— У мамы никого нет. Мать ее умерла, когда ей было шестнадцать лет, как мне сейчас. А отец погиб на фронте, под немецким танком. У папы есть родные, но он с ними совсем не поддерживает связи. В селе Рождественском есть племянница, но я ее никогда не видела… Александра Скоморохова. Не то телятница, не то доярка.
— Выходит, она твоя двоюродная сестра?! — почему-то удивилась я.
— Да, мне рассказывал дедушка Фома — муж нашей Дарьи Дмитриевны. Они ведь тоже из Рождественского оба…
— Подшефное село нашего завода…
— Да?
Мы помолчали, думая каждая о своем. Конечно, Геленка вся в своей музыке… Но если бы я узнала, что у меня где-то есть двоюродная сестра, я бы не успокоилась, пока ее не повидала. Может, она нуждается или одинока, и ей очень нужны родные.
Затем мои мысли перекинулись на то, что говорила мне Геленка раньше.
— Как ты это сильно сказала: сужение сознания, — заметила я.
— Но это не мое выражение, — объяснила Геленка, — так сказал Ермак Зайцев.
— Что?! — Я даже поднялась с дивана и стоя с удивлением смотрела на Геленку. — Разве ты его знаешь?
— Ермака? Конечно. Он не раз говорил со мной о Зине. Он славный. Он жалеет Зину, но боится, как бы она не сделала мне чего. Просил меня пока одной не ходить по улицам.
— Ты знаешь Ермака?
— Что же в том удивительного? Он хотел и с тобой поговорить.
— Со мной? О чем?
__ О Зине. Он расспрашивал меня о ее детстве, а я сказала, что ты лучше меня об этом знаешь.
__ Когда он тебе говорил, что хочет поговорить со мной?
— Сегодня, Он меня встретил у консерватории, и мы немножко постояли на углу.
Поистине мир тесен. Все знают Ермака Зайцева, только я никак не могу с ним познакомиться.
Вдруг стало так радостно на душе! Я надела туфли и прошлась по комнате.
— Как у тебя хорошо, — сказала я.
— Приходи чаще, — улыбнулась мне Геленка.
Ни у кого я не видела такой комнаты: простор, свежесть и какая-то одухотворенная чистота. Белый рояль. Рамы широкого окна просвечивают сквозь прозрачный капроновый занавес во всю стену.
— Владя… ты не слышала на заводе, что это за история… какой-то конфликт у отца со старшим братом Алика?
— Нет, не знаю.
— Постарайся узнать, хорошо?
— Ладно. Спрошу у папы или у Алика.
Мы еще долго говорили обо всем. Домой я пришла в полпервого и утром еле проснулась.
В перерыв, после обеда, я затащила Алика за клумбы, где я всегда гуляю (их уже занесло снегом), и попросила рассказать мне о конфликте между его братом и главинжем Рябининым. Алик сразу взвился.
— Ты уже слышала? Такое, Владька, безобразие, мерзость!
Вот что он мне рассказал. Его брат Юрий, талантливый инженер, изобретатель, когда стал начальником конструкторского бюро, подобрал группу способных молодых инженеров (в том числе моего брата Валерия), и они в самое короткое время столько дали заводу, что о них заговорили.
Прежде всего, это была разработка и установка новых автоматических линий. На первый взгляд то, что совершается теперь на каждом заводе. Но Терехов и его друзья наделили тупой бездушный конвейер машинным интеллектом: технологическим процессом теперь управляли электронно-вычислительные машины. Особенный восторг вызвала у всех автоматическая линия вакуумной обработки. Дистанционные датчики подавали в электронную машину (мозг!) данные о степени завершенности изделия. Машина анализировала их и, если требовалось, назначала индивидуальный режим обработки — дополнительные технологические программы. Таким образом, брак на этой линии отсутствовал начисто.
Алик сказал, что машины уже созданы, установлены и работают, но дело в том, что главный инженер в свое время, при составлении программы на очередной год, вычеркнул эту тему из плана.
Коллектив КБ работал вечерами и ночами, но машины оставались только на кальке да в технических докладных.
Пришлось им обратиться к заместителю министра, и он, сам инженер-конструктор, пришел от их работы в восторг. После его звонка вмешался главк, и все было доведено до конца, как и следовало. Машины построены, установлены, о них много писали и в технической литературе, и в газетах, но Юрий Терехов и еще кое-кто из конструкторов нажили себе врага на всю жизнь. Попал в немилость даже мой отец, потому что именно он, как наладчик, доводил линию и не уставал ею восхищаться.
С тех пор Рябинин допекал строптивых инженеров чем только мог. Поспорил Терехов с ним на совещании по техническому вопросу — выговор за «неэтичность». Конструктору Петрову понадобилась характеристика для поступления в заочную аспирантуру — никак не мог добиться, так и прошли все сроки… Некоторые, не выдержав, ушли на другой завод.
А потом конструкторское бюро приступило к работе огромной важности. Сборочный центр! Это тоже была идея Терехова, и весь коллектив КБ просто зажегся ею.
— Отец твой расскажет тебе подробно, он в курсе всего, — Алик посмотрел на часы. — Скажу только, что всю ту нудную работу, над которой вы корпите в своем «аквариуме», будет делать за вас этот «сборочный центр».
Я вся просияла. Алик сочувственно взглянул на меня.
— Я почему-то так и думал, что эта работа не для тебя. — Иди лучше в слесари.
— В слесари? А я… смогу?
— Почему нет? Я уже начал осваивать работу — помогу. Да тебе и отец твой поможет.
— Спасибо, Алик. Но продолжай… — пробормотала я. Мы уже подходили к нашему цеху.
— Так вот, на этот раз Рябинин не стал вычеркивать тему из плана. Он дал им возможность довести работу до той степени, когда идея брата уже была реализована, оставалась только доводка. Не думай, что это легко — самое кропотливое и трудоемкое дело, чреватое всякими неожиданностями. Вот тогда он просто отстранил моего брата от участия в изготовлении своего детища.
Юрия перевели в патентное бюро… со значительным понижением. Но это уже второстепенное. Главное — отстранили от осуществления его же идеи. Юрий вычеркнут и из авторской заявки.
Я возмутилась.
— Но почему вы не обратились опять к министру?
— Замминистра. Он как раз в длительной заграничной командировке. А тем, к кому мы обращались, Рябинин сумел доказать свою правоту. Конечно, на этом не кончится. Каша заварилась. Но люди хотят спокойно работать, а вместо этого им приходится доказывать очевидное, бороться, тратить время, нервы.
Мы подошли к цеху и стали медленно подниматься по лестнице.
— Да, — вспомнил Алик, — вместо Юрия начальником специального конструкторского бюро назначен твой брат Валерий.
— Валерка?
— Он один почему-то не вызвал гнева Рябинина.
— Ну и дела!
Алик грустно помахал мне рукой и пошел на свое рабочее место. Он очень похож на своего брата. Оба среднего роста, черноглазые, живые, общительные. Тонкие черные брови, темные густые волосы и удивительно хорошая открытая улыбка. И сами они оба хорошие.
Но почему папа до сих пор не рассказал мне об этой истории?
Вечером я расспросила его. У нас были билеты в театр Моссовета на спектакль «Глазами клоуна». Разговор начался сразу, как только впустили в театр. Мы сели в уголке фойе, возле цветов, и папа сказал:
— Я давно тебе собирался рассказать, но хотелось, чтоб ты сначала попривыкла к заводу.
— Папа, но почему Рябинину разрешают хулиганить? Отец усмехнулся. Он был в своем новом сером костюме и белоснежной водолазке, которая ему очень идет. Папка такой интересный, что на него оглядывались женщины.
— Никто это не квалифицирует как хулиганство, — пояснил он.
— А как иначе это можно квалифицировать?
— Все не так просто, Владя. Рябинин, прежде всего, очень уважаемый в Москве человек. И не только в Москве.
— Есть за что! — фыркнула я.
— Подожди, никогда не будь скоропалительна в выводах. Я коротко расскажу тебе о нем.
Рябинин родился в деревне Рождественское на Оке, за Калугой. Рано осиротел, жил у родственников, где своих ребят хватало… Подростком подался в Москву, поступил на завод, работал слесарем, потом механиком. Окончил вечерний рабфак, затем энергетический институт, затем еще один институт, заочную аспирантуру, стал кандидатом наук, спустя некоторое время защитил докторскую диссертацию.
Теперь он профессор — и все это без отрыва от производства, заметь это. Представляешь, руководит одной из крупнейших кафедр института (папа назвал институт), читает лекции студентам, проводит семинары и одновременно уже двадцать лет главный инженер такого огромного предприятия, как наш завод. Профессор — и все-таки не бросил завода, потому что не может без него жить.
Научный руководитель в институте, он остается научным руководителем и на заводе. Ты не представляешь, как он занят: сводки, распоряжения, бумаги, телефонные звонки, то на-;;о провести рапорт, то съездить в министерство, то встретиться с иностранными специалистами. Конференции, лекции, семинары, собрания, совещания. Сегодня день качества на заводе, и сегодня надо присутствовать на защите чьей-то докторской диссертации. И при всем этом он с а м вникает во все. Перестройка, реконструкция завода, строительство и ввод в эксплуатацию новых цехов, новых машин, новых поточных линий — ничто не обходится без него. К тому же он сам конструирует — является соавтором многих изобретений, соавтором многих книг по проблемам приборостроения, соавтором учебников, редактирует книги молодых специалистов. При этом хороший муж и семьянин… — папа осекся и покраснел, — если не считать неудачный первый брак.
— И Зинку…
— И Зину. Так вот, наш завод — это Рябинин, а Рябинин — это наш завод. Это слито неразрывно.
— А что из себя представляет директор завода?
— Иван Иванович? Очень добрый и старательный человек, не обещает, если не может выполнить. С неба звезд не хватает. Всю войну воевал, был трижды ранен и контужен, имеет награды. Сейчас как-то преждевременно постарел. Хочет одного: спокойно доработать до пенсии. Собрал большую библиотеку — говорит, будет читать, когда уйдет на отдых.
Так вот, на заводе один хозяин — главный инженер Рябинин. Иван Иванович никогда против него не пойдет…
— Не нравится мне это слово: хозяин… — заметила я.
— Мне тоже, — согласился отец, поднимаясь. Уже шли в зрительный зал.
В антракте я сказала:
— Все-таки не понимаю, как это все может совмещаться в одном человеке? Ну, все эти его действительно большие заслуги в науке и на заводе и его подлый поступок с Тереховым… вся эта недостойная травля. Как может совмещаться?
— На этот вопрос ты мне ответишь, дочка, когда станешь психологом.
— Я и сейчас могу, пожалуй, ответить.
— Ой ли!
— Он стал портиться потому, что слишком давно чувствует себя хозяином, которому никто не смеет перечить. Папа, а почему на место Терехова назначили именно Валерку?
— Не знаю, — сухо ответил отец, и я поняла, что ему не хочется обсуждать этот вопрос: больное место.
Тем не менее дома я опять завела этот разговор.
Конфликт, видимо, начался со злополучного вопроса о соавторстве. Юрий Терехов заявил своим товарищам по КБ, что он не в состоянии разговаривать с Рябининым. К главному инженеру отрядили с докладом о завершении работы нашего Валерия. Он это мог — разговаривать с Рябининым, не раздражая его и не раздражаясь сам, и так все доложил ему, что довольный Рябинин согласился с тем, что «очень удачная конструкция». Чтобы помочь молодым изобретателям «продвинуть все побыстрее», Рябинин «согласился» поставить свою фамилию… как ведущего соавтора. Валерка стал его благодарить. (За что?)
Но когда он у себя в конструкторском бюро передал слова Рябинина, Юрий взбунтовался и категорически отказался допустить главного инженера к проекту по той простой причине, что главный никаким соавтором в данном случае не был и не только ни разу не помог конструкторам, но, наоборот, мешал им.
Вот тогда и заварилась эта каша.
Я бы тоже на месте Терехова не взяла бы соавтора на свою законченную работу — принципиально! Мне вся эта история показалась просто дикой, но папа говорит, что это сейчас довольно распространено.
Черт те что! Как это у нас допускают примазываться к чужой работе? Папа согласился со мной, что с этим явлением надо бороться, и обещал поддержать Терехова.
Глава девятая
ГЕЛЕНКА И ХУЛИГАНЫ
(продолжение)
Вот как все это получилось… У Геленки были зимние каникулы, и она, как всегда, проводила их на даче с матерью и стариками. Ходила на лыжах, дышала сосновым воздухом, много играла на рояле, готовясь к конкурсу. На даче был старенький дореволюционный рояль, но хранился он бережно, и Геленка любила его даже больше, чем концертный, белый. Неожиданно Рябинину пришлось по делу выехать во Францию, и он взял с собой жену, так что Геленка осталась только со стариками. Но у них умерла племянница, и они отправились в пятницу утром в Рождественское.
К вечеру, когда я пришла с работы, Геленка мне позвонила и просила приехать к ней с ночевкой на два дня, до понедельника.
Я обещала. Сказала, что только зайду в детскую комнату милиции, поскольку меня выбрали шефом. И прямо оттуда — на электричку, в Переделкино.
Нас просили прийти к семи вечера — тех двух парнишек и меня. После обеда я приняла душ и стала примерять все свои платья по очереди, потому что там будет Ермак. Платья все оказывались какие-то не такие. Одно было слишком нарядное, неловко же вырядиться в милицию, как в театр, другие уже не имели свежего вида, к тому же слишком короткие. И главное, я в этих платьях была какой-то девчонкой (тоже мне — шеф). Наиболее солидно я выглядела в черном платье с кружевными манжетами. Его я и надела, а на шею — мамин янтарный кулончик на золотой цепочке (без спросу, она все равно раз в год надевает).
В черную кожаную сумку я положила ночную сорочку, лыжный костюм, зубную щетку и халатик. Мама была в театре Вахтангова со своими друзьями, а папа собирался рано утром на рыбалку и готовил все заранее. Он пожелал мне хорошо отдохнуть, я его чмокнула в щеку.
Я шла по улицам, а вокруг все сияло, все блестело: падал крупный снег, и каждая снежинка была как звездочка. Все прохожие были облеплены снегом, и отвисшие провода, и деревья. Вся Москва была в снегу, как в серебре.
На душе у меня было легко и радостно.
Из ребят явился лишь один, он поджидал меня возле милиции, постукивая нога об ногу. Но пришел он затем, чтобы просить меня передать, что у него заболела мать и он должен нести ей передачу в больницу. Какой-то чудак, будто нельзя было бы об этом сказать еще на заводе!
— А тот другой? — спросила я.
— Да он же учится.
— Так сейчас же каникулы.
— Да, но у него… он простыл и гриппует. Так ты передай, Гусева, ладно?
— Ладно.
Он так рванулся, будто за ним гнались. Наверно, боялся опоздать с передачей в больницу. На углу его кто-то ждал. Оба мигом исчезли, словно растворились в снегу.