Тени прошлого

– Нет, не настолько давно, да мы толком и не знакомы. За несколько лет, может, несколько раз встречались, не более того, но впервые поговорили только на чаепитии на Итон-сквер, месяц или два назад.

– На чаепитии? – улыбнулся он.

Это прозвучало и впрямь слегка старомодно.

То чаепитие устраивала в квартире родителей на северной стороне Итон-сквер девушка по имени Миранда Хоутон. Миранда была крестницей моей тетушки или кого-то из друзей моей матери, я уже забыл. Как и Серену, я видел ее время от времени, хотя мы не производили друг на друга особого впечатления, однако этого оказалось достаточно, чтобы включить меня в список ее гостей, когда чаепития начали входить в моду. Они были одним из первых ритуалов лондонского сезона. Правда, рассказывая о них, чувствуешь себя безвестным архивариусом, сохраняющим для потомков утерянные традиции инуитов. Девушкам вменялось в обязанность приглашать на чай в лондонские дома своих родителей других дебютанток, заводя тем самым полезные знакомства и связи для будущих развлечений. Их матери получали списки девушек, занимавшихся тем же, от неофициального, но признанного эксперта Питера Тауненда, который бесплатно и с удовольствием предоставлял эти списки тем, кого считал достойным. В этом состояла его благородная, но заведомо проигрышная попытка сопротивляться наступлению современного мира. Позже те же самые матери просили у него другие списки – возможных претендентов на руку и сердце. У Питера имелись и эти списки, хотя они скорее требовались для коктейльных приемов и балов, чем для чаепитий, где мужчин бывало очень мало и часто гости лично знали хозяйку, как я Миранду. На этих собраниях подавали и выпивали мало чая, и, по моему мнению, несколько странной была атмосфера, когда вновь прибывшему приходится неуверенно пробираться через толпу гостей. Но чаепития мы все равно посещали, и я не составлял исключения. Так что готовиться к сезону мы начинали достаточно рано, что бы все потом ни говорили.

Я сидел в углу, рассказывал об охоте скучноватой девушке с веснушками, когда вошла Серена Грешэм, и по легкому ропоту, обежавшему зал, сразу стало понятно, что она уже снискала себе репутацию звезды. Больше всего поражало, как Серена с ней справляется. Невозможно было представить менее заносчивого и более скромного человека, чем она. К счастью, я сидел рядом с последним пустым стулом и помахал ей рукой. На секунду она задумалась, вспоминая, кто я, а потом подошла ко мне. Любопытно было, что Серена решила следовать моде. Двадцать лет спустя, когда сезон превратился в балаган для хвастливых молодых людей, с одной стороны, и алчных дочек нуворишей – с другой, Серена и не подумала бы устраивать подобные сборища. Видимо, это была дань традиции, которую в те унылые времена соблюдал даже такой не скованный условностями человек, как она: делать то, что полагается.

– Как вы с Мирандой познакомились? – спросил я.

– Да мы и не слишком знакомы, – был ее ответ. – Впервые встретились, когда обе приехали погостить к моим кузенам в Ратленд.

Одним из талантов Серены было отвечать на каждый вопрос легко и быстро, без тени таинственности, но не сообщать при этом ничего существенного.

– Значит, ты решила, как полагается, поиграть в дебютантки? – кивнув, спросил я.

Не хочу преувеличивать собственную значимость, но не уверен, что до этого момента Серена в полной мере осознавала масштабы всего предприятия. Она задумалась, потом, нахмурившись, ответила:

– Я не знаю. – Словно вглядывалась в какой-то незримый хрустальный шар, висящий в воздухе. – Посмотрим, – прибавила она, и от ее слов мне показалось, что она лишь наполовину принадлежит к роду человеческому и именно это во многом составляет ее очарование.

То был ее входной билет в сферу человеческих эмоций, который давал ей возможность в любое мгновение отстраниться от происходящего. Она меня просто завораживала.

Пока мы ели, я в общих чертах изложил это Дэмиану. Он восхищался каждой подробностью, как антрополог, давным-давно постулировавший некую теорию, но лишь недавно обнаруживший реальные подтверждения своей правоты. Подозреваю, что Серена была первой подлинной аристократкой, которую он встретил, и, к своему облегчению, нисколько не разочаровался. Она была ровно такой, какой читатели исторических романов, купленных в железнодорожном киоске перед долгим утомительным путешествием, представляют аристократических героинь: и в своей умиротворенной красоте, и в своей холодной, почти ледяной отстраненности. Что бы ни думали об этом сами аристократы, лишь немногие из них в достаточной степени соответствуют воображаемому прототипу. И Дэмиану выпала удача – или неудача? – начать свои знакомства в обществе с представительницы высших кругов, которая превосходно воплощала этот образ. Было видно, что ему эта встреча доставила несказанное удовлетворение. Правда, глядя на то, как все обернулось, может, лучше бы ему не удалось так легко вторгнуться в тот мир.

– И как же попасть в список гостей на эти чаепития? – спросил Дэмиан.

Мне странно это говорить, но я симпатизировал ему. Бывали времена, когда я об этом забывал, но на самом деле он мне нравился. С ним было интересно и весело, он обладал располагающей внешностью. Мне всегда представлялось, что это весьма полезные качества. И еще он имел свойство, которое новое время удостоило термином «позитивный настрой», а в те времена характеризовало человека, не утомлявшего вас. Много лет спустя одна знакомая, описывая мне свой мир, сказала, что он населен исключительно излучателями и поглотителями. Тогда Дэмиана можно было назвать лучшим излучателем. Он согревал компанию, в которой оказывался. Он мог добиться того, что люди хотели ему помогать, и эту алхимию с исключительной успешностью практиковал и на мне.

Но сейчас я не мог предоставить Дэмиану то, чего он просил, поскольку чаепития уже прошли. Эти скромные неофициальные приемы играли главным образом роль предварительного отбора. Девушки искали себе кавалеров на год, а ко времени того нашего ужина в Кембридже уже сформировались группы и начались коктейльные вечера. Хотя первый вечер, который мне полагалось посетить, был не балом дебютанток, но одним из серии приемов, дававшихся Питером Таунендом, церемониймейстером сезона, в его лондонской квартире. Тот, кто будет изучать эти ритуалы, возможно, удивится, что последние двадцать-тридцать лет существования ими целиком распоряжался северянин без роду без племени и с весьма скромными средствами, но так уж повелось. Дэмиану, разумеется, было знакомо это имя, и он тотчас же, своим собачьим чутьем унюхав добычу, спросил, не может ли он составить мне компанию, и я ответил согласием. Я шел на несомненный риск, ибо Тауненд ревниво относился к своей власти и привилегиям. Явиться попросту, с непрошеным спутником означало показать неуважение к своему приглашению. Тем не менее я согласился, и неделю или две спустя, когда я изящно припарковал на Челси-Манор-стрит свой потертый зеленый мини, рядом со мной на пассажирском месте сидел Дэмиан Бакстер.

Я сказал, что Питер к своей роли относился ревниво, и это правда, но ему и было положено. Человек скромного происхождения, чем он нимало не тяготился, поработав журналистом и редактором, специализирующимся на светской жизни, он в один прекрасный день обнаружил, что его призвание – не дать погибнуть сезонам, когда принятое в 1958 году решение ее величества прекратить церемонии представления при дворе, казалось, приговорило всю традицию сезонов к немедленному уничтожению. Сегодня мы знаем, что на самом деле сезонам было уготовано умереть медленной смертью, и, может быть, простое обезглавливание было бы предпочтительнее, но никому не дано предвидеть будущее, и в то время казалось, что это Питер добился на неопределенное время отсрочки приговора. Конечно, царствующая особа уже никак не участвовала в мероприятиях, что для многих немедленно лишило сезон идеи и содержания, но все же сезон выполнял свою задачу сводить вместе отпрысков родителей, придерживающихся одного и того же образа мыслей, и именно эту обязанность взял на себя Питер. Ни на какую награду он надеяться не мог. Он выполнял свою работу лишь ради почета, что, на мой взгляд, вполне достойно уважения, что бы мы ни думали о результате этой работы. Год за годом он прочесывал родословные книги как пэров, так и джентри, писал матерям дочерей, беседовал с сыновьями – и все для того, чтобы еще на несколько месяцев обеспечить существование своему делу. Неужели это было всего сорок лет назад, спросите вы? Отвечу – да!

Приемы, устраиваемые самим Питером, были предназначены не для того, чтобы отбирать девушек и помогать им. Это проделывалось заранее. Нет, главной целью его вечеров было провести смотр тех молодых людей, что привлекли его внимание как возможные кавалеры и партнеры по танцам для будущих приемов. После тщательной проверки юношей их имена либо подчеркивались, либо вымарывались из списков, которые раздавались нетерпеливым нервным мамашам. Те полагали, что всех грубиянов и соблазнителей, алкоголиков и картежников, а также тех, с кем небезопасно отправлять в такси, из предоставленного списка решительно изгнали. Так должно было быть, только, видимо, эта задача оказывалась не такой уж простой, судя по двум молодым людям, что первыми приветствовали нас, когда мы протиснулись в узкую прихожую тесной и плохо обставленной квартиры на верхнем этаже здания, построенного в худших традициях конца 1950-х годов. Это были младшие сыновья герцога Трентского лорд Ричард и лорд Джордж Тремейн, оба уже в подпитии. Поскольку ни тот ни другой не отличались красотой и остроумием, сторонний наблюдатель мог бы решить, что Питер не сочтет их идеально подходящими на ближайший год. Но не вина Питера, что некоторые кандидатуры он исключить не мог. Братья Тремейн наверняка будут пользоваться определенной популярностью и непостижимым образом снищут себе репутацию души компании, кем они, разумеется, не были. Главное, что их отец – герцог, и пусть в реальном мире он не справился бы даже с работой парковщика, его титула было достаточно, чтобы гарантировать юношам приглашения.

Мы протиснулись в переполненную людьми большую комнату, которую я не решусь назвать гостиной, поскольку она выполняла сразу несколько функций, но именно там мы нашли Питера. Неизменные вихры падали на его помятое, как морда мопса, лицо. Он ткнул пальцем в Дэмиана.

– Кто? – громко и неприязненно спросил Питер.

– Разрешите представить вам Дэмиана Бакстера, – сказал я.

– Я его не приглашал, – бескомпромиссно отрезал Питер. – Что он здесь делает?

Как я уже говорил, Питер не стал выдавать себя за продукт системы, к которой с таким трепетом относился, и в подобные моменты я понимал почему. Не притворяясь утонченным джентльменом, он не старался быть вежливым, если в том не было особой надобности. Иначе говоря, Питер никогда не скрывал своих чувств, и за много лет мне это начало в нем нравиться, более того, я даже стал им восхищаться. Его слова можно было интерпретировать так, будто его гнев направлен на незваного гостя, но на самом деле предназначался целиком для меня. Нарушил правила я. И боюсь, что перед этой атакой я спасовал. Мне сегодняшнему это кажется странным, но тогда меня вдруг встревожила мысль, что блага, на которые я уже рассчитывал и которыми распоряжался Питер, могут от меня ускользнуть. Если бы так и произошло, возможно, все оказалось бы гораздо проще.

– Не вините его, – почуяв беду и поспешно приблизившись к нам, сказал Дэмиан. – Вините меня. Я так хотел с вами познакомиться, мистер Тауненд, что заставил его взять меня с собой. Виноват один я.

Питер оглядел его:

– Видимо, мне теперь полагается сказать: добро пожаловать.

Тон был далеко не гостеприимный, но Дэмиан, как всегда, остался невозмутимым.

– Вам полагается попросить меня уйти, если пожелаете. И я тогда, конечно же, уйду. – Он умолк, но по правильным чертам его лица промелькнула тень тревоги.

– Складно, – сказал Питер в своей причудливой, двусмысленной и несколько грубоватой манере и кивнул в сторону озадаченного испанца, держащего поднос. – Можете выпить, если хотите.

Ни тогда, ни потом я не поверил, что Питер был покорен очарованием Дэмиана. Скорее, он распознал достойного соперника, который, возможно, обладает бóльшим мастерством, и не хотел с первой же встречи превращать его во врага. Когда Дэмиан отошел, Питер снова повернулся ко мне:

– Кто он такой? И где он тебя подцепил?

Еще одна необычная фраза.

– В Кембридже. Мы познакомились на вечеринке в моем колледже. Что до того, кто он… – замялся я. – По правде сказать, я мало о нем знаю.

– И не узнаешь.

– Он неплохой человек, – попытался оправдываться я, сам не до конца понимая, как и почему вдруг превратился в его защитника. – Мне показалось, что и вам он тоже должен понравиться.

Питер проследил глазами за Дэмианом. Тот уже взял бокал и завел разговор с безнадежно уродливой толстой девицей с тяжелым подбородком, которая нервно похаживала с краю.

– Он манипулятор, – сказал Питер и ушел встречать вновьприбывших.

Если Дэмиан был манипулятором, то манипуляции его принесли плоды немедленно. Это не удивило бы меня потом, когда мы познакомились более коротко и я уже знал, что Дэмиан не замешкается, когда надо не упустить возможность. Он всегда был деятелен. Это признал бы за ним и злейший враг. Собственно, злейший враг только что это признал. Дэмиан проник в святилище Питера без малейшей надежды на повторное приглашение. Нельзя было терять ни минуты.

Нескладную девицу с тяжелым подбородком я узнал, пока наблюдал, как Дэмиан осыпает ее любезностями. Она звалась Джорджина Уоддилав. Дочь банкира из Сити и богатой американки. Не вполне понятно, как Дэмиан выбрал ее для своего первого залпа. Может быть, чутье воина, знающего, где легче всего пробить стену крепости и какая девушка больше других уязвима перед атакой. Джорджина была меланхолична по натуре. Любой, кто проявлял к ней интерес, а таких случалось не много, обнаруживал, что эта черта унаследована ею от матери. Та, слабо представляя себе Англию, после периода ухаживаний, целиком уложившегося в послевоенную нью-йоркскую командировку ее будущего мужа, на момент свадьбы находилась под властью иллюзии, что входит в семью гораздо более высокого положения, чем было на самом деле. Когда в конце 1950-х они все же вернулись в Англию с двумя мальчишками и совсем маленькой дочкой, она твердо рассчитывала, что будет в своей новой стране расхаживать по Балморалу[12] и ужинать всей семьей в Чатсуорте[13] и Стратфилдсее[14]. Однако обнаружила, что друзья и члены семьи мужа почти все происходят из тех же самых преуспевающих финансистов, с которыми она с самого детства играла в теннис в Хэмптонсе. Ее муж Норман – одно имя могло бы стать для нее подсказкой – не по злому умыслу обманывал ее, но, как и многие англичане его типа, особенно находясь за границей, невольно привык намекать, что происхождение его более завидно, чем на самом деле. В Нью-Йорке это было совсем легко. После проведенных там девяти лет Норман почти поверил в собственную выдумку. Он так свободно говорил о принцессе Маргарет, о Вестминстерах или леди Памеле Берри[15], что, видимо, и сам не меньше слушателей удивился бы, узнав, что все сведения об этих людях он почерпнул со страниц «Дейли экспресс».

Однако развод не стал окончательным результатом этого разочарования. Энн Уоддилав надо было думать о детях, а развод в 1950-х еще обходился в глазах общественного мнения в слишком высокую цену. Норман скопил довольно много денег, и Энн решила, что пустит их на то, чтобы избавить своих детей от разочарований собственного существования. Для мальчиков это означало хорошие школы, стрельбу и достойные университеты, а дочь она с самого начала вознамерилась вывести в свет через головокружительно успешный сезон, который закончится блестящим замужеством. Дальше должны были появиться внуки – они помогут впоследствии возвыситься и ей. Так спланировала миссис Уоддилав будущее несчастной Джорджины, обреченной с того момента, как научилась ходить, проживать жизнь за мать, а не за себя. Что отчасти объясняет, почему родители не видели простой истины, столь очевидной остальному миру: Джорджина категорически непригодна для уготованной ей роли. Красивая и гордая Энн Уоддилав не ожидала, что природа сыграет с ней злую шутку и подарит дочь, которая будет толстой, как бочка, да еще и неуклюжей. Хуже того, из-за робости и боязливости Джорджины у всех складывалось первое, ложное, впечатление, будто она глупа. К тому же она не любила общаться. Поскольку на главную часть наследства Джорджина не претендовала – наличие в семье двух мальчиков обычно портит все планы, – то к тому времени, как у нее подошли к концу первые несколько недель в качестве дебютантки, партия, о которой мечтала миссис Уоддилав, казалась крайне невероятной.

Должен сказать, что, когда я познакомился с Джорджиной Уоддилав, она мне понравилась, и, хотя не могу утверждать, что испытывал к ней романтический интерес, я всегда был рад оказаться рядом с ней за обедом. Она много знала о фильмах – одна из тем, которые живо меня интересовали, так что нам было о чем поговорить. Но нельзя отрицать: девушка не была предназначена для успеха на жестокой арене, избранной для нее матерью. Было что-то гротескное в том, как ее нескладная фигура грустно и одиноко бродит из одного бального зала в другой, разряженная по тогдашней инфантильной моде в кружевное платье и с цветами в волосах. В таком виде она напоминала говорящую обезьяну из рекламы чая «Пи-Джи Типс». Нехорошо так говорить, но Джорджина считалась у нас комическим персонажем, и сейчас, став старше и более восприимчивым к чужим страданиям, я очень об этом сожалею. Такое положение, должно быть, причиняло Джорджине сильную боль, которую она таила, а скрытая боль становится лишь острее.

Не почувствовал ли все это подсознательно и Дэмиан, потому что направился прямиком к ней, когда по всей гостиной Питера стояли блестящие красотки высокого положения, смеялись, болтали, потягивали напитки? Не так ли чувствует раненую птицу лиса, как Дэмиан, оглядев толпу, обнаружил самую уродливую, самую неуклюжую девушку и направился к ней, точно ракета? Если да, то его тактика оказалась успешной. Несколько дней спустя он заглянул в мои комнаты, показать, что с утренней почтой ему принесли первое приглашение: жесткую белую открытку с гордо выгравированным заголовком «Миссис Норман Уоддилав, домашний прием», приглашавшую его на коктейльный вечер, который они дают для Джорджины седьмого июня, у электромобильной площадки в Баттерси-парке.

«Как может быть домашний прием в парке аттракционов?» – спросил он меня.

За десятилетия, прошедшие после войны, Баттерси-парк сменил свое положение в Лондоне. Физически его, конечно, не перемещали, но сейчас он нечто совсем иное по сравнению с той сценой, где полвека назад разворачивалось столько увлекательных событий нашего детства. Построенный викторианцами как увеселительная площадка для местной буржуазии, с рукотворными скалами, с фонтанами и мягкими дорожками по берегам населенных лебедями озер, к 1950-м годам парк без сожаления утратил лоск и превратился в уникальное место для целого поколения детей, став единственным в Лондоне постоянно действующим парком развлечений. Воздвигнутый в 1951 году в рамках «Фестиваля Британии», этого символа национального обновления, парк процветал до середины шестидесятых, когда его стали вытеснять новые формы развлечений. Трагический инцидент на «американских горках» в 1972 году ускорил неизбежное, и два года спустя парк закрылся. Милые добрые аттракционы, ставшие серыми и грязными, а то и откровенно опасными, без следа унесло время, как унесло оно висячие сады Семирамиды.

Сегодня, когда восстановили пруды, водопады и лужайки, парк стал красивее, чем когда я впервые вышел сюда гулять, крепко сжимая руку тети или няни, и ныл, чтобы мне разрешили еще разок прокатиться, прежде чем идти домой. Стал красивее, но не для меня. Не для одного меня воспоминания окрашены в розовые тона, к 1968 году ностальгия уже начинала окутывать это место, где в детстве, когда парк переживал расцвет, мы до тошноты объедались сахарной ватой. Те дети выросли, превратились в подростков и юношей, так что миссис Уоддилав поступила очень мудро, выбрав местом для праздника парк. Ее дочь, как уже было сказано, популярностью не пользовалась, так что, если бы вечеринку устроили в одном из отелей на Парк-лейн или в кофейной комнате клуба, куда ходил мистер Уоддилав, вполне могло статься, что Джорджине пришлось бы терпеть унизительное положение хозяйки приема, проигнорированного половиной приглашенных. Легкость, с которой молодые пренебрегали своими обязанностями в обществе ради каких-то более современных и более увлекательных дел, в те дни приводила взрослых в ужас. Сегодняшние родители, как правило, пожимают плечами и закатывают глаза, сталкиваясь с необязательностью своих детей, но не принимают ее слишком близко к сердцу. Конечно, не сейчас придумано, что можно, пообещав, не прийти на вечеринку или явиться непрошеным гостем и тому подобное, но в 1968-м к таким поступкам относились серьезно. В данном случае Баттерси-парк сыграл свою притягательную роль, и пришли все.

Так вышло, что я появился довольно поздно, и через весь парк, мимо всех павильонов меня вел гул голосов, пока я не подошел к временному крашеному забору с калиткой, которую охраняли два служителя парка. Большой плакат на доске объявлений гласил, что аттракцион «Электромобили» закрыт на частное мероприятие. Это вызвало несколько недовольных взглядов у тех, кто нацелился было покататься, но гости Джорджины сделали вид, что ничего не замечают. Пара ворчащих прохожих не могла испортить им веселье. Как бы ни скрывали это привилегированные классы, время от времени они с удовольствием становятся объектом зависти.

Некоторые девушки уже катались, визжа, смеясь и проливая вино, а их сегодняшние кавалеры рисовались и с самодовольным видом врезались в чужие машины. В нынешние времена повсюду висели бы объявления о том, что бокалы на поле выносить нельзя, или просто все пили бы из пластмассовых стаканчиков, но не помню, чтобы кого-то сильно тревожили такие мелочи, как липкие лужи или осколки стекла. Наверняка и того и другого было в избытке. Для удобства уже подвыпивших гостей стоял открытый с одной стороны шатер. Я огляделся в поисках Джорджины, надеясь увидеть ее в центре благодарной толпы, но она, как обычно, молча стояла одна у столика с шампанским. Можно было взять себе бокал и заодно поздороваться с хозяйкой, убив сразу двух зайцев.

– Привет! – сказал я. – Славно получилось – шумно и весело.

– Пойдешь кататься? – вяло улыбнулась Джорджина.

– Да схожу, пожалуй, – бодро ответил я. – А ты?

Но она, кажется, не услышала мой вопрос – ее глаза неотрывно следили за площадкой, и я разглядел машинку, в которой отчетливо видна была фигура Дэмиана, согнувшегося над рулем. Его второй пилот – девушка – показался мне достаточно необычным, по крайней мере издалека. Ее лицо почти полностью скрывала завеса кудрей, но было видно, как она спокойна и невозмутима. Она не вопила, как остальные, а спокойно сидела, будто величественная принцесса, которую обстоятельства вынудили терпеть недостойную публику деревенского парома, чтобы перебраться на другой берег.

– В честь чего твой ужин? – повернулась ко мне Джорджина.

– Какой ужин? – растерялся я.

– Сегодняшний. Дэмиан сказал, что не может поехать с нами в «Риц», потому что пообещал быть у тебя.

Я сразу все понял. Джорджина уже выполнила свое предназначение в жизни Дэмиана, дав ему старт, и теперь от бедняжки можно было освободиться. Незадачливая девушка поддалась на его лесть, очарование и теплоту и открыла ему дверь в этот мир, но теперь, проникнув сюда, Дэмиан без угрызений совести предоставил ее самой себе. Итак, мечте Джорджины о том, что рядом с ней на скучном, чопорном обеде, который устроит для немногих избранных ее мать, сядет новый блестящий спутник, суждено было разбиться вдребезги. Что касается выдумки, которая помогла Дэмиану избежать этого обеда, я вынужден со стыдом признать, что подыграл ему. В мою защиту можно сказать, что сделал я это не по своей воле, но лишь повинуясь естественному порыву. Когда женщина приводит мужчине отговорку, предложенную ей другим мужчиной, собеседник непременно поддержит ложь, из мужской солидарности. Слова «Роберт говорит, что вы с ним на следующей неделе обедаете» заставляют любого мужчину ответить нечто вроде: «Жду не дождусь, когда мы с ним хорошенько посидим», даже если про этот план он только что услышал. Нередко впоследствии мужчина устраивает разнос приятелю, который все это придумал. Мол: «Как ты смеешь меня втягивать в такие дела?!» Но все равно говорить в этом случае правду противно мужской природе. Альтернативой было бы сказать: «Я ничего не слышал ни о каком обеде. Должно быть, Роберт завел любовницу». Но ни один мужчина не в состоянии произнести подобные слова, даже будучи целиком на стороне женщины, которую обманывают.

– Скромный обед, нас будет всего несколько человек, – улыбнулся я Джорджине. – Если Дэмиан тебе нужен, то там ничего такого важного.

– Нет-нет, – покачала она головой. – Пусть все остается как есть. Все равно папа был недоволен, что я пригласила Дэмиана. Потому мне и пришлось не приглашать тебя, – неловко прибавила она. – Он считает, что нас и так уже много.

Куча неудачников и мало возможностей, подумал я. Но и Дэмиан не проходил по конкурсу. Миссис Уоддилав не устраивал авантюрист.

– Кто придет?

– Жаль, что не будет тебя, – заученно пробубнила Джорджина. – Но, как я уже сказала, вечеринка будет маленькой.

Я кивнул. Произнеся необходимые формальности, она перечислила около пяти имен.

– Принцесса Дагмар. И наверное, братья Тремейн, но тут могут быть проблемы.

Наверняка будут, подумал я.

– Эндрю Саммерсби с сестрой. – Она мысленно ставила галочки в списке, хотя сам список нес на себе отпечатки пальцев ее матери, а не ее самой. – Вот, пожалуй, и все.

Я поглядел туда, где хмуро стоял неряшливый, краснолицый виконт Саммерсби, крутя в руках бокал. Он уже, похоже, оставил все попытки вести разговоры с соседями. Их состояние явно внушало больше оптимизма. Тем временем перед ним нарезала круги его сестра Аннабелла, визжа и что-то выкрикивая, а рядом с ней дрожал ее бледный и осунувшийся напарник. Ее плотно облегающее коктейльное платье, добытое из материнского послевоенного гардероба, чуть не лопалось по швам, когда она крутила руль вправо и влево. Аннабелла Уоррен блистала красотой не больше брата, но, если выбирать из них двоих, я отдал бы пальму первенства ей. Оба они не представляли собой увлекательную компанию для дружеского вечера, но она, по крайней мере, была живее. Джорджина, проследив за направлением моего взгляда, кажется, молча со мной согласилась.

– Удачно провести вечер! – сказал я.

Автомобильчики остановились, и водителей с пассажирами погнала прочь с площадки толпа окружавших трассу гостей, с нетерпением дожидавшихся своей очереди. По металлическому полу с заклепками побежали девочки, торопясь втиснуться в замызганные, помятые машинки. Тогдашних девочек отличал одинаковый характерный облик. Что-то от Диора 1950-х, что-то от Карнаби-стрит 1960-х. Они признавали современный мир, но еще не вполне подчинились ему. В последующие сорок лет это десятилетие заглушил голос либеральной тирании. У них был Вудсток как воплощение одной из разновидностей того времени. «Если вы в состоянии вспомнить шестидесятые, то по большому счету вас там не было», – заявляли они. Им не хватало духу целиком поддерживать ценности поп-революции, но либо эти ребята обманывают, либо обманули их. Для нас, тех, кто жил в то время, по-настоящему необычным в той эпохе были не группы людей с гитарами, курящих травку и носящих причудливые шляпы с перьями и кожаные куртки на овечьем меху. От всех других эпох, в которые я жил, это время отличало то, что, подобно Янусу, оно было обращено в обе стороны.

Одна составляющая той культуры действительно была неразрывно связана с поп-музыкой, наркотиками, хеппенингами, Марианной Фейтфулл, батончиками «Марс» и свободной любовью, но другая, не меньшая часть общества все еще оглядывалась на пятидесятые, на традиционную Англию, где поведение определяла практика если не многих веков, то по крайней мере предыдущего века, где строго прописывалось все: от одежды до сексуальной морали. И даже если мы не всегда подчинялись правилам, мы знали, что они существуют. Еще лет за десять до того этот свод законов свято соблюдался. Девушки не целовались на первом свидании, юноши всегда повязывали галстук, их матери не выходили из дому без шляпки и перчаток, отцы надевали котелок, отправляясь в город. Все эти установления были столь же полноправной частью шестидесятых, как и та часть, о которой постоянно напоминают нам в документальных фильмах. Разница только в том, что старые законы отмирали, а новая, анархическая культура шла им на смену. Именно она одержала верх, а историю, как всегда, пишет победитель.

Широко распространена была мода на накладные волосы в виде локонов или шиньонов, они придавали прическе выразительность. Они задумывались как имитация настоящих, но это была реалистичность театрального костюма. На следующий день их можно было отколоть, и это не считалось неприличным. Поэтому девушка могла в понедельник вечером появиться в свете с кудрями до плеч, а на обед во вторник выйти со стрижкой под мальчика. Волосы использовались как набор шляпок. Пожалуй, это единственный вид изменения внешности, который не ставил целью обман – в отличие, например, от париков наших дней. Мода пошла дальше, когда в практику вошло оставлять шиньоны у парикмахера за день-два до назначенного события. Там их накручивали, ухаживали за ними и даже украшали цветами или бусинами, а в день выхода в свет вся затейливая прическа прикреплялась к голове владелицы. Этот стиль достиг апогея, когда наступало время балов, но даже в начале года, едва только начинались первые коктейльные приемы, он казался аллегорией воображаемого, в которой принимали участие все. Дебютантки два-три раза в неделю коренным образом меняли свою внешность. Гости замечали, что к ним направляется незнакомка, и, лишь когда она приближалась, узнавали под прической лицо старой подруги. Так было и на этом вечере, когда я вдруг понял, что величественная королева, едущая на сиденье рядом с Дэмианом, – не кто иная, как Серена Грешэм. Она вышла из автомобильчика невозмутимая, точно скала, и подошла к тому месту, где стоял я.

– Привет, – сказала она.

– Привет! Как ты?

– Совсем растрясло. Чувствую себя коктейлем, который взболтали и сейчас разольют по бокалам.

– А я хотел спросить, не захочешь ли прокатиться еще разок, со мной.

– Вряд ли, – ответила Серена. – Чего я хочу, так это еще выпить.

Она огляделась и, не успел я предложить помощь, раздобыла себе бокал шампанского.

Оставив ее в окружении потенциальных поклонников, я пошел к площадке. Автомобили уже все были заняты. Тут я услышал, как меня окликнули, и, оглянувшись, увидел Люси Далтон, которая махала мне. Я подошел к ней.

– Что случилось? – спросил я.

– Ради бога, сядь ко мне! – Люси похлопала по кожаному потертому сиденью рядом с собой. – Сюда идет Филип Ронсли-Прайс, а у меня и так уже вся задница будет в синяках.

Сзади послышался мужской голос, требующий уступить дорогу.

– Садись быстро! – прошипела она.

Я сел. Но отсрочка оказалась лишь временной. Не успели мы отъехать, как Филип, игнорируя крики оператора, пошел напрямик между начавшими двигаться машинками. Фразу «соблюдение техники безопасности» в те дни еще не изобрели.

– Если ты хочешь от меня сбежать, можешь даже не надеяться! – бросил он Люси с ухмылкой, которую, видимо, считал сексуальной. – Нам суждено быть вместе!

Пока она собиралась придумать ответную колкость, мы вдруг резко остановились. Нас ударил в бок один из братьев Тремейн, рядом с которым сидела хихикающая спутница, и мы, чуть не сломав спину, оказались в хаотичном потоке машин. Филип захохотал и неспешно пошел обратно к краю площадки.

Люси Далтон будет занимать на этих страницах довольно существенное место и поэтому заслуживает представления, хотя, по-моему, она не слишком сложный персонаж. Как и Серене, Люси незаслуженно достались все блага мира, но на более скромном уровне, и это менее отдаляло ее от жизни обычных людей. Людям со стороны трудно отследить различия в статусе и благосостоянии членов привилегированной, вызывающей всеобщую зависть группы, но эти различия существуют, с какой бы башней из слоновой кости ни приходилось иметь дело. Чемпионы по футболу, каждый богаче Мидаса, прекрасно знают, кто в их кругах заслуживает зависти, а кому следует посочувствовать. Кинозвезды легко отличают среди своих тех, кто не сделает карьеры, и тех, кто продержится на плаву еще много лет. Простой публике само предположение, что одному миллионеру стоит завидовать меньше, чем другому, покажется претенциозным и элитаристским, но для членов клуба эти градации реальны, и если попытаться понять, что движет тот или иной мир, эти различия тоже необходимо принимать во внимание. Так было и у нас. Хотя к 1960-м годам сама идея сезона уже подвергалась критике, в нем принимала участие более узкая группа людей, чем было бы в наши дни, если бы кому-то хватило глупости попытаться его возродить. Можно сказать, что мы находились где-то посередине между избранным обществом довоенных лет и непритязательным миром 1980-х. В наш круг входили и те девушки, которые не соответствовали бы требованиям представления их при дворе, если бы оно существовало, но им давали это понять. Внутренний круг пополнялся из традиционных источников. И в нем легко было увидеть, кому повезло больше, а кому меньше.

Люси Далтон была младшей дочерью баронета, сэра Мармадьюка Далтона, чей предок получил титул в начале XIX века в качестве награды за службу короне на какой-то мелкой должности. Семья до сих пор владела солидным поместьем в Саффолке, но усадьба сдавалась в аренду еще с 1930-х, и после войны там открылась подготовительная школа для девочек. Мне кажется, сами Далтоны были вполне рады жить в доме для вдовствующей матери семейства, из которого над вершинами деревьев можно было мельком разглядеть остатки их былого величия, пусть и окруженные пристроенными классными комнатами и площадками для игры в лакросс. Иными словами, вид был далек от идеального.

Как гражданин современного мира, сейчас, на исходе зрелых лет, я прекрасно понимаю, что воспитывалась Люси в исключительно привилегированных условиях. Но большинство людей сравнивают себя только с людьми в обстоятельствах, сходных со своими, и я хотел бы попросить у читателя снисхождения, когда скажу, что, принимая во внимание время, в которое происходили события, для нашей компании происхождение Люси не казалось столь уж примечательным. Ее семья, с не слишком громким титулом и уютным вдовьим домиком, жила примерно так же, как все мы: в доме приходского священника, в усадьбе, в загородном доме, но главное различие существовало между теми, кто жил обычной жизнью, и теми, кто жил, как наши семьи до войны. Эти немногие уцелевшие аристократы были нашими боевыми знаменами, символами лучших дней, нашими признанными лидерами. Имея в своем распоряжении лакеев и пышные гостиные, они представляли волшебную противоположность нам, остальным. Отцы у нас пошли работать, а матери научились готовить… хотя бы немного. Мы считались «обычными» людьми, а они – «богатыми», и лишь много лет спустя я задумался, так ли это. В свою защиту могу сказать, редко кто осознает, что жизнь, которую он ведет, – образчик экстравагантности или сибаритства. Подобные эпитеты заслуживают лишь те, кто намного богаче нас, и Люси считала себя лишь более или менее состоятельной.

Я находил ее жизнелюбивой, милой, хотя и не красавицей, приятной, но не обворожительной. Мы познакомились за год до того, случайно оказавшись в одной компании на благотворительном балу, а когда начался сезон и выяснилось, что мы оба в нем участвуем, то невольно потянулись друг к другу, как притягивает людей к любому дружескому знакомому лицу в новой и не слишком увлекательной обстановке. Пожалуй, Люси бы мне понравилась, если бы я с самого начала повел себя аккуратнее, но если у меня и был шанс, я упустил его, позволив нам стать друзьями – неизбежное противоядие серьезным мыслям о романтических отношениях.

– Что за человека ты нам навязал? – спросила она, яростно крутя руль, чтобы избежать очередной шутливой атаки автомобиля лорда Ричарда.

– Не припомню, чтобы я его кому-то навязывал.

– Навязал, что уж. Не успел он пробыть здесь и двадцати минут, а уже четыре девушки записывали его адрес. Как я понимаю, он не от мистера Тауненда?

– Вряд ли. На той неделе я прихватил его с собой к Питеру, и в первое мгновение мне показалось, что нас обоих выставят.

– А зачем ты прихватывал его с собой? С чего ты стал его покровителем?

– Я и не знал, что я чей-то покровитель.

Люси посмотрела на меня с сочувственной улыбкой.

Может быть, неосознанное стремление искупить вину перед Джорджиной, превратив ложь в правду, заставило меня собрать группу гостей на ужин, когда вечеринка начала выдыхаться, и тем же вечером мы ввосьмером спустились в подвал по предательски крутым ступеням «Хэддиз», популярного тогда местечка на углу Олд-Бромптон-роуд, где можно было сносно перекусить, а также протанцевать до утра, и всего шиллингов за тридцать с носа. Мы часто проводили там целые вечера, ели, болтали, танцевали, хотя трудно себе представить, каким был бы современный аналог подобного заведения, поскольку сегодня вряд ли можно устроить в одном месте и то, и другое, и третье. Сегодня там, где играют музыку для танцев, она запускается с дикой, изуверской громкостью. Видимо, в то время как я перестал ходить на дискотеки, музыка там стала громче, но я не знал этой новой моды, пока совершенно нормальные люди сорока-пятидесяти лет не переняли ее и не начали устраивать приемы, которые должны войти в историю как самые провальные. Я нередко слышу, что ночной клуб, где можно посидеть и поболтать под музыку, предназначен для тех, кто старше меня на одно поколение: люди в вечерних одеждах сидят в «Мирабель» тридцатых-сороковых годов, танцуют под «Снейкхипс» Джонсона и его оркестр, потягивая коктейль «Белая леди», но, как и большинство общеизвестных мифов, это неправда. Возможность есть, разговаривать и танцевать была доступна и нам, и я сполна ею наслаждался.

«Хэддиз» вряд ли можно назвать ночным клубом. Он предназначался главным образом для людей, которые не могли позволить себе ходить в настоящие ночные клубы. «Хэддиз», «Анджеликс», «Гаррисон» – забытые ныне названия, но в те времена они заполнялись каждый вечер, меню предлагали незатейливое, но, как все успешные нововведения, они вполне удовлетворяли возникший спрос. Еда относилась к недавно появившемуся стилю деревенской кухни, но непритязательная трапеза сочеталась со сравнительно новым изобретением: публичными танцами не под оркестр, а под пластинки. Ими распоряжался своего рода диск-жокей – должность, понимание которой еще только зарождалось. Вино чаще всего было дешевым пойлом, а чего еще ожидать, когда платили мы, молодежь, но преимущество состояло в том, что владельцы не рассчитывали продать столик больше одного раза за вечер. Поужинав, мы оставались далеко за полночь пить и трещать о том, что занимало наши мятущиеся юношеские умы, и так из вечера в вечер, без каких бы то ни было возражений со стороны администрации, насколько я помню. Боюсь, они просто были плохими бизнесменами. Неудивительно, что их заведения не выдержали проверки временем.

В тот день по какой-то странной причине к нам, в числе прочих, присоединилась Серена Грешэм, когда я сказал ей, куда мы собираемся. Я удивился. Обычно она вежливо выслушивала наши планы на вечер и, изображая на лице сожаление, сетовала, что не может пойти. Но на этот раз она на мгновение задумалась и сказала: «Давайте. Почему нет?» Ответ мог показаться достаточно равнодушным, но при этих ее словах у меня в сердце заголосили певчие птицы. С нами была Люси, безуспешно пытавшаяся отделаться от Филипа, своего злого рока, – он навязался уже после того, как ее машина уехала в ресторан. Дэмиан, конечно, тоже пришел, и какая-то новая девушка, которую я до того вечера не встречал: Джоанна Лэнгли, роскошная голливудская блондинка, довольно неразговорчивая. Я слышал только, что она очень богата, одна из богатейших девушек того года, пусть и нового поколения, выросшего после отмены представления королеве. Ее отец основал фирму, продававшую по каталогу повседневную одежду или что-то в этом духе, и хотя деньги гарантировали, что в лицо ей никто не грубил, за спиной о ней говорили не столь приятные вещи. Мне лично Джоанна понравилась с самого начала. Сидела она слева от меня.

– Как тебе? – спросила она, когда я плеснул вина ей в бокал.

Я не понял, о чем она говорит, об ужине или о сезоне, но решил, что последнее.

– Пожалуй, неплохо. Я еще почти нигде не был, но компания собирается неплохая.