Помоги проекту - поделись книгой:
– Да, но в семье ни с той ни с другой стороны уже много поколений не рождались голубоглазые блондины. Все как один – темноволосые и кареглазые. Так что моя расцветка, как вы понимаете, всегда была поводом для шуток. Но мне повезло: родители превыше всего ценят индивидуальность, и это утвердило меня в намерении заняться живописью. Представляете, что было бы, если бы моими предками были фермеры из Канзаса?
– Честно говоря, нет. Полагаю, вы бы доставили им множество огорчений, впрочем, я очень мало знаю о канзасских фермерах.
– Я тоже, но вы же поняли, что я имею в виду. А вы? Какая у вас семья?
– У меня есть дед, которого я очень люблю, но он старый и больной, и двоюродный брат Роберт, вот и все.
– Макс! Но это же ужасно! Что случилось с вашими родителями? О, простите, я лезу не в свое дело. – Я прикусила губу, проклиная себя за бестактность.
– Все нормально, Клэр, ради Бога, не смущайтесь. Они погибли в авиакатастрофе вместе с моим младшим братом.
– Господи помилуй, Макс...
– Прошло много лет, это старая история. С тех пор было еще много чего...
– Да, но вы один? Так ведь? Я имею в виду, у вас нет ни жены, ни детей?
– Нет. – Он сделал глоток коньяку, потом взглянул на меня и усмехнулся. – Клэр, детка, не надо жалеть меня, будто я бездомная собака. Мне всего тридцать семь, и я в состоянии отлично сам о себе позаботиться. Вы что, склонны принимать на себя все заботы обо всех сиротах?
– Вовсе нет, – ответила я, – разве что о собаках и детях.
– И вероятно, ваш французский мальчик – один из них?
– Пока что – один-единственный.
Макс рассмеялся.
– Не удивительно, что портрет вам удался, коли вы так сострадаете одиноким сердцам.
– Нет, тут дело совсем не в том, то есть, может быть, отчасти вы и правы, но не в главном.
– Вы ведь очень любите этого мальчика, правда?
– Да. Он ужасно забавный. Живет словно на другой планете – или зарывается в книжки, или сам сочиняет маленькие забавные истории. Задает тысячи вопросов и очень внимательно выслушивает ответы, а иногда мне кажется, что он смотрит на меня и не слышит. Он еще совсем маленький, но немного не от мира сего, что ли.
– Думаю, я понимаю. Как Маленький принц.
– Вот именно. – Я отвела взгляд от его слишком проницательных глаз.
Он довольно долго молчал, а потом спросил:
– Клэр, но почему вы так упорно стараетесь держать все это в секрете?
Я настороженно посмотрела на него. Обычно я не склонна откровенничать, тем более с первым встречным. Но, похоже, Макс Лейтон решил взять приступом все мои прочно выстроенные укрепления, и его, как и Гастона, было не так просто обвести вокруг пальца. Наконец я решилась:
– Мой дом во Франции – место особенно для меня дорогое. Как бы это объяснить, – моя жизнь будто разделена на две половины, и они не соприкасаются.
– Почему?
– Ну... – я никогда прежде не пыталась выразить это ощущение словами. – Я думаю, потому что то, что во Франции, – целиком принадлежит мне одной. Там со мной что-то происходит... нет, не знаю, как рассказать. Это воздух, свет, атмосфера деревни и даже мелкие, каждодневные заботы. Там не надо делать вид, вести... – я запнулась, неожиданно смутившись.
– Умные разговоры? – договорил за меня Макс.
Меня поразило то, как он точно угадывает мои мысли.
– Да. Может быть, то, что я сейчас скажу некрасиво, но, когда все время варишься здесь и ведешь все эти разговоры, умные, но лишенные простоты, только ради того, чтобы поговорить, обесценивается все, что действительно имеет значение. Это все равно как покрыть полотно Рембрандта блестящим лаком.
Макс странно посмотрел на меня.
– О, Боже, я не могу толково объяснить! – Напротив. Я отлично понял. Иногда и мне кажется, что я рехнусь, когда я слушаю претенциозную болтовню.
– Правда? Я ужасно рада это слышать. – А почему?
– О, это долго рассказывать, – поежившись, ответила я.
– Но я никуда не спешу.
– Ну что ж. Видите ли, я два года встречалась с человеком, который больше всего преуспел по части умных разговоров. Ой, я стала ужасно злющей...
– Ни капельки. В откровенности нет ничего дурного. Продолжайте.
Он закурил сигарету и откинулся на спинку дивана.
– Хорошо. Найджел как раз один из именно таких блестящих интеллектуалов, чья жизнь протекает в академических кругах. Он филолог, – пояснила я. – В общем, он и его друзья просто упивались всеми этими невыносимыми рассуждениями, из которых я почти ничего не могла понять. А мне нельзя было произнести ни одной фразы, без того, чтобы меня не поправили и не подвергли критике. Конечно, Найджелу тоже досталось, когда я соприкоснулась с миром искусства. Не думаю, что он принимал всерьез мои занятия живописью. Он считал, что это отличное увлечение, но когда я купила дом и стала сидеть там месяцами, он не проявил достаточного терпения. Если честно, должна сказать, что и я не принимала его особенно всерьез, так что мы были квиты. А чем все кончилось угадать не трудно.
– Да, особого воображения не требуется. Итак, вы окончательно пропали во французской глухомани, откуда и явились с новой серией картин.
– Не совсем. Я вернулась поздней осенью и принялась как сумасшедшая доделывать работы почти не вылезая на свет божий. Потом Джордж взялся устроить мне выставку, и вот я здесь.
– И вот вы здесь, – машинально повторил за мной Макс. – А что же дальше?
– А теперь, как только выставка закроется, я снова уеду в свою деревню.
– Понимаю, нельзя слишком долго вкушать плоды цивилизации.
– Макс, а я думала вы меня поняли. – Как ни странно, я почувствовала себя уязвленной.
– Я понял, моя дорогая Персефона, и очень хорошо. Вы сумели продержаться несколько долгих месяцев в беспросветной тьме, чтобы при первой же возможности снова убежать высоко в горы. И вы готовы оберегать вашу обожаемую деревню, чтобы никому в этом бренном мире не пришло в голову принизить ее, скажем, упомянув ее название в газете: «Сент-тра-та-та, или что-нибудь в этом роде, своеобразная маленькая деревенька, которую так очаровательно пишет мисс Вентворт».
Я обиженно надулась.
– Вы что, смеетесь надо мной?
– Почему вы так решили? – спросил он с довольной улыбкой.
– О, простите, мистер Лейтон, – ответила я резко, – но, если вы прикрываетесь цинизмом, как только речь заходит о чем-то настоящем, – это ваше дело. Но я не позволю вам также обращаться со мной.
Он в изумлении приподнял бровь и затушил сигарету. Я насторожилась, приготовившись услышать очередное ехидное замечание, но он только сказал:
– Вы, безусловно, правы. Но я же предупреждал вас о своем мерзком нраве. Можете сравнить меня с Гадесом, если хотите, и тогда вам будет легче смириться.
– Мне это совершенно ни к чему, и вообще нечего вам на это сказать. – Я, сама того не ожидая, со стуком поставила рюмку на стол.
– Насколько я помню, Персефоне тоже нечего было сказать в подобных обстоятельствах. Гадес похитил ее и утащил в свое царство вовсе не спрашивая ее согласия. Но если вы хотите избежать опасностей, подстерегающих вас в подземном мире, то лучше не блуждайте в поисках цветущих нарциссов.
– Я намерена блуждать там, где мне нравится, – ответила я, начиная злиться всерьез.
– А, ну да, это как раз очень типично для богини весны. Что-то подсказывает мне, что вы сами подобны цветку нарцисса. И должен сказать, очень красивому. – В уголках его рта заиграла едва заметная улыбка.
Я удивленно взглянула на него, чувствуя, что краснею и перестаю сердиться так же быстро, как начала.
– Это, по всей вероятности, должно означать, что вы просите прощения?
– По-моему, да. Я действительно не очень приятный человек, Клэр, и вы имели возможность достаточно быстро в этом убедиться.
– Вполне приятный, – пробурчала я, и мы поднялись.
Макс отвез меня домой.
2
Скоро оказалось, что красавица горда и обидчива.
Этой ночью я плохо спала. Необычный вечер завершился и вовсе странно. Повертевшись с боку на бок, я бросила тщетные попытки уснуть, спустившись в кухню, заварила ромашкового чаю и, усевшись за стол, принялась размышлять над тем, что произошло.
Макс Лейтон, конечно же, произвел на меня впечатление, но все-таки это было не то
Ему без усилий удалось про никнуть в самые заветные уголки моей души. И, судя по всему, он совсем не испытывал при этом угрызений совести – заставил разоткровенничаться, а потом посмеялся надо мной. Впрочем, он действительно предупреждал заранее. Проводив меня до самой двери, он почти ничего не сказал на прощанье. «Доброй ночи, Клэр. Спасибо за приятный вечер». Вежливо и холодно. Даже не пожал руки. Я усмехнулась от этой мысли. Едва ли рукопожатие было бы уместным в такой ситуации, это я и сама понимала. Но хуже всего было то, что я совсем не поняла, о чем думает он. Макс держался совершенно нейтрально, и мне не стоило себя понапрасну обманывать, видимо, много ожидать не приходилось. Надо молить Бога, чтобы он своей рецензией не уничтожил меня. Не многим художникам удавалось оправиться после словесной порки Макса Лейтона. Придя к печальному заключению, я поставила чашку в раковину и пошла спать.
Настало воскресенье, и я услышала, как на пол возле входной двери упали газеты. Поставив кофейник так осторожно, как будто он был из драгоценного лиможского фарфора, я принялась вытирать мокрые руки о джинсы, чтобы успокоиться. Даже это утро, не говоря уж о прошедшей неделе, тянулось бесконечно, пока я жила ожиданием этого мига. Я выключила телефон, чтобы не услыхать дурной новости от кого-нибудь, кто успеет прочесть газету раньше меня.
Чтобы собраться с духом и отправиться в прихожую, мне потребовалось минуты три. Газета с приговором лежала на коврике. Понимая, что я лишь прячу голову в песок, отдаляя ужасный конец, я подняла ее и развернула. «Санди Таймс» выглядела такой же безобидной как всегда. Кто знает, не напечатан ли в ней некролог по моей едва начавшейся карьере? Я пошла в гостиную и, открыв сразу раздел, посвященный искусству, судорожно пробежала глазами страницу. Еженедельная колонка Макса Лейтона была на своем обычном месте, только на этот раз в первой же строчке я нашла свою фамилию.
Мне кажется, до меня не сразу дошло, что я читаю. Несколько минут я сидела неподвижно, окаменев от волнения, и слезы медленно катились у меня по щекам. Потом я также медленно поднялась, включила телефон и подпрыгнула от неожиданности, когда он зазвонил прямо у меня под рукой.
– Д-да, – ответила я, шмыгая носом.
– Клэр, милочка, где тебя носило все утро! Господи, я звонил каждые пять минут, ты что, не видела газеты?
Я откашлялась.
– Видела, Джордж. Как раз только что прочитала.
– Ну? Ну?
– Я, я не могу... – я опять разревелась.
– Ради бога, девочка, успокойся, что с тобой? О тебе написали статью, лучше которой я не читал уже много лет, и не кто-нибудь, а Макс Лейтон! Чего ты плачешь?
Я вытерла глаза и попыталась улыбнуться.
– Я всегда плачу от радости, Джордж. Я все еще не могу поверить.
– Уже можешь поверить. Ты теперь станешь знаменитой, и мы оба разбогатеем. Только послушай: «Клэр Вентворт, пожалуй, одна из наиболее самобытных художников, чьи картины выставлялись в последние годы в Великобритании, заново открыла для нас утраченную свежесть и непосредственность восприятия мира. Ее работы, выполненные сдержанными, экономными мазками, отличаются простотой линий и одновременно ясным видением деталей. На полотнах мисс Вентворт оживает французская провинция и ее люди, написанные неравнодушным и вдумчивым наблюдателем. Более всего тонкий вкус и изящная техника проявились в «Портрете мальчика»... А дальше он все продолжает и продолжает про портрет. И если ты откроешь, где этого мальчика найти, то ему, пожалуй, предложит после этого подписать контракт какая-нибудь кинокомпания. А теперь я хочу, чтобы ты поскорее приехала сюда и приготовилась, что тебя начнут рвать на части.
– О, Джордж! – взмолилась я. – Только не говори, что снова собираешься заставить меня заполнять пустые места.
Следующие несколько дней были совершенно сумасшедшими, так как я, можно сказать, стала знаменитостью. Телефон не умолкал ни дома, ни в галерее, и в пятницу, добравшись до дому к семи вечера, я была совершенно без сил. Телефон я выключила еще с утра, так что, ринувшись прямо В ванну, я вознамерилась насладиться одиночеством и покоем. Прежде я думала только, как продать картины, и мне никогда не приходило в голову, что все может так внезапно измениться и что окружающие начнут смотреть на меня совсем по-иному, как будто я вдруг стала куда талантливей и значительней, чем неделю назад. Из разряда безвестных мастеровых я перешла в когорту «художников». Вся эта история показалась мне обременительной, но приятной, и было любопытно, сколько это будет продолжаться. Я ни на минуту не забывала, что всем обязана Максу Лейтону.
После того как мое уставшее тело насладилось бездумным лежанием в теплой воде, я закуталась в махровый халат и прошлепала босиком в мастерскую. По стенам у меня все еще были развешаны эскизы, которые я давным-давно собиралась снять. Я никак не могла заставить себя убрать их, потому что они напоминали о любимом доме. Рисунка карандашом, углем, пастели, пейзажи и деревенские сценки – все наброски, которые я делала прошлым летом, были сейчас передо мной. А еще, конечно, Гастон – во всех мыслимых и немыслимых позах, которые мне только удавалось уловить: радующийся солнцу, зарывшийся в книгу, рисующий, закусив губу, мой портрет. Гастон был со мной, и я с улыбкой обратилась к нему: «Может, ты все это выкинешь, солнышко? Тогда наше тщеславие вылетит прямо в трубу».
В дверь позвонили. Я чуть было не выругалась от злости и сперва хотела не открывать, но, сообразив, что родители могли как всгда забыть ключи, покорно двинулась к двери.
– Кто там? – спросила я.
– Макс.
– Макс? – в ужасе воскликнула я. – Макс Лейтон?
– Он самый.
– О, Боже, как вы сюда попали?
– Мне кажется, я приехал, чтобы вас повидать. А вы намерены беседовать со мной через дверь?
– Я…я не одета.
– Неважно, откройте, а Клэр? Льет как из ведра.
Я открыла дверь и впустила его, будто последний аргумент был важнее всего.
Он действительно промок до нитки, вода ручьем стекала с него.
– Кажется, вы еще мокрее меня, – сказал он, оглядывая меня.
– Да, но я не ожидала, что вы придете!
– Естественно. Я пытался до вас дозвониться, но линия часами занята.
– А я выключила телефон. Заходите, пожалуйста, – пригласила я его, с опозданием вспомнив о вежливости.
– Благодарю, мисс Вентворт, – произнес он с ехидной улыбочкой и решительно шагнул в прихожую, протягивая мне огромный букет белых цветов, который вытащил из-за спины.
– За ваш успех.
– О, Макс, – я с наслаждением вдохнула аромат. – Они такие красивые, спасибо! – я взяла у него букет, зарылась носом в цветы и только после этого поняла, что это нарциссы.
Я удивленно посмотрела на него, но он казался совершенно безмятежным.
Поделиться книгой: