Мы живём в замке

— Там был паук, — прошептала Констанция, глядя на чайник. Сахар мы теперь брали кусковой — из маленькой сахарницы с розочками.

— …она утверждала, что там был паук. Так и объяснила полиции. Поэтому она вымыла сахарницу.

— Могла бы придумать отговорку получше, — сказала миссис Райт. — Будь там действительно паук — его же просто вынимают, ну не мыть же из-за этого всю сахарницу!

— Ну-с, мадам, что бы вы придумали?

— Но я в жизни никого не убивала, я не знаю, то есть я не знаю, что бы я придумала. Да первое, что в голову придет. А она, по-моему, была просто не в себе.

— Могу вас уверить, мышьяк вызывает адскую боль. Говорите, не пробовали? Это невкусно. Мне их всех очень и очень жаль. Я и сам страдал и мучился несколько дней, Констанция бы мне, конечно, посочувствовала, но к этому времени она — увы! — была уже далеко. Ее немедленно арестовали.

Голос миссис Райт зазвучал напористей, словно что-то извне подстегивало ее любопытство:

— Я всегда мечтала, как только мы переехали, мечтала познакомиться с вами и выяснить, что же случилось на самом деле, ведь вопрос, главный вопрос, так и остался без ответа; конечно, я не ожидала, что мы затронем эту тему, но коли так, послушайте… — В столовой передвинули стул: миссис Райт явно обосновалась надолго. — Во-первых, мышьяк она купила сама…

— Травить крыс, — подсказала Констанция чайнику и, обернувшись, улыбнулась мне.

— Травить крыс, — произнес дядя Джулиан. — Мышьяк еще применяется при изготовлении чучел, тоже безобидное занятие, но моей племяннице не удалось бы высказать конкретных знаний в этой области.

— Затем. Она готовила ужин и накрывала на стол, — продолжала миссис Райт.

— Признаюсь, Люсиль меня удивляет, — сказала Хелен Кларк. — С виду такая тихоня.

— … они умирали вокруг нее, дохли, простите, как мухи, а она даже врача не сразу вызвала. Она мыла сахарницу! А потом уже было слишком поздно.

— Там был паук, — сказала Констанция.

— … и она сказала полиции, что эти люди недостойны жить!

— Она была чересчур взволнована, мадам. И облекла мысль в неточную форму. В ту минуту она полагала, что и я среди обреченных, но моя племянница не жесткосердна; я, вероятно, тоже недостоин жить — кто из нас праведен? — все же, думается мне, не стала бы она выносить такой приговор.

— Она сказала полиции, что сама во всем виновата.

— А вот в этом ее ошибка. Конечно, она подумала, что дело в ее стряпне, но слишком поспешила взять вину на себя. Я бы ей отсоветовал, спроси она меня вовремя. Весьма похоже на попытку разжалобить.

— Но главный-то вопрос — ведь он так и остался без ответа! Почему? Почему она это сделала? Ведь не маньяк же она, в самом деле…

— Но вы-то ее видели, мадам.

— Простите, что?! Ох, Боже, конечно видела. Совсем забыла. Такая прелестная девушка и… нет, это несовместимо. Но у человека, погубившего столько жизней, должна быть причина, мистер Блеквуд. Пусть даже садистская, извращенная… Ах, бедная девочка. Такая милая, уж и не помню, чтоб мне кто так сразу понравился. И если она и впрямь маньяк-убийца?

— Я ухожу! — Хелен Кларк встала и решительно сунула сумку под мышку. — Люсиль, я ухожу! Мы и так вышли за рамки всякого приличия, уже шестой час.

Миссис Райт ошалело выскочила из столовой.

— Простите, ради Бога, — сказала она. — Мы заболтались, и я забыла о времени. О Боже. — И она бросилась к своему стулу за сумочкой.

— Вы даже к чаю не притронулись, — сказала я: очень уж хотелось, чтоб она покраснела.

— Спасибо, — она взглянула на свою чашку и покраснела. — Все исключительно вкусно.

Дядя Джулиан остановил каталку посреди комнаты и смиренно сложил руки на груди. Он посмотрел на Констанцию, а потом перевел скромный и глубокомысленный взгляд на потолок.

— До свидания, Джулиан, — отрезала Хелен Кларк. — Констанция, извини, мы непростительно засиделись. Идем, Люсиль.

Миссис Райт вела себя, точно провинившаяся девочка; однако не забывала и о хороших манерах:

— Спасибо. — Она было протянула Констанции руку, но тут же отдернула. — Я чудесно провела время. До свидания, — сказала она дяде Джулиану.

Они вышли в прихожую, я за ними: запереть парадные двери. Хелен Кларк нажала на газ, едва бедняжка миссис Райт уселась, она даже не успела захлопнуть дверцу; я услыхала только ее вскрик, и машина понеслась по аллее. Я засмеялась, вернулась в гостиную и поцеловала Констанцию.

— Чудесное чаепитие, — сказала я.

— Какая несносная женщина! — Констанция откинула голову на диванную спинку и расхохоталась. — Невоспитанная, манерная, тупая. И чего она к нам ездит?

— Хочет тебя перевоспитать. — Я поставила чашку и ромовое пирожное миссис Райт обратно на поднос. — Бедняжка миссис Райт, — вздохнула я.

— А ведь ты дразнила ее, Маркиса.

— Только чуть-чуть. Терпеть не могу напуганных, сразу хочется напугать еще больше.

— Констанция, — дядя Джулиан развернул к ней кресло. — Как я выступил?

— Великолепно, дядя Джулиан. — Констанция подошла и легонько погладила старика по голове. — И отлично обошелся без записей.

— Но ведь это и правда было? — спросил он.

— Ну, конечно было. Я сейчас отвезу тебя в комнату, и ты посмотришь газетные вырезки.

— Нет, лучше потом. День выдался превосходный, но я, пожалуй, слегка устал. Отдохну до ужина.

Констанция повезла каталку через прихожую, а я пошла с подносом на кухню. Грязную посуду мне разрешалось относить, но не мыть, и я поставила поднос на стол. Потом Констанция переставила все в раковину — помоет позже, — смела осколки молочника и вынула картошку — почистить к ужину. А я все глядела на нее и наконец спросила, заранее сжавшись от страха:

— Ты сделаешь, как она сказала? Как советовала Хелен Кларк?

Она не стала притворяться, будто не понимает. Посмотрела на свои проворные руки и слабо улыбнулась:

— Не знаю.

3

Перемены назревали, но знала о них только я. Возможно, и Констанция что-то предчувствовала: она останавливалась порой среди сада и смотрела вдаль — не на грядки, не на дом, а вдаль — за деревья у ограды или на аллею; смотрела долго и удивленно, точно пыталась представить себя, идущую по аллее к воротам. А я за ней наблюдала. В субботу утром, после чаепития с Хелен Кларк, Констанция взглянула на аллею трижды. Дяде Джулиану в то утро нездоровилось — устал, принимая накануне гостей, — и он остался в кровати, в теплой комнатушке возле кухни; время от времени он выглядывал в окно у изголовья и окликал Констанцию: напомнить о себе. Даже Иона точно с цепи сорвался (грозу торопит, говорила мама), он шарахался и беспокойно спал все дни, пока назревали перемены. Очнется вдруг от глубокого сна, вскинет голову, будто прислушиваясь, потом вскочит разом на все четыре лапы и — рванет вверх по лестнице, по всем комнатам и кроватям, и снова — пулей вниз, вокруг стола в столовой, через стулья, потом на кухню и — в сад; там пойдет вдруг плавно, лениво-неспешно и даже остановится: лизнет лапку, почешет за ушком и полюбуется на чудесный день. И по ночам мы слышали, как он бегает, чувствовали, как скачет по кроватям, по нашим ногам: он «торопил грозу».

Все вокруг предвещало перемены. В субботу утром они велят мне вставать; в тот же миг проснулась и вспомнила — они умерли, а Констанция всегда дает мне поспать вволю. Я оделась и спустилась на кухню, Констанция уже ждала с завтраком.

— Мне показалось, что они меня будят, — сказала я.

— Давай-ка, ешь быстрей, — сказала Констанция. — Погода опять прекрасная.

В погожие дни, даже если я не шла в поселок, дел хватало. По средам я обходила ограду. Хотелось удостовериться, что проволока нигде не порвана и ворота заперты накрепко. Проволоку я подтягивала и чинила сама, работала с радостью; еще неделю, до следующей среды, мы проживем в безопасности.

По воскресеньям с утра я проверяла охранные сокровища: шкатулку с серебряными монетами, закопанную у протоки; куклу, захороненную на длинной поляне; книжку, прибитую в сосновой роще, — пока они на месте, с нами ничего дурного не случится. Вещи я любила закапывать еще с детства; однажды, помнится, поделила длинную поляну на квадраты, в каждом что-то похоронила и загадала: пусть трава растет вместе со мной, чтобы я и впредь могла тут прятаться. А в другой раз я бросила на дно протоки шесть голубых стеклянных шариков и загадала: пусть вода в землю уйдет. «На-ка тебе еще сокровище, закопай», — говорила мне в детстве Констанция и давала монету или яркую ленточку; я похоронила, один за другим, все свои молочные зубы, и когда-нибудь из них прорастут драконы. Наши земли были обильно удобрены моими сокровищами, совсем близко от поверхности таились залежи стеклянных шариков, моих молочных зубов и разноцветных камешков — может, они уже превратились в драгоценные? — все они сплетались под землей в прочную магическую сеть, она крепка, она охранит нас и убережет.

По вторникам и пятницам я ходила в поселок, а в четверг, в день моего наивысшего могущества, залезала на большой чердак и наряжалась в их одежды.

По понедельникам мы с Констанцией прибирали, обходили все комнаты со швабрами и тряпками, протирали и бережно ставили обратно мелкие вещицы, следили, чтобы мамин черепаховый гребень из туалетного прибора оставался точно на прежнем месте. Каждую весну мы драили и чистили весь дом, а по понедельникам просто прибирали; в их комнатах пыли скапливалось мало, но и эту малость мы сметали неумолимо. Иногда Констанция порывалась убрать у дяди Джулиана, но он не терпел, чтобы его беспокоили, и поддерживал порядок сам; Констанция довольствовалась немногим — перестилала постель и мыла стаканчики для лекарств. Мне туда входить не разрешалось.

С утра по субботам я помогала Констанции. Ножей мне в руки не давали, но садовый инвентарь я начищала до блеска; носила ящики с рассадой и овощи, которые Констанция собирала, чтобы солить и мариновать. Подпол в нашем доме забит припасами. Все женщины из семьи Блеквудов непременно преумножали это несметное количество еды. В подполе стоят банки с выцветшими, едва различимыми надписями: повидло, сваренное еще нашими прабабками; есть тут соленья и маринады — их готовили бабушкины сестры; стоят тут банки с овощами — их водрузила на полки сама бабушка; даже мама оставила о себе память шестью банками яблочного повидла. Констанция всю жизнь, не покладая рук, множила эти богатства; ее банки и баночки стоят ровными, стройными рядами, и, разумеется, они тут самые красивые и сияют новизной. «Ты хоронишь еду, как я — сокровища», — говорила я иногда; однажды она ответила: «Еду родит земля, но оставлять ее в земле нельзя — она сгниет, с ней непременно надо что-то делать». Все женщины в семье Блеквудов брали еду из земли и умели ее сохранять; подпол со стоящими бок о бок вареньями и соленьями, банками и бутылками сочных цветов — темно-бордового, янтарного, густо-зеленого, — которые навеки останутся здесь, в этом подполе, — рукотворная поэзия, творенье блеквудских женщин. Мы брали только варенье, соленья и маринады, сделанные Констанцией, старых заготовок не трогали: Констанция сказала, что мы непременно умрем, если съедим хоть что-то.

В то субботнее утро я мазала на гренок абрикосовый джем и представляла, как Констанция когда-то готовила этот джем, чтобы я ела его в одно прекрасное утро; готовила и не знала, что грядут перемены — не успеем мы и джем доесть, как все переменится.

— Маркиса, ленивица, хватит мечтать с бутербродом в руках, ты мне сегодня нужна на огороде.

Она готовила поднос с едой для дяди Джулиана: наливала молоко в кувшинчик, расписанный желтыми маргаритками, подравнивала гренок — чтоб вышел маленьким, аккуратным: дядя Джулиан даже не притрагивался к пище, если куски казались ему чересчур большими или неудобными для еды. Завтракал он обычно в комнате: ночами его мучили боли, порой он просто лежал в темноте без сна, дожидаясь рассвета и Констанции с подносом; само ее присутствие приносило ему облечение. Иногда ночью, когда сердце болело особенно сильно, он принимал одной таблеткой больше и тогда все утро додремывал — сонливый и вялый, — не желал даже горячего молока, требовал только, чтобы Констанция возилась на кухне рядом с его спальней или в саду — тогда он видел ее из окна. Если он просыпался бодрым и веселым, Констанция вывозила его завтракать на кухню; он устраивался за старым письменным столом и сразу погружался в свои записи, роняя на них крошки. «Если судьба пощадит меня, — говорил он Констанции, — я сам напишу эту книгу. Если нет, проследи, чтобы мои бумаги попали в достойные руки, к цинику; пусть книгу напишет человек, которого не заботит истина».

Я собиралась быть доброй к дяде Джулиану, поэтому мысленно пожелала ему приятного аппетита. Пускай поест и отправится на своей каталке в сад — погреться на солнышке.

— А вдруг сегодня тюльпан распустится? — Я выглянула за кухонную дверь, и в глаза ударило солнце.

— Завтра, не раньше, — Констанция всегда знала заранее. — Если соберешься побродить, надень сапоги, в лесу еще совсем сыро.

— Скоро что-то изменится, — сказала я.

— Просто весна, глупышка. — Она взяла поднос. — Не убегай, пока я не вернусь, мне понадобится помощь.

Она открыла дверь в комнату дяди Джулиана и сказала: «С добрым утром». Он ответил тусклым, старым голосом: значит, ему нездоровится и Констанции придется крутиться вокруг него целый день.

— Девочка моя, твой отец уже дома? — спросил он.

— Пока нет, — ответила Констанция. — Давай-ка подложим еще подушку. Сегодня прекрасный день.

— Он всегда так занят, — сказал дядя Джулиан. — Принеси мне карандаш, дорогая, это надо записать. Он всегда очень занят.

— Выпей горячего молока, ты быстрей согреешься.

— Ты — не Дороти. Ты — моя племянница Констанция.

— Пей.

— Доброе утро, Констанция.

— Доброе утро, дядя Джулиан.

Я надумала выбрать три слова-заклинания: пока кто-то не произнесет их вслух, ничто не изменится. Первое слово — мелодия — я вывела ложкой на гренке, на абрикосовом джеме, потом сунула гренок в рот и быстро проглотила. На треть я уже спасена. Констанция вышла с подносом из комнаты дяди Джулиана.

— Он сегодня плох, — сказала она. — К завтраку почти не притронулся — совсем слабый.

— Будь у меня крылатый конь, он отвез бы нас на Луну. Дяде Джулиану там было бы намного лучше.

— Попозже вывезу его на солнышко и приготовлю гоголь-моголь с ромом.

— А на Луне зато совсем не страшно.

Она рассеянно взглянула на меня.

— Одуванчик уже зазеленел. И редис. Я собиралась заняться огородом, но не хочется оставлять дядю Джулиана. Ничего, подождет морковь… — Констанция задумчиво забарабанила пальцами по столу. — И ревень подождет…

Я отнесла свою чашку и тарелку в раковину; надо придумать второе волшебное слово, я уже почти выбрала — Глостер. Сильное слово, годится. Хотя дяде Джулиану порой такое в голову взбредет — он способен что угодно произнести.

— Испеки-ка лучше пирог для дяди Джулиана.

Констанция улыбнулась:

— Скажи уж: испеки пирог для Маркисы. Пирог с ревенем хочешь?

— Мы с Ионой ревень не любим.

— Но у него чудесный цвет. Ревеневый джем — самое красивое, что есть на полках.

— Ну и пусть стоит на полках. А мне испеки пирог с одуванчиками.

— Глупышка—Маркиска, — сказала Констанция. Она стояла в синем платье, на кухонном полу играло солнце. Сад за окном светился молодой зеленью. Иона умывался на крылечке; Констанция, напевая, принялась мыть посуду. Я уже почти спасена, осталось выбрать третье волшебное слово.

Констанция кончила мыть посуду, а дядя Джулиан еще спал, и она улучила минутку — сбегать на огород, собрать первые овощи, сколько успеет. Я осталась за столом на кухне — стеречь дядю Джулиана и позвать Констанцию, если он проснется; но когда она вернулась, он спал. Я грызла маленькие сладкие морковки, а Констанция мыла и убирала овощи.

— Сделаем весенний салат, — сказала она.

— Мы съедаем времена года. Сначала едим весну, потом лето, потом осень. Ждем, пока что-нибудь вырастет, и съедаем.

— Маркиска—глупышка, — сказала Констанция. На кухонных часах двадцать минут двенадцатого; Констанция сняла фартук, заглянула к дяде Джулиану и прошла, по обыкновению, к себе наверх; она будет сидеть там, покуда я не позову. Я же пошла отпирать парадные двери, и не успела я их распахнуть — из-за поворота выехала машина врача. Он, как всегда, спешил: резко затормозил, выскочил и взбежал по ступеням; «Доброе утро, мисс Блеквуд», — он пронесся мимо меня, снял на ходу плащ и бросил его в кухне на спинку стула. Ни на меня, ни вокруг не глядел — направился прямо к дяде Джулиану; оказавшись в комнате, мгновенно стал внимательным и неспешным.

— Доброе утро, мистер Блеквуд, — сказал он ласково. — Как самочувствие?

— А где этот старый дуралей? Где Джек Мейсон? — Дядя Джулиан непременно задавал этот вопрос.

Доктора Мейсона вызвала Констанция в тот вечер, когда они все умерли.

— Доктор Мейсон не смог прийти сегодня, — привычно отозвался врач. — Меня зовут доктор Леви. Я посмотрю вас вместо него.

— По мне так лучше Джек Мейсон.

— Постараюсь его достойно заменить.

— Я всегда говорил, что переживу старого дуралея, — дядя Джулиан захихикал. — Чего вы мне голову морочите? Джек Мейсон уже три года как умер.

— Мистер Блеквуд, — произнес врач. — Вы золото, а не пациент. — Он тихонько прикрыл дверь.

Я решила было выбрать третьим волшебным словом наперстянку, но его же произносили сплошь и рядом, и я остановила свой выбор на слове Пегас. Взяла из горки фужер, трижды четко произнесла в него мое слово, потом налила туда воды и выпила. Дверь в комнату дяди Джулиана открылась, и врач остановился на пороге.