Олёшин гвоздь

Один, седоватый, бровастый, с цыганской бородищей во всю грудь, ещё издали закричал:

— Ого! У Арсентия помощник. Ты где его мобилизовал, Арсентий?

— В кустах нашёл, — смеясь, ответил за Арсентия молодой парень с конопатым озорным лицом, в распоясанной и расстёгнутой гимнастёрке. — В кустах нашёл! Долго ли ему? Он у нас полковая разведка.

Двое других, один — худой, длинный и очень сутулый, другой — маленький, коренастенький, с застенчивой белозубой улыбкой, ничего не сказали, только засмеялись.

А конопатый сдёрнул через голову тёмную от пота гимнастёрку. На его молочно-белой спине, под самой лопаткой, мелькнул розовый, сморщенный и глубоко впалый шрам. Мелькая этим шрамом, он запрыгал на одной ноге, стал стягивать сапоги, а стянув, кинулся к омуту, плюхнулся в глубокую воду всей пластью, заколотил, зашлёпал руками, ногами, заорал:

— Бла-адать! Ух, бла-адать! Всю жи-изнь мечтал!

Старшие мужики в омут не полезли. Они, подставляя по очереди ладони ковшиком под струйку родника, умылись, утёрлись подолами своих солдатских рубах и расселись вокруг мешка-скатерти. Конопатый был уже тут как тут. Он пристроился прямо голышом, только и натянул на себя что брюки. А на мокрой груди у него розовел такой же шрам, только чуть поменьше. Олёша хотел спросить, отчего это, но конопатый парень был так шумен и весел, что Олёша подумал: ответит он обязательно что-нибудь насмешливое.

Арсентий глянул на стоящий вдали грузовики спросил всех:

— Чижов почему не идёт? Особое приглашение надо?

— Он свой драндулет чинит. У него искра в колесо убежала. Пока не поймает, Чижа за руки не оттащить, — весело объявил конопатый и вытянул из кармана брюк алюминиевую ложку.

Все тоже вынули ложки: кто из кармана, кто из-за голенища. Арсентий пристукнул по краю блюда, громко сказал:

— Наваливайтесь! А то «бульон» простынет… Чижову оставим.

— Куриный бульон, цена — миллион, в нём квас, да картошка, да ещё луку немножко, — подхватил шутку конопатый, а бородач сверкнул на него синими белками глаз, одобрительно усмехнулся:

— Складно у тебя, Дружков, получается. Тебе стишки надо в газету писать, а не топором тюкать. У тебя бы вышло.

— А я и то и это успеваю, даже с ложкой не отстаю, — ответил бойкий Дружков и принялся хлебать первым.

К блюду потянулись все. Только Олёша как стоял за спиной Арсентия, так и остался стоять, потому что хлебать ему было нечем.

Он шмыгнул носом.

Арсентий обернулся:

— Чего стоишь? Присаживайся. — И тут же спохватился: — Мать честная! Да у тебя же ложки нет!

Он схватил с мешка складной с перламутровой отделкой нож, закрыл, повернул, опять открыл — и на рукоятке ножа появилась блестящая металлическая ложка.

Олёша на секунду и про квас позабыл, когда увидел эту ложку. Потом взял её, несмело потянулся к блюду, и похожий на цыгана плотник сказал:

— Смотри, какой деликатный… Да ты не бойся, шуруй. Поддевай чаще, тебе расти надо.

— Стесняется, — объяснил Арсентий, а Дружков усмехнулся:

— Значит, не наработался. Вот поступит к нам в бригаду, стесняться перестанет. Как тот солдат…

— Какой солдат? — наконец-то промолвили высокий и низкий плотники. — Что за солдат?

— Тот самый! Который зашёл к старушке вечерком в избу и говорит: «Бабушка, бабушка, дай попить, а то щей да каши хочется и ночевать негде!»

Все опять засмеялись. Олёша тоже улыбнулся и хотел сказать, что не стесняется, что похлёбку с квасом тоже заслужил, что работал вместе с Арсентием и даже гвоздь забил.

А ещё он хотел сказать, что папка у него тоже солдат и скоро, наверное, вернётся домой, да тут за рекой оглушительно грохнуло и с раскатистым рокотом покатилось во все стороны.

Плотники перестали хлебать, уставились в небо, а бородатый сказал:

— Ого! Бухнуло, как из гаубицы… Собирай манатки, пошли в сруб.

Олёша вскочил, посмотрел на реку. Там всё нахмурилось. Узкие листья на ивах зашумели, стали белыми. Радуги над омутом исчезли. Быстрые ласточки спрятались в норки, а над высоким обрывом на той стороне клубились, громадились, медленно наползали друг на друга тяжёлые грозовые тучи.

По гребню плотины с берега на берег побежал пыльный вихрь. Он поднял высоко в воздух сосновую щепу и стружки. На небе опять сухо и раскатисто треснуло. Кот Милейший выскочил из-под брёвен, метнулся туда-сюда, увидел Олёшу, поскакал к нему, и Олёша обнял его поперёк живота.

А грузовик на плотине вдруг затарахтел, зафыркал, из выхлопной трубы пошёл кольцами дым, и голый по пояс Дружков захохотал:

— Ёлки зелёные! Чижов искру нашёл. Чижов молнию за хвост сцапал и в мотор вставил… Вот ловкач!

Но Чижов уже мотор заглушил, быстро захлопнул капот и, нагибаясь так низко, будто по нему стреляли, кинулся к срубу.

Бородатый плотник осторожно подхватил блюдо, тоже заторопился длинными шагами к укрытию, его товарищи побежали за ним. Только Арсентий не мог сразу вскочить, он долго и трудно поднимался с примятой травы, упираясь в неё руками.

А Олёша как только обнял кота, как только увидел вихрь, так сразу вспомнил о незапертой калитке, о том, что калиткой теперь, наверное, вовсю хлопает ветер, что сейчас прибежит с фабрики мама проведать дом, проведать его, Олёшу, и никого не найдёт, и заплачет, — он обнял кота ещё крепче и бросился в ту сторону, где была городская дорога.

— Стой! — закричал Арсентий. — Стой! Пережди с нами! Глянь, что за рекой деется!

Олёша глянул — за рекой было черным-черно. Там было пусто и страшно. Там одиноко метался, взблёскивал белыми крыльями чибис, кричал так, словно звал на помощь, но в грозовой полутьме над ним ослепительно полыхнуло — и чибис кувыркнулся в луговое болотце.

Олёша зажмурил глаза и, больше не оборачиваясь, помчался по дороге.

5

На город гроза ещё только-только надвигалась. В синие прогалы меж чёрных туч падали косые лучи солнца. Они резко высвечивали красные крыши домов, белые стены фабрики, черно-зелёные макушки лип. Всё там стало таким чётким и таким тревожно-светлым, что казалось, город сам со своим холмом шагнул Олёше навстречу. Казалось, ещё минута — и Олёша взбежит на этот пёстрый холм, промчится по крутым улицам и откроет знакомую калитку.

Но лучи погасли — город опять стал далёким. Над пыльной дорогой засвистел ветер, на телеграфных столбах заныли провода, и Олёше снова сделалось страшно.

Кот в охапке у него завозился. Бежать с котом в руках было неловко и тяжело. Ноги оступались в глубокой пыли, и один раз Олёша упал, но кота всё равно не выпустил. Он боялся остаться на дороге один.

И вот, когда он поравнялся с капустным полем, на котором уже не было ни души, на дорогу шлёпнулась крупная дождевая капля. Она ударилась в пыль, расплескалась тяжёлыми, как ртуть, брызгами, а впереди упала вторая капля, третья. Ветер надул Олёшину рубаху пузырём, и небо над ним опять треснуло.

Гром ударил с такой силой, что Олёша присел, а потом, не разгибаясь, полез через канаву, через обочину в тёмные, пока еще сухие и горько пахнущие заросли полыни.

Он свернулся там калачиком, прикрыл грудью кота, а с дороги над ним, над согнутыми полынными кустами, над голым полем понеслись клочья сухой травы, какие-то перья, пыль. Вокруг стало ещё чернее, и в этой черноте всё чаще, всё ужаснее, всё ослепительнее стали бить молнии.

Они искали его, Олёшу. Олёше подумалось: ещё миг — и громовая стрела ударит в него, он закрыл глаза пыльной ладонью, тоненько закричал:

— Не на-до!

Словно услышав его, близко и пронзительно откликнулся автомобильный гудок. Олёша раздвинул пальцы и одним глазом увидел, как по дороге, вихляя и подпрыгивая на ухабах, мчится старенький грузовик Чижова, а на самом верху, в кузове, стоит Арсентий. Он быстро поворачивает голову то влево, то вправо, то влево, то вправо, будто что высматривает.

— Миленькие, хорошенькие! Миленькие, хорошенькие! — вскочил Олёша и с котом в обнимку, неведомо как, перелетел канаву, бросился прямо в колею, чуть не под колёса.

Машина резко встала. Арсентий не удержался, упал грудью на кабину.

Дверца распахнулась, оттуда выглянул Чижов, бледный, злой, глаза смотрят бешено:

— Жить надоело? Очумел?

Он даже замахнулся, но сверху крикнул Арсентий:

— Чижов, не ори! Хорошо, что догнали. Сажай его к себе, газуй дальше! Сейчас как из ведра хлынет.

А по железному крылу машины, по стёклам кабины, по Олёшиной спине уже и в самом деле начали бить хлёсткие, холодные капли. Там, откуда грузовик примчался, дождь шёл сплошною стеной.

Эта стена быстро приближалась.

Шофёр дёрнул ручку второй дверцы, резко приказал:

— Садись!

Олёша глянул на дверцу, на шофёра, потом на Арсентия, потом опять на шофёра и сказал:

— Нет, я лучше туда.

— Куда туда? — опять заорал Чижов, да тут Арсентий перегнулся через борт, крикнул:

— Руку давай!

Он вдёрнул Олёшу в кузов.

Олёша больно ударился обо что-то коленом и выронил кота из рук. Тот присел, собрался прыгнуть обратно на землю, но Олёша упал на него, закричал:

— Убежит!

— Не убежит, — сказал Арсентий. Он ловко подцепил Милейшего, распахнул ворот гимнастёрки, сунул взъерошенного кота за пазуху. Милейший и мявкнуть не успел, как очутился под солдатской гимнастёркой. Лишь усатая морда осталась торчать наружу.

Арсентий хлопнул по кабине:

— Давай!

Машина фыркнула, понеслась.

Олёша уцепился одной рукой за грохочущий борт, другой — за Арсентия, за широкий ремень его гимнастёрки.

В лицо ударил сырой воздух. Дождевые капли стеганули по голове, потекли под рубаху. Олёше опять показалось, что молния ударит в него, и при каждом раскате грома он оглядывался, приседал. Но, увидев, как твёрдо стоит у кабины Арсентий, и чувствуя рукой тёплую спину его, Олёша стал понемногу успокаиваться. Он даже подумал: «Хорошо, что ливень так бьёт по лицу, ливень смоет слёзы, и Арсентий не увидит, какой я зарёванный».

Да и чем ближе сквозь мутную пелену дождя проступал городок, тем больше начинал одолевать Олёшу совсем другой страх.

Когда грузовик, разбрызгивая лужи, подлетел к дому, то Олёша увидел: калитка закрыта, но цепочка с пробоя скинута. Это, наверное, увидел и шофёр Чижов. Он как встал, так сразу принялся давить на гудок, вызывать маму.

А дождь лил всё пуще и пуще. В хмуром небе уже не грохало, не сверкало, там теперь словно кто большой и неуклюжий перекатывал с места на место огромную пустую бочку. Бочка глухо рокотала, а гудок вторил ей, надрываясь что есть мочи.

Арсентий не вытерпел, ударил по кабине кулаком:

— Да перестань ты! Сейчас вылезем.

Гудок смолк, и тут калитка распахнулась, ударила скобой по забору, со двора под дождь выскочила мама.

Гребёнку свою она, видно, где-то потеряла, светлые волосы рассыпались, а на лице темнели огромные испуганные глаза.

Была она без тапочек, босиком. К мокрым ногам прилипли жёлтые лепестки, подол платья намок почти до пояса. Видно, она уже бегала по дворам, по лужайкам, искала Олёшу.

— Ну, парень… Ну, парень… — плачущим голосом закричала она и ухватилась за высокий борт, хотела вскочить на грязное колесо машины.

Арсентий осторожно снял её руки с борта, спокойно сказал:

— Погоди. Шуметь погоди.

А потом распахнул гимнастёрку, под которой сидел кот, и широко улыбнулся:

— Приехали!

Милейший сиганул прямо на сырую траву, мокро ему не понравилось, он подскочил и — длинными прыжками, хвост трубой — помчался на крыльцо.

Арсентий глянул на маму, засмеялся:

— Одного потеряшку тебе доставили, сейчас сдадим другого.

Он медленно слез на колесо, на землю, распахнул руки:

— Прыгай ко мне, Олёша.

Олёша упал к нему на руки, задел щекою колючий подбородок, и на него опять приятно пахнуло махоркой. А Чижов из кабины закричал:

— Скоро вы там? У меня время нет! Мне некогда!

Олёша подумал, что Арсентий сейчас тоже уедет, крепко обхватил его, но Арсентий лишь крикнул шофёру:

— Езжай!

Машина брызнула грязью и в одну секунду скрылась за поворотом.

Арсентий кивнул ей вслед, подмигнул Олёше: