За голубым порогом

поникшей, еще не очнувшейся от сна. На концах листьев

наливались холодные, тяжелые капли. Переполняясь, они падали.

Было похоже, что в лесу идет крупный, редкий дождь,

от которого вздрагивают и шелестят ветки густого кустарника.

Я шла, осторожно раздвигая мокрую листву, прислушиваясь

, как за деревьями все громче поет и гремит река.

Стало светлее. Тропинка кончалась на низком галечном берегу. Река стремительно летела но каменистому ложу. Поверхность воды, изрытая течением, как бы сплеталась из множества отдельных струй и потоков. Сердитые бурунчики вскипали у валунов. Противоположный берег, высокий, крутой, густо зарос лесом. С замшелых скалистых обрывов спадали

охапки листьев, каскады резного папоротника, сетки тонких

и гибких плетей.

От ледяной воды горело лицо. Перескакивая с камня на камень, я выбралась к перекату. Здесь было совсем мелко. В прозрачных струях двоились и дрожали разноцветные камешки дна. Над ними, как привязанная за нитку, стояла стайка рыбешек. Ослабевала нить — и рыбешек сносило течением. Нить натягивалась — и стайка медленно двигалась вперед, замирая на прежнем месте. Бурые рачки-бокоплавы шныряли в затишье маленькой заводи.

Нежный и сильный голос незнакомой птицы с низкой, грудной ноты поднялся вверх и рассыпался трелью. Вершины деревьев стали совсем розовыми, и еще темнее казалась чаща на том берегу.

Грохот гальки и плеск воды заставили меня оглянуться. Поздно! Что-то угловатое, мокрое ударило меня по ногам, сшибло с камня. Холодная вода хлынула в сапоги.

Чок, радостно улыбаясь, плясал вокруг меня, поднимая фонтаны брызг. Всеми извивами своего тела он выражал живейшее удовольствие. Я села на бережку и вылила воду из сапог. Чок ждал меня с нетерпением. Он кидался к тропинке, потом ко мне, на мгновение приседал, колотя хвостом по гальке, вскакивал и снова порывался вперед. Непрерывно оглядываясь, он повел меня к дому. Быстро миновали лесок, лужайку, взбежали на крыльцо. Я вошла в комнату, а Чок остановился у порога. Он смущенно переминался с ноги на ногу. Влажный нос повел по воздуху и замер. Темные глаза пристально, словно гипнотизируя, смотрели на стол. Милый пес, мне все ясно… Ты нашел меня по следам и привел сюда, где лежит свежая, ароматная буханка хлеба.

Он внимательно, очень серьезно следил, как я отрезала порядочный ломоть. Хлеб мелькнул в воздухе, раздалось приглушенное «хап»… и все. Чок вежливо кашлянул и снова уставился на буханку. Это было похоже на фокус.

Второй ломоть исчез с такой же необыкновенной быстротой. Чок посмотрел с некоторым недоумением мне на руки и на всякий случай поискал на полу пропавший хлеб. Я дала ему еще кусок сахара и выставила за дверь.

Вошел Николай. Он принес от Александра Георгиевича термос с горячим чаем. Завтрак и сборы в дорогу заняли минут десять. Директор ждал нас у конторы. Подошли две девушки студентки, приехавшие сюда, в Кедровую падь, на летнюю практику. У черненькой, смуглой Зины из нагрудных карманов выглядывали пробирки. Белокурая, голубоглазая Эмма держала в руке садовый совок. У каждого из нас висел за спиной небольшой рюкзак с запасными пленками, сменной оптикой к фотоаппаратам и запасом продуктов, показавшимся нам достаточным на целый день. Должна сказать, что, собираясь в тайгу или на море после сытного завтрака, всегда несколько приуменьшаешь запасы, и к концу дня становится ясно, что взято ровно вдвое меньше необходимого.

По знакомой тропинке мы вышли к реке. Ее надо было переходить вброд. Александр Георгиевич пошел первым, показывая дорогу. Правила перехода таких быстрых горных речушек, как Кедровка, не сложны. Надо идти боком к течению, твердо ставить ногу на дно и избегать больших и скользких валунов.

От стремительного бега воды немного кружилась голова. Тугие сильные струи били по ногам, поднимаясь все выше. Казалось, еще шаг — и вода хлынет в сапоги. Но уже стало мельче, и через минуту мы были на противоположном берегу.

Опять запела незнакомая птица со сладким голосом, которую я слышала на заре у реки. Александр Георгиевич остановился и оглянулся на нас.

— Китайская камышевка, — сказал он.

Мы постояли с минуту, прислушиваясь. Зашелестела трава, и на дорогу выпрыгнула лягушка с красным животом. Она уселась рядом с нами и, помаргивая, тоже стала слушать песню камышевки. У нее был такой сосредоточенный вид, что нельзя было не улыбнуться.

Двинулись дальше.

Разъезженная дорога пролегала среди густого кустарника, повторяя все изгибы реки. Эмма и Александр Георгиевич

осматривали ловушки, поставленные в кустах вдоль дороги. Это были цилиндры, врытые в землю и чуть прикрытые ветками и прошлогодней листвой. Теперь стало понятно назначение садового совка: им углубляли ямы или копали новые, если требовалось перенести ловушку на другое место. Ловушки предназначались для землероек, маленьких насекомоядных животных, с первого взгляда напоминающих обычную домовую мышь. На этот раз в один из цилиндров попался только детеныш крысы карако. Он был ненужен Эмме. Она вытряхнула его в траву, и крысенок мгновенно исчез в травяных джунглях.

Зина шла, внимательно присматриваясь к стволам деревьев и особенно к трухлявым, источенным ходами насекомых, пням. Время от времени она вынимала из кармана пинцет и подхватывала какую-то мелочь. Я подошла к ней.

— Что это вы собираете?

— Муравьев, — отвечала она, опуская в пробирку очередную добычу.

— Замечательно интересные насекомые. Чем больше с ними знакомишься, тем больше хочется о них узнать. Вот, посмотрите: это рабочий муравей. А это воин — он отличается от рабочего муравья громадной головой с мощными

челюстями, — и она снова наклонилась над ходом в рыхлом теле пня, выбирая пинцетом суетящихся насекомых.

Чем дальше мы шли, тем уже становилась дорога. Ветви

бересклета, жимолости, ольхи, боярышника, черемухи переплелись

между собой, образуя непролазную чащу. Над подлеском поднимались стволы тополей, кленов с мелкими резными листьями, лип, ильмов. Все ближе сдвигались зеленые стены, и вот уже исчезла дорога, только узкая тропа вилась среди зарослей.

По замшелым камням, как по ступеням, спустились к ручью. Он, звеня, летел на встречу с рекой Кедровкой. Из груды крупных валунов и гальки, намытых на берегу разливом, поднимались высокие, стройные деревья со светло-серой корой и ажурными кронами продолговатых, узких листьев.

— Это чозении, реликтовые ивы, — сказал Александр Георгиевич. Обратите внимание, кроме них и ольхи на галечных россыпях не поселяется ни одно дерево, а они чувствуют себя здесь прекрасно.

За ручьем тропинка изменила направление. Мы понемногу поднимались на одну из береговых террас. Облик леса становился иным. Все чаще встречались растущие бок о бок деревья разных пород, все теснее смыкались их кроны.

Вот дерево с пепельно-серой корой и листьями как у ясеня. Это амурское пробковое дерево, или амурский бархат. Странное название для дерева — бархат. А дотронешься до его сморщенной, такой шершавой на вид коры, и сразу станет понятным название. Действительно, под пальцами ощущаешь нежнейшую бархатистость. А вот громадное дерево — маньчжурский орех, близкий родственник грецкому.

Рядом с дубом стоит гигантский тополь Максимовича, дальше ясень, даурская береза, граб, липа. Неохватной толщины ствол кедра колонной поднимается ввысь. А вот еще великан, по сравнению с которым остальные деревья кажутся небольшими, — это цельнолистная пихта.

За поворотом тропинки я нагнала своих товарищей. Александр Георгиевич делал мне какие-то знаки.

— Смотрите, белая сирень, — сказал он.

Я тщетно оглядывала путаницу кустарников. Вот барбарис, это листья смородины, колючая заманиха. Нигде не мелькали знакомые листья сирени.

— Да вы не туда смотрите, — сказал очень довольный моим недоумением директор. — Вот сирень, — и он похлопал ладонью по мощному стволу в обхват толщиной. Высоко над головой ветви сирени сплетались с ветвями ильмов и тополей.

Через несколько шагов мы опять остановились.

— Вот еще знакомое вам дерево, — сказал Александр Георгиевич. Ствол был примерно такой же толщины, что и у сирени, и покрыт серой гладкой корой. Я закинула голову, чтобы увидеть листву. Но ветви начинались на такой высоте, что рассмотреть ничего не удалось.

— Да ведь это яблоня, — с удивлением заметил Николай. Александр Георгиевич кивнул.

— Очень крупный экземпляр, — сказал он.

Морщинистая, скрученная, как канат, толстая лоза амурского винограда обвивала яблоню, угловатыми петлями повисала в воздухе, перекидываясь с яблони на бархат, и, взобравшись на кедр, смешивала с его иглами свою резную листву.

Гирлянды другой лианы — лимонника — опутывали невысокое деревце, метров пять-шесть высотой, напоминающее австралийский древовидный папоротник. Перистые листья этого дерева были не менее метра в длину. Это аралия — чертово дерево. Название подходящее — ствол, ветви и даже черешки листьев аралии усажены острыми шипами.

Солнце поднялось уже довольно высоко. Стало душно, жарко. Влажный, парной воздух был совершенно неподвижен. Остро пахло мокрой землей и листьями, какими-то сладкими цветами. Глубокие тени под навесами листвы казались налитыми темно-зеленой водой. Лучи солнца, проскальзывая в просветы между густыми кронами, выхватывали из общей массы отдельные ветви, пучки листьев. Блистающие, облитые солнцем, они, казалось, светились зеленым пламенем. Искрами вспыхивали насекомые, пролетая в полосе солнечного луча, и гасли мгновенно в бездонных тенях.

Еще один ручей преградил нам путь. По округлым, скользким валунам и поваленным стволам деревьев мы перебрались на другой берег.

Директор предупредил, что если мы хотим увидеть каких-нибудь животных, то должны идти тихо, бесшумно и говорить только шепотом. После этого предупреждения на тропке стало ровно в два раза больше камней и сухих сучьев, прикрытых травой, о которые я поминутно спотыкалась. Возможно, это происходило от попытки идти «бесшумной поступью индейца», о которой так убедительно пишет Фенимор Купер.

Кусты смыкались над узкой тропой. Появились первые клещи. Они сидели, цепляясь задней парой ножек за листья травы и кустов, и простирали передние навстречу всему живому, передвигавшемуся мимо них. Другие валились сверху, ловко попадая нам на головы и плечи. Мы шли гуськом друг за другом. Шедший позади снимал клешей со спины идущего впереди. Через каждые полчаса мы очень внимательно осматривали себя, вытаскивая маленьких кровопийц из складок одежды. Клещу требуется некоторое время, чтобы найти подходящий участок кожи и присосаться. Частые осмотры — весьма надежный метод борьбы с этими животными.

На наше счастье, в этот день мошки было мало. Ее укусы вызывают сильный зуд. Мошка проникает в складки рукавов, за воротник, липнет к глазам, лезет в уши и может довести до бешенства. Правда, мы захватили с собой крем «Тайга», спасающий на некоторое время от укусов комаров и мошки. Но в такую жаркую погоду крем растекается по лицу, щиплет глаза и губы, к нему липнет мошка и паутина, да и действие его недолговременно.

Александр Георгиевич, шедший впереди, остановился и нагнулся, рассматривая что-то на влажной земле. Мы окружили его тесным кольцом. Водя прутиком, как указкой, он объяснил нам шепотом, что кусочек мха, сорванный с камня, и слабый отпечаток заостренного копытца — это следы молодого кабанчика. Немного дальше взрытая земля и следы указывали, что здесь было два кабана — они выкапывали луковицы лилейных.

Закуковала кукушка. Знакомая с детства несложная ее песенка напомнила перелески средней полосы России с их пронизанными солнцем березовыми рощами и пышными елочками на полянах.

Голос глухой кукушки, типичного обитателя уссурийской тайги, мы услышали немного позже. Ее песня начиналась со сдавленного вскрика и потом звучала все на одной ноте: ку-ку-ку-ку-ку, вместо привычного для слуха двухнотного мотива в малую терцию, как у нашей кукушки.

Все чаще поперек тропы свисали громадные тенета, сверкающие каплями росы. Идущий впереди веткой сметал их с нашего пути, но и разорванные, медленно опускаясь в неподвижном воздухе, они липли к лицу и рукам.

Зазевавшись, я попала лицом в такую паутину. Послышался легкий треск, когда с некоторым усилием я обрывала липкие, упругие нити. Большая бронзовка, сильный, стремительно летящий жук, влетела в тенета. Казалось, в ловушке появится громадная дыра. Однако все усилия жука лишь сотрясали сеть. Крупный, почти в грецкий орех, паук сначала испуганно метнулся в сторону, но быстро осмелел и кинулся к добыче. Через несколько минут в паутине повис аккуратно завернутый серебристый кокон.

Мы миновали еще один ручей. Кабаний. Тропинка вертелась между кустами, обходя непролазные крепи. Шли медленно.

Зина все время отставала: она собирала своих муравьев. Эмма помогала ей и в свою очередь надолго задерживалась перед каждой норкой между корнями или дуплистым стволом упавшего дерева. Николай поминутно останавливался, то рассматривая незнакомое растение, то собирая каких-то жучков с цветущего куста. Александр Георгиевич ушел вперед, и его клетчатая ковбойка мелькала где-то совсем в стороне.

Да и трудно было идти быстрее, В высоких травах, закрывающих едва заметную тропу, прятались десятки ловушек — петли невероятно крепких вьющихся растений, стволы упавших деревьев и острые камни. Кое-где в низинах попадались болотца. Здесь царила осока. Под ногами выступала темная вода и медленно наполняла до края глубокие ямки следов.

По вершинам деревьев временами пролетал ветер, и тогда возникал тот живой и слитный шум леса, в котором ухо различает и жужжание насекомых, и отдаленный рокот реки, и шелест листьев, и крик пролетающей птицы,

С невысокого дерева у самой тропинки свисали гибкие плети лианы актинидии коломикты. Под листьями, похожими

листья липы, таились мелкие белые цветы на длинных стебельках. От них исходил пряный, тонкий аромат, напоминающий приторный запах листьев душистой герани, и в то

время они пахли лимоном и магнолией.

Плеть лианы перекидывалась с дерева на куст и, обвив его, почти скрывала под собой его крону. Когда на месте белых цветов появятся и созреют плоды, они будут привлекать к себе и людей, и зверей, и птиц. Плоды актинидии коломикты размером в ягоду крыжовника и очень вкусны. На Дальнем Востоке их называют мелким кишмишем.

Немного дальше аромат актинидии растворился в горьковатом миндальном запахе калины. Ее бледно-кремовые цветки были собраны в плоские букеты величиной с блюдце. Еще через несколько шагов над тропой почти сомкнулись густые заросли дикой сирени с пышными лиловыми гроздьями. Из-за сирени протягивал ветки, осыпанные белыми цветами, дикий жасмин чубушник.

Травы были по пояс. Громадное количество разнообразнейших папоротников придавало лесу тропический характер. То это были воронки из перистых жестких листьев, то нежнейшие плюмажи. Особенно был мил адиантум дланевидный, у которого черешок наполовине высоты, раздваиваясь, изгибается в кольцо, оперенное только с внешней стороны. Получается тонкий венок из зелени. Совсем крохотные папоротнички тонули в толстой подушке мхов. Папоротники эпифиты взбирались на стволы деревьев, фонтанами поднимались из дупел и между развилками ветвей или свисали гирляндами вниз вместе с длинными бородами лишайников и петлями лиан. Там, где солнца было больше, папоротники отступали перед буйным натиском цветущих трав. Очень крупные, коричнево-лиловые с желтым водосборы, масса таволги рябинолистной с белыми метелками медово-душистых цветков, лиловая и розовая герани, желтые граммофончики недотроги, бледно-сиреневая валерьяна, неправдоподобно большие белые колокольчики с пурпурными крапинками, высокие зонтичные с сочными стеблями выше роста человека старались привлечь внимание насекомых-опылителей то ярким цветом, то сильным ароматом. А странный зеленый цветок ариземы, растущей только в самых южных районах Приморья, заманивал к себе мух запахом падали.

В густой траве прятались орхидеи любки и ятрышники. Изредка попадались пестрые, причудливой формы цветки орхидеи венерин башмачок.

Дикие пчелы, осы, самые разнообразные мухи и бабочки вились вокруг медоносов. С виолончельным гудением взлетали шмели. Золотисто-зеленые крупные жуки бронзовки смаху кидались на цветы. Под их тяжестью дрожали и раскачивались нежные венчики. Пестрые усачи и черные с красным мягкотелки, раздвигая лепестки, пробирались в самую глубину и копошились там среди тычинок, пачкаясь в золотистой пыльце. Повсюду мелькали бабочки. Маленькие белые аполлоны, бархатницы с глазками в белых колечках на темно-коричневых крыльях, крупные лесные перламутровки — ярко-рыжие с черными пятнами сверху и перламутровой мозаикой снизу крыльев, голубянки, будто взлетевшие в воздух цветки льна, белянки, всевозможные пяденицы перелетали своим неверным, колеблющимся полетом с цветка на цветок.

Над кустом калины порхал махаон Маака, самая крупная дневная бабочка нашей страны. Впервые заметив среди ветвей мелькнувший силуэт махаона, я приняла его за птицу. Но когда затрепетали в солнечном свете над поляной громадные бархатно-черные крылья, отливающие синим и изумрудно-зеленым золотом, я узнала прекрасную бабочку. Крылья ее, достигающие в размахе восемнадцати сантиметров, украшены сзади двумя хвостами. От этого бабочка кажется еще больше. Махаоны Маака — самые обычные бабочки Уссурийского края. Но как бы часто они ни встречались, нельзя привыкнуть к их удивительной красоте настолько, чтобы перестать замечать их.

За насекомыми охотились хищные ктыри, длинные мохнатые мухи. Они стремительно накидывались на жертву, вцеплялись в нее сильными лапами и уносили в укромное местечко, где быстро расправлялись с добычей, чтобы кинуться за следующей. Это настоящие тигры среди насекомых. Некоторые ктыри достигают трех-пяти сантиметров длины и могут справиться с крупной бабочкой, осой или даже стрекозой.

Другие хищники подстерегали насекомых на земле. Смарагдовые жужелицы, жуки, отливающие фиолетово-зеленым золотом надкрылий, и более скромно окрашенные черные жужелицы шныряли между стеблями травы или таились под камнями и стволами упавших деревьев.

Прошло уже часа четыре, как мы вышли из дома. Солнце было в зените, и его лучи, пробивая Лесную крышу, тысячами подвижных, ослепляющих бликов рассыпались по листве. Стало очень жарко. Лицо горело, струйки нота, стекая, щекотали тело. К счастью, в Кедровой пади нет

недостатка в воде. Еще через километр тропинка вывела нас к берегу очередного ручья. Он назывался Второй Золотой.

Ручей протекал как бы в зеленом туннеле. Над ним сплетались ветви деревьев, заросли на берегах образовали стены. Куст дикого жасмина склонялся к самой воде. Его необыкновенно крупные цветы, как серебряные звезды, светились в густой тени.

В лицо пахнуло прохладой, запахом свежей зелени, влажной земли и мха. Горный ручей каскадами спадал с каменных порогов. Громадные валуны с замшелыми макушками преграждали путь воде. Ее струи прозрачными струнами дрожали на ветвях упавшего тополя.

Мы умылись и всласть напились ледяной воды. Очень хотелось присесть и отдохнуть здесь, у ручья. Но директор торопил идти дальше.

Чаще стали встречаться громадные кедры и лиственницы в два-три обхвата. Среди кустов заблестела на солнце река.

Совсем рядом по поваленному дереву прыгал полосатый бурундук. Он подергивал задорно поднятым хвостом и пронзительно цыкал, выказывая живейшее недовольство нашим появлением. Мы с интересом рассматривали сварливого зверька. Он проверещал еще что-то по нашему адресу, вдруг сконфузился и одним прыжком исчез в груде бурелома.

Маленький островок, заросший высокими деревьями, делил реку на два рукава. Над кустами противоположного берега виднелась деревянная крыша избушки. Мы не без труда перебрались через реку, более узкую, но и более глубокую, чем у поселка заповедника.

* * *

Кедры, пихты, ясени и липы обступили крохотную полянку на берегу реки. Место было обжитое. Посреди поляны чернело кострище с кольями для котелка. Под деревьями была пристроена кормушка для лошадей.

Александр Георгиевич распахнул дверь из толстых шершавых досок. После ослепительного солнца в избушке, освещенной лишь крохотным подслеповатым оконцем, казалось темновато. Привыкнув, глаз различал высокие нары с подстилкой из сена, занимавшие вею стену против двери, железную печь и столик под окном. На земляном полу лежал деревянный щит.

Мы с облегчением сбросили с плеч не тяжелые, но очень надоевшие рюкзаки. На столе, прижатая краюхой черствого, потрескавшегося хлеба, лежала записка — всего две строчки, написанные крупными буквами, с множеством восклицательных знаков. Александр Георгиевич пробежал ее глазами и обернулся к нам.

— Одну минуту, товарищи. Слушайте: «Внимание! Под пологом полоз Шренка и два щитомордника!» — подписи, энтомолога и орнитолога заповедника.

— Давайте искать, — сказал Николай, — Пожалуй, лишним лучше выйти из избы, очень уж здесь тесно.

Он был прав. Нары занимали больше половины избушки. Между печью и столом с трудом помешались три-четыре человека. Зина, Эмма и я с порога наблюдали за поисками. Александр Георгиевич и Николай осторожно, палкой, подняли с пола шит, переворошили сено, вытряхнули шкурку косули, служившую одеялом, и выволокли из-под нар все, что лежало там вперемешку, — запас сухих дров, топор, какие-то рогожи и тряпки, ведро, пилу и еще множество нужных в лесном домике предметов. Никаких следов змей не было.

— Записку написали дня два назад, — соображал директор. — Был дождь и холодная ночь. Естественно, змеи приползли греться. Теперь, в эту жару, они давно уже в лесу. — И поиски были прекращены.

Мы занялись хозяйством. Александр Георгиевич взял топор, растопку, и через минуту на поляне пылал костер. Всю провизию из рюкзаков выложили на стол. Из припасов в избе кроме буханки черствого хлеба, которой смело можно было заколачивать гвозди, мы нашли соль в стеклянной банке и высокую бутылочку с острым «Восточным соусом». Несколько жестяных кружек висело на гвоздях, вбитых в потолочную балку. Я потянулась, чтобы снять кружку, и увидела змеиный хвост. Он свисал с балки прямо над моей головой. Я так вздрогнула и отшатнулась, что Эмма, спокойно сидевшая на чурбанчике, взвилась, как подкинутая пружиной. Мы мгновенно очутились за порогом. Не было ни паники, ни криков. Все очень тихо и достойно, только с излишней поспешностью, может быть. Александр Георгиевич и Зина возились у костра, прилаживая громадный, закопченный до бархатистости чайник.

— Что случилось? — тихо спросила Эмма.

— С балки свешивается змеиный хвост, — сказала я неуверенно: пожалуй, для змеиного хвоста он был толстоват на конце, да и изгиб его был какой-то не змеиный.

— Надо проверить, — сказала Эмма. — Если вы ошиблись, Александр Георгиевич нас задразнит.