Барабашка - это я: Повести

— Ты картохи полил? — спросил он, увидев Ваську.

— Полил, полил, — проворчал тот. — Только мне и делов…

— А ты хорошо полил? — настойчиво продолжил Жека. — У стенки тоже?

— А ну, заткнись! — крикнул Васька, и Жека быстро прикрыл рот ладошкой, но тут же перевел глаза на меня и из-под ладошки попросил:

— Расскажи сказку!

Я смутилась:

— Да я сказок не знаю…

— Хорошо, — тут же согласился Жека. — Тогда я расскажу. А ты слушать будешь. Ладно?

— Конечно, конечно, — обрадовалась я.

Васька фыркнул, взял три дощечки, молоток и ушел в угол.

— Знаешь, есть такой город, — полуприкрыв глаза, начал Жека. — Там все дома золотые. То есть не по-настоящему золотые, а как бы… Блестят. А все улицы выложены белым камнем. Такой гладкий, даже чуть розовый…

— Мрамор, — подсказала я.

— Да, да, мрамор, — согласился Жека. — А на каждом углу из того же мрамора бассейны. Посередине такого бассейна бьет фонтан. И вода в бассейнах голубая-голубая. Как небо. Все дети, которые живут в этом городе, каждый день купаются в бассейнах, а туч на небе никогда не бывает. И всегда светит солнце, а золотые дома и фонтаны сверкают так, что даже вечером не зажигают фонари. А вдоль улиц на газонах растут розы…

— Красные, — подсказала я.

— Нет, — решительно возразил Жека. — Красные — это слишком… на кровь похоже… Розовые! Вот! И белые тоже. И еще желтые такие. Красивые!

— Хорошо, хорошо, — согласилась я. — Красные и вправду слишком ярко.

— Утром взрослые ухолят на работу, а дети ходят по улицам, играют с большими добрыми собаками, купаются в бассейнах…

— А школа? Разве они не учатся? — спросила я.

Жека на секунду нахмурился, но тут же улыбнулся и сказал:

— Те, которые хотят, учатся. В школах там большие окна, от пола до потолка, пальмы растут в бочках, а все учительницы добрые, как анделы, и ходят в длинных белых платьях. А на руках у них такие золотые браслеты, и по ним все узнают, что они учительницы, и если что кому непонятно, то спрашивают у них прямо на улице. И они всегда отвечают…

— Здорово! — искренне восхитилась я. — Красивый город! Это ты сам придумал или тебе кто-нибудь рассказал?

— Он есть! Есть! — с обидой сказал Жека. В глазах его блеснули слезы, и я поспешно подтвердила:

— Есть, конечно, есть! — и погладила Жеку по жестким спутанным волосам.

Подошел сумрачный Васька и начал молча прилаживать на стене сколоченную им полочку.

— Посуда вся на полу валяется, — пояснил он. — Грязь одна. Тебе домой не пора?

Я взглянула на часы и поднялась:

— Пора.

— Ну пошли. Мне как раз на вокзал заглянуть надо.

Васька посмотрел на Жеку и свирепо вытаращил глаза:

— Гляди у меня! Встанешь — убью!

— Красивый у Жеки город, правда? — спросила я, шагая вдоль сараев рядом с Васькой. — Он тебе тоже рассказывал?

— Век бы не слыхать! — огрызнулся Васька.

— Почему?! — удивилась я.

Васька долго молчал, потом вдруг сказал:

— Он припадки любит.

— Как любит? — не поняла я. — Он же не должен ничего помнить.

— А он и не помнит, — подтвердил Васька. — А перед тем как покатиться, бывает в ентом городе, с золотыми домами. Чудится ему, ясно? Потому и припадки любит.

— Ах, вот что, — сказала я только для того, чтобы что-нибудь сказать. И подумала о том, как все странно и сложно.

С тех пор как я познакомилась с Васькой и Жекой, мне стало казаться, что существуют два слабо связанных между собой мира. Один — это тот мир, в котором я жила раньше. Это — школа, мама, бабушка, папа, Инка Колесова, Наташа Громова, Ленка Макаренко… Другой — это Жека и Васька, Жар-Птица, Моня-искатель, Родька — Божий человек…

Но в тот момент, когда Васька объяснил мне происхождение Жекиного города, я как-то вдруг поняла, что была не права, и есть только один мир, в котором все смешивается. И от этого мне почему-то стало легче. Хотя в общем-то понятно почему. Ведь если миров два, то в каком же из них живу я сама?

* * *

Шли дни. Жека поправлялся и стал как-то даже веселее, чем раньше. Часто смеялся чему-то, рассказывал какие-то истории, строил замки из моих старых кубиков. Иногда вдруг замолкал и с мечтательной улыбкой смотрел куда-то вдаль, туда, где, исчезая, сплетались рельсы и провода. И, казалось, видел там что-то, недоступное нам с Васькой.

Бабушка и мама особенно ко мне не приставали. Правда, однажды вечером, выйдя гулять, я заметила, что мама следит — за мной, прячась за водосточными трубами. Я легко запутала след и скрылась от нее — недаром я почти год играла в индейцев.

Однажды мы всем классом ходили в театр, смотрели балет «Щелкунчик». Мне балет очень понравился, но я все время жалела, что Васьки и Жеки нет рядом. А перед театром мы зашли к Ире Смирновой. Она, оказывается, живет совсем рядом со школой. И сама позвала меня к себе.

В маленькой Иркиной комнатке стояло два огромных шкафа, плотно набитых книгами.

— Это все твои? — удивленно спросила я.

— Да, мои, — гордо ответила Ирка.

— И ты их все прочитала?

— Ага.

— Ты, Ирка, наверное, страшно умная, — искренне восхитилась я. — Мне б столько и за всю жизнь не прочесть!

— А мне ничего другого не оставалось, — непонятно ответила Ирка, нырнула в платяной шкаф, покопалась в нем и выкинула на диван голубую, с большим воланом кофту и темно-синюю плиссированную юбку. — Как ты думаешь, подойдет? — спросила она меня.

— Ага, нормально, наверное, — равнодушно согласилась я, но тут же испугалась, что обидела Ирку, и добавила: — Очень даже красиво.

— Вот и славно. — Ирка вздохнула с облегчением, достала голубую комбинацию и тоже бросила ее на диван. Потом через голову стянула школьное платье.

Я рассматривала книги и обернулась к Ирке, чтобы спросить ее о… и все слова застряли у меня в горле. Я смотрела на Ирку, которая стояла передо мной в одних трусах и глупо хлопала глазами.

На груди у Ирки, почти точно посередине, багровел огромный страшный рубец, простеганный по краям двумя рядами красных точек.

— Ирка, что это?! — прошептала я.

— А, это? — Ирка спокойно ткнула себя пальцем в грудь. — Это мне операцию делали. На сердце. Ты разве не знала?

— Очень больно было? — Вопрос был страшно глупым, но молчать было еще страшнее.

— Нет, когда резали, не больно, — охотно объяснила Ирка. — Это ж под наркозом, ничего не чувствуешь. А вот потом, когда проснулась… ничего себе так…

Теперь я сразу поняла все. И почему Ирка не ходит на физкультуру, и почему ее так редко вызывают к доске, и почему ей не оставалось ничего, кроме чтения книг. «Черт возьми, ей же, наверное, волноваться нельзя, — подумала я. — Тогда Нина Сергеевна не хотела, чтобы она шла в детдом. Поэтому. А я, дура, рассказала ей про Ваську и про все. Вдруг ей плохо от этого было? И тогда в детдоме… Она же бежала за мной. Бежала! А ей же наверняка нельзя этого ни в коем случае. Она же умереть могла! И все равно… Чтобы мне помочь…»

— Ирка! — отчаянно сказала я.

Ирка посмотрела на меня с удивлением. Она как раз надевала юбку. Мне хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, но я ничего не могла придумать и ненавидела себя за это. Вот если бы гадость надо было сказать… тут бы я быстро… пожалуйста… А хорошее… никогда никому не приходилось. И никто меня этому не учил. Только из книг: «Милостивый государь мой! Примите уверения в совершеннейшем моем почтении…» Ну, это явно не годится! Но должно же быть что-то взамен! Но что?! И я еще смею обижаться на Ваську за то, что он только ругается… Если даже я хороших слов не знаю, то уж ему-то откуда… Ирка выжидающе смотрела на меня. Ненадетая юбка висела у нее на шее.

— Ирка! — повторила я. — Хочешь, я тебе книжку подарю? Сент-Экзюпери? «Планета людей». Там и «Маленький принц» есть. Хочешь?

— Нет, нет, нет! Что ты! Что ты! — Ирка быстро замотала высовывавшейся из юбки головой.

— У меня — два. Один бабушка купила, другой — на день рождения, — отчаянно врала я. — Зачем мне два-то?

— Правда? — Ирка недоверчиво улыбнулась.

— Конечно, правда! — подтвердила я. — Я тебе завтра принесу. Ту, которая поновее… И ты… ты прости меня, Ирка! Я ж не знала…

— Простить? — изумилась Ирка. — За что это?

— Ну, за то, что я тебя… ну, волновала… Тебе ж, наверное, волноваться нельзя…

— Можно, — твердо и грустно сказала Ирка. — Мне даже нужно волноваться. Иначе я вообще никогда человеком не стану…

— Ты и так человек, что ты говоришь такое! — пришла моя очередь удивляться.

Ирка стояла, опустив руки и глядя в пол. Юбка болталась на ней, как огромный старинный воротник.

И я спросила то, что меня давно интересовало:

— Ир, а почему ты в классе ни с кем не дружишь? Я — ладно, я — из другой школы, а ты?

— Со мной никто не хочет дружить, — спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся, сказала Ирка. — То самое, про что ты говорила. Волноваться нельзя, бегать нельзя, играть ни во что нельзя. Неинтересно со мной.

Мне захотелось как-нибудь утешить Ирку, но я не знала, как это сделать. Сначала я хотела просто сказать: «Давай, если ты не против, я буду с тобой дружить», — но потом подумала, что это как-то очень глупо. В самом деле, нельзя же дружить по заказу… И тогда я сказала:

— Ну и что? Зато ты вон сколько книг прочитала… И родители тебя, наверное, никогда не ругают. Нельзя же…

— Я их ненавижу, — опять же спокойно сказала Ирка. — Они Марью убили.

Я вздрогнула и приготовилась услышать что-нибудь уж вовсе кошмарное. После багрового шрама на Иркиной груди, который все еще стоял у меня перед глазами, я чувствовала, что ничему не удивлюсь. Ирка молчала.

Тогда я спросила шепотом:

— А кто это — Марья?

— Марья — это моя овчарка, — сказала Ирка, и голос ее чуть дрогнул. — Она меня любила. Они обещали мне, что не тронут ее, а пока я была в больнице, ее усыпили. Им кто-то сказал, что мне вредно… Я пришла, а ее нет… И подстилки нет, и ошейника на гвозде, и мячика резинового — ничего… Как будто и не было. И мне, понимаешь, захотелось… тоже…

— Что — тоже? — одними губами переспросила я.

— Чтобы меня тоже не было…

Лицо у Ирки было совершенно спокойное, только веснушки проступали все отчетливее, а губы, наоборот, почти слились с голубым кофтиным воланом.

— Знаешь, Ирка, — собравшись с силами и отвернувшись, проворчала я. — Не надо этого, ладно? Жалко пса, конечно, чего говорить… Так чего же теперь, топиться, что ли?.. Мало ли что в жизни бывает!

— Да, — сказала Ирка. — Много. Я теперь знаю. И очень благодарна тебе.

— Мне?! — изумилась я.

— Тебе, конечно. — Ирка пожала плечами. — Ты меня, можно сказать, спасла. Пока ты мне не рассказала про Ваську, я все думала… думала… В общем, теперь не важно, о чем… А теперь не думаю. И даже если ты теперь со мной вообще разговаривать не захочешь, я все равно никогда не забуду того, что ты для меня сделала.

«Вот это да! — смущенно и восхищенно подумала я. — Получается, что не я Ирке, а она мне комплименты говорит. Да еще как ловко! Вот что значит читать много!»

— А теперь пойдем поскорее, — сказала Ирка, видя, что я уже открыла рот. — А то в театр опоздаем.

* * *

За ужином я спросила:

— Мама, а ты могла бы усыновить ребенка из детского дома?

Мама почему-то смутилась и дажа начала крошить булку на стол, за что всегда ругала меня.

— Да нет, мне как-то тебя хватает…

— Ну, а если бы меня почему-нибудь не было? Тогда могла бы? — не унималась я.

— Все не так просто, Ольга, как тебе кажется, — громко и четко сказала бабушка.

Я. не знаю людей, которые говорили бы четче, чем она. Бабушка произносит все буквы в каждом слове, даже те, которые в школьном учебнике числятся непроизносимыми. Я думаю, что эта привычка образовалась у нее от долгого общения с обалдевшими родителями больных детей.

— Конечно, усыновить и воспитать чужого ребенка — это благородное, достойное уважения дело. После войны, когда осталось много детей-сирот, некоторые давали свою фамилию шестерым, даже десятерым детям. Я сама знала такую женщину. Она была уже немолодая, и на войне у нее погибли двое сыновей и дочь. В их городе разместился эвакуированный детский дом. Она брала к себе заболевших детей, и, выздоровев, они оставались у нее жить. Так у нее стало шестеро детей. И еще одного мальчика-сироту привез с войны ее муж. Вот так… Но сейчас все сложнее…