кружева на балконе, вспоминая о редких счастливых днях, часто собирала внуков и декламировала стихи, которыми зачитывалась в юности. Я до сих пор слышу ее голос, сдержанный, звучный и чистый. Я помню, как мы плакали, когда она произносила последние, роковые строки «Экспресса», в предчувствии которых так ныло мое сердце:

В бреду, в слезах прощания слова

я вновь и вновь невнятно повторяю.

Я вас любил. Теперь я умираю.

МОРСКИЕ ВОЛКИ

Они мечтают поскорее выйти на пенсию, чтобы ходить на рыбалку, когда им вздумается. Они знают о море побольше бесчисленных морских лис, которые толпятся на регатах, выпячивая груди в бушлатах от модных дизайнеров. Они мало смыслят в моде — на такие вещи у них просто нет денег. В лучшем случае они могут позволить себе лишь скромную барку с парусом, едва способную выдержать порыв левантийца или капризы Атлантики. Они могут быть любого возраста, но большинство — зрелые люди, от сорока до пятидесяти, худые, смуглые и нервные или, наоборот, тучные и невозмутимые. Их зовут Хинес, Пако, Маноло или как-нибудь в этом роде, без затей. Недели напролет они сидят в своих мастерских, конторах и лавках, с нетерпением дожидаясь выходных. В субботу встанут чуть свет, а то и вовсе не будут ложиться, прихватят корзинку с бутербродами и отравятся на поиски улова. Самые нетерпеливые иногда совершают вылазки по вечерам, после работы, или поднимаются пораньше и спешат с удочкой на мол, а потом, через пару часов, когда их Мария уже суетится в кухне, готовя завтрак для малышей, забегают домой, чтобы на ходу выпить кофе и положить в холодильник свежую рыбу к ужину.

Я не выношу, когда животных — пусть даже рыб — убивают ради забавы, а не для того, чтобы утолить голод. Однако должен признать, что рыбаки — высшая каста двуногих охотников. О речных рыболовах я знаю немного, а вот за теми, кто выходит на промысел в море, наблюдаю с детства. Еще мальчишкой я восхищался мужчинами — женщин среди них мало, — способными часами неподвижно сидеть в лодке, уставившись в одну точку и ожидая, когда начнет клевать. По ночам, когда ведешь свою яхту вдоль берега, ориентируясь по маяку в порту, в темноте, случается, вспыхнет фонарь рыбацкой лодки или мелькнет огонек сигареты. Иногда из-за туч выходит луна, и в ее тусклом свете можно разглядеть лес удочек на корме. Но самые удивительные из них — те, кто готов качаться на волнах безлунной ночью, при свете фонаря, которого хватает лишь на то, чтобы ты мог заметить их, проходя мимо, и включить на носу сигнальные огни. Если настроить радио на девятый канал, можно услышать, как они переговариваются на собственном условном языке, чтобы не могли подслушать конкуренты: «Сколько у тебя… скверно… здесь ничего… я там, где обычно, только чуть подальше…» — и все в том же духе. А утром они расходятся по домам, потные и небритые, чтобы их Пепы, Марухи и Лолы, которые давно уже видеть не могут эту рыбу, превратили улов в воскресный обед. По пути они непременно останавливаются у роскошной трехпалубной яхты, пришвартованной в зоне для важных персон, и, неодобрительно качая головой, роняют своим товарищам: «Нет, с такого борта удочку не забросишь».

Время от времени каждый из них навеки зарекается приближаться к любому предмету, даже отдаленно напоминающему лодку. Но они все равно продолжают выходить в море. Тащат с собой внуков, часами торчат на молу, наблюдая, как рыбачат другие, рассказывают небылицы, смотрят в небо и предсказывают погоду куда точнее Мальдонадо по телевизору. Они ревниво охраняют свои секреты и ни за что не откроют их даже лучшим друзьям: бухта, где попались два морских угря, мыс, мимо которого часто проходят косяки, мелководье, где можно сидеть неделями. Их сердца принадлежат морю, хотя бо́льшую часть своей жизни они проводят на земле. И хотя никто из них в этом не признается, дело вовсе не в улове — все равно они станут выходить в море: на рыбалку или просто так. Едва ли хоть один из них сумел бы внятно объяснить, зачем им это нужно. Возможно, тишина, одиночество и волны подскажут им ответ. До линии берега — темной полосы в их жизни — остается почти полмили.

ПРИЗЕМЛЯЙСЯ, ГДЕ СМОЖЕШЬ

Невозможно потерять за день пятнадцать тысяч чемоданов в одном аэропорту, даже если все его служащие сознательно поставят перед собой такую задачу. Такого не может быть ни в одной стране мира — даже третьего мира. Только в мадридском аэропорту «Барахас». Что бы ни говорили эти зануды-пассажиры без чувства юмора, подобное под силу только незаурядным личностям. На это способен лишь человек, ощущающий истинное призвание к подвигам такого рода, обладающий опытом, ловкостью и решимостью. Не так-то просто взять да и потерять багаж стольких пассажиров, в один момент превратив главный аэропорт страны в международное посмешище. Для этого понадобятся служащие, преуспевшие в благородном ремесле биения баклуш, терминалы, больше похожие на муравейники, спящий на ходу персонал, организации, призванные защищать права пассажиров, но пекущиеся лишь о своих собственных, бессовестные руководители, информационная сеть, в которой дырок больше, чем в жилище боснийца после артобстрела. Пригодятся компания «Иберия», над которой смеются все на земле и в небе, государственная организация АИНА, ставшая символом хаоса и неэффективности, министерство авиации, в котором никто — от министра Ариаса-Сальгадо до последнего клерка — ни черта не смыслит в своем деле, ни за что не отвечает, никогда не берет вину на себя и, судя по всему, не догадывается о значении слов «отставка» и «увольнение».

Согласитесь, сочетание всех этих факторов было бы не мыслимо ни в одном аэропорту. Прибавьте к ним неудобные тележки для багажа, длиннющие коридоры, по которым приходится бегать с тяжелыми чемоданами (если их еще не потеряли), препятствия, которые нужно преодолеть, чтобы пересесть с одного рейса на другой, громкоговорители, по которым невнятно бормочут, чтобы пассажиры смотрели на табло, поскольку динамики не всегда исправны. А еще — возникающие на ровном месте бесконечные очереди, вечно бездействующие посадочные рукава, автобусы «Барахас-Освенцим», в которых люди то дрожат от холода, то погибают от жары. Даже воздушная линия «Мадрид-Барселона», эффективно и четко проработавшая многие годы, в последнее время стала напоминать фильм братьев Маркс.

Повторяю, такое невозможно больше нигде в мире. Было бы чертовски жаль потерять то, чего удалось достичь в Барахасе. Ведь наш аэропорт — ворота великого города, связавшего воедино земли и небеса. Его просто необходимо сделать главной мадридской достопримечательностью. Представьте: по трапам самолетов спускаются толпы любителей острых ощущений. Они предвкушают ночевку на полу в зале прилетов и фотографируют очереди с энтузиазмом посетителей Диснейленда. Конечно, придется не только законсервировать Барахас в его нынешнем состоянии, но и придумать новые развлечения для туристов. Можно, к примеру, устроить соревнования по бегу из одного терминала в другой с тяжеленным чемоданом в каждой руке или викторину «Угадай свой рейс». Инвалидам и старикам должны понравиться гонки по лестницам. Не говоря уже об играх «Отыщи свой чемодан» и «Что это там звенит?». Металлоискатели в Барахасе реагируют даже на имплантанты и вставные челюсти. А как вам зрелище пятисот пассажиров с огромным багажом, штурмующих один автобус, или конкурс «Мисс Кислая Мина» среди стюардесс?

ПОСЛЕДНЯЯ ПУГОВИЦА

Это случилось не так давно, в Хихоне. Тем солнечным утром на берегу было полно народу. Одни плескались на мелководье, другие прогуливались по набережной, любуясь морем. На пляже царил приятный, безмятежный покой, возможно, потому, что почти не было туристов. Здорово было стоять, опираясь на парапет, и глядеть, как белые паруса рыбацких лодочек скользят вдоль линии горизонта. Какая-то малышка крепко спала на полотенце у самой кромки воды. Детишки постарше носились по пляжу, отчаянно мешая купальщикам. Девочки-подростки в скромных бикини нежились на солнышке, а их мамы и бабушки увлеченно болтали, прогуливаясь по колено в воде. Белобрысый мальчуган, худенький и очень серьезный, построил замок из песка и теперь вел безнадежную борьбу с приливом, разрушавшим его стены. Неплохой урок для человека семи лет от роду.

В той паре не было ровным счетом ничего примечательного. Двое старичков, пришедшие искупаться. Я б не обратил на них внимания, если бы не женщина. Она была худенькая, в цветастом платье с пуговицами спереди, какие часто надевают летом пожилые женщины. Седые волосы стягивала широкая лента. Ее муж был одет в пестрые плавки и пытался застегнуть непослушными пальцами серую рубашку. Я видел его ноги, худые и белые, ноги старика, руки, сплошь покрытые отметинами, которые оставляют годы. Должно быть, наступило его последнее лето. Корявые пальцы старика никак не могли справиться с последней пуговицей, и тогда жена мягко отвела его руку и застегнула рубашку сама, а потом неторопливо, ласково провела по его волосам, словно пытаясь сделать мужа хоть немного красивее.

Я глядел на пожилую пару, пока они поднималась по лестнице, и видел, как старик преодолевает крутые ступеньки, тяжело опираясь на плечо жены. И я сказал себе: смотри, Артурин, эти двое были вместе целых пятьдесят лет, день за днем. Было все — дети и внуки, «молчи и слушай, что я говорю!», футбол, поздние возвращения, вспышки гнева. Она видела этого мужчину и сильным, и унизительно слабым. Она могла бы презирать его за эту слабость, считать эгоистом и тираном. Но до сих пор хватает нежности, чтобы пригладить ему волосы и застегнуть верхнюю пуговицу на его рубашке. Ей не важно кто он: славный человек или негодяй. Она терпела муки родов, старалась не волновать его по вечерам, когда он чувствовал «какую-то слабость в груди», вставала чуть свет, чтобы хоть немного посидеть в тишине на кухне. Ее преданность не имела ничего общего с тем, что мы привыкли называть любовью. Хотя, возможно, настоящая любовь как раз в том и состоит, чтобы поправить мужу волосы: «Приведи себя в порядок, Маноло». Она спасала его, когда он в очередной раз собирался умирать: «Успокойся, дорогой, посиди, врач скоро приедет». Она деликатно напоминала ему застегнуть брюки. Она отдала ему свою жизнь, а он далеко не всегда был достоин этого дара.

Теперь он полностью зависит от нее, а она ему по-прежнему помогает. Она ни дня не прожила для себя, отказалась от стольких желаний, но не нарушила данного когда-то обета. Скоро ее Маноло покинет этот мир, и она останется совсем одна. Жизнь утратит смысл. Дети и внуки вдруг покажутся чужими, далекими. И тогда она будет тосковать о цепях, сковавших ее по рукам и ногам много лет назад, когда ей едва исполнилось двадцать и она мечтала о возвышенной любви, уютном доме и семье, совсем как в кино. Возможно, перед тем как отправиться к праотцам, он успеет понять, чем была для него эта женщина. И тогда он заплачет и попросит у нее прощения за то, что столько лет обращался с ней, как с рабыней. А она, как всегда, промолчит — только поправит ему волосы, чтобы он умер красивым… Нет бы усмехнуться и сказать: «Вовремя же ты спохватился, сукин сын!»

СКВЕРНАЯ МАРКА

Получив на днях письмо, я обнаружил на конверте физиономию Фердинанда VII (1784—1833). Обратите внимание, коллега, сказал я себе. Из всех правителей этой страны, добрых и дурных, на марку угодил самый отъявленный ублюдок, когда-либо носивший корону. Самый подлый, несправедливый и трусливый король за всю историю Испании, повидавшей немало негодяев на троне. Гойя, глухой художник, умевший читать в человеческих сердцах, изобразил этого короля со злобным, перекошенным лицом, но все равно не сумел передать всей мерзости его натуры.

Вероломство, тупость и упорное невежество политиков и монархов лишают меня последних остатков терпимости и заставляют мечтать о гильотине посреди городской площади. Особенно в случае с Фердинандом II. Потому что этот правитель, голова которого, в отличие от его французского идиота-кузена, так и не попала в корзину, был ничтожным и подлым, но отнюдь не тупым. Все самые трусливые и подлые его деяния — предательство Наполеона, черная реакция после изгнания французов, правление камарильи святош и проходимцев, пренебрежение самой прогрессивной в мире конституцией, варварский деспотизм — были отлично продуманными шагами. Фердинанд Бурбон оказался способен обвинить своих приспешников в заговоре против Годоя, лизать сапоги французу, покусившемуся на его власть, отправить на смерть тех, кто вернул ему корону. И все это он проделывал осознанно, тщательно взвешивая все «за» и «против». Он был совсем как те злодеи из старого кино, только хуже. Он был чертовски плохим королем.

Почти год назад я смотрел в театре пьесу Моратина «Когда девушки говорят “да”». Старого дона Диего блестяще играл Фернандо Гутьеррес Каба. Слушая, как дон Диего произносит знаменитые слова: «Это право сильного, власть, которой не могут противиться молодые», я подумал о том, как несчастна, в сущности, наша страна. Кажется, вот-вот впереди забрезжит свет, но какая-то сила вновь и вновь толкает нас в бездну.

Едва мы стали римлянами, заговорили по латыни и научились строить акведуки, пришли варвары. Когда вслед за Возрождением наступил Золотой Век и мы стали самой мощной в мире державой, появились Лютер и Кальвин, началась Контрреформация, и все пропало. Когда эпоха Просвещения и революций открыла перед нами невиданные возможности, когда наступило время Моратина, Ховельяноса и Гойи, началась война с Наполеоном и прогрессистов заклеймили именем «офранцуженных», а подлого Бурбона объявили спасителем нации. Тогда в стране еще были военные, которые умели читать и думать, народ, способный объединиться и прогнать французов, политики, отправившиеся в Кадис, чтобы составить безупречную конституцию. И тут Фердинанд сумел вернуть себе корону, на которую не имел никаких прав, и с помощью фанатиков-священников разрушил все: отменил конституцию, закрыл театры и газеты, подверг гонениям тех, кто посмел выступить против него. Сначала Мину, вынужденного отправиться в изгнание, потом Риэго, Упрямца, Мансанареса, Мариану Пинеду. Вскоре Англию и Францию наполнили беженцы, а в Испании тем временем развернулась чудовищная реакция, как бывало всегда, стоило народу едва поднять голову. А когда наш герой отправился на тот свет, корону унаследовала его полоумная дочка Исабелита. И начались карлистские войны.

Признаться, сначала я хотел попросить, чтобы мне больше не присылали писем с такими марками. Однако, подумав как следует, я решил, что это неправильно. Всегда найдется гнусный негодяй, готовый совершать подлости, прикрываясь религией, расой, нацией, языком и бог знает чем еще. Местный царек, христопродавец, шарлатан от культуры, политик-реакционер, без устали болтающий о демократии, а на деле готовый снова ввергнуть нас в пучину.

РЕСТОРАН ДУРАКОВ

Бывают дураки и дураки. Есть прирожденные глупцы, дураки от рождения, которых не переделаешь, сколько ни старайся. У таких личностей глупость заложена генетически, как у других — цвет глаз или аллергия на рыбу. Захоти они участвовать в конкурсе дураков, их непременно дисквалифицировали бы за глупость. Когда такой глупец появляется на свет, медсестра выходит в коридор и говорит взволнованному отцу: «Поздравляю! У вас родился очаровательный дурак. Вес — три шестьсот».

Глупцы от природы бывают довольно симпатичными. Про таких говорят: «Он, конечно, идиот, но ничего, милый». Есть, однако, и другой тип дураков, куда более распространенный. Я имею в виду тех, кто ежедневно совершенствуется в высоком искусстве глупости. Беда в том, что, первый вид дураков встречается в Испании довольно редко, а представители второго преследуют нас повсюду.

Вот какая мысль пришла мне в голову за ужином в прибрежном ресторане. Заведение называлось «Марибэль» и претендовало на весьма высокий уровень. В гардеробе нас встретила юная красотка в мини, улыбчивая и энергичная, как адвокатесса из мыльной оперы. Стоило нам появиться на пороге, как она воскликнула: «Привет! У тебя столик заказан?» — таким тоном, будто в прошлом у нас был страстный роман. Мне пришлось убеждать свою спутницу, что девицу эту я вижу впервые в жизни. (Что ж, по крайней мере, она не бросилась целовать меня в обе щеки. В последнее время все больше женщин следуют этой абсурдной моде. В таких случаях я стараюсь поскорее отодвинуться от новой знакомой на приличное расстояние).

То был прибрежный ресторан с претензией на гламур и высокую кулинарную моду — и с соответствующими ценами. Посетители были как на подбор: одежда от «Лакост», штаны до колен, мокасины на босу ногу, мобильный телефон последней модели и все в таком роде, включая подходящую спутницу — постоянную клиентку пластических хирургов. Среди такой роскоши я чувствовал себя парией в классических длинных брюках и с недельной бородой. К тому же я попросил официанту не наполнять наши бокалы вином, которое он открывал целых пять минут, подчиняясь какому-то затейливому ритуалу. Остальные клиенты морщили лбы, с глубокомысленным видом подносили к носу бокалы, делая вид, что изучают букет, цокали языком и наконец произносили: «Великолепно!» — с таким апломбом, будто выросли среди виноградников Бургундии.

Современные интеллектуалы считают прием пищи актом высокой культуры, вроде чтения Пруста. Мэтр с торжественным видом, приличествующим моменту, посоветовал нам несколько фирменных блюд, особо отметив рыбные котлетки, окунька с картошечкой и булочки с треской в соусе из малинки. Десерт, само собой, не обошелся без появления толстяка в белой куртке с вышитом на кармане именем, который принялся расхаживать по залу, пожимая клиентам руки и затевая с ними панибратские разговоры. Кое-кто пришел в восторг, меня же охватил панический ужас при одной мысли о том, что этот тип может подсеть к нам. Пришлось срочно просить «принести счет за наш столик, потому что за окошком уже сгустились сумерки, и пора баиньки». Официант недовольно скривился. Только заплатив астрономическую сумму и покинув ресторан, мы смогли вздохнуть с облегчением. Малышка в мини и браслетах нежно проворковала нам вслед: «До скорого!». Как будто мы договорились о свидании в баре на углу.

ПЕПЕ, ЕПИСКОПЫ И СПИД

Дорогой Пепе,

в последнее время Епископальный совет Испании ополчился против кампаний по борьбе со СПИДом и пропаганде контрацептивов. По мнению служителей церкви, презерватив способствует сексуальной распущенности. Иными словами, серьезно облегчает жизнь всем, кто в этом заинтересован. Теория пастырей душ человеческих проста: страх перед смертельным недугом не позволяет молодежи, вроде тебя, пускаться во все тяжкие. Победить или ослабить этот страх, предложив молодым презервативы, — значит не спасти, а навсегда погубить их. Почувствовав себя в безопасности, они примутся нарушать заповеди Господни с удвоенным энтузиазмом, подчиняясь зову собственной плоти, а не слову священника. Вы же знаете, какова современная молодежь. Все дело в том, Пепе, что они совершенно правы.

Позволь, я приведу маленький пример. Господь свидетель, вы со своей невестой Мари Хули хотите друг друга до безумия. Но, благодарение Господу, страх перед СПИДом куда сильнее вашего желания, что несомненно является благом для вас, ведь смертельная опасность, современный аналог адского пламени, надежно удерживает вас от греха. Беда в том, Пепе, что этот старый охальник, дьявол, чертовски изобретателен. Даже столь благодатному с точки зрения спасения души явлению, как СПИД, этому воплощению Божественного гнева эпохи постмодерна, он противопоставляет несложные, но действенные достижения цивилизации, которые вы с Мари Хули можете купить в ближайшей аптеке. Одной упаковки хватает на целый вечер греховной любви вне брака. И все это вместо того, чтобы молиться об избавлении от соблазна, беречь себя для будущего супруга, остужать свой пыл под ледяным душем или терзать гитарные струны с достойным молодых христиан воодушевлением воспевая исторический визит Папы в Касерес. Именно так должен поступать любой уважающий себя — и ее, Пепе! — молодой человек в ожидании того дня, когда его Мари Хули закончит учебу и станет, наконец, адвокатом или топ-моделью, а сам он пройдет путь от мелкого клерка до президента компании и сможет купить дом, «БМВ», набор для барбекю по воскресеньям и огромную кровать. И тогда пожалуйста. После свадьбы можно заниматься сексом сколько угодно, а презерватив вам не понадобится, ибо добрые христиане это делают только для продления рода, вовсе не для того, чтобы удовлетворить низменные инстинкты. Так велит его святейшество Папа Иоанн Павел II, согласно догме — непогрешимый специалист в проблемах молодежи и взаимоотношений полов.

Я знаю, что ты на это скажешь, дружище. Жизнь коротка и порой жестока. Ты не всегда будешь молодым, и одна из лучших вещей на свете — возможность насладиться любовью с твоей Мари Хули. Ее глаза, губы, ее тело дарят тебе покой и облегчение, боль и надежду, возможность на время позабыть об одиночестве и страхе перед этим холодным миром. И, что скрывать, твоя природа требует этого, да и ее тоже. И даже если ты смиришься с неизбежным и удовлетворишься ночными грезами о Сельме Хайек со змеей на груди, как в фильме «От заката до рассвета», даже если Мари Хули тоже довольствуется грезами, твои помешанные на сексе сверстники едва ли последуют вашему примеру. Я знаю, Пепе: речи епископов имеют мало общего с реальностью. Они не торопятся покинуть свои катакомбы, чтобы посмотреть, что творится вокруг. И все же прислушайся, друг мой. Я хочу дать тебе добрый совет, который оградит тебя от скверны и поможет спасти твою бессмертную душу.

Вот, собственно, и все, что я хотел сказать тебе, Пепе. Если ты все-таки решишь согрешить, не забудь захватить в ад упаковку презервативов.

ВЛАСТЕЛИН СУДЬБЫ

Я вспомнил о нем несколько лет назад, когда по радио звучала старая «Баллада о Толито», одна из лучших песен Хоакина Сабины: «Умереть — это значит сойти с тропы». Мне кажется, эти слова сказаны о человеке, которого я повстречал много лет назад. Не думаю, что его и вправду звали Толито. Его имени я так и не узнал. В середине восьмидесятых я часто видел этого человека в мадридской электричке. Он входил в поезд между семью и девятью утра, когда люди, предпочитавшие не стоять полтора часа в пробке, а спокойно почитать в пути, ехали на работу. Это был старик лет семидесяти, седой, как лунь. В руках он держал большой потрепанный портфель, полный вещей поистине волшебных. Каждое утро на моих глазах совершался один и тот же ритуал. Войдя в вагон, старик угощал пассажиров карамельками — просто так, бесплатно. Потом, откашлявшись, произносил серьезно, даже торжественно: «Дамы и господа! Начинается розыгрыш нашей лотереи! Всего за двадцать пять песет любой из вас может выиграть небывалый приз». Закончив свою речь, старик раздавал нам карты из дешевой миниатюрной колоды. Затем он так же вежливо призывал нас быть внимательными, доставал из портфеля другую колоду, побольше, и просил кого-нибудь выбрать карту. Обнаружив победителя, старик вручал ему приз: резинового быка, томик стихов, перочинный ножик, пакетик карамели или табака «Фариас». Потом благодарил всех, учтиво прощался и покидал вагон, чтобы пересесть на другой поезд.

Пассажиры привыкли к старику. Каким бесчувственным и грубым чурбаном надо было уродиться, чтобы пожадничать пять дуро, когда он протягивал тебе карту из своей колоды. Мне старик очень нравился. Возможно, потому, что у него было необыкновенно доброе лицо и он всегда улыбался детишкам, угощая их карамельками. А может быть, мне просто нравились его тесноватый пиджак и поношенные брюки. Или этот портфель, который он прижимал к груди, как бесценное сокровище. Старик всегда был опрятен, чисто выбрит, и, когда объявлял о начале розыгрыша, его голос свидетельствовал об истинном благородстве и безупречных манерах. Но особенно трогательными были его печальные глаза. Полные скорби — их старик спешил отвести, встретив твой взгляд, словно боясь прочесть в нем насмешку или злобу. Один кондуктор рассказал мне, что он живет так уже много лет — на пять дуро за одну карту. А до этого зарабатывал на жизнь, путешествуя по Испании, от ярмарки к ярмарке.

Когда старик входил в вагон, я прекращал читать и наблюдал за ним. Нетрудно было представить, какой Испании принадлежал этот человек, из какой эпохи он один дошел до наших дней. Годы в пути, вокзалы и ярмарки, автобусы и поезда, дороги, размокшие от дождя осенью и обледенелые зимой, горячие и пыльные летом. Кофе и коньяк, иногда сигара в придорожном баре. Одиночество. Единственная ценность — потертый кожаный портфель. Грязные гостиницы, шоссе, деревенские базары, где так трудно найти уголок, чтобы получить свою скромную прибыль и не попасться полиции. И вечная мечта об удаче. Всего двадцать пять песет, дамы и господа. Спасибо, сеньора. Каким притягательным оказался бубновый туз.

Однажды старик исчез. Умер, ушел на покой или просто «сошел с тропы», как пел Сабино — быть может, о нем. Он растворился в сером утреннем тумане, который спускается на пути зимой. Некоторое время я скучал по его дешевой колоде, карамелькам в ярких обертках и неизменно вежливому «дамы и господа, розыгрыш начинается!» — он произносил эти слова со скромным достоинством, придававшим особую ценность смехотворным призам. Однажды я сам выиграл черного резинового быка. Впрочем, вскоре я забыл о старике, а потом и вовсе перестал ездить в электричке. Не помню, что случилось с моим призом. Скорее всего, он в тот же день оказался в корзине для мусора. И теперь я жалею, дамы и господа, что не сберег бесценного дара, доставшегося мне за тройку червей и пять дуро зимним утром в мадридской электричке.

СОБАКИ И СУКИНЫ ДЕТИ

После того как питбуль загрыз женщину в Лас-Пальмасе, в прессе стали появляться статьи о собаках. Одну из них написал Франсиско де Перехиль, молодой литератор, автор полицейских романов и, возможно, последний настоящий репортер в Испании. Этому парню больше подошли бы перьевая ручка и машинка «Оливетти», чем стерильный офис, компьютер и завладевшая нашей журналистикой всеобъемлющая политкорректность.

Перехиль написал о криминальном бизнесе — организации собачьих боев, — о жестоких хозяевах, подпольных питомниках, объявлениях в специальных газетах. О преступном равнодушии властей. О живодерских методах, которыми собак превращают в убийц. О том, как четырехмесячных щенков начинают стравливать друг с другом, и многие из них умирают, не выдержав полуторачасовых боев. Перехиль написал замечательную статью, но по-настоящему запала в душу всего одна фраза: «Ради своего хозяина собака сделает все, что угодно».

Что ж, в прошлой жизни мне пришлось повидать немало ужасов. Я не из тех, кто падает в обморок при виде выпущенных наружу кишок. Однако жестокость и варварство всегда казались мне порождениями человеческой природы. Я привык утешаться тем, что человек — единственное разумное существо — сам несет ответственность за уничтожение своего рода. В конечном счете мы получаем то, что заслуживаем. Мир сам по себе не так уж плох. Это люди наполняют его дерьмом. С животными все не так просто. С детьми тоже, но не стоит забывать, что большинство маленьких негодяев со временем станет такими же тупыми, безответственными и злобными, как их папочки. С животными все иначе. Они не в чем не виноваты. С незапамятных времен человек использует животных, ест их, мучает, а звери продолжают служить ему не за страх, а за совесть. Животные не бывают злодеями, только жертвами. Оттого их судьбы так тревожат и трогают меня.

Я уважаю собак. Тот, кто не знаком с ними, никогда не сможет в полной мере узнать, что такое великодушие, дружба и верность. Если вашей ладони никогда не касался влажный шершавый язык, на колени поверх книги, которую вы читаете, не ложилась красивая голова, большие, темные, преданные глаза не искали вашего взгляда, умоляя о ласке или дружеском слове, вы едва ли поймете, отчего я похолодел, читая эти строки. Ради своего хозяина собака сделает все, что угодно. Тот, кто хоть раз в жизни держал собаку, сможет представить себе отвращение, ярость и боль, которые я ощутил, вообразив пса, который послушно бредет за своим хозяином и богом. Он готов на все, чтобы заслужить похвалу человека. За его ласку он готов умереть, прямо здесь, в тесном зале, полном ревущих зевак и заставленном столиками, за котором зрители опрокидывают рюмки, пока очередной хозяин ведет своего пса на ринг. А на ринге, с железкой в пасти, он будет слышать знакомый голос: «Давай, Джерри, хватай его! Не подведи меня, песик!» И Джерри, которого готовили к этому бою с щенячьего возраста, с отчаянной храбростью бросится на своего противника, чтобы загрызть его, пока хозяин смотрит. А когда все кончится, искалеченного зверя наградят пулей в голову или бросят еще живого в колодец с камнем на шее. Даже если он выживет, то превратится в опасного, бешеного монстра и будет сидеть на цепи, охраняя какой-нибудь склад или магазин.

Виноваты негодяи, которые допускают подобные вещи, городские власти и полиция, которые все знают и ничего не делают. В мире существует немало двуногих скотов, назвать которых сукиными детьми — значит смертельно оскорбить собак.

КОНЬЯК НА ЗАВТРАК

Завсегдатай зашел в бар и потребовал коньяк без закуски, хотя еще не было восьми утра. Он был маленького роста, смуглый и очень худой, в тщательно отглаженной белоснежной сорочке. Еще густые черные волосы были аккуратно зачесаны назад. На вид ему было за пятьдесят. На правой руке едва проступала татуировка, почти стертая временем, солнцем и соленой водой.

Этот тип был из тех, кто нравится мне с первого взгляда. Я встретил его в рыбацком поселке с лодками у пристани и старыми домиками с зарешеченными окнами почти на уровне земли. В таких поселках старики выходят летними вечерами на порог, чтобы посмотреть вслед уходящей жизни. Час был ранний, время левантийца, когда море совершенно спокойно, а красноватый диск солнца только-только появился над водой.

Во всем поселке был открыт только один бар. На претенциозные современные кафе он нисколько не походил. Типичная портовая забегаловка старых времен с потрескавшимся прилавком, плетеными стульями, фотографиями футболистов на стенах и образком Девы Марии среди бутылок на полке. Раньше в каждом порту был такой бар, где собирались докеры с грубыми руками, рыбаки и матросы, где сидели усталые женщины, курили и разговаривали о тебе со своими мужчинами.

Худой человек с зачесанными назад волосами залпом выпил свой коньяк. Кроме нас, в баре сидели полусонный пьяница и трое небритых парней, которые выглядели так, будто провели всю ночь в море и ничего не поймали. Перед каждым стояла чашка кофе и стопка коньяка, несмотря на ранний час. Никто из них и не догадывался, что на завтрак нужно есть мюсли и горячие круассаны, запивая их свежевыжатым соком. Городские неженки не задумываясь объявили бы их алкоголиками. Знаете, как бывает: в шесть утра в придорожный бар заглядывает дальнобойщик, на ходу опрокидывает стакан — запиши на мой счет, Маноло! — и снова в путь. Ясное дело, пьянчуга, решают люди. Им невдомек, что существуют человеческие занятия, не располагающие к деликатесам. Бывает работа настолько тяжелая, что если не прополощешь внутренности алкоголем, и трех минут не продержишься без грязной ругани. И с руганью тоже. Шахтеры не спускаются в забой, не проглотив стопку водки, а для рыбаков кофе с молоком — не более чем пролог к стопке коньяка.

Худой человек заказал еще выпивки, закурил сигарету и выпустил дым, прежде чем сделать глоток. У него было асимметричное обветренное лицо, покрытое морщинами. Лицо по-настоящему сильного человека. От него пахло чистотой, мылом и пеной для бритья. Сначала я не мог понять, что этот человек делает здесь так рано, да еще в праздничный день. Потом догадался — по его манере опираться на барную стойку, курить «Дукат» и пить коньяк большими глотками, — что он привык подниматься рано всю жизнь, невзирая на выходные и праздники. Для него это привычка, ежедневная рутина. Всю жизнь две стопки коньяку по утрам помогали ему держаться на ногах, встречать новый день и все, что этот день ему уготовил.

В какой-то момент мне захотелось угостить его третьей стопкой и завязать разговор, но я быстро отказался от этой идеи. Время для бесед неподходящее. Человек с татуировкой явно не из тех, кто станет болтать языком в семь утра. Поэтому я просто наблюдал, как он неторопливо допивает свой коньяк, пока он не сделал последний глоток, резко откинув голову. Потом он молча расплатился и направился к молу. Солнце уже немного поднялось, и на воде среди буйков и рыбачьих сетей протянулась золотая дорожка. Прищурившись, я некоторое время смотрел на его силуэт, озаренный солнечными лучами. Он шел, куда глаза глядят.