Помоги проекту - поделись книгой:
Через несколько дней сам Дима, не теряя равновесия полностью, но все же чуть-чуть выходя из него, сообщил родителям:
— А Прасковья Ильинична только что плакала. Я видел…
— Что значит… плакала?
— Вытирала слезы. Внизу, возле ящиков.
— Чем вытирала?
— Прямо ладонью. И плечи у нее вздрагивали.
— Значит, я чего-то недоглядела, — тихо произнесла Александра Александровна.
Она была настолько самокритична, что ее приходилось защищать от нее самой. Если заболевал какой-нибудь бывший пациент, который уже много лет у нее не лечился, Александра Александровна сокрушалась: «Недоглядела я!» А если Дима получал двойку, она, горестно склонившись над дневником, приходила к одному и тому же выводу: «Моя вина!» И вздыхала, будто делала тяжкое признание следователю.
«Мне бы таких родителей!» — завидовал Тима.
Но Дима и его папа восставали против самообвинений Александры Александровны.
«Ни в чем ты не виновата! — восклицал Петр Петрович. — Если б это было в суде, тебя бы обвинили в лжесвидетельстве. Сколько можно возводить на себя напраслину!»
…Александра Александровна сходила в соседнюю квартиру, все разузнала и, вернувшись, сказала:
— Я думала, что Прасковье Ильиничне прислали что-нибудь печальное…
— Печальное в том, что ей ничего не прислали, — возразил Петр Петрович.
— Она боится, что сын заболел.
— Да, заболел, — согласился Димин папа. — И я на расстоянии ставлю диагноз: забыл о родной матери. Опасное заболевание!
Петр Петрович выразительно, с профилактическим укором взглянул на своего собственного сына. Как врач, он большое значение придавал профилактике.
В тот же миг Диму озарила идея… По телефону он вызвал Тиму. И на кухне полушепотом сказал ему:
— Зачем писать письма друг другу? С этажа на этаж… И еще всякими таинственными словами подписываться, родителей возбуждать. Это жестоко!
— Ну во-от… — разочарованно протянул Тима. — А они нас не доводят? Не возбуждают разными своими нравоучениями.
— Давай лучше отправим письмо сыну Прасковьи Ильиничны, — не обратив внимания на слова друга, продолжал Дима.
— Зачем?
— Пристыдим его! О матери позабыл… — возмущаясь, но стараясь не терять равновесия, сообщил Дима. — Напишем ему!
— А где возьмем его адрес?
— Город известен, институт тоже. «Ректору Валерию Трушкину (лично)». Вот и все.
Дима высек искру — и Тимина фантазия немедленно начала воспламеняться:
— Тогда уж напишем и самой Прасковье Ильиничне!
— А ей зачем?
— Напишем, что только-только вернулись из того самого города, где ее сын стал директором…
— Не директором, а ректором!
— Сами, дескать, видели и слышали, как он, бедный, с утра до вечера о маме скучает. И как ею восторгается, всем о ее жизни рассказывает… Очень, дескать, хотели бы, чтоб наши будущие дети нами так восторгались! И подпишемся вымышленными именами. Или так: «Ваши друзья».
Дима поморщился:
— Врать неохота.
— Это будет, как говорится, святая ложь! — вскричал Тима. — Начинаем операцию «Письмо»! Сейчас сбегаю и куплю конверты. Самому-то Трушкину авиапочтой пошлем… По воздуху. Со скоростью девятьсот километров в час!
Осуществление своих замыслов он не откладывал в долгий ящик.
— О чем вы? — всполошилась Димина мама, увидев через три дня заплаканную Прасковью Ильиничну на пороге своей квартиры. — Что случилось?
Она хотела добавить: «Я опять чего-то недоглядела?» Но Прасковья Ильинична опередила ее:
— Телеграмму получила от сына! Сообщает, что два письма мне послал… И сегодня два послать обещает! Очень занят был мой Валерушка… И еще одно письмо получила. Такое письмо… Сейчас вам прочту!
«Хорошо, что Тима писал: его почерка мама с папой не знают!» — подумал Дима. И это позволило ему сохранить равновесие.
3
С каждой неделей все яснее становилось, что даже частые письма из дальнего города не могут заменить Прасковье Ильиничне самого сына. Она начала так быстро стареть, что и люди, ежедневно встречавшиеся с ней, замечали это. Хотя обычно изменения в человеческой внешности, производимые временем, становятся очевидны лишь после долгой разлуки.
И тогда Дима и Тима решили принять свои меры. Тима требовал, чтобы они были резкими и решительными, а Дима — чтоб осторожными и тактичными. В конце концов, как обычно, победило Димино мнение. Продолжая посылать письма «ректору Валерию Трушкину (лично)», друзья рассказывали о том, как Прасковья Ильинична себя чувствует, как она выглядит, ненавязчиво намекая, что разлука с сыном на пользу ей не идет. Потом они сообщали, что врачи, живущие под и над Прасковьей Ильиничной, единодушно прописали ей одно-единственное лекарство: съехаться с сыном!
Видимо, ректор института почитал мнение общественности или побаивался его… Димина мама, терапевт, считала, что почитает, а Тимина, хирург, что побаивается. Так или иначе, но через неделю Прасковья Ильинична вновь не смогла сдержать слез:
— Валерушка зовет меня! Не может без матери… Я так и знала.
— Собирайтесь… Мы вам вещи до вагона дотащим! — воскликнул Тима.
— Когда надумаете поехать, скажите. Мы вам поможем, — сказал Дима.
— Я-то уже надумала. Не могу своего Валерушку одного оставить! Но и брата Гришу оставить здесь одного тоже нельзя…
Родители Прасковьи Ильиничны погибли в автомобильной катастрофе еще до войны, когда она была в пятом классе. «Любили они повторять: «Вместе живем и вместе умрем!» — вспоминала Прасковья Ильинична. — Вроде шутили… А шутка-то сбылась. И как скоро… Как страшно!»
Вырастил ее брат Гриша, который был на девять лет старше.
— Голубил меня, как я своего Валерушку. И трепыхался так же, и опасался за каждый мой шаг, за каждый поступок. Будто не было у него дел посерьезней! Я, говорит, матери с отцом в час последнего прощания слово дал.
Гриша ушел на войну тяжкой осенью сорок первого… И погиб в двухстах километрах от своего города. Там, при дороге, между двух сел, поставили ему остроконечный памятник со звездой. И Прасковья Ильинична так часто ездила к этому памятнику, точно у нее было два дома: тут, в городе, и там, при дороге.
— Вот она — человек верный! — заявляла Тимина мама, по-хирургически отсекая возможность дать такую же оценку Валерушке.
Тимин отец, Михаил Михайлович, тоже хирург, соглашался:
— С ней я пошел бы на операцию!
Это было похвалой наивысшей. Он не говорил: «Пошел бы в разведку!», а говорил: «Пошел бы на операцию!»
— Ничто не вредит так сильно нервной системе, как раздвоение, внутреннее смятение, рожденные душевными противоречиями, — сказала Димина мама. — Посмотрите, Прасковья Ильинична совсем стала таять. Мечется между сыном и братом: «Гриша-то меня, сироту, не покинул, а как же я… покину его?»
Несколько раз Александра Александровна намекала соседке, что пора уж принять решение. Но какое? Она и сама не знала.
— Надо вмешаться, — задумчиво произнес Дима, обращаясь к приятелю.
— Немедленно! Силой заставим ее уехать! Сами соберем узлы, чемоданы, раз она мечется…
— Нет, лучше напишем письма, — возразил Дима.
— Опять письма?!
— Они, как ты убедился, нам помогают. — И, вспомнив отцовские размышления, Дима добавил: — Классики оставили целые горы писем… Вон сколько томов!
— Мы же не классики.
— Это ты верно подметил. И очень скромно! Но все-таки… Письма и нас уже не раз выручали.
— А кому же теперь писать? На деревню дедушке?
— Насчет деревни ты близок к истине… Надо написать сразу в оба села! Между которыми стоит памятник.
— Значит, на село дедушке?
— Если так можно сказать, на село внукам! Я уже выяснил…
— Что ты выяснил?
— В обоих селах есть школы.
— А в школах ученики, — выпалил Тима.
— Сообразительный ты парень… Догадливый! Мы попросим их приходить к брату Прасковьи Ильиничны. И цветы ему приносить… От ее имени.
— Бегу за конвертами! — воскликнул Тима. — Подпишемся: «Ваши друзья». И авиапочтой. По воздуху! Со скоростью…
— Туда лайнеры не летают, — прервал его Дима.
Вскоре пришел ответ…
«Дорогая Прасковья Ильинична! Мы получили письмо от своих и Ваших друзей, которые себя не назвали. Но это не имеет значения… Мы уже были на могиле Вашего брата. В карауле возле памятника постояли. Положили цветы к подножию. И будем так делать часто! Вы не волнуйтесь… Езжайте спокойно к сыну. А мы Вам будем посылать фотографии памятника: у нас на две школы один общий фотокружок есть. Первый снимок посылаем уже сейчас. Извините, что не цветной. Учитель, у которого есть пленка цветная, уехал на пять дней в город. А мы не хотели ждать… Нет ли у Вас фотографии Вашего брата довоенной поры? Мы в фотокружке сделаем копии, а снимок вернем. Дело в том, что у нас и музей есть — «Защитники». Если б не Ваш брат, не его боевые товарищи, наших сел и в помине бы не было. И дедушки с бабушками бы в живых не остались, а значит, не было б, может, и нас самих! Дорогая Прасковья Ильинична, не сомневайтесь: мы всё, о чем написали, выполним. Только пришлите свой новый адрес. Мы тоже решили подписаться:
Учителя Диму с Тимой любили. Именно «с», потому что порознь их как-то не представляли себе.
Преподавательница физики, говорившая о притяжении противоположных характеров, как разноименных зарядов, настаивала на своем мнении:
— Они дополняют друг друга. Чего нет в одном, то найдешь в другом. Получается как бы единый многоцветный характер!
— До того многоцветный, что порою в глазах рябит, — вставляла преподавательница химии, которая остерегалась тяги друзей к опытам и экспериментам. Особенно Тиминой тяги!
Если в химическом кабинете что-то внезапно вспыхивало, взрывалось, она панически восклицала:
— Ясно… Это — Дима, Тима и так далее!
Под тревожным «и так далее» она разумела горючее свойство этой смеси: Димы и Тимы. Хотя признавала, что Дима в нужный момент исполнял и роль огнетушителя, благодаря чему вспышки и взрывы к трагическим последствиям не приводили.
Другие учителя, переняв у преподавательницы химии эту фразу, произносили ее иным тоном и с иными акцентами. Если нужно было поручить шестому «В» что-нибудь чрезвычайное, говорили:
— Шестой «В» справится! Там же — Дима, Тима и так далее…
В этих случаях под «и так далее» тоже подразумевались не остальные ученики, а благоприятные результаты содружества Димы и Тимы, их, так сказать, определяющей роли в классе.
Но одному человеку эта роль была явно не по душе. Хотя сказать «не по душе» было бы не совсем верно, ибо многие сомневались, есть ли душа у Стасика Конопатова. Чаще его называли просто по фамилии: Конопатов.
В отличие от сына Прасковьи Ильиничны, проскочившего сквозь два класса за один год, Конопатов, наоборот, торопливости не проявил — и просидел в одном из классов два года. По этой причине он был длиннее других. Но хоть и шевелюра у него была к тому же самой буйной и самой вьющейся во всем классе, а черты лица самыми правильными, правильно Конопатов не вел себя никогда. Особенно упрямо он противопоставлял свои внешние достоинства тем, у кого были достоинства внутренние. В том числе Диме и Тиме!
Рядом с Конопатовым, на последней парте среднего ряда, сидела Маша Подзорова. Она тоже жила в доме медицинских работников. Родители ее лечили пациентов самого юного возраста, которые на «своих двоих» ходить еще не умели, их приносили на руках или привозили в колясках. Привыкнув общаться с младенцами, Машины родители обрели речь ласковую, певучую. И сама Маша так говорила: слова ее негромко журчали и словно переливались застенчивыми красками. Глаза тоже излучали сияние трепетно-мягкое. Она была красива той красотой, которую Конопатов заметить не мог. Маша казалась Диме и Тиме человеком без недостатков. Хотя один недостаток у нее все же имелся: она была влюблена в Конопатова. И за одну парту с ним села по доброй воле. Восприняв это как неизбежное бремя признанного красавца, Конопатов начал эксплуатировать Машину слабость.
— Сейчас я ее осчастливлю! — объявлял он. — Спишу у нее задачки по математике!
Маша покорно протягивала свои тетради. Она была бы счастлива помочь ему по-другому: растолковать, объяснить. Но такой путь был для Конопатова слишком сложным и долгим. Все прощая ему, Маша взирала на соседа по парте как на дитя неразумное — с доброй жалостью. Цепко уловив это, но оценив, конечно, по-своему, Конопатов однажды провозгласил:
— Запеленай меня! А? Небось у родителей научилась? И спой что-нибудь колыбельное… Ну, хотя бы «Спи, моя радость, усни!». Ведь я твоя радость?
«Ты не радость, ты — гадость! — в тот же вечер написали Конопатову Дима и Тима. — Попробуй еще хоть раз обидеть ее. Пожалеешь об этом!» И вместо обычной подписи «Ваши друзья» поставили в конце: «Твои недруги».
На следующий день надменность Конопатова выглядела как бы обескураженной, дрогнувшей. Но еще не сдавшейся… Глаза, пристально сузившись, казалось, припали к увеличительному стеклу или микроскопу: он хотел разглядеть, распознать, кто же эти самые «недруги».
Поделиться книгой: