Роберт Грейвз
Собрание сочинений в 5-ти томах
Том 4
Стихотворения Роберта Грейвза
Из интервью «Литературной газете» известного английского писателя Грэма Грина: «Назовите, пожалуйста, несколько имен самых значительных, на ваш взгляд, западноевропейских писателей нашего века». «Вообще-то я не люблю превосходных степеней в оценках, подозрительно отношусь к обобщениям, к прилагательным, к наречиям… И тем не менее из своих соотечественников хотелось бы назвать имя поэта Роберта Грейвза».
Литературная деятельность Грейвза (1895–1985) — это целая эпоха, его первый поэтический сборник увидел свет в 1916 году, а работал мастер до последних дней. Поэта, прозаика, фольклориста, переводчика античных авторов, критика, человека необычайно широкого круга литературных интересов и огромной гуманитарной культуры, Грейвза уже при жизни почитали в Англии как классика. Заслуги Грейвза перед англоязычной и мировой литературой очевидны и многообразны. Но особенно важен его вклад как лирического поэта. Настоящий чародей слова, Грейвз постоянно изучал, исследовал поведение двух, мужчины и женщины, первоисточников, как он считал, самых будничных явлений жизни и носителей возвышенных духовных наслаждений. По Грейвзу, путь мужчины и женщины, идущих рука об руку и порознь, не усыпан розами. Это путь ошибок и побед, горьких минут и счастливых мгновений. Это — восхождение и постоянная борьба за то, чтобы быть понятым. Поэт, как никто другой, обязан изучать природу отношений двух людей. И это Грейвз делал на протяжении всего своего творческого пути. Лучшие образцы его зачаровывающей лирики находишь в многочисленных сборниках стихотворений, выходивших на протяжении десятилетий. («Избранное» 1926, 1938, 1947, 1959, 1965, 1975 гг.) Это настоящий марафон, требующий удивительной преданности делу и веры — не просто выносливости.
СТИХОТВОРЕНИЯ
В ПУСТЫНЕ
(Перевод Ю. Комова)
Он сам, своею охотой, Терзаемый жаждой и голодом, Бредет пустыни дорогами; И шепчет слова прощения Пустынникам и отшельникам, Внимательно слушать готовым. И выпи он крики ловит С разрушенных стен дворцовых, Она отвечает дружески, А он в разговор вовлекает Еще пеликаниху, Отшельницу набожную. На проповедь василиски К нему стекаются быстро В панцирях живописных И страшных, словно их жала, С дракона глазами-искрами; На кожаных крыльях летучие мыши И старые вещи, слепые и выброшенные, Ничтожные, приползают. За ним они следуют всюду, Один из бродяг, простодушный, Все ребра как будто снаружи Сквозь рваную шкуру, И шаг еле слышен, глотка огнедышит, Невинности сотворение — козел отпущения: Все сорок дней и ночей Шагал за богом как тень. И верная гвардия вслед за ним. А слезы — это возлюбленной гимн. ГОРНАЯ СТРАНА
(Перевод Ю. Комова)
Страна моего выбора — это дикая местность С крутою и мрачной горою, землею опустошенно-обширной. Редко получишь в этих владеньях голоса весть ты, Разве услышишь журчанье воды, пробегающей мимо По скалам, по вереску, всюду растущему дико. И птицы-певуньи молчат, и мышь не бежит по степи Из страха пред хищником, рисующим в небе круги. Он в выси парит, навис, тени от скал на крыльях, Обширный приход свой обшаривает внимательным глазом, Хватает пичужек дрожащих, не спрятаться им — невинным, На части их рвет и бросает с неба на землю; И чужды сердцу всегда нежность и жалость Там, где жизнь это лишь простая вода и скалы, Рискованное приключение, полное страха провала. Время не путешествует по этой земле затерянной, Ягоды на болоте, вереск растут без срока, И выступают скалы, потоки поют и пенятся На каждой руке беззаботно в любое время года; То серое, то голубое, небо над головою бродит; Зима вдруг откроется режущим снегом, Если июнь не одолжит себе доспехи на смену. И все же моя то страна, лучшая и восставшая Первая в этом мире из Потопа и Хаоса, Не для покоя и лени долины свои воспитавшая, Босая на землю ступающая, без крови ее покоряющая. Вечная это страна, и горы ее поднимаются Замками полубогов, по шару земному идущих И горожанам, жирным, внизу, ужас несущих. ИЗГОИ
(Перевод Ю. Комова)
Совы громко ржут в ночи, Мышь летит зигзагом, Схоронилася в тени Разбойничья засада. Старые привыкли боги К тишине в лесу И крадутся, чтоб устроить Ночью западню. Вверх взгляни, и глаз утонет В море темноты; Меж деревьями находишь Неба лишь следы. Вверх взгляни — и заблудился В той ты западне, Где паук их притаился, Ждет, как человек. И хотя пропала вера И лежит в пыли, Эти боги страсти, гнева Жизни так верны — Боги умерли почти уж, Но долги те ждут: Кровь, вино, огонь, соль, юность, Музе барабаны бьют. Лесу отданные, лунам, Привидения они, И пред ними страшным утром Ниц падут все короли: С неба ясного, как буря, Деве, воину, жрецу Поклоняясь и беснуясь, На восток они пройдут — Боги гордые, что были Пугалом, вампиром, сном, Прошлогодним снегом синим Или умершим грибом. КИТ ЛОГАН И ЛЕДИ ЭЛЕН
(Перевод Л. Володарской)
Кит Логан в замок привела Дитя недолгой страсти, Элен же сына родила, Не зная сей напасти. Кит помнит радость огневую, А леди — гнев и стыд, Когда легла в постель чужую На волю злых обид. — Куда ты мужа, Кит, девала? (Конца насмешкам нет!) Молчала Кит, Элен молчала, Забыв про белый свет. Души б не пожалели обе На месте быть другой, Из грязи Кит глядит во злобе На бархат дорогой. Но что Элен ее обноски, Позор и нищета! Отдать готова кольца, брошки, Травою быть сыта. Стоят — и зависти нет боле, Обеим свет не мил. Виновен сквайр в их горькой доле, Он сердце им разбил. БЕЗНАДЕЖНАЯ ЛЮБОВЬ
(Перевод Л. Володарской)
Надежды нет совсем, когда снимает шляпу
Влюбленный птицелов пред дочкой сквайра-папы,
Но лучше б птиц своих он отпустил на волю,
Чтоб звонко пелось им над милой головою.
ЦВЕТЫ ТРОЛЛЯ
(Перевод Ю. Комова)
Простой букет цветов! И стоит ли он слова? (Все так же надоедлива зима, и редко где увидишь почку). Ее любил больной он, заросла к решению дорога. «А где-то, — говорит она, — под ветром расцветает роща!» И кажется, что дама моя плачет, а тролль клянется Небесами, что ненавидит слезы: печаль ее он вылечит опять. Когда один цветок просила, он восемьдесят ей принес бы, Охапку, китайскую императрицу достойную лишь изумлять. Розу бледную, волшебно белую, и золотую Лилию, тумана вестницу, Заколдовал он, в сосуд их положил прозрачный С Резедою вместе, блеклой и невзрачной, И получил, как мимолетные мечты, неясное соцветье. А она? Вся трепетна. Слезам покорна, Безумна, Все же — Кто знает? — все же, взволнована подарком скромным. ПОГИБШАЯ ЛЮБОВЬ
(Перевод Ю. Комова)
Глаза его так горе оживило, Что каждый миг травы, листа ли мимо Него уж пройдет; он может Все видеть через каменную стену, Иль наблюдать, как отлетает дух нетленный От человека, что на смертном ложе. В двух округах он все умеет слышать, Поймать слова, что вы сказали прежде. Мокрицы иль личинки нежный Звук ему на ухо громко дышит, И шум так легок, что перегоняет Веру — и трав всех голоса вбирая, Болтает червь, звонит, а моль седая, Открывши пасть, одежды все съедает; Он слышит вздохи муравьев Стенающих — их жребий плох, (Они устали, и не без причины), Легко паук ткет паутину; Бормочут что-то, мучаются, бьются Созданья Божьи, мошки вьются. Глаза мужчины горе оживило — И стал он богом иль воришкою счастливым, Что возродить пытается, украсть опять и вновь Утраченную некогда, погибшую любовь. ПЕСНЯ О НЕСООБРАЗНОСТИ
(Перевод И. Озеровой)
Даль бывает под рукой, К близкому — тропа длинна. Принесет любовь покой — Будет неверна. На отчаянный призыв Из глубин бездонных сна Отзовется, охладив Страсть твою, она. Плоть и кровь согрела ночь, Днем — невинность холодна. Страсть и радость превозмочь, Чистота должна. В чем же смысл? Глаза пусты. Призрачно-бледна Тень любви, призыв тщеты — Одинок в день свадьбы ты И она одна… БОЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ
(Перевод Ю. Комова)
Любовь, вкушай от яблока, когда возможно, И в одеяньях царских шествуй, чувствуй солнце, Беспечную невинность на небесной тропке, Хотя услышишь ужас в чьем-то крике, Что носится вокруг во тьме гнетущей, Как ярость дикая иль бессловесность слепого зверя: Будь добр, не вешай носа, люби любое время года, И пульс плохой ты находи хорошим, Ты этой славы дрожь не презирай. И наслаждение лови в мгновеньи, Проходи меж мраком, тьмою — в сиянии пространства, Что узко, как могила, хотя совсем не связано с тем миром. ЧИТАТЕЛЮ, КОТОРЫЙ СТОИТ У МЕНЯ ЗА СПИНОЙ
(Перевод И. Левидовой)
Ты, соглядатай, стоишь за спиною опять, Под руку смотришь, пытаясь слова прочитать, Жарко дышишь в плечо и затылок. И вот я строчу, обрывая теченье слов, Несколько фраз для тебя на полях стихов, Да, для тебя, гость назойливый и постылый! Все, что только возможно сказать о себе — За и против, — я сам говорю о себе. Что тебе остается, враг мой заклятый? Ко мне, от меня же, самозванным послом Являться, и путать, и лезть напролом, Держа наготове курсив и цитаты? Спесиво и льстиво — все способы тут хороши — Слишком долго играл ты частицу моей души. Судья и патрон мой, еще одну рольку припас ты: Камнем точильным хочешь мне править мозги. Баста! Есть гордость поэта. Рассыпься и сгинь! Прахом ты был и пребудешь. Баста! ГУБАМИ ТОЛЬКО
(Перевод Л. Володарской)
Вблизи ворот садовых, под луной И в облаке медовых ароматов, Изображая верную жену, Она отвергла зов чужого мужа — Губами только, но не сердцем, нет! Не зная, что сказать, она в испуге Солгать решила, будто для детей… «Из-за детей» — она себе шептала. Но ложь есть ложь. Одна она не ходит. В своей постели ночью, как не раз уж, Жена отвергла венчаного мужа, И вновь не сердцем, а губами только. «Из-за детей», — она себе шептала, Которых и любить-то не любила. СКАЗАТЬ И УСЛЫХАТЬ В ОТВЕТ…
(Перевод Л. Володарской)
Чего желаю я на сей земле? С тобою быть вдвоем на сей земле. Тебя целую, это чтоб сказать и услыхать в ответ… Ты больше не дитя, но как дитя Провидишь тайны, хоть ты не дитя. Так постели постель, чтоб я тебе сказал и услыхал в ответ… Обет мой на твоей руке в кольце златом, Обет твой у меня на шее в цепи золотой, Еще один разок хочу тебе сказать и раз и навсегда узнать ответ. УМЕРШИХ ВОСКРЕШАТЬ
(Перевод И. Озеровой)
Умерших воскрешать Не колдовство — искусство. Не каждый мертвый — мертв: Подуй на уголек — Раздуешь жизни пламя. И оживет забытая беда, И зацветут засохшие надежды. Своим пером его освоив почерк, Естественно, как собственную, ставь Его автоматическую подпись. Хромай, холь он хромал, Как клялся он, клянись. Он черное носил — ходя лишь в черном, Подагрой он страдал — Страдай подагрой ты. Интимные безделицы копи — Перчатку, плащ, перо… Вокруг вещей привычных Построй привычный дом Для страшного жильца. Ему даруя жизнь, остерегайся Могильного пристанища его, Чтобы оно теперь не опустело. Завернутый в его истлевший саван, Сам место ты свободное займешь. ЛАТНИКИ НА ГРАНИЦЕ
(Перевод И. Озеровой)
Готы, гунны, вандалы, исаурианские горцы, Римляне не по рожденью, а по случайности службы, Знаем мы все так мало (больше мы знать не хотим) О Метрополисе странном: о храмах его со свечами, Сенаторах-педерастах, облаченных в белые тоги, Спорах на ипподроме, кончающихся резней, О евнухах в пышных салонах. Здесь проходит граница, здесь наш бивак и место, Бобы для походной кухни, фураж для наших коней И тяжесть римских доспехов. Ну, хватит! Лишь тот из нас, Кто в сумасшедшей скачке, достав тетивой до уха, Вбивает тяжелые стрелы в чеканные латы персов, Пронзая насквозь доспехи, успех завершая копьем, — Лишь тот достоин почета, достоин нашей любви. Меч свой в ножны вложить властно велел Христос Святому Петру, когда стража их превзошла числом. Тогда и была дана Святому Петру возможность Словом поднять толпу, на помощь ее призвать. Петр нарушил обет и от Христа отрекся. У нас за случай такой — забрасывают камнями, А не возводят в сан… Ни веры, ни истины нет, ни святости в Церкви Петровой, А справедливости нет ни во дворце, ни в суде. Священнику все равно, что мы продолжаем дозором Посменно стоять на валу. Достаточно нам вместо бога, Чтоб на хоругви дракон от ветра распахивал пасть. Сердце империи — мы, а не этот облупленный город: Гнилому дереву жизнь продлевает только кора. СЕЛЬСКИЙ ОСОБНЯК
(Перевод И. Озеровой)
Этот дом старинный столь известен Лепкой и великолепьем лестниц, Он высокомерьем шелковиц Унижает все дома в округе. Прежде были у него владельцы: Был отец, наследник-сын и внук. Пережив последнего из рода, Дом теперь в пожизненной аренде. Не было намека на крушенье — Ни фамильных призраков, ни крыс, И в саду фруктовые деревья Зеленели стройными рядами. Спальня с очень низким потолком В эти годы не пугала спящих. Новым поколеньям неудобства Принесли бессонницы удушье. В чопорной почтенности гостиной Старые ирландские бокалы Были вдвое ярче, отражаясь В навощенной памяти стола. Временно обоями с цветами Здесь хозяйка приручила стены, Но благочестивый реставратор Серые панели обнажил. Дети старый дом до слез любили, Были многоцветны цветники, Под защитой полога супруги Долгой ночью радовали плоть. Хлам — на чердаке, в подвале — плесень, Не играют соки в старом дубе Прочных балок: если распилить, Как живое дерево, заплачут. …Парр почтенный прожил сто пять лет (Королю он так похвастал Карлу), Когда он покаялся публично В прелюбодеянии с потомком. Умер Парр, не умер особняк, И его жильцы переливают Юность в исторические вены, Но роняет черепицу крыша. Хоть покинул дом последний в роде, Разрывая давнее заклятье, Ставят к трапезе ему прибор, И постель пустую на ночь греют. Не вернуть его к беседам праздным Над прудом с рисунком белых лилий, К ритуально-чинному застолью Генеалогических гостей. Этот дом лишь радостями детства Взрослого способен заманить, Но и в колыбели, и в могиле Он — приемыш на чужой земле. Ненависти нет у бунтаря, Радости былые не отверг он, А побег из мест не столь почтенных Не польстит тщеславию его. Он в себе несет недуг новейший: Благодарность с примесью досады, Унаследует он древний титул, Ибо некому продолжить род. ЛЮБОВНИКИ ЗИМОЙ
(Перевод И. Левидовой)
Выгиб дерева говорит нам, Откуда сильнее ветер. Наши позы — что ты сердита И плохо нам жить на свете. Но гляди-ка: под ветром склоненные, Не назад мы качнулись — друг к другу, — И ветвями, как прежде зелеными, Гоним прочь свою вьюгу. КОНЕЦ ПЬЕСЫ
(Перевод И. Озеровой)
Настал конец игры, теперь уж навсегда, И мы, и прочие, хоть редко признаются. И нынче видят небеса, как встарь, С улыбкой веря в звездный плащ Марии. Хоть кажется, что жизнь по-прежнему беспечна, Бездельничает средь цветов июньских, И пахнет резкой зеленью трава, А вера благостно нисходит с неба, — Все только призрак: зеркало и эхо Совмещены со зрением и звуком, Зов веры, прежней смелости лишенный, Звучит, как жалоба слепца: «Я слеп!» Конец безделью, и роптать наивно, Как плакать о своих зубах молочных, Но ропщут многие и на коленях Взывают к непорочности Христа. Мы больше не мошенники, не лжем, Мы, наконец, не думаем, как прежде, Что, затаившись в каждом редколесье, Лев или тигр готовы нас сожрать. И страсть теперь не будет в ложной спеси Невинных втягивать в стыдливый танец От робкого касанья сквозь перчатку До исступленно стиснутой груди. Любовь, однако, выживет — зарубкой На плахе под секирой палача. И наших тел безглавым отраженьем, Как зеркало, нас память удивит. НЕТ БОЛЬШЕ ПРИЗРАКОВ
(Перевод И. Левидовой)
Патриархальное, под балдахином, ложе, Где жили призраки, ночные сны тревожа, Из антресольной тьмы извлечено опять И переделано в удобную кровать. А сами призраки — растеряны, тихи (Где их стенанья, вздохи и грехи?) — Тревожат наш размеренный досуг Не более, чем пыль, свербящая в носу. Бесхитростность к нам возвратилась вновь, Зов темных сил не будоражит кровь, И свет любви — чтоб друга друг узнал — Из глаз в глаза передает сигнал. Бедняги призраки привыкли жить, считая, Что время может подмерзать и таять. Но здесь у нас лишь та любовь в чести, Что в прошлое не ведает пути. САМОУБИЙЦА В РОЩИЦЕ
(Перевод И. Озеровой)
Самоубийца, не смирён, Глядел на размозженный череп. Неужто это сделал он? И разве мелок был мотив Отделаться от кредиторов, Подмостки старые сменив? Откуда-то донесся смех: Увидел он день свадьбы смутно, И новый день, что скрыт от всех. Отныне некуда идти… Какую же литературу Сумеют ветры занести Туда, где труп к земле приник: Лишь давность новостей спортивных И смятый школьный черновик. СМЕРТЬ И СЕЛЬСКИЕ ЖИТЕЛИ
(Перевод И. Левидовой)
С усадьбой пастора соседствуя уныло, Смерть прихожан ничуть не торопила. Но каждый норовил — опасливый народ — Любыми средствами замедлить жизни ход. Ценился тот, кто, сочетав умело Довольно слабый ум с могучим телом, Был потому всегда румян и свеж. Снимали шапки все — там не было невеж — Близ кладбища, но меж собой, украдкой, Честили Смерть безбожной супостаткой, И всяк давал торжественный зарок Старуху пережить (никто еще не смог). Стенанья жителей, их ропот суеверный Вконец испортили ее характер скверный. ДВЕРЬ
(Перевод И. Озеровой)
Когда она вошла, Мне показалось, что не затворится вовеки дверь. Не затворила дверь — она, она, — И в дом морская хлынула волна, И заплескалась — не сдержать теперь. Когда она ушла, улыбки свет Угас навечно — Всюду черный цвет, И закрывалась дверь за нею бесконечно, И моря больше нет. ЧУТЬ СЛЫШНЫМ ШЕПОТОМ В ЛЮБВИ СВОЕЙ
(Перевод И. Левидовой)
Чуть слышным шепотом в любви своей Перед рассветом признаешься ты Полусловами, в полусне, Пока земля в дремоте зимних дней Проращивает травы и цветы, Хотя летает снег, Хотя повсюду снег. ТЕЗЕЙ И АРИАДНА
(Перевод И. Озеровой)
На высокой резной постели входит в сон его Воспоминанье: вот она идет по тропинкам, По колючим морским ракушкам, между двух цветников душистых, По тенистой прохладе дерна, под раскидистым виноградом. Он вздыхает: «Оставшись в прошлом, среди бед моих и ошибок, Она призраком бродит в руинах по густым сорнякам лужаек». Но, однако, стоит, как прежде, царский дом вдалеке, за морем, Он от старости покосился, стал ниже ровесниц-сосен. В этом доме впервые Тезею надоело ее постоянство. Ариадна уверенней ходит, чем ходила, когда чернела Его гнева близкая туча, грохотала грозой над нею, Когда сосны в предсмертных корчах на ветру беспощадном бились И цветы глядели свирепо обезумевшими глазами. С ним теперь покончены счеты. Никогда она снов не видит, Но о милости молит небо, призывает благословенье На места, где в его виденьях стало все травой и камнями. И сама Ариадна — царица, и друзья ее — благородны. ХУАНУ В ДЕНЬ ЗИМНЕГО СОЛНЦЕСТОЯНИЯ
(Перевод В. Британишского)
Есть новость, и единственная повесть, Чтоб ты другим поведал, Ученый бард или младенец чудный; Лишь ей должны служить и стих и стиль, Те, что блестят порой В простых повествованьях, заблудившись. Опишешь ли все месяцы деревьев, Диковинных зверей, Птиц, что вещают волю Триединой? Иль Зодиак, что медленно кружится Под Северным Венцом, Тюрьмой всех истинных царей-героев? Вода, ковчег и женщина, и вновь Вода, ковчег, богиня: Царь-жертва вновь свершает, не колеблясь, Круг предназначенной ему судьбы, Двенадцать витязей призвав следить Свой звездный взлет и звездное паденье. Расскажешь ли о Деве среброликой, К чьим бедрам рыбы льнут? В левой руке богини — ветвь айвы, Пальчиком правой манит, улыбаясь. Как может царь спастись? По-царски за любовь он платит жизнью. Или о хаосе, родившем змея, В чьих кольцах — океан, В чью пасть герой, меч обнажая, прыгнет И в черных водах, в чаще тростника, Бьется три дня, три ночи, И воды изрыгнут его на берег? Падает снег, ухает ветер в трубах, А в бузине — сова, Страх, сердце сжав, ждет чаши круговой, Скорбя, как искры, вверх летят, и стонет Рождественский огонь: Есть повесть, и единственная повесть. Представь богиню милостивой, мягкой, Но не забудь цветы, Что в октябре топтал свирепый вепрь. Белым, как пена, лбом она манила, Глаз голубым безумьем, Но все сбылось, что ею обещалось. ВИТОЙ ПОЛЕТ
(Перевод И. Озеровой)
Капустницы полет витой (Его идиотизм святой) Не изменить, ведь жизнь пройдет, Пока поймешь прямой полет. Однако знать — не значит мочь! Она витает наугад К надежде, к богу — и назад. Стриж — акробат, но даже он Таланта этого лишен. МОЕ ИМЯ И Я
(Перевод И. Озеровой)
Мне имя присвоил бесстрастный закон — Я пользуюсь им с тех пор, И правом таким на него облечен, Что славу к нему приведу на поклон Иль навлеку позор. «Он — Роберт!» — родители поняли вмиг. Вглядевшись в черты лица, А «Грейвз» — средь фамильных реликвий иных Досталось в наследство мне от родных Со стороны отца. «Ты Роберт Грейвз, — повторял мне отец, — (Как пишется — не забудь!), Ведь имя — поступков твоих образец, И с каждым — честный он или подлец — Безукоризнен будь». Хотя мое Я незаконно со мной, Готовое мне служить, Какой мне его закрепить ценой? Ведь ясно, что Я сгнию под землей, А Роберту Грейвзу жить. Отвергнуть его я никак не могу, Я с ним, как двойник, возник. Как личность, я внуков набор берегу, И кажется, держит меня в долгу Запись метрических книг. Имя спешу я направить вперед, Как моего посла, Который мне кров надежный найдет, Который и хлеб добудет и мед Для моего стола. И все же, поймите, я вовсе не он Ни плотью моей, ни умом, Ведь имя не знает, кто им наречен… В мире людей я гадать обречен И о себе и о нем. ЭТЮД «ПОСЛЕ БЕСЕДЫ»
(Перевод И. Левидовой)
В тиши полуночного сада Среди лоз винограда В мерцании лунного света Стул из отеля Мрачно глядит в заголовок вечерней газеты, Которую, видно, еще развернуть не успели. Стул из этой же пары Опрокинут ударом, Лежит неудобно, Не может подняться. Его навзничь швырнули внезапно и злобно, И так вот, увы, до утра придется ему оставаться. На веранде, где шла беседа, Нет кровавого следа, Не сверкает опасно нож — Ничто не внушает испуга. Даже клочьев письма на полу не найдешь, Даже кольцо не отброшено гневно в угол. На скатерти, прямо, Не задетые драмой, Стоят два бокала на тоненьких ножках, В одном еще много вина. Смотрят, как среди лоз крыса бежит сторожко И над краем обрыва мелко дрожит луна. «ВСЕ КОНЧЕНО МЕЖДУ НАМИ НАВЕК»
(Перевод И. Левидовой)
Невероятное преданье Хранят французы с давних пор: В Марселе, прочим в назиданье, Судим был юный хитрый вор. Его раскаянью не верят, Лгунишку слезы не спасут. «Сто лет на каторжной галере» — Свой приговор выносит суд. И что же — бабушки твердят нам, И в летописи я прочел: Отбыв сполна тот срок проклятый, Вор… поклонился и ушел! Любовь моя, ты так сурова, И приговор твой так жесток. «Навек» — немыслимое слово, Тебе не выждать этот срок. Хоть двести лет, хоть триста дай мне, Я выживу, перетерплю И докажу, отбыв изгнанье, Всю нераскаянность свою. КРАСАВИЦА В БЕДЕ
(Перевод И. Левидовой)
Красавица — в беде. Ей нужен добрый ангел Он выручал уже не раз. Он платит за такси, готовит ужин, ванну, Кладет примочки на подбитый глаз. О денежных делах красавица молчит — Стыдится и хитрит сначала. Но ангел вынет чек из-под крыла И спросит, сколько задолжала. (В постели завтрак: кофе, тост, яйцо, Сок апельсиновый и джем вишневый. Сто лет уже так сладко не спалось! И укоризны — ни полслова.) Красавица его готова обожать Почти как мамочку (она была святая). Воздать за все и долг вернуть сполна Торжественно и пылко обещает. Приободрясь и малость раздобрев, — Красавица берет перо, чернила И — злому ангелу послание строчит, (Сто лет уж так не веселилась!). Обидчику, мерзавцу, сутенеру, Который бьет ее и нагло врет, Который — сущий черт и, видно, скоро Назад красотку уведет. Мой добрый ангел, не глядите хмуро! Поступок щедрый — сам себе награда. Когда настолько родственны натуры, Союзу их мешать не надо. СООБЩЕНИЕ ИЗ ПОСОЛЬСТВА
(Перевод И. Левидовой)
Мне, как послу от Нездешней державы (Гласит протокол), предоставлено право На экстерриториальный статут В Разъединенных Штатах Там и Тут. С там-и-тутцами нынче уж редко доходит о драки, Мешочков с песком не готовлю на случай атаки, И, хотя министерство финансов, конечно, Официально не знает валюты нездешней, При обмене, как правило, нет затрудненья, И наряд мой — уже не предмет осужденья, И с вопросами робкими разного рода Что ни день обращаются жители почтой и с черного хода. БЕЛАЯ БОГИНЯ
(Перевод И. Озеровой)
Ее оскорбляют хитрец и святой, Когда середине верны золотой. Но мы, неразумные, ищем ее В далеких краях, где жилище ее. Как эхо, мы ищем ее, как мираж, — Превыше всего этот замысел наш. Мы ищем достоинство в том, чтоб уйти, Чтоб выгода догм нас не сбила с пути. Проходим мы там, где вулканы и льды, И там, где ее исчезают следы, Мы грезим, придя к неприступной скале, О белом ее, прокаженном челе, Глазах голубых и вишневых губах, Медовых — до бедер — ее волосах. Броженье весны в неокрепшем ростке Она завершит, словно Мать, в лепестке. Ей птицы поют о весенней поре. Но даже в суровом седом ноябре Мы жаждем увидеть среди темноты Живое свеченье ее наготы. Жестокость забыта, коварство не в счет… Не знаем, где молния жизнь пресечет. НАСТАВЛЕНИЕ ПРЕЕМНИКУ ОРФЕЯ
(Перевод И. Озеровой)
Как только твой затмившийся рассудок Остудит тьма, припомни, человек, Что выстрадал ты здесь, в Самофракии, Что выстрадал. Когда минуешь реки царства мертвых, Чьи серные пары иссушат горло. Судилище предстанет пред тобой, Как чудо-зал из оникса и яшмы. Источник темный будет биться слева Под белой мощной сенью кипариса. Ты избегай его, ведь он — Забвенье, Хотя к нему спешит обычный люд, Ты избегай его. Потом увидишь справа тайный пруд, А в нем форель и золотые рыбки В тени орешника. Но Офион, Змей первобытный, прячется в ветвях, Показывая жало. Пруд священный Питается сочащейся водой. Пред ним бессонна стража. Спеши к пруду, он означает — Память. Спеши к пруду. Там стража строго спросит у тебя: «Ты кто? О чем ты нынче хочешь вспомнить? Ты не страшишься жала Офиона? Ступай к источнику под кипарисом, Покинь наш пруд». Но ты ответишь: «Я иссох от жажды. Напиться дайте. Я дитя Земли, А также Неба, из Самофракии. Взгляните — на челе янтарный отблеск, Как видите, от Солнца я иду. Я чту ваш род, благословенный трижды, Царицы, трижды венчанной, дитя. И, за кровавые дела ответив, Был облачен я в мантию морскую И, как ребенок, канул в молоко. Напиться дайте — я горю от жажды. Напиться дайте». Но они в ответ: «Не утомил ли ты в дороге ноги?» Ты скажешь: «Ноги вынесли меня Из утомительного колеса движенья На колесо без спиц. О Персефона! Напиться дайте!» Тогда они тебе плодов дадут И поведут тебя в орешник древний, Воскликнув: «Брат наш по бессмертной крови, Ты пей и помни про Самофракию!» Напьешься ты тогда. И освежит тебя глоток глубокий, Чтоб стать властителем непосвященных, Бесчисленных теней в утробе Ада, Стать рыцарем на мчащемся коне, Предсказывая из гробниц высоких, Где нимфы бережно водой медовой Твои змеиные омоют формы, Тогда напьешься ты. ЗАСТУПНИЧЕСТВО В КОНЦЕ ОКТЯБРЯ
(Перевод И. Озеровой)
Как трудно умирает год; мороза нет. Мидас на желтые пески облокотился, Не слыша стонов камыша и волн. Еще крепка, душиста ежевика И бабочками старый плющ цветет. Его ты пощади чуть-чуть, Старуха, За чистоту надежд, за искреннюю страсть. ВОПРОСЫ В ЛЕСУ
(Перевод И. Левидовой)
Священник бледненькой жене, Палач лихой девице — Не то же шепчет в тишине? Не в ту же дверь стучится? Но, ярость ночи исчерпав, Какой ответ находят? Дурную хворь у палача? У пастора — отродье? Цветок мой, женщина моя, Твой облик горд и светел. Как можем быть мы, ты и я, К делам причастны этим? Твой робкий взгляд, волос поток Как Темза в наводненье — И трепет рук, и голосок, Чуть хриплый от волненья, — Да разве может это быть Пустым и темным словом, Что тварь продажная твердить Без устали готова? И не позорно будет мне, Все ведая заранее, Любовь на мятой простыне Предать на поругание? Все так. Но если до конца Хранить рубеж свой гордо, Не раздерут ли нам сердца Ревнивых фурий орды? ПРОМЕТЕЙ
(Перевод И. Озеровой)
К постели прикован я был своей, Всю ночь я бессильно метался в ней. Напрасный опять настанет рассвет, И гриф на холме лучами согрет. Я вновь, подобно титанам, влюблен, К вечерней звезде иду на поклон, Но эта костлявая птица опять Желает прочность любви испытать. Ты, ревность, клюв орошая в крови, Свежую печень по-прежнему рви. Не улетай, хоть истерзан я весь, Коль та, что ко мне привлекла тебя, — здесь. СОЛОМИНКА
(Перевод И. Озеровой)
Покой; дикарку-долину расчертили потоки, Удод на теплой скале притулился. Так отчего Эта дрожь соломинки в моих непослушных пальцах? Чего мне бояться? Разве нет у меня заверенья, Под которым стоит ее имя, Что любовь моя сердце ее обожгла? Эти вопросы, птица, не риторичны, Смотри, как дрожит, корчится в пальцах соломинка, Словно где-то вдали содрогнулась земля. Мы оба любим, но лучше быть любви безответной, Если этот случайный прибор предвещает Катаклизмы далекой, незримой беды. Если б она согревалась мыслями обо мне, Разве моя рука не была бы спокойна, как камень? Неужто я все погубил силой страсти своей? МЕТКА
(Перевод И. Озеровой)
Не угадав, что будет впредь, Ты, может, поспешишь стереть, Забыть о том, Как властным ртом У локтя, в перекрестье вен Клеймом я твой пометил плен. Но, опыт совершив такой, Найдешь ли ты покой? Ни от клинка, ни от клыка Отметин не было пока, Твоей руки живой атлас Ни сыпь не тронула, ни сглаз, И губ моих не виден след — У кожи тот же нежный цвет, Питает женственности кровь И кожу, и любовь. Ни пемзою, ни кислотой, Хоть ты до кости плоть отмой, Мой знак не сможешь смыть. Должна вовеки метка быть. Свидетельством любви гореть, Ее ничем нельзя стереть, Затушевать или забыть — А лишь себя убить. КОШКИ-ПРИНЦЕССЫ
(Перевод И. Левидовой)
Извращенная прихоть у кошек-принцесс, Даже у самых черных, черных, как уголь, Кроме юной луны, на каждой груди горящей, Коралловые языки, берилловые глаза, словно лампы. И лапы в галопе, как трижды три в девяти, — Извращенная прихоть, походя, отдаваться В правдоподобном любовном экстазе Бродячим дворовым котам с разодранными ушами, Которые ниже настолько обычных домашних котов, Насколько они их выше; а делают это назло, Разжигая ревность, — и не стыдятся ничуть Крупноголовых котят кроличье-серого цвета, С удовольствием их оставляя. ТРОФЕИ
(Перевод И. Левидовой)
Когда все кончено и ты бредешь домой, С трофеями войны управиться нетрудно: Штыки, знамена, шлемы, барабаны Украсят лестницу и кабинет, А мелкие предметы с поля брани — Часы, монеты, кольца и коронки — Ты с выгодой продашь (конечно, анонимно). Куда сложней с трофеями любви, Когда все кончено и ты бредешь домой. Ведь этот локон, письма и портрет Не выставишь публично, не продашь. Спалить, вернуть — противится душа, А спрятать в сейф мешает опасенье, Что этот сейф прожгут они насквозь. БЛАГОДАРНОСТЬ ЗА КОШМАР
(Перевод И. Озеровой)
Его облики неисчислимы, Его сила ужасна, Мне неведомо имя его. Неделями, съежившись, он лежит, Подавая лишь изредка признак жизни, Словно приступ странного совпаденья. Есть сытно, одеваться солидно, спать удобно И превращаться в достойного гражданина С долгосрочным кредитом в магазинах и кабаках — Так опасно! Я очень боялся, что этот патлатый дьявол Не согласится с моим соглашательством И устроит себе берлогу в чьем-то пустом животе. Но когда он внезапно взнуздает меня во сне, «Все прекрасно!» — хриплю я и к лампе на ощупь тянусь Со вспотевшим лицом и грохочущим сердцем. ЖЕНЩИНА И ДЕРЕВО
(Перевод И. Левидовой)
Одну лишь женщину всю жизнь любить, Под деревом одним искать покоя — Не мудрено и дураком прослыть За постоянство глупое такое. Вот почему изменчивый поэт, Что к новизне стремится непрестанно, Обязан быть — пути иного нет, Так он считает, — вечным Дон Жуаном. Но если чудом каждый новый день (А чудеса, мы слышали, бывают), Одна лишь женщина и тех же веток сень Его неукоснительно пленяют? И если все, что может обещать Туман и жар горячечных видений, В который раз сбывается опять, Лишь по знакомым поднимись ступеням? Искатель перемен, застоя враг — Таков поэт. И все же, все же — Что, если Феникс прячется в ветвях, А женщина — судьба, и с каждым днем дороже? НАЗОВИ ЭТОТ БРАК УДАЧНЫМ
(Перевод И. Озеровой)
Назови этот брак удачным — Ведь никто под сомненье не ставил Его мужество, ее нежность, Совпадение их воззрений; Лишь один бездомный графолог Почему-то качал головою, Прозорливым оком сличая Начертанье букв у супругов. Хоть нечасто найдет поддержку Моногамная аксиома: Зуд в том месте, что ниже бедер, Отчуждать не обязан сердце, — Назови этот брак удачным: Хотя нет от него потомства, То, что этих двоих связало, Зримей несовпаденья их. Назови этот брак удачным: Ссор при людях не допускали И веди себя осторожно; А превратности их постели Никого не касались, покуда Не случилось нам, как присяжным, Выносить решенье по делу О взаимном самоубийстве. ВОКРУГ ГОРЫ
(Перевод И. Левидовой)
Кто-то, быть может, знает, другие — вообразят, Что значит идти всю ночь под меленьким летним дождем (Под мелким дождем, укрыв им луны милосердный лик), Кругом обойти гору и, хромая, вернуться в дом. Возраст ночного скитальца, конечно, играет роль, И насколько он крепок телом, и — насколько та связь крепка Что гонит его из комнат в эту мокрую темень И отправляет вокруг горы без шляпы и пиджака. И все-таки согласимся, что-то бывает схоже: Внутренний жар, который передохнуть не дает, И вызволенные из плена после долгого зноя, Терпкие запахи июля, сочащиеся, как мед. Добавьте еще деревьев звериные очертанья. Бледное небо над ними. Близко бурлит вода. Дома, погруженные в сон, недоброе их молчанье. Некто — двойник ли, призрак — бредет по твоим следам. Камни — отметины миль — отмечают душевные сдвиги: Гнев — безнадежность — раскаянье — грусть. А лицо ее кружится в памяти и дрожит, Такое привычное, выученное наизусть. Того, кто решил наконец повернуть домой И прошагать еще миль пятнадцать назад, Больше научит заря, чем пока научила любовь, — Ранняя зорька, когда петухи закричат. Последние мили даются совсем легко. Правда ясна, и для выдумок поводов нет. Дом перед ним. Сонно падают капли со скатов крыши, В окнах пылает неудержимый рассвет. СИМПТОМЫ ЛЮБВИ
(Перевод И. Озеровой)
Любовь — это всемирная мигрень, Цветным бельмом в глазу Она рассудок застит. Симптомы подлинной любви всегда — Суть ревность, худоба И вялость на рассвете, А признаки и призраки ее — Тревожно слушать стук, Ждать с нетерпеньем знака: Прикосновения любимых пальцев В вечерней комнате И пристального взгляда. Так наберись же мужества, влюбленный! Сумел бы ты принять такие муки Не из ее неповторимых рук? ИДЯ ПО ОСТРИЮ
(Перевод Ю. Комова)
Просить я и сейчас не смею Подарок или порученье, Иль обещание любви — не откажи Принять, что принесу, — прими И пожалей обоих нас, но выбирай как надо, Идя по острию, где смерть граничит с адом. ФРАГМЕНТ
(Перевод Ю. Комова)
Взволнованы ли вы, возбуждены Шепотом любви? Очарованное словом, Остановится ли время, Когда спокойные и серые ее глаза — Распахнутая в небесах гроза, А облака волос — Как бури, что несутся мимо?
