Гологор

Катя не верила в это. Она сидела около Сашки, следя за каждым его движением, постоянно проверяя пульс и температуру, поднося ладонь к Сашкиному лбу, а потом к своему, иногда подзывала кого-нибудь из парней и заставляла их сравнивать свою температуру с Сашкиной, потому что чувствовала, что заболевает сама, что у нее горят щеки и морозит, хотя Филька не жалел дров.

Спать все равно было негде, да и не до сна было. Филька сидел на столе-пне, Катя на чурке около нар облокотилась на Филькино плечо, и Моня в углу молча завидовал Фильке.

Катя тихо говорила:

— Все было слишком хорошо… Я все думала, откуда чуять беду. Скажи, Филька, разве обязательно, чтобы беда приходила?

Филька молчал.

— Были же люди, жизнь которых от дня рождения до смерти была без бед? А чем они заслужили такое? И почему я не заслужила? А?

Филька молчал.

— Ведь это же случайно, да, что там оказалось два медведя? Так ведь редко бывает? Тогда, значит, надо всю жизнь жить в тревоге, ожидая случайность? Так страшно жить, Филька! Нигде нет гарантии от случайности! И наверное, чем счастливей человек, тем страшнее для него случайность! А самые счастливые — они ведь должны жить в вечном страхе за свое счастье! Но если страх — то разве это счастье? Какой получается дурацкий круг… а счастье не в круге… а за кругом… Ты вот счастлив, Филька?

— Не знаю, что это такое, — уклонился Филька.

— Неверно! Врешь! — возразила она. — Я вот в любую минуту могу твердо сказать счастлива я или нет! Или это не то счастье, когда по минутам?.. Да?

— Пожалуй, — ответил Филька. — Счастье — это должно быть что-то устойчивое во времени… но знаешь, это в общем-то весьма пошлая тема.

Катя обидчиво отстранилась от него:

— Никогда с тобой не поговоришь по-человечески! Умничаешь!

— Катя! — умоляюще зашептал Моня из-за угла. — Спроси меня, я тебе точно скажу!

— Ну, скажи! — повернулась она к нему.

— Счастье — это когда тебе хорошо! Вот тебя спросят — тебе хорошо или плохо? А ты подумаешь и если скажешь, что тебе хорошо, то это и есть счастье.

— Санкта симплицитас! — прокомментировал Филька.

Моня не понял и на всякий случай огрызнулся "Пошел ты!"

Катя чуть улыбнулась.

— Вот я смотрю на тебя, и мне хорошо! — выпалил Моня.

— Очень уместное объяснение! — съязвил Филька. Моня обозлился.

— Пошел ты, знаешь куда! Думаешь, я не понимаю… думаешь, ты один понимаешь. Я просто смотрю — и все, и мне хорошо! И если мне хорошо, почему я должен скрывать это!

Филька холодно отпарировал:

— Если у человека после несварения желудка наступает облегчение, то едва ли стоит заявлять об этом.

Моня протиснулся между столом-пнем и чуркой, подсел на корточках около Кати.

— Слушай, Катя, ты с ним разговариваешь, как с умным! Ты думаешь, что он умный? Он и вправду грамотный, не то что я! Но он дурак! Честное слово! Он тупой, как капкан! Нажмешь на собачку, пружина щелкает! И все! У него пружины вместо мозгов! Слушай, ты меня спрашивай! Увидишь, я лучше его скажу, потому что я тебя понимаю, а у него в ушах книжные обложки висят, он никого не понимает!

Зашевелился Сашка и застонал. Катя вся подалась к нему.

— Не бойся, — прошептал Филька Моне. — Я на тебя не обижаюсь! Ты гораздо более прав, чем думаешь!

— Конечно! — также шепотом ответил Моня. — Она ж тебя уважает, ее пожалеть надо, а ты цитаты выдаешь, как автомат сиропный.

Катя обернулась на их шепот:

— Не ругайтесь! Слышите! Не смейте!

Моня энергично задышал ей в затылок:

— Мы с Филькой никогда не ругаемся! То есть я иногда ругаюсь, а он никогда! Ты не бойся!

— Ладно, ладно! Тише, пожалуйста! Пусть он спит! Во сне, наверное, не так больно…

Осторожно выпустив Сашкину руку, она снова повернулась к ним, обняла Моню за плечи.

— А я верю, что Степан дошел! Я уверена! Он настоящий мужчина, правда ведь?

— Дубняк! — не без зависти согласился Моня.

— А ты бы, — она тронула Фильку за руку, — ты бы мог объяснить мне все это раньше?

— Что объяснить?

— Что Степан просто настоящий друг Сашки…

— А разве Сашка тебе этого не объяснил с самого начала?

— Да чего же тут объяснять! — нетерпеливо вмешался Моня.

— Подожди, Моня, Сашка — это одно… А ты тоже мог бы… — Филька помолчал. Прищурился на свет лампы. Фитиль прогорел, и язычок пламени начал дергаться и мигать, гоняя по зимовью странные, нервные тени.

— Подрежь фитиль, — сказал Филька Моне.

Тот с досадой подался к столику с лампой.

— Понимаешь, я имею такое убеждение, что никогда не следует насиловать чужое мнение, и даже не в этом дело — на мнение можно только тогда влиять, когда это мнение готово для влияния. Человека можно только тогда в чем-то убедить или разубедить, когда он сам этого жаждет… И вообще я считаю, что не следует мешать людям быть такими, какими они хотят быть — это повышает ответственность и развивает самостоятельность. Я за мирное сосуществование со всеми, кстати, это единственный способ оставаться самим собой и избегать посягательств на свою личность. Более всех подвергается агрессии тот, кто сам агрессивен. Разве ты не замечала, что активные доброжелатели имеют наибольшее число личных врагов? А самые милые — это ленивцы! Конечно, не зложелатели, а именно ленивцы! И я вот вовсе не резонер, как ты думаешь, я просто ленивый человек! Мне лень вступать в конфликты с людьми, может быть, потому, что не вижу в этом смысла, а может быть, по натуре…

Знаешь, почему я, так сказать, убежал от цивилизации? Потому что там на каждом шагу нужно делать выбор — между мнениями, между людьми, между средствами и целями — и это суета! Говорят, что свобода — это свобода выбора. Ерунда! Свобода — это свобода от выбора! Это когда каждый твой шаг продиктован необходимостью. Только такая жизнь нормальна и естественна! Слышала анекдот про осла, который подох от голода между двумя копнами сена? Это иллюстрация строгой логики свободы в выборе! Ты что-то хотела сказать?

Катя покачала головой.

— Гегель говорил, что свобода это познанная необходимость. Ерунда! Свобода — это железная необходимость! Тогда она снимается, как необходимость, ее тогда и познавать не нужно! Ты все-таки что-то хочешь сказать?

Катя пожала плечами:

— Ты, как всегда, в чем-то глубоко не прав. Но я не знаю в чем. Если бы ты говорил проще, то я, может быть, и поспорила бы с тобой…

— Гегель говорил, что простота и ясность — свойства наиболее примитивных мыслей. Смотри! — толкнул он Катю. — Моня созрел!

Моня спал, уронив косматую голову на руки около лампы.

— Между прочим, перед тобой тот самый Иванушка-дурачок, который в сказках часто становится Иван-царевичем. Но, увы! Только в сказках!

— Ну, зачем ты так! — рассердилась Катя.

— Ты просто не поняла. Я не сказал о нем плохо, а наоборот, очень хорошо!

Поколебавшись, она спросила:

— А что ты думаешь о Сашке?

— Как же я отвечу тебе, — усмехнулся Филька, — когда в твоем вопросе явная агрессивность! Попробуй, мол, только, скажи плохо!

— А ты можешь сказать о нем плохо? — глухо выговорила она.

— Я никогда ни о ком не говорю плохо, потому что о каждом, не греша против истины, можно сказать хорошо.

— Скользкий ты, однако…

— А вот ты уже говоришь нехорошо, — укорил он, и не без обиды.

"Ага! Уязвим!" — подумала Катя.

— Ну, говори! Говори!

Он немного поломался, но от высказывания удержаться не смог и говорил хотя и немного ворчливо, но все ж с охотой.

— Сашка еще не живет, он еще только играет в жизнь…

— Не понимаю!

— Он считает себя кондовым таежником, а никогда им не станет!

Катя была чрезвычайно удивлена. То же самое говорила Сашкина тетка.

— Профессионалы-охотники — это люди с травмированной психикой. Представь себе такую картину: на поляне от меткого выстрела падает смертельно раненная коза. К ней подбегают два человека, и один тут же всаживает ей в горло нож, а другой подставляет складной стаканчик, и они по очереди пьют горячую кровь… А у козы еще живые глаза, они смотрят в эти глаза и пьют кровь! А потом…

— Ну, что ты говоришь?! — ужаснулась Катя.

— Подожди, еще не все! Потом они вырезают из ее еще теплого тела, еще живого, еще в судорогах, — вырезают селезенку и едят тут же… Вот что такое настоящие охотники! А разве тебе никогда не приходилось видеть, как Сашка добивает раненых рябчиков или куропаток? Так я тебе расскажу. Он берет дергающуюся птицу за ноги и бьет ее головой об дерево!

— Перестань! — взмолилась Катя.

— Нет, я докончу мысль! — жестко продолжал Филька. — Так вот, с одного удара рябчик может не умереть. У него в судороге изгибается шея, и весь он трясется мелкой предсмертной дрожью, трясется каждым перышком, раскрыв клюв, полный крови. Еще один удар — и голова повисает, но в какой-то из лапок остается не убитая клеточка жизни, и лапка дергается в руках охотника… Но это уже смерть! И рябчик попадает в рюкзак… Как ты считаешь, это нормально для человеческой психики?

Катя сидела, обхватив лицо руками.

— И Сашка тоже все это делает, да?

— Не в том суть. Он помнит каждый такой случай. Раз помнит, значит, не привык. Спроси Степана на этот счет. Он только пожмет плечами. А Сашка помнит, и если будешь просить, чтобы рассказал — не станет. Будь он охотник — за эти годы уже привык бы. Человек быстро привыкает к жестокости. А он не привык. Он живет по Джеку Лондону. Романтика плюс хмель молодости и силы!

Понимаешь, охотник получает удовольствие не только от добычи, но и от самого убийства, от превращения живого в неживое. Для него живое — это незавершенное состояние. Существо летающее, бегающее, прыгающее — для охотника, как недопитый стакан, как недосказанная фраза! Я вот знаю, что охотники терпеть не могут зоопарков. И вовсе не потому, что привыкли видеть зверей свободными! Какому-нибудь скряге-накопителю было бы так же больно смотреть на кучи денег в государственном банке…

— Ты считаешь, что Сашке надо уходить из тайги, да?

— Это уже просьба о совете, а советов я не даю! — важно ответил он.

— Сашкина тетка тоже считает, что он не охотник.

Филька великодушно согласился:

— Ну, что ж, значит, она такая же умная, как и я! Впрочем, я знаком с ней. Трезво мыслящая женщина!

К утру Сашке опять стало хуже. Поднялась температура, участился пульс. Он стонал.

Стекло в окошке светлело медленно и неохотно. Все ждали утра и боялись его. "Дошел ли Степан?" — эта фраза, как приевшаяся песенка, была у каждого на языке, но вслух уже не произносилась.

Моня с Филькой топили печь, готовили завтрак, а к Кате даже не обращались ни с чем — она вся в ожидании застыла, замерла у Сашкиного изголовья. За ночь не сомкнув глаз, она не хотела спать. Она уже больше не плакала и не кусала губы, когда Сашка стонал или бредил, но только сжимала ему руку, будто верила, что передает ему от себя жизненных сил и что, пока она сжимает его запястье, пульс не сорвется в аварийный ритм, хотя давно на грани этого…

Парни один за другим под разными предлогами выскакивали из зимовья и подолгу пялились в ту сторону неба, откуда ждали вертолет. Но оба просмотрели.

Рокот услышали все сразу, на мгновение остолбенело замерли, затем опрометью кинулись за дверь. Вертолет шел низко, но… проходил мимо!

— Куда же он?! — отчетливо крикнула Катя.

— Он что там, ослеп, сволочь! — завизжал Моня и кинулся на середину поляны, махая руками и ругаясь таким бессмысленным матом, что это даже на мат не походило.

— Филька, почему? — простонала Катя.

Тот не отрываясь следил за удаляющейся стрекозой, потом радостно хлопнул в ладоши:

— Круг дает! Все в порядке! Моня, закрой сифон! Все в порядке!

Действительно, вертолет чуть накренился и пошел кругом влево в их сторону, а затем начал резко снижаться.

Снежный вихрь на поляне ослепил встречающих, но все же ни один не упустил того момента, когда вертолет сначала лишь коснулся лыжами поляны, будто проверяя прочность почвы на месте посадки, а затем осторожно доверился ширине своих лыж-лодок и мягко присел.

Первым вывалился из открывшегося люка Степан в обнимку с камусами. К нему кинулись навстречу Моня и Филька. Катя стояла на месте, вытирая слезы то ли от снежного вихря, то ли от радости. Радость была тревожна.

Врачом оказался мальчишка, видать вчерашний студент. За все время пребывания в экспедиции, возможно, это был первый случай использования его по прямому назначению. Потому был он страшно важен и многозначительно немногословен. Он тщательно мыл руки, словно испытывал терпение всех, тщательно вытирал их, сосредоточенно разглядывал инструменты в своем походном чемоданчике — он готовился квалифицированно оказать помощь столь романтично пострадавшему. Но увидев торчащее Сашкино ребро, беспомощно хлопал мальчишескими ресницами и сказал разочарованно и несколько с обидой даже:

— Операция нужна. Срочно. Везти надо.

— Представьте себе, мы тоже догадались, что везти надо! — мстительно съязвил Филька, раздраженный важничанием молодого специалиста.