Помоги проекту - поделись книгой:
Как хорошо, что у нее есть Бальдр и что он так ее любит! Наверное, все-таки придется наконец ответить согласием на его настойчивые предложения. Конечно, не сейчас, а когда-нибудь потом… Спешить-то некуда! Марика совершенно уверена, что с Бальдром ничего дурного не случится ни в воздухе, ни на земле. Он сам внушил ей эту непоколебимую уверенность. Так что… так что рано или поздно она все-таки сделается фрау фон Сакс. Конечно, как говорят англичане, в любви всегда один целует, а другой подставляет щеку. В данном случае целует Бальдр, но уж лучше пусть он домогается любви Марики, чем наоборот. Муж должен сильнее любить жену, чем она его. А то получится, как в семействе того неприятного субъекта, Рудгера Вольфганга Хорстера. Бедная, бедная его жена — во-первых, уродина, да еще и любимый мужчина женился на ней по откровенному расчету… Интересно, знает она об этом или тешит себя какими-то иллюзиями?
Нет, мужчины с такими лицами, как у Хорстера, не оставляют иллюзий своим женщинам! Их взгляды режут нежные сердца как пилой!
Вон его из головы, откуда он вообще взялся в мыслях Марики?! Пора выходить, вот ее станция — «Лурмель».
Это почти окраина Парижа — убогие рабочие кварталы. Где тут дом 77? Храма как такового нет — просто несколько комнат в обычном невзрачном доме.
Марика торопливо крестится, глядя на нарисованное на стене распятие, и останавливает пробегающую мимо бедно одетую женщину:
— Пожалуйста, как найти мать Марию?
— Да вы в дом пройдите, — отвечает та на очень плохом французском. — Там комнатка под лестницей. Там и матушка.
С изумлением Марика понимает, что перед ней русская. Людей вообще полон двор — все плохо одетые, изможденные. Да они все русские! Она с жадностью вглядывается в светлоглазые славянские лица, которые кажутся необычайно гармоничными. Все-таки славянская раса удивительно красива! Нигде нет таких красивых женщин, ни в Германии, ни во Франции. А впрочем, здесь, во дворе дома номер 77, среди славянских мелькает несколько явно семитских лиц. На одежде нет желтых звезд, которые носят парижские евреи (Марика уже успела заметить на улицах нескольких таких изгоев). Нет звезд, значит, это нелегалы. Итак, она пришла по верному адресу. Здесь тоже — «логово резистантов»!
Она входит в дом, поворачивает под лестницу и через минуту оказывается в маленькой комнатке неправильной формы. По стенам висят иконы, а с потолка, к изумлению Марики, на веревках спускаются косы лука, чеснока, пучки сушеных трав. Только что высушенные ягоды и овощи — черника, вишни, морковка — лежат и на маленьком столике, за которым на каком-то старом, очень потертом кресле сидит полная монахиня в черной косынке, плотно охватывающей ее лицо с высоким лбом. За простенькими очками в металлической круглой оправе видны необыкновенно яркие карие глаза.
— Здравствуйте, матушка, — говорит Марика по-русски, подавляя невольное желание сделать привычный книксен: здесь он был бы, конечно, неуместен. Вот глубокий реверанс перед этой немолодой женщиной с такими прекрасными, такими добрыми и всепонимающими глазами сделать — это да, это было бы естественно… — Не подскажете ли, как я могу найти Николая Вяземского?
— Колю? — вскидывает брови мать Мария. — Вы с ним разминулись на каких-то полчаса. Он нынче был здесь да ушел.
Марика не тотчас соображает, что Коля — это ее собственный братец. В жизни его никто и никогда не звал Колей. Он всегда был Ники! А потом от облегчения подкашиваются ноги, Марика даже к стене прислоняется, чтобы устоять. Господи милосердный, спасибо тебе! Значит, Ники жив! И все ужасные предположения Алекса не подтверждаются: в его квартире на рю Вивьен нет никакой засады! Слава тебе, Господи!
— Вы его сестрица, верно? — спрашивает между тем монахиня. — Да вы присядьте, в ногах правды нет. Вон табуреточку берите и садитесь.
Марика с облегчением опускается на грубо сколоченный табурет.
— Вы с Колей — одно лицо, — с улыбкой рассматривая ее, говорит мать Мария. — Одно лицо, оба красавцы. Голубая кровь, белая кость. Вы родились уже в эмиграции или еще в России?
— Я-то еще в России в шестнадцатом, а Ники уже в Латвии, двумя годами позже.
— Ну, Латвия — это, считай, Россия, — кивает мать Мария. — Сразу чувствуется по говору, что родной язык слушали долго. Я тут молодых русских порой учу правильно говорить, потому что они в словах блуждают, как в трех соснах. От галлицизмов никак не могут избавиться, а уж эти французские ударения на последнем слоге — просто беда какая-то!
У нее у самой в речи чуть улавливается южный певучий акцент, хотя выговор необычайно четкий.
— Отчего же вы не пошли к Коле домой? — спрашивает мать Мария, отодвигая со лба черную монашескую косынку, и Марика видит ее тронутые сединой темные волосы, причесанные на пробор.
Марике стыдно, но приходится врать: она-де потеряла новый адрес брата. Помнит только, что это где-то на рю Вивьен, а номера дома не знает. Вспомнила-де его рассказы, что он часто бывает на рю Лурмель, там, где русская церковь, ну и решила попытать удачу.
— Номер его дома — 14, — добродушно улыбаясь, сообщает мать Мария, и Марика вдруг чувствует, что монахиня не верит ни одному ее слову, но при этом признает за гостьей полное право нести любую чушь. — Живет он во втором этаже — это если по-нашему, по-русски, а для французов — первый этаж.
Марика вежливо кивает. Она и не знала об этой разнице этажей! В Риге все было по-европейски.
— Встретитесь с братом, — продолжает мать Мария, — еще раз передайте ему мою огромную благодарность за лекарства, которые он привозит, за помощь. Из вашего брата выйдет хороший врач. У нас здесь, видите ли, общежитие движения «Православное дело», в просторечии называемое Шаталова пу?стынь, — кивает она в окно, за которым мелькают фигуры людей. — Кто к нам только не забредает! Многие нечастные так и не нашли себе места в эмиграции, особенно сейчас, во время войны. Мы их поддерживаем, чем можем. Я каждое утро езжу на рынок — «Чрево Парижа», знаете? Мне там дают остатки того, что не было продано: овощи, кости мясные, рыбу. Потом мы готовим для наших бездомных разные супы. Вот эти сушенья, — монахиня широким жестом обводит комнату, — тоже для них. Порою возвращаюсь с рынка с пустыми руками, ну, сушенья мои и идут в ход. К плоти брата своего у человека должно быть более внимательное отношение, чем к своей собственной плоти. Христианская любовь учит нас давать брату не только дары духовные, но и дары материальные. Мы делаем все, что в наших силах, но все наши гости чем-то больны, а лекарства просто так нигде не купишь, их надо через верных людей добывать, причем с великим трудом. Коля — один из таких верных людей, Бог его за это вознаградит.
Голос матери Марии звучит со спокойной уверенностью, как если бы Господь Бог ей лично пообещал, что непременно вознаградит Николая (Колю, Ники) Вяземского по заслугам. И Марику вдруг словно бы осеняет: а ведь и в самом деле — Господь мог ей пообещать, потому что эта монахиня с прекрасными яркими глазами — одна из его святых! И перед ней, конечно, не книксен, не реверанс делать нужно — ей в пояс бы поклониться, а то и земно…
Невероятное смущение, а может быть, и благоговение сковывает Марику. Она неуклюже поднимается, деревянно кивает.
— Вы к нему теперь же хотите ехать? — сияя своими необыкновенными глазами, спрашивает мать Мария. — Не советую. Только время зря потеряете. Коля рассказывал, у него нынче лекции и работа до вечера. А после семи он будет в ресторанчике «Монте-Карло» — это на какой-то уличке близ бульвара Капуцинов, неподалеку от площади Опера?. Найдете! Сходите туда, там его близкий друг официантом служит, он тоже русский, граф Кирилл Макинский. Да и многие другие русские там собираются. Вам любопытно будет. И говорят, — на лице монахини вдруг мелькает счастливо-лукавое, совсем девичье выражение, — там танцевать можно до рассвета, особенно если есть пропуск для полицейского часа. У вас пропуск есть? А то можем помочь…
— Спасибо, — говорит Марика, — пропуск у меня есть.
С таким пропуском, как у нее — с Бальдром фон Саксом, можно танцевать ночь напролет не то что в каком-то кабачке близ бульвара Капуцинов, — хоть на площади Этуаль, хоть во дворе Лувра, хоть под самой Эйфелевой башней! И никто не посмеет возразить, потому что «соколу фюрера» можно все!
Марике ужасно хочется рассказать матери Марии о Бальдре и спросить совета, идти ли за него замуж, не грешно ли вообще — выходить замуж за влюбленного в тебя мужчину, если с некоторых пор мысли твои то и дело обращаются к другому, — но задать такой вопрос этой женщине кажется так же стыдно, как просить Бога о том, чтобы по промтоварным купонам начали регулярно выдавать шелковые чулки вместо нитяных. Поэтому Марика просто прощается, еще раз благодарит и уходит.
«Жаль, что я не живу в Париже, — думает она. — Я бы сюда часто приходила…»
А между тем до семи остается не так уж много времени. Марика спускается в метро и едет к Пале-Рояль, где назначена встреча с Бальдром. Может быть, лучше пойти в тот кабачок, в «Монте-Карло», одной? Конечно, ей будет свободнее разговаривать с Ники без немецкого офицера, которому вовсе незачем знать о противозаконных (с точки зрения этого самого немецкого офицера) деяниях русского эмигранта и французского студента Ники Вяземски. Но без Бальдра она вынуждена будет провести в кабачке ночь, пока не кончится полицейский час. А даже в Париже рестораны все же закрываются на ночь…
Впрочем, все оказывается не так страшно, как ожидала Марика. Во-первых, они с Бальдром легко находят «Монте-Карло». Во-вторых, Ники и в самом деле обнаруживается там. И хотя он едва не падает без чувств при виде внезапно возникшей на пороге сестры, да еще в сопровождении кавалера в серо-голубой форме с желтыми «птичьими» петлицами и орлом, держащим свастику, на груди (если в полет Бальдр может отправиться без комби, даже в смокинге, то в штаб Люфтваффе все же вынужден был явиться в форме, а переодеться после этого он не успел). Однако держится брат отменно, как ни в чем не бывало. А его друзья — высокая длинноногая девушка с прелестным неправильным личиком и ее муж, чуточку прихрамывающий утонченный господин (это были княгиня Вики Оболенская и ее муж, тезка Ники) — мгновенно начинают вести себя так, словно всю жизнь только и ждали, чтобы их познакомили со знаменитым «соколом фюрера». Они усаживаются за большой стол, который еще один утонченный аристократ в смокинге — как выясняется, тот самый граф Кирилл Макинский, которого все здесь зовут просто Сирил, — немедленно уставляет бутылками с вином и тарелками с едой.
— Его сюда пригласили работать, когда он лишился своего места преподавателя английского в коллеже, — поясняет Ники. — Ну кому взбредет в голову изучать английский язык во время войны с англичанами, когда кругом такая шпиономания? Отец его бывшего ученика — хозяин этого кабачка. Когда он пригласил Кирилла работать, тот сказал, что ничего не понимает в работе официанта. А папаша ученика ответил, что главное для этой работы — не слишком поношенный смокинг и безупречные манеры. То и другое у Кирилла имелось, вот он и получил это весьма хлебное местечко.
За пианино появляется тапер и начинает играть фокстрот.
Вики мгновенно вскакивает:
— Вы танцуете, Бальдр? Душу дьяволу продам за фокстрот с хорошим кавалером!
— Тогда продайте вашу душу мне, — галантно отвечает Бальдр, — потому что я — хороший кавалер!
— Удостоверяю, — говорит Марика. — Никто лучше Бальдра не танцует фокстрот. Во всяком случае, в рейхе!
Бальдр оставляет форменную фуражку и кортик на столике и ведет Вики танцевать. Оболенский с нескрываемой завистью смотрит на них, потом, словно почувствовав, что брату с сестрой не терпится поговорить, отходит к стойке бара. Ники резко поворачивается к Марике:
— Дорогая, что ты делаешь в Париже? И почему с Бальдром? У вас что, Господи помилуй, свадебное путешествие?
Ну, наконец-то один из них собрался заговорить о главном!
— До этого дело еще не дошло, ты что! — отмахивается Марика. — Меня заставил приехать Алекс.
Ники меняется в лице:
— Что-нибудь не так с… со шляпой?
— Ты хотел сказать, с лентами? — Марика с усмешкой наблюдает за судорогой, которая проходит по лицу брата. — Я их передала.
Еще одна судорога:
— Ты… ты знаешь?
— Такое впечатление, что знаю не только я.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты слышал когда-нибудь о человеке по фамилии Торнберг?
Бог весть, какого ответа она ждет, какой реакции Ники. Но не может и предположить, что он спокойно кивнет:
— Конечно. Профессор Теофил Торнберг — старый друг нашего дяди Георгия, отца Алекса. А что?
Да-да, Алекс что-то такое говорил, вспоминает Марика. Дескать, Торнберг когда-то спас жизнь Георгию Вяземскому — давно, в восемнадцатом году, в Петербурге…
— Опиши мне его, — просит Марика.
Ники удивлен такой настойчивостью, он недоумевающе пожимает плечами, но исполняет просьбу сестры:
— Ну, ему далеко за пятьдесят, он высокий, худой, с забавной седой эспаньолкой, с орлиным профилем… Немного похож на короля Дроздоборода из той книжки братьев Гримм, которая, помнишь, была у нас в Риге…
— Точно, он, — кивает Марика, ничуть не удивляясь, что Ники тоже называет Торнберга Дроздобородом. Они с братом совершенно одинаково воспринимают мир!
— А ты откуда его знаешь? — Теперь очередь Ники задавать вопросы. — Хотя Торнберг ведь живет в Берлине, ничего нет удивительного, что вы встретились. Вас кто-то познакомил?
— Нет, это произошло в бомбоубежище, совершенно случайно, — небрежно отвечает Марика. — И так же случайно он услышал мое имя, но почему-то ни словом не обмолвился, что знает тебя, а тем более — нашего дядю Георгия. Зато он весьма загадочно предсказал мне, что я скоро получу от тебя роскошный презент: зеленое сомбреро с черными лентами.
Ники от души хохочет и вдруг осекается, заметив, какими глазами смотрит на него сестра:
— Ты что?
— А ты что? Нашел над чем смеяться!
— Ну, мне действительно смешно, что Торнберг так тебя разыграл. Молодец, ни словом не обмолвился про нашу встречу! Могу себе представить, как ты ломала голову. Решила, что он маг, предсказатель, волшебник и так далее. Ну что ж, он и вправду увлекается астрологией. Хотя, насколько я понял, специальностей у него много. Вообще-то он историк…
— Ники, ты что, заболел? — зло перебивает Марика. — Ты не понимаешь или просто не хочешь понять? Когда Алекс узнал, что Торнбергу известно о шляпке, а значит, о лентах, он чуть с ума не сошел от беспокойства! Ты разве не слышал: я сразу сказала, что меня прислал сюда Алекс! Он страшно взволнован, а я вообще не знала, что думать. Мы уж решили, что ты арестован, понимаешь? Тебя не удивляет, что мы встретились здесь, в «Монте-Карло»? Этот адрес мне подсказала мать Мария из «Православного дела» на рю Лурмель. Я поехала к ней, чтобы окольными путями разузнать, как ты, не забрали ли тебя в гестапо, вообще — жив ли ты! Мы с Алексом чего только не предполагали, когда я рассказала ему о том, что ты называешь розыгрышем. А ты хохочешь. Как так вышло, что об этом узнал Торнберг?
— Да о чем «об этом»? — с досадой спрашивает Ники. — О шляпке? Да черт с ней, со шляпкой! Торнберг ничего не знал о лентах. Просто он был со мной в мастерской у мадам Роз, когда я получал шляпку. И дядя Георгий тоже.
— Как дядя Георгий? — в очередной раз изумляется Марика.
— Да вот так! Он не смог получить пропуск в Берлин и нарочно приехал в Париж на встречу со своим старым другом Торнбергом, который, оказывается, имеет какие-то связи в рейхе, отнюдь не только в научных кругах, но и среди партийных бонз, и обещал похлопотать о том, чтобы дядя Георгий смог приехать в Берлин, навестить Алекса. Они заранее списались, вот и встретились после того, как не виделись чуть ли не десять лет. Ты знаешь, кстати, что в восемнадцатом году Торнберг спас жизнь нашему дядюшке? Правда, спас нечаянно. Это произошло в Петрограде, как раз перед тем, как они бежали в Латвию.
— Да, Алекс упоминал об этом, — кивает Марика.
— Упоминал?! — возмущенно восклицает Ники. — Да эта история достойна целого романа! Ты только представь — оказывается, наш дядя Георгий и Торнберг входили в молодые годы в сообщество медиумов, которые поставили себе задачу уничтожить всех большевистских вождей силой оккультной мысли. Они собрались однажды где-то на Крестовском острове, в какой-то заброшенной даче, расставили по столам портреты Ленина, Троцкого, Дзержинского и прочих и начали испускать какие-то флюиды или как там это называется. Но для верности воспользовались орудиями средневекового колдовства: черными свечами, отравленными иголками и стрелами… К несчастью, за этой командой давно следили, и в самый разгар волшебного действа ворвались чекисты. Всех перестреляли, даже допрашивать некого было.
— Стоп! — перебивает Марика. — А дядя Георгий? А Торнберг? Они-то как уцелели?
— А они вообще не попали на Крестовский остров в тот вечер. Сначала ждали трамвая. Потом ловили извозчика, но никто не хотел туда ехать. Потом пошли пешком, и вдруг у Торнберга, наверное, от волнения и напряжения, случился страшный сердечный припадок. Он сначала потерял сознание, а потом стал умирать. Дядюшка рассказывал: это был один из самых страшных моментов его жизни — лучший друг умирал на его глазах! На какое-то мгновение у него даже сердце остановилось, но потом произошло чудо, и Торнбергу стало лучше. Дядюшка наш доволок его чуть не на руках до знакомого врача, тот оставил их у себя до утра… А утром им стало известно, что благодаря этому припадку они остались живы.
— Но я все равно не пойму, зачем понадобилось посвящать Торнберга в историю со шляпкой, — ворчит Марика. — Ну, отправил бы ее тихо, не афишируя, и все. Может, я что-то не понимаю, но, по-моему, конспирация в таких делах должна быть превыше всего.
— Ты правильно понимаешь, — бормочет Ники сконфуженно. — Но штука в том, что все это случайно вышло. Были сплошные совпадения! Во-первых, заболел человек, который должен был везти шляпку в Берлин.
— Пауль, да? — вспоминает Марика. — Мне сказал о нем Алекс.
— Кажется, мой дорогой кузен подозревал меня в болтливости? — иронически хмыкает Ники. — Мне далеко до него, поверь! Да, того человека зовут Пауль. Он приехал в Париж на встречу со мной, но слег с жестоким приступом колита. Ему было так плохо, что пришлось устроить его в клинику. Конечно, в частную, к верным людям, но там, как и везде, очень плохо с едой. Кормили вареным горохом и помидорами. Ты представляешь — человеку с колитом такое меню! Пауль почти три недели ничего не ел, держался только на уколах камфоры, потому что лекарств от его болезни не оказалось никаких. Только потом кое-что удалось достать. И поскольку никто не знал, надолго ли он слег (врачи вообще боялись, что придется оперировать), я взялся за срочную отправку этой несчастной шляпки. Мое дело было — только забрать ее в ателье, а лентами занималась Вики. — Ники кивком указывает на молодую княгиню, которая с блаженной улыбкой скользит в паре с Бальдром в ритме фокстрота. — Мадам Роз, хоть и человек, близкий к Re?sistance, тоже не имела понятия ни о каких деталях, вроде того, почему нужны именно
Ники так педалирует интонацией слово «мифической», что у Марики возникает очень сильное искушение спросить, неужто у брата и в самом деле нет никакой подружки. Но она подавляет неуместное любопытство и продолжает разговор о деле:
— А Пауль? Он знал о лентах?
— Пауль знал, — кивает Ники. — Он-то и сообщил Алексу о том, что посылка была отправлена почтой. Глупо, конечно, вышло: посылку я отправил, а Пауля через три дня выписали из больницы. Он успел вернуться в Берлин, предупредить Алекса, что посылку привезешь ты, а злосчастная шляпка появилась у тебя спустя целых две недели. Ты не представляешь, сколько осложнений нам создала моя ненужная суетливость. Потому что эти ленты…
Тут Ники бросает на сестру напряженный взгляд и сдавленно произносит:
— Извини.
И умолкает.
Понятно! Наконец-то вспомнил про конспирацию! Как говорится, лучше поздно, чем никогда.
— Знаешь что? — исподлобья смотрит Марика на брата. — Ты уже столько сказал, что молчать теперь нет никакого смысла. Ты должен объяснить, в чем же там дело, с лентами! Это нечестно: вы меня используете как… как посылочную коробку. Не волнуйся, дальше меня ваша тайна не пойдет. Бальдр, к примеру, до сих пор не имеет представления о том, что я поменяла ленты на этом безумно-зеленом сомбреро.
— Не стоит тебе знать лишних подробностей, — скороговоркой, не глядя на сестру, говорит Ники. — Просто нам стало известно, что лагерь, в котором находится Алекс, скоро будет расформирован, большинство заключенных отправят на север Франции, на рудники и шахты. Мы хотели передать им информацию, которая поможет при возможном побеге. Это, конечно, секретная информация: адреса, маршруты, пароли. Понимаешь теперь, почему так важна была доставка шляпки, вернее, лент?
— Конечно, понимаю. Но ты и впрямь уверен, что Торнберг ничего не знает?
— Да я совершенно уверен! Вот тебе святой истинный крест! — крестится Ники.
— А Пауль? — не унимается Марика. — Он человек надежный?
— Совершенно надежный.
— А он видел Торнберга и дядю Георгия?
— Мы вместе навещали Пауля в больнице, — сообщает Ники.
Марика смотрит на него и молчит. Ее брат всегда держал себя по отношению к ней так, будто это он ее, а вовсе не она его старше на целых два года. Но сейчас Марике кажется, словно между ними не два года, а десять лет разницы. Причем старше, понятно, она. Ники — просто большой ребенок! Ну кем же еще надо быть, чтобы привести случайных людей на встречу с подпольным связным?! Или Марика все усложняет? В конце концов, в эти тайные игры она — и то невольно, по прихоти судьбы — играет всего лишь какую-то неделю, а Ники вступил во французское Re?sistance еще в сороковом году, как только движение возникло. И все же понятия о конспирации у него нет. С точки зрения Марики, конспирация — это тайна, секрет, молчание. Прежде всего — молчание! А оба ее братца — что родной, что двоюродный — чрезмерно болтливы. Конечно, они не хотят ее обижать своей скрытностью, но какое значение имеют глупые девичьи обиды в подобных делах?!
Ники явно чувствует себя неуютно под ее неподвижным взглядом. Вообще он настолько изумлен тем, что Марика впервые в жизни взяла тон старшей сестры, что в голосе его невольно появляются виноватые интонации:
— Ну да, мы вместе навещали Пауля в больнице. Если бы не Торнберг, Пауль вообще там умер бы, я тебе точно говорю. Потому что, когда я его туда привез, в клинику в эту, там даже камфоры не было. А у него от резкого обезвоживания организма давление упало ниже всякого предела. Сердце отказывало…
— Погоди, мать Мария говорила, ты помогаешь с лекарствами «Православному делу», — вспоминает Марика. — Разве ты не мог что-то достать для Пауля?
— Помогаю я им в основном перевязочными материалами да аспирином. Ну, иногда удается раздобыть кое-какие обезболивающие, — объясняет Ники. — Но штука в том, что достаю я эти лекарства в той самой клинике, куда привез Пауля! Других каналов у меня не имеется. А тут все сошлось очень неудачно: в клинике ничего нет, Пауля лечить нечем. Я был страшно обеспокоен, дядя Георгий и Торнберг это заметили. Я сказал, что мой близкий друг в больнице, в очень тяжелом состоянии. Торнберг привел в действие какие-то свои связи… У него везде какие-то связи, знаешь, как у членов масонского ордена, — усмехается Ники. — Именно он и достал сначала камфору, а потом и лекарства, которые позволили Паулю избежать операции. Он сам привез медикаменты в клинику и осмотрел Пауля. Он ведь еще и врач, этот Торнберг…
— А дядя Георгий?
— Он тоже был там. Кстати, знаешь что? — Ники нерешительно смотрит на сестру. — Торнберг явно решил, что Пауль — просто мой приятель и больше ничего. Ну, немец, ну, приехал из рейха по служебным делам… Он его увидел и забыл, что называется. А дядя Георгий, мне кажется, догадался, что Пауль связан с антифашистами. И отнесся к этому очень неодобрительно. У него лицо просто-таки перекосилось при виде Пауля! Понятно, он беспокоится за меня, но я уже вполне взрослый…
— О да! — едко говорит Марика. — Ты уже большой мальчик, это правда! А дядя Георгий тебе что-нибудь говорил, намекал, еще как-то выражал свое неодобрение?
— Нет. Ничего не говорил. Он только начал обращаться со мной весьма холодно. И спросил, знаком ли Алекс с «этим молодым человеком», как он назвал Пауля. Я сказал, что, конечно, нет, и даже перекрестился.
Поделиться книгой: