Чаша кавалера

Дворецкий задумчиво нахмурился:

— Думаю, сэр, это из-за одного замечания, сделанного десятым виконтом в разговоре с сэром Генри. По какой-то непонятной мне причине дедушка юного джентльмена — отец ее милости — кажется, питает страсть ко всему американскому. Вроде бы он говорил десятому виконту, что величайшими лучниками всех времен были индейцы и белые разведчики, о которых повествуют «Истории о Кожаном Чулке» покойного Дж. Фенимора Купера.

— Да, — согласилась Вирджиния. — Это похоже на папу. Ну и что?

— Сэр Генри решительно возразил против этого замечания, миледи. Он информировал десятого виконта, что все выдающиеся лучники, о которых сообщает история, были англичанами и что величайшим из них был полулегендарный персонаж, известный как Робин Гуд.

— Продолжайте, Бенсон!

— Продолжать особенно нечего, миледи. Демонстрируя использование сорокафунтового лука, сэр Генри рассказал десятому виконту несколько увлекательных историй о Робин Гуде и злокозненном шерифе Ноттингемском, которые юный джентльмен слушал с напряженным вниманием.

— Ну и что в этом плохого?

— Ничего, миледи. Кроме того, что впечатлительный юный ум эти истории могут слегка ввести в заблуждение.

— Ввести в заблуждение?

— Да, миледи. У меня сложилось определенное впечатление, что они связаны не столько с приключениями Робин Гуда, сколько являются несколько приукрашенными описаниями подвигов, совершенных в молодости самим сэром Генри Мерривейлом.

Мастерс снова встрепенулся:

— Предупреждаю вас, миледи, вы сами будете виноваты, если не примете меры! Имейте в виду, что любой ребенок при одном взгляде на физиономию сэра Генри с визгом побежит прочь…

— Неужели он настолько страшен?

— Страшнее, чем вы думаете.

— Быть не может! Как бы то ни было, я никогда его не встречала.

— Но по какой-то причине этого не происходит, — продолжал Мастерс. — Не могу объяснить почему, но детей он привораживает, как Гаммельнский Крысолов.[10] Хорошо, что у него нет своего внука, иначе нам пришлось бы держать наготове Борстал[11] для двенадцатилетнего парня, а Уормвуд-Скрабс[12] или Дартмур[13] — для восемнадцатилетнего.

— Думаю, вы преувеличиваете, мистер Мастерс. В любом случае, Бенсон, вы не ответили на мой вопрос. — Вирджиния слегка надула губки. — Вы позволите нам повидать сэра Генри?

Бенсон тяжко вздохнул:

— Если это вопрос вашего личного счастья, миледи, и как-то связан с… э-э… еще одним случаем таинственного исчезновения на глазах у свидетелей или из запертой комнаты…

— Так оно и есть! Пожалуйста, не расстраивайтесь, мистер Мастерс. По-моему, у вас подскочило давление.

Подумав, Бенсон кивнул.

— Не будете ли любезны, миледи и вы, старший инспектор, последовать за мной?

Он повел их через просторный, но с низким потолком холл. Солнечный свет, проникающий сквозь освинцованные окна, играл на коричневой дубовой мебели, пахнущей возрастом и политурой.

Для человека со столь отпугивающим характером и внешним видом Г. М. обладал весьма впечатляющей вереницей предков. Над камином висел портрет леди кисти Питера Лели, а на правой стене — еще больший портрет работы Гейнсборо.

Мастерс видел, что с каждой комнатой, через которые вел их Бенсон, Вирджиния становится все более очарованной обстановкой. Хотя они в любой момент ожидали услышать голос старого людоеда, упражняющегося в пении, в доме царила мертвая тишина, когда Бенсон направился к закрытой двери в конце короткого коридора.

— Стоп! — тихо произнес Мастерс, кивнув в сторону двери. — Он сейчас здесь?

— Да, сэр, — терпеливо отозвался Бенсон. — Это Серый кабинет, выходящий окнами в елизаветинский сад. Сэр Генри велел установить там рояль.

— Знаете, мисс, — проворчал внезапно смутившийся Мастерс, — я не уверен, что вам следует вообще входить туда.

— Почему? — спросила Вирджиния.

— Потому что, мисс, старый негодяй может запеть что-нибудь, не предназначенное для ушей симпатичной молодой леди вроде вас… Погодите! — Мастерс повернулся к Бенсону. — Вы сказали, что у него итальянский учитель музыки?

— Да, сэр. Знаменитый маэстро, синьор Луиджи Равиоли.

— Ну, что бы ни говорили об итальянцах, в музыке они знают толк. Не может этот парень убедить старика петь что-нибудь приличное, если ему вообще необходимо петь?

Взгляд Бенсона устремился в потолок.

— Действительно, сэр, синьор Равиоли часто упрекал сэра Генри за его песенный репертуар.

— Значит, синьор Рави… итальянец сумеет его уговорить! Я не позволю оскорблять слух молодой леди…

— Я ценю вашу заботу, мистер Мастерс, — искренне поблагодарила Вирджиния. — Но в конце концов, я замужняя женщина. И вы сами сказали, что сэр Генри постарел и изменился.

— Я был достаточно глуп, чтобы этому поверить, — буркнул Мастерс.

— Вы сказали, что он собирает марки или керамику и что о нем ничего не было слышно…

Вирджиния внезапно умолкла. Из-за двери послышались звуки рояля, играющего вступительные такты песни. Но не они заставили ее умолкнуть, поднеся руку ко рту.

— Черт возьми! — прошептал Мастерс, несмотря на все старания следить за своим языком в присутствии дамы.

Когда за закрытой дверью зазвучал basso profundo, Мастерс и Вирджиния приготовились к чему-то очень скверному. Но они не ожидали самого худшего. Ужасные звуки напоминали взрыв бомбы без предваряющего его свиста.

Только Бенсон оставался невозмутимым. Знакомый со своеобразным чувством юмора дворецкого сказал бы, что он даже выглядит довольным. Приложив палец к губам, он бесшумно распахнул дверь, и взору Вирджинии представилась самая впечатляющая сцена из всех, какие ей доводилось лицезреть.

Модернизированные окна просторной квадратной комнаты с серыми оштукатуренными стенами и картинами в рамах выходили в большой разноцветный сад с фонтаном, в центре которого женская фигура из зеленоватой бронзы купалась в сверкающих струях воды.

В самой комнате, между дверью и окнами, стоял рояль, обращенный клавиатурой к двери. У рояля сидел спиной к входящим маленький полноватый человечек с длинными черными волосами, трепетавшими при каждом движении.

Певец — крупный, толстый, бочкообразный джентльмен в белом костюме из шерсти альпаки — также находился спиной к гостям. Его лысина сверкала на солнце. Он стоял у рояля, выпятив объемистый зад. Его правая рука небрежно покоилась на инструменте, а левая была поднята в сугубо оперном жесте, напоминающем пластику Марселя Журне.[14]

Он пел следующее:

Сестры моей парню за сотню лет. Старей его здесь не сыскать. Не пойдет он в кровать. Чтоб немного поспать. Он мертв, но не хочет лежать!

Пухлый волосатый человечек был вне себя. Чтобы рояль был хоть как-то слышен сквозь ужасающий рев певца, он колотил по клавишам, как боксер по груше. Но его все равно слышно не было.

В день своих похорон он за двадцать миль Отправился виски хлестать. Надрызгавшись, встал И вскочил в катафалк. Он мертв, но не хочет лежать!

Маленький человечек у рояля — синьор Равиоли — спрыгнул с табурета, дрожа всем телом. По выражению его лица можно было предположить, что он собирается произнести двадцатиминутную страстную речь. Но, прижав друг к другу большой и указательный пальцы, как будто стараясь удержать за хвост насекомое, он произнес лишь одно слово:

— Нет!

Певец умолк и повернулся.

— В чем дело? — рявкнул он.

— Нет! — повторил синьор Равиоли, дрожа еще сильнее.

При виде выражения широченной физиономии сэра Генри Мерривейла со съехавшими на нос очками в роговой оправе Вирджиния на какое-то время ощутила желание закрыть глаза.

— Что теперь я натворил? С песней что-то не в порядке?

— Нет!

— Тогда что не так, сынок? Объясните!

Старший инспектор Мастерс, стоя в дверях рядом с Вирджинией, облегченно вздохнул.

— Слава богу, мисс, — пробормотал он, — что у учителя пения есть хоть немного здравого смысла! Он убедит старого дурня не петь низкопробные мюзик-холльные песенки вроде этой! Он скажет ему…

Однако синьор Равиоли сказал совсем другое:

— Это ваше дыхание…

— Что не так с ним, сынок?

— Вы дышать вот так! — Синьор Равиоли начал издавать пыхтящие звуки на манер дырявых кузнечных мехов. — Corpo di Вассо,[15] я устать от вы! Подождите! Я вам показать, как петь эта песня!

Он снова сел за рояль, тряхнув шевелюрой. Надо признать, что у синьора Равиоли был действительно прекрасный тенор — бархатный, как пльзенское пиво.

Сестры моей парень откинул копыта. Рыдают о нем его дети. И нам его жаль, Хоть в гробу не лежал. Он призрак, но хочет спагетти.

Уничижительный возглас замер на губах сэра Генри Мерривейла.

На его лице появилось странное выражение.

— Послушайте, сынок, — осведомился Г. М., поправив очки, — откуда вы взяли новый куплет этой песни?

— Новый куплет? Ба! Я его придумать только сейчас!

— Да неужели? Сынок, это не так плохо! Не могли бы вы придумать еще?

Частично умиротворенный синьор Равиоли щелкнул пальцами с небрежной артистической гордостью.

— Конечно! Этот песня простой — не то что итальянский. — Внезапно вспомнив обиду, он ударил по клавишам. — Но почему вы не петь красивый итальянский песня, который я хотеть?

Г. М. с такой силой хлопнул кулаком по крышке рояля, что внутри загудели струны.

— Вы отличный учитель музыки, сынок. Я это признаю. Но я больше не собираюсь мириться с вашим чертовым латинским темпераментом! Я англичанин, понятно? Не выношу темпераментных личностей!

— Вот как? — отозвался синьор Равиоли с внезапным зловещим спокойствием. — Вы хотеть, чтобы я сочинить еще куплеты для ваша песня?

— Да!

— Ну так я их не сочинять.

— Погодите, сынок! — всполошился Г. М. — Не выходите из себя! Тот куплет, который вы только что состряпали, просто гениален! «Он призрак, но хочет спагетти». Черт возьми, это лучше оригинального текста! Если вы сочините еще куплетов двадцать-тридцать, я мог бы спеть их на концерте и произвести фурор. Тем более если я спою их с итальянским акцентом!

Решительно, этот день не был удачным для старшего инспектора.

Время от времени Мастерс прочищал горло в напрасной надежде привлечь внимание Г. М. Но теперь, поддавшись общей темпераментной атмосфере, он громко постучал костяшками пальцев по панели открытой двери.

Г. М. и синьор Равиоли повернулись одновременно. При виде Мастерса на лице Г. М. отразилась такая лютая злоба, что Вирджиния едва не выбежала в коридор.

— Пожалуйста, успокойтесь, сэр! — быстро произнес Мастерс, подняв руку с достоинством уличного регулировщика. — Не говорите ни слова, пока не услышите, что я должен сообщить вам. Я здесь не для того, чтобы беспокоить вас, и не потому, что мне этого хочется. Нет, сэр! Я здесь потому, что заместитель комиссара, пренебрегая всеми полицейскими правилами и расходуя деньги налогоплательщиков, приказал мне прибыть сюда из-за происшествия с запертой комнатой, которая, похоже, была наиболее запертой из всех, о каких я когда-либо слышал. Но пока что ничего не говорите!

Г. М. и так ничего не говорил.

Он попросту был на это не способен. Стоя с упертыми в бока кулаками, побагровевшим лицом и выпученными под стеклами очков глазами, он всего лишь дышал в таком стиле, который напоминал недавнюю иллюстрацию синьора Равиоли.

— Вот так, — продолжал успокоившийся Мастерс. — Эта маленькая леди — мисс… леди Брейс, ваша соседка из Телфорд-Олд-Холла. Насколько я понял, вы познакомились с девятилетним сыном леди Брейс по имени… по имени…

— С десятым виконтом, сэр, — быстро подсказал Бенсон.

— По имени Томми. — Мастерс бросил сердитый взгляд на дворецкого. — Судя по полученной информации, вы в очередной раз выставили себя глупцом, обучая мистера Томми стрелять из лука… Но не будем отвлекаться. Две ночи тому назад — точнее, в среду — в Телфорд-Олд-Холле произошло очень странное событие. По крайней мере, вы бы назвали его странным. Как говорила мне ее милость, Телфорд — исторический старый дом. Не такой старый, как Крэнли-Корт, но куда более исторический и интересный.

Сэр Генри Мерривейл по-прежнему молчал. Но при этих словах с его губ сорвался легкий свистящий звук. Его лицо покраснело, а глаза выпучились еще сильнее.

— По словам леди Брейс, с одной из тамошних комнат, называемой Дубовой, связана историческая легенда. Не то чтобы в наши дни кого-нибудь заботила история, — с презрением добавил Мастерс. — Мы избавились от нее раз и навсегда. Но я должен изложить вам факты.

— Право, мистер Мастерс… — запротестовала Вирджиния, но старший инспектор шикнул на нее.

— Легенда восходит к эпохе Гражданской войны,[16] а точнее, думаю, к 1645 году. Если я правильно помню, это был год битвы при…

— Битвы при Нейзби,[17] сэр, — вновь подсказал Бенсон — поистине кладезь информации.

— Да. Но вернемся к Дубовой комнате. Сейчас, как говорит леди Брейс, в ней нет почти ничего, кроме нескольких музыкальных инструментов — включая странную разновидность фортепиано, которая существовала уже в те времена, — и железного сейфа для ценностей, к которому у лорда Брейса имеется только один ключ.

В семействе Брейс существует фамильная драгоценность, которую они именуют Чашей Кавалера. Вы, конечно, собираетесь спросить, является ли эта чаша антикварным изделием, относящимся к тому же периоду, что и легенда о кавалере. Ответ — нет, не является. Но в Викторианскую эпоху жил виконт Брейс, который грешными путями нажил кучу денег и считал, что чаша, связанная с легендой, должна существовать. Поэтому он просто изготовил ее согласно собственным вкусам. Насколько я понимаю, нынешним лорду и леди Брейс эта чаша не слишком нравится. Верно, мисс?

— Она ужасна, — пробормотала Вирджиния, печально покачав головой.

Мастерс достал из внутреннего нагрудного кармана записную книжку.

— Мне описали чашу как большой золотой кубок с ободком из крупных бриллиантов сверху и из рубинов и изумрудов посредине.

Вирджиния содрогнулась. Даже Бенсон слегка нахмурился.

— Тем не менее, — продолжал Мастерс, — эта чаша находится в семье и, очевидно, должна оставаться там. Не являясь ценностью как реликвия, она обладает огромной материальной ценностью. Расторопному мошеннику достаточно извлечь камни, продать их по отдельности, чтобы их было невозможно отследить, и растопить золото. Чаша Кавалера — мечта вора!