Тени прошлого

– Мы должны были взять с собой моего кузена, Хьюго Грекса, но он нас кинул, – без экивоков ответила Люси. – Если не можешь пойти, не страшно, только скажи сейчас, чтобы мы успели найти кого-нибудь другого. Все, кто хотел, уже идут.

Не самое лестное приглашение, но мне было любопытно, и, кроме того, я начинал понимать, что если собираюсь пройти сезон, то нужно делать все как полагается.

– Нет, почему же. Я с удовольствием пойду. Спасибо.

– Напиши маме, а то она подумает, что ты странный. К тому же она скажет, где и когда надо быть. Ты знаешь, что нужен фрак?

– Еще бы!

– Тогда если не увидимся раньше, то до встречи на балу. – И Люси повесила трубку.

Может быть, потому, что изначально я не собирался на бал, когда я в тот же день узнал, что Дэмиан Бакстер уже приглашен, это было для меня откровением. В те дни студентам колледжа Магдалены, как наверняка и многих других колледжей, предоставляли не просто комнатку для сна и занятий. Вместо этого у каждого студента была не только спальня, но и гостиная, что требовало немалого пространства под жилые помещения. В тот год мои комнаты находились в старом перестроенном домике на противоположной от колледжа стороне Магдален-стрит, который в 1950-х годах был поглощен новым университетским двором, появившимся вокруг него. Апартаменты были очаровательные, и я до сих пор вспоминаю о них с любовью, но находились они в различных частях здания. Я немало удивился, когда, сходив в спальню за книгой, вернулся в гостиную и обнаружил там Дэмиана, который стоял у камина и грел ноги перед клокочущим газом.

– Как я понимаю, ты идешь на Бал королевы Шарлотты с Далтонами, – начал он. – Нельзя ли у тебя переночевать? Не хочется после всего сюда тащиться.

– Откуда ты знаешь?

– Люси поведала. Я сказал, что иду с Уоддилавами, и тогда она решила позвонить тебе. Ревную!

В этих словах содержалось очень многое. Даже больше, чем он сам понимал. Но может быть, и нет. Дэмиан явно был полон решимости попасть на бал. Зная о чувствах очарованной им Джорджины и подогревая их, он был уверен, что для него путь на бал лежит в этом направлении. Помимо этого, Дэмиан таким образом сообщал мне, что первым кандидатом Люси на замену отказавшегося кузена был он, а я всего лишь запасной вариант. Дэмиан хотел, чтобы я и это знал.

– Ты не говорил, что идешь.

– А ты и не спрашивал. – Он поморщился. – Джорджина Уоддилав. Фу! – Мы обменялись улыбками, что с моей стороны было постыдным вероломством. – Где ты берешь напрокат фрак?

– У меня свой, – ответил я. – Достался в наследство от кузена. Думаю, еще впору. По крайней мере, налез прошлым Рождеством, когда я ходил на охотничий бал.

Дэмиан кивнул и проворчал:

– Конечно, у тебя есть свой. Я и не подумал. – Настроение Дэмиана слегка изменилось. Он глотнул терпкого белого вина, которое я ему протянул. – Даже не знаю, зачем я туда иду.

– Тогда зачем идешь? – искренне удивился я.

Он на мгновение задумался:

– Потому что могу!

История костюма сама по себе увлекательный предмет, и любопытно, что я наверняка застану смерть по крайней мере одного вида одежды, который в свои лучшие времена играл весьма значимую роль, а именно фрака. С начала XIX века стараниями мистера Браммела и до середины XX фрак был излюбленным мужским костюмом для любого вечера в свете, униформа британской аристократии. Когда в конце 1920-х годов шурин спросил герцога Ратленда, надевает ли тот когда-либо смокинг, герцог ненадолго задумался и ответил: «Когда обедаю с герцогиней в ее спальне».

Некоторых удивило, что фрак пережил войну, так как шесть лет царствования смокингов и мундиров могли бы с ним покончить, но Кристиан Диор, возродив почти эдвардианский стиль одежды, с турнюрами, корсетами, стегаными тканями и подбойками, дал ход моде на пышные вечерние наряды, рядом с которыми скучный короткий смокинг выглядел неуместным. Затем летом 1950 года графиня Лестер давала в Холкеме для своей дочери леди Энн Коук бал, где присутствовали король и королева. Следующее утро ознаменовалось двумя открытиями. Первое, что вечером в фонтан упал официант и утонул. Второе, что фрак бесповоротно вернулся. Но в чем Диор и многие другие не отдавали себе отчета, так это в том, что фрак не просто одежда, а образ жизни, и этот образ жизни уже мертв. Фрак был частью заключенной в незапамятные времена сделки между аристократами и теми, кому повезло меньше, что первые бóльшую часть дня будут проводить в дискомфорте, дабы создавать убедительный и солидный образ сильных мира сего. Все же блеск и роскошь веками были неразрывно связаны с властью, вплоть до сравнительно недавнего появления правительства уныло одетых людей. До Первой мировой войны для высших классов непреложным правилом было, находясь в загородном доме, переодеваться пять-шесть раз в день: для прогулки, для охоты, для завтрака, для обеда, для чая и для ужина. По меньшей мере три костюма в день были необходимы в Лондоне. Знать соблюдала эти утомительные ритуалы переодевания по той простой причине, что понимала: стоит им перестать выглядеть правящим классом, как они вскоре перестанут таковым быть. Наши политики лишь недавно усвоили то, что высшее общество знает уже тысячу лет: внешний вид – это всё.

Но почему же тогда традиция так стремительно отмерла? Потому что аристократы перестали верить в себя. Не только потеря слуги стала фатальной для гардероба. Важнее оказалась потеря присутствия духа, которая охватила правящие круги в 1945 году и продолжила разрушать уверенность в своих силах до тех пор, пока к концу семидесятых для всех них, за редким исключением, роль в жизни нации, а с ней и идея фрака потеряли значение. Мое поколение застало окончание этого процесса. Когда мне было восемнадцать лет, все охотничьи балы еще проводились во фраках, как и майские балы в Кембридже, и выпускные балы в Оксфорде. Несколько балов дебютанток еще пытались требовать фраки, и единственное событие, на которое фраки надевали безоговорочно, – это был Бал королевы Шарлотты. Сегодня, за исключением государственного приема в Букингемском дворце или Виндзоре или какого-то редкого и помпезного события в Коллегии адвокатов, фрак практически исчез. Странно даже подумать, что сорок лет назад мы все еще достаточно часто нацепляли на себя этот пиджак с длинными фалдами, поэтому имело смысл завести себе собственный.

Бал королевы Шарлотты не был закрытым торжеством. Это крупное благотворительное событие, и поэтому оно не следовало обычным правилам. Для начала он назывался обедом с балом, и это означало, что там мы должны были есть, поэтому собирались намного раньше, чем обычно. В те дни, когда еще не изобрели алкотестеры, обед с балом многими считался неформальным, уже не помню, почему так. Возможно, потому, что на них была атмосфера вечера в клубе где-то на задворках империи. Но в тот день нас ждала торжественная церемония, которая и придавала мероприятию такую важность. Наш план был собраться на лондонской квартире Далтонов в Куинсгейте, убедиться, что все на месте, и немедленно выдвинуться в сторону отеля «Гросвенор-Хаус».

Я позвонил во входную дверь, и домофон – у нас тогда они уже были – впустил меня. Квартира находилась на первом этаже, не нужно было настраиваться на долгий подъем по лестнице. Видимо, входная дверь была дверью в столовую, когда этот недавно построенный дом служил жилищем преуспевающей семьи поздних викторианских времен, но к 1960-м годам столовую разделили на прихожую и средних размеров гостиную. Как принято у таких семей, в квартире сохранили несколько ценных предметов, чтобы мы ненароком не ошиблись, определяя ранг обитателей. Со стены над камином, который из-за перепланировки комнаты оказался сдвинутым далеко в сторону, стеклянным взглядом смотрел на нас портрет бабушки Люси в возрасте девятнадцати лет, принадлежащий, кажется, кисти Ласло. Странность пропорций увеличивала бытовавшая тогда мода закрывать каминную решетку большими листами оргалита, а перед ними помещать электрический огонь, как было сделано и здесь. За всю свою жизнь не могу припомнить обычай, который бы до такой степени намертво и гарантированно убивал комнату, чем это закрывание камина, но так делали все. Подобно омерзительной обшивке балюстрады лестницы, которую можно наблюдать почти в каждом доме, разделенном на квартиры, это нововведение было призвано придать пространству современный и рационализированный вид. Но потерпело неудачу.

– Вот и ты! – воскликнула Люси и торопливо поцеловала меня. – Страшно?

В комнате, не считая Люси, было еще четыре девушки, одетые во все белое – пережиток предвоенной традиции надевать белое на первое представление монарху. Конечно, в последние годы существования представления при дворе, которое приняло формы приема в саду, эта традиция не удержалась: девушки стали надевать изящные летние платья и шляпки с широкими полями, но когда эта традиция прекратилась и Бал королевы Шарлотты стал официальным началом сезона, правило белого вернули. Надевали даже длинные белые перчатки, но вместо «перьев Принца Уэльского»[19], украшавших головы как дочек, так и матерей на всех довоенных фотографиях Ван Дика и Ленара, в этот год волосы убирали белыми цветами, а вот диадемы считались для незамужних девушек неподходящим украшением. На леди Далтон, как я с удовольствием отметил, красовалась недурственная диадема, и когда ее владелица подходила ко мне, приветливо улыбаясь, бриллианты отбрасывали огонь по всей комнате.

– Очень любезно, что вы пришли, – сказала она, протягивая руку в перчатке.

– Очень любезно, что вы меня пригласили.

– Бог знает, что бы мы делали, если бы вы отказались! – прибавил грубоватый, солдафонский тип, в котором я безошибочно угадал сэра Мармадьюка. – Не иначе, остановили бы автобус и схватили первого попавшегося.

Позднее приглашение заставляет подозревать, что вами довольствовались за неимением лучшего. Но несколько удручает, когда вам сообщают об этом откровенно.

– Не обращайте внимания, – жестко сказала его жена и повела меня прочь, туда, где стояла остальная молодежь.

На приеме ожидалось большее разнообразие возрастов, чем обычно, поскольку с нами в тот вечер собирались присутствовать большинство матерей и отцов если не всех молодых людей, то хотя бы всех девушек. Я познакомился с парой довольно приятных банкиров и их женами, а также с миловидной итальянкой миссис Уэйкфилд, замужем за кузеном леди Далтон. Она приехала в столицу из Шропшира открывать светскую карьеру своей младшей дочери Карлы. Мы перешли к самим девушкам. Среди них была некрасивая, краснолицая Кандида Финч, с которой я уже был знаком. По правде сказать, мне с ней было тяжело, но в те дни нас программировали вести разговор с любым, кто окажется рядом, и я без особых затруднений пустился в требуемую светскую беседу: перечислил общих знакомых, напомнил ей, что мы оба были на той коктейльной вечеринке и на этой, хотя до сих пор едва ли перекинулись друг с другом парой слов. Кандида кивала и отвечала достаточно учтиво, но, как всегда, слишком громко, слишком напористо, а порой внезапно разражалась громовым хохотом, так что можно было подпрыгнуть от неожиданности. Сейчас, конечно, я понимаю, что она злилась на то, как повернулась ее жизнь, но в юности мы нередко бываем слепы и бессердечны. Я глянул на взрослых, потягивающих коктейли в другом углу комнаты:

– Твоя мама здесь?

Она покачала головой:

– Мама умерла. Когда я была еще ребенком.

К такому я оказался не готов, да и прозвучало это с надрывом. Я пробормотал какие-то неопределенные извинения, заговорил о том, что, видимо, спутал ее с кем-то другим на их общей фотографии в журнале. На этот раз Кандида заговорила намного жестче:

– Ты имеешь в виду мою мачеху. Нет. Ее тут нет. И слава богу!

По интонации было все понятно, а выражением в конце фразы она, видимо, хотела сообщить мне и всем стоящим рядом о своих неладах с мачехой. Удивительно, почему люди порой так стремятся оповестить чужих о не самых гладких отношениях в семье. Должно быть, потому, что зачастую это единственная трибуна, где они имеют власть высказать, что думают о близких, и находят в этом определенное удовлетворение. Так или иначе, я принял это к сведению. В конце концов, ситуация не такая уж уникальная.

Как я впоследствии узнал, история Кандиды была печальна. Ее мать приходилась сестрой матери Серены Грешэм, леди Клермонт, так что девушки были двоюродными сестрами. Но миссис Финч умерла в тридцать с небольшим лет – я так и не знаю от чего, – и овдовевший муж, которого в семье и так уже не слишком жаловали, едва осушив слезы, заключил брак с бывшей агентшей по недвижимости из Годалминга. Все сошлись на том, что он женился неудачно. Кандиде была навязана равнодушная мачеха, которую девочка к тому же возненавидела, а Клермонты обрели нежеланную родственницу. В довершение, когда Кандида была подростком, ее отец, мистер Финч, тоже умер – и в этом случае известно, что от инфаркта, – бросив дочь на милость своей вдовы, коей перешли остатки его состояния до последнего пенни, а также обязанность исполнять роль опекунши. В этот момент вмешалась тетя Кандиды, леди Клермонт, и попыталась перехватить бразды правления. Но миссис Финч из Годалминга на кривой кобыле не объедешь! Она оставалась глуха ко всем советам по обучению падчерицы, и лишь с большими трудностями добились ее разрешения, чтобы Кандида участвовала в сезоне, расходы по которому, надо думать, леди Клермонт взяла на себя. Все понимали, что девушка очутилась в незавидном положении, и ему сочувствовали бы больше, если бы оно не отражалось в ее шумных и несуразных манерах. Не способствовала успеху и внешность Кандиды. Темные волосы, вьющиеся и непослушные, каким-то образом лишь подчеркивали цвет лица, более подходящий чернорабочему. Кроме прочего, у нее были веснушки и нос как у Пиноккио. При рождении Кандиде Финч выпала очень непростая карта.

– Ну ладно. Пора идти! – хлопнула в ладоши леди Далтон. – Как поедем? У кого есть машина?

Отцы допили двойной мартини и подняли руки вверх.

Есть одна важная характеристика другого мира, в котором я некогда обитал, – ее нечасто упоминают, но она затрагивала каждую минуту каждого дня, – это дорожное движение. То есть его отсутствие. Или, по крайней мере, такой его объем, что не сравним с сегодняшним. Количество машин, выезжающих сегодня на улицы Лондона в начале обычного рабочего дня, можно было увидеть разве что в шесть часов вечера в пятницу в конце декабря, когда люди отправлялись из города на Рождество. Тема невозможности припарковаться просто еще не родилась. Время, которое отводилось на дорогу, было реальным временем. Лондон – по крайней мере, тот город, где обитало большинство из нас, – оставался невелик, и редко когда кто-нибудь выходил больше чем за десять минут до встречи. Если говорить о напряженности жизни, разница невероятна.

Еще один контраст с днем сегодняшним представлял район, где мы жили. Начнем с того, что в Лондоне верхняя часть среднего класса и высший класс еще не вышли за пределы своих традиционных мест обитания: Белгравии, Мейфэра и Кенсингтона – или Челси, если они отличались некоторой экстравагантностью. Помню, мать везла меня мимо очаровательных георгианских домов на Фулем-роуд, по дороге на футбольное поле. Я восхитился ими, и мама кивнула: «Они очаровательны. Жаль, что жить здесь нельзя».

И если уж Фулем не принимался к рассмотрению, то Клэпхем или, того хуже, Уондсуорт вообще никак не были связаны с их жизнью и не входили в их понятийное пространство – разве что как место, где живет приходящая прислуга или где можно вырезать стекло, отремонтировать ковер или найти аукционный зал подешевле. Вскоре этой ситуации суждено было измениться: когда мое поколение начало вступать в брак и началась «джентрификация» южного берега Темзы. Но в конце 1960-х этого еще окончательно не произошло. Хорошо помню, как я ехал с родителями на обед к их обедневшим друзьям, которые на заре новой эры, за отсутствием других возможностей, купили дом в Баттерси. Когда мать зачитала вслух сидящему за рулем отцу, как надо ехать, и расположение конечной точки нашего пути прояснилось, она подняла глаза от листка бумаги и спросила: «Они что, с ума сошли?»

Нужно помнить, что по крайней мере до середины 1960-х сравнительно дешевое жилье можно было найти в любой части города, так что острой необходимости переселяться в другой район не было. Можно было обосноваться отнюдь не во дворце, но это не значит, что не нашлось бы местечка поблизости от дворца. Одно время мы жили на углу Херефорд-сквер, и рядом с западной ее стороной, хотите верьте, хотите нет, находилось небольшое поле, где кто-то держал пони. На углу поля стоял домик, возможно когда-то входивший в комплекс конюшен, и в моем детстве, пришедшемся на середину пятидесятых, его занимали не слишком удачливый актер и его жена, художник-керамист. Замечательные люди, мы часто с ними виделись, но бедны они были как церковные крысы. Но тем не менее жили в домике рядом с модной площадью. В следующий раз я вошел в этот дом тридцать лет спустя. Его арендовал звездный голливудский режиссер, снимавший фильм на студии «Пайнвуд». Недавно этот домик продали за семь миллионов. Результатом строительного бума стало не только расселение людей с родных мест, но и конец «разномастности» лондонского населения. Художники, едва сводящие концы с концами, писатели без гроша в кармане больше не обитали в небольших, тесно прижавшихся друг к другу домиках в Найтсбридже или за Уилтон-Кресент, где некогда они ходили в одни магазинчики и на одну почту с графинями и миллионерами. Учителя, поэты, профессора, ученые, портнихи, оппозиционные политики были изгнаны. На их место явились банкиры. И мы от этого только потеряли.

Большой зал «Гросвенор-Хаус» был подходящим местом для официального старта сезона. Он сиял такой узнаваемой сегодня и типичной для шестидесятых напыщенной роскошью, которую Стивен Полякофф[20] окрестил еврошиком. Через вестибюль отеля надо было пройти к галерее, откуда широкая лестница с алюминиевой балюстрадой вела вниз, к залу со сверкающим полом. Мне вдруг стало радостно, что я пришел. Стояло начало июня, вечер был теплый, слишком теплый для юношей, поскольку тогда наши фраки делались из шерсти, но есть что-то многообещающее в приеме, который проводится теплым летним вечером. Обычно он обещает больше, чем приносит.

Несколько лет спустя, когда традиция уже исчезала, сезон должен был учитывать интересы выпускников и не забывать о деловых девушках, сдававших в это время экзамены на аттестат о среднем образовании, но тогда такого еще не было. Если бы кто-нибудь изложил подобные соображения в 1968-м, его сочли бы странным, эксцентричным и мелкобуржуазным. Вспоминая те дни, я понимаю, что едва ли нашлись бы родители, которые считали, что будущее их дочерей может быть каким-то иным, нежели точным повторением их настоящего. Как они могли быть столь уверены в своих ожиданиях? Неужели им не приходило в голову, что случаются перемены? Ведь их же поколение пережило достаточно событий, перевернувших мир!

Я постоял, прислонившись к балюстраде. Есть нечто притягательное в том, чтобы смотреть сверху на бальный зал, который заполняют украшенные цветами лебеди. Признаюсь, в то мгновение, когда мы с Люси вместе спустились, улыбаясь и кивая, как полагается, при всех плюсах и минусах этого ритуала, я был счастлив оказаться его частью. Издалека мне махнула Серена, и меня это воодушевило.

– За каким столиком она сидит? – спросил я.

Люси проследила за моим взглядом. Мне не нужно было уточнять ей, о ком мы говорим.

– С матерью. Она в голубом. Беседующая пара в конце стола, похоже, Мальборо, а эта толстая, рядом с лордом Клермонтом, наверняка принцесса Дании. Насколько я помню, одна из крестных Серены.

Я решил туда не ходить.

Люси остановилась.

– А вон твой друг. Кует железо, пока горячо.

В нескольких ярдах от нас Дэмиан весело перешучивался с Джоанной Лэнгли.

Я не собирался спускать этого Люси.

– И твой друг тоже, насколько я понимаю, – язвительно произнес я, за что заслужил извиняющийся взгляд.

За сплетничающей парой с кислым видом наблюдала трагическая фигура Джорджины Уоддилав. Несчастная Джорджина! Стиль, который шел всем без исключения, подавал ее в невыгодном свете. Она напоминала огромное белое бланманже. Цветы, прикрепленные к целой горе накладных локонов, походили на клочки бумаги, застрявшие в ветвях дерева. Я подошел к Дэмиану:

– Вещи у тебя с собой?

– Все в гардеробе, – кивнул Дэмиан и улыбнулся Джоанне. – Я сегодня у него ночую.

– Разве у твоих родителей нет местечка в Лондоне?

Подобными вопросами Джоанна время от времени выдавала себя. По крайней мере, показывала, что не входит в число столпов этого мироустройства. Даже глядя из дня сегодняшнего, я уверен, что у нее не было злого умысла – вовсе нет, но она не научилась щадить чужие чувства, избегая темы, которая могла оказаться деликатной. Отчасти так случалось, потому что, невзирая на большие планы, Джоанна не слишком интересовалась деньгами. Если бы выяснилось, что у родителей Дэмиана нет дома в Лондоне, поскольку это им не по карману, она не стала бы хуже о них думать. И значит, она обладала гораздо большей щедростью души, чем большинство из нас. Дэмиан, как обычно, остался невозмутим.

– Нет, местечка нет, – сказал он, не пускаясь в дальнейшие объяснения.

Тогда я еще этого не заметил, но Дэмиан никогда не сообщал о себе ничего лишнего, если ему не задавали прямой вопрос. И даже тогда информация выдавалась строго дозированно.

– Давайте лучше сядем. – Джорджине наконец надоело, что Дэмиана, как она выражалась, оккупировала мисс Лэнгли.

Я улыбнулся ее недовольству.

– Ты в этой группе? – спросил я Джоанну.

– С моей матерью? Конечно нет! – Джоанна тряхнула головой и засмеялась.

И я поймал себя на том, что слежу за движениями ее губ. Ее красота казалась мне гипнотически совершенной, словно я стоял рядом с кинематографическим идолом, проецирующимся на невидимом экране.

– Думаешь, она бы упустила шанс набрать себе собственных гостей? – Джоанна кивнула в сторону, и я увидел маленькую женщину, энергичную и деятельную, с большим количеством драгоценностей, которая тревожно смотрела в нашу сторону. – Надо идти, – сказала Джоанна и побрела прочь.

– Ты, наверное, тоже уходишь? – спросил Дэмиан. – Обо мне подумай!

Последние слова были прибавлены раздосадованным полушепотом, достаточно громким, чтобы их уловила Джорджина, хотя не уверен, что она услышала.

– У тебя была возможность оказаться в другой группе. Мог бы быть на моем месте, если бы принял первое предложение.

Я не предпринял попытки скрыть эти слова от слуха Люси и не собирался, так что Дэмиан мог адресовать свой ответ ей.

– Цитируя мадам Греффюль, «Que j’ai jamais su», – произнес он.

Люси засмеялась. Но тут люди уже окончательно начали рассаживаться, и мы отправились в обратный путь к столику ее матери.

– Кто эта мадам, как ее там? – спросил я.

– Марсель Пруст захаживал на ее приемы, когда был молод. Много лет спустя ее спросили, что она чувствовала, принимая у себя в салоне такого гения, и она ответила: «Que j’ai jamais su!»

– «Если бы я только знала».

– Именно так.

Я молчал, размышляя о том, откуда Дэмиану известны такие тонкости. Как он догадался, что их поймет Люси? Позже я узнал, что это один из его талантов. Точно белка, он выискивал любые ненужные с виду крохи информации, например сейчас: поразительный факт, что Люси Далтон читала Пруста, – и приберегал их до поры до времени, когда они пригодятся, чтобы создать мимолетную магическую связь, которая отсечет всех остальных присутствующих и объединит его с объектом притязаний в их общий уютный клуб для двоих. Я видел подобный трюк в исполнении других, но редко с такими потрясающими результатами. Дэмиан всегда выбирал правильный момент.

– Пожалуйста, не говори мне, что ты удивлен, – улыбнулась Люси.

– Немного. – Я окинул взглядом толпу в сияющих белых одеждах, которая пододвигала себе стулья, болтая и смеясь. – Сомневаюсь, что многие тут читали Пруста.

– Если и читали, то не скажут. Присутствующие мужчины будут преувеличивать свои знания. Женщины – скрывать.

Надеюсь, что сейчас эти слова оказались бы неправдой, но тогда, боюсь, они были справедливы.

Люси наслаждалась моим озадаченным молчанием, пока я не прервал его.

– Я думал, тебе он не нравится, – проговорил я, как могло показаться, невпопад, но на самом деле вполне логично.

– Не слишком, – пожала плечами она. – Кто тебе сказал, что первым я пригласила его?

– Он сам и сказал. А что? Это секрет?

– Нет. – Она посмотрела на меня. – Прости. Я должна была пригласить тебя раньше его. Наверное, я просто подумала, что ты и так уже идешь.

– Все правильно, – беззлобно кивнул я. – Не извиняйся. Почему тебе не просить его первым? Он намного красивее меня.

Это ее позлило, как я и рассчитывал, но возможность для ответного выпада была упущена. Мы уже подошли к их группе, и леди Далтон указала нам наши стулья. Меня посадили между Карлой Уэйкфилд и Кандидой.

Во время первой перемены блюд я разговаривал с Карлой о том, кого мы оба знаем там, где она и я учились, о наших планах на лето и о том, какие виды спорта нам нравятся, пока не унесли недоеденный лосось и не принесли неизменную курицу. Тут я повернулся ко второй соседке и сразу понял, что продолжать в том же духе не выйдет.

– У тебя хорошо получается, – заметила она, хотя сказано это было не то чтобы враждебно, но и не особо дружелюбно.

– Благодарю, – ответил я.

Кандида, конечно же, не собиралась меня хвалить, но, ответив на ее слова как на комплимент, я не оставил ей возможностей для маневра. Она сердито уставилась себе в тарелку.

Я попробовал более прямолинейный подход:

– Если тебе здесь не нравится, почему ты сюда пришла?

Кандида зыркнула на меня:

– Потому что тетя все сама устроила, не предоставив мне выбора. Она единственный мой родственник, кому небезразлично, жива я или умерла. И главное, потому что я не знаю, чем еще заняться. – Как обычно, обсуждая свою семью, она говорила с плохо скрываемым гневом. – Я под опекой мачехи с четырнадцати лет, и теперь из-за ее вывернутых представлений о том, чему должна учиться девушка, я осталась без образования, без профессии и совершенно не готова ни к какой работе. А теперь от меня ждут, чтобы я сама строила свою жизнь. Не знаю, что они имеют в виду. Моя кузина Серена говорит, что все наладится, если я буду знать в Лондоне больше людей. С этим я не спорю. Только тут не такие люди, которых я хотела бы узнать. – Презрительно фыркнув, она показала рукой на зал.