Помоги проекту - поделись книгой:
Во время одного из допросов Грузинов, отвергая требования судебной комиссии пояснить содержание «забранных у него бумаг», в очередной раз попытался дезавуировать слухи о своей душевной болезни: «Я всегда видел себя хорошо и теперь вижу, слава богу не в безумии…» Настойчивое желание старшего Грузинова избежать ярлыка безумца свидетельствует о широком распространении подобной оценки его поведения и убеждений среди населения Черкасска.
Был ли бунтарь безумцем?
«Надлежит знать, что донские казаки имеют свои поселения по правому берегу реки Дона, вниз по сей реке, начиная от границы Воронежской губернии. Они простираются до земель, принадлежащих городу Азову, который лежит неподалеку от устья сей реки, впадающей в Азовское море или древний Палус Меотидес (Palus Meotydes), подле города Таганрога», — сказано в записках генерала Сергея Тучкова, который в 1801 году проезжал по Донской земле. Генерал спешил на Кавказскую линию, где его ожидало командование Гренадерским полком.
Тучков был образцом российского интеллектуала конца XVIII столетия: масон и член Общества друзей словесных наук. В эту организацию входил и Александр Радищев — автор «Путешествия из Петербурга в Москву». Либерал Тучков много и резко критикует правление Павла I. Например: «Разные народные смятения, возникшие вскоре после вступления на престол Павла I, от которых пострадало много частных людей, произошло от неопытности его в правлении. Вот последствия самовластного правления, неограниченного никакою конституцией».
Одной из жертв павловского самовластия Тучков называет Евграфа Грузинова. История казака-вольнодумца генералу известна довольно хорошо, хотя он и не различает братьев Евграфа и Петра. Скорее всего, о Грузинове Тучков узнал от донцов — жителей Черкасска, среди которых провел несколько дней. Записки Тучкова сопереживают Грузинову, но именно в них прямо сказано, что отставной полковник помешался: «Сие последние обстоятельство было причиною, что он (Евграф Грузинов. —
Выяснить, действительно ли Грузинов страдал психическим расстройством, невозможно, остается лишь установить симптомы болезни, которые фиксировались окружающими. Французский философ Мишель Фуко предупреждал о бесполезности поиска «нормального человека» как явления природы. Любая норма — это прежде всего мыслительная конструкция — результат установившихся в человеческом сообществе иерархий и «правил игры». Быть нормальным — значит ограничивать себя в целях выживания.
Оказавшись перед незыблемой мощью левиафана империи, донские казаки осознали несовместимость государевой службы и вольных традиций. Это осознание происходит именно на рубеже XVIII–XIX веков и связано с обширным проникновением на Дон жестких дисциплинарных практик, воплощенных в институтах Православной церкви и школы. Донское казачество просевают через сито тотальной нормальности. По словам историка и этнографа Марины Рыбловой, «православие и патриотизм (понимаемый в первую очередь как служение престолу) становятся для Дона основами официальной идеологии».
Память о былой вольности, политической независимости становится в новых условиях ненужным и даже опасным наследством. Донская старшина превращается в российское дворянство, а приобретая новые права, оказывается вынужденной нести и новые обязанности, и в первую очередь — долг верноподданного. Евграф Грузинов, с его идеями донской самобытности и политической автономности, предстает в глазах казаков странным смутьяном, вздыхающим по безвозвратно ушедшим временам. Он стал опасен обществу, глотнувшему самодержавной идеологии. Грузинова выдавили в пространство безумия, нарекли ненормальным. Этому, конечно, способствовал его чудной образ жизни: нелюдимость и добровольное чердачное затворничество. Но это было лишь дополнение, подробность, не более. Безумцем Грузинова сделала его вера в вольный Дон. Общественный приговор Евграфу Грузинову, которым он признан безумцем, роднит финал его жизненного пути с трагической судьбой другого известного российского «сумасшедшего» — Петра Яковлевича Чаадаева.
Но не только это сближает двух бунтарей. Историк Андрей Зорин показал, что сутью «Философических писем» и «Апологии безумного» была идея трансформационного прорыва — стремительного преображения России, ее мистического превращения из отсталой страны в передовую европейскую державу. Россия словно пошла наперерез в цивилизационной гонке с ведущими государствами, и, пока они огибали длинный поворот по проложенному пути, Россия резала угол через бурелом и бездорожье. Чтобы не остаться позади, Россия пошла по своему тяжелому, но в финале триумфальному пути. Андрей Зорин отметил, что схожая идея была артикулирована и в «Мертвых душах» Николая Гоголя, и в публицистике позднего Александра Герцена, и в народнической утопии. В этом ряду, и даже в начале его, стоит казак Евграф Грузинов. В его «зловредных бумагах» выражена та же идея немедленного трансформационного рывка — образование огромного государства, основанного на всеобщей справедливости и толерантности. Грузинов полагал, что казачья вольность, уже изрядно стесненная российским самодержавием, вновь возродится в отдельном государстве, во главе которого он видел самого себя.
Конец истории
Следствие по делу Евграфа Грузинова завершилось уже 16 августа 1800 года — спустя всего четыре дня после его ареста. Казак так и не признал себя виновным и отверг все обвинения. Более того, полковник отказался от исповеди, заявив протопопу черкасского Воскресенского собора Петру Федорову, «что он нимало не грешен, а потому исповедь ему приносить не о чем». Священник, донося об этом следственной комиссии, заметил: «…По всем его (Евграфа Грузинова. —
Не сладив с упрямством Грузинова, следователи решили допросить казаков, которые так или иначе контактировали с Евграфом Осиповичем. Целью этих усилий было найти большой заговор. За раскрытие крупной крамолы генералы Репин и Кожин вполне могли рассчитывать на щедрые царские милости.
22 августа казак Илья Колесников показал, что Евграф Грузинов, говоря о тяжелом положении донского казачества, отмечал, что «земля казачья заселена слободами, а мы ничего не имеем, а только на один дом землю». Указывал Колесников и на то, что Грузинов «ругал притом в горячности матерно самого государя императора». Несмотря на все усилия следователей, кроме подобных свидетельств «произнесения мерзостных браней на особу государя императора» каких-либо признаков масштабного заговора найти не удалось. О сочинении Евграфа Осиповича знал только Петр Грузинов, который в ходе допроса указал на то, что эти «зловредные бумаги» его старший брат писал «своей рукою» — то есть самостоятельно, без соавторов и единомышленников. Допросить отца братьев Грузиновых и вовсе оказалось невозможно, так как он был разбит параличом и «не мог ни одного слова вымолвить».
Евграф Грузинов был приговорен к четвертованию. Но смертная казнь в Российской империи была отменена в 1754 году, а вместо нее практиковали наказание «нещадно кнутом», которое позволяло запороть человека насмерть. Именно эта страшная экзекуция и ожидала казака-вольнодумца.
4 сентября Черкасск был взбудоражен радостной вестью из Петербурга. Император Павел I помиловал всех казаков, обвиняемых в укрывательстве беглых крестьян. Царское помилование было торжественно зачитано атаманом Орловым в войсковой канцелярии. «По прочтении всевысочайшего указа представлял я всему собранию, сколь много обязаны мы чувствовать высокомонаршую милость и впредь всемерно удаляться от подобных зловредных покушений…» — писал Орлов в рапорте императору. Казаки поклялись в прекращении приема беглых и обязались искоренить эту практику «всепрележнейшим один за другим смотрением». После атамана с короткой речью выступил генерал Кожин. В его словах о важности совершенного казаками преступления и величайшем милосердии, проявленном монархом, можно было заметить скрытую угрозу. Но казаки уже поверили своему счастью. Как писал Орлов: «…Вашего императорского величества благоволение мгновенно разнеслось по всем частям города и повсюду слезы горести переменились в слезы обрадования и благодарнейшее подъятие рук к небу».
С указом о помиловании из столицы был привезен и утвержденный высшей властью приговор Евграфу Грузинову — «наказать нещадно кнутом». Это означало смерть. Атаман Орлов поспешил исполнить царскую конфирмацию, и утром 5 сентября 1800 года Грузинова повели на эшафот. Место казни было оцеплено многочисленным вооруженным караулом, который держал на расстоянии толпу зевак. После прочтения повеления о признании Грузинова виновным в «недоброжелательном отношении к государству» над головой отставного гвардейского полковника в знак лишения всех чинов и прав была сломлена его шпага. Площадь огласил свист кнута. Если верить дневниковой записи очевидца — священника Василия Рубашкина, Евграфу Грузинову было нанесено более 400 ударов кнутом. Один из вожаков Есауловского бунта (1792–1794) Иван Рубцов умер после 251 удара. Грузинова истязали наверняка, не оставляя надежды выжить. Спустя час после завершения казни он скончался. Любопытны заключительные слова записи Рубашкина, следующие непосредственно за описанием экзекуции Грузинова: «Да будет сие виновнику в наказание, а нам в памятование, да будем верны, почтительны и нелицемерны к Богу, закону, государю и отечеству».
На этом казни в 1800 году на Дону не закончились. Своей участи ожидали четыре казака, которые, приезжая к старшему Грузинову за долгами, слышали его «мерзкие речи». Их обвиняли в недоносительстве на государственного преступника и посчитали за сообщников Евграфа Осиповича. Под арестом находился и Петр Грузинов. Его следственное дело было признано общим с делом старшего брата и его «сообщников».
Казаков, обвиненных в недоносительстве, могло быть и пятеро, но отставной майор Катламин на допросе настойчиво отрицал произнесение Грузиновым «дерзостных и бранных слов» на особу императора. Старый казак (Катламину было 63 года), вероятно, понял, чем могут обернуться его правдивые показания. Ивана Афанасьева, Зиновия Касмынина, Василия Попова и Илью Колесникова признали виновными и приговорили к «отсечению головы». Решение Черкасского суда отправили в Петербург для получения письменного подтверждения. Ожидалось, что из столицы придет ответ, согласно которому обезглавливание «милосердно» заменялось на нещадное битье кнутом, ведь смертная казнь официально была запрещена. Затруднительной неожиданностью стал рескрипт из столицы, по которому решение суда и мера наказания ничуть не изменялись. Историк Александр Сапожников предположил, что причиной этой коллизии стала леность петербургского бюрократа, который не стал разбираться в пухлом судебном деле, а прочитал только сопроводительный рапорт атамана Орлова, где донской начальник намеревался осужденных казаков «по силе законов казнить смертью». Казнить по закону — запороть насмерть. Именно это решение подтвердили в столице.
Орлов и генерал Репин растерялись. Отрубить казакам головы значило нарушить закон, отменить противозаконную казнь — пойти против воли государя. 26 сентября Орлов обсудил коллизию с генералом Репиным (Кожин уже отбыл в Петербург) и прокурором войсковой канцелярии Миклашевичем. Решили послать курьера в столицу для получения разъяснений. Но на следующий день атаман отказался от этого плана и повелел казнить казаков, что и было немедленно исполнено. Пораженным его своеволием Репину и Миклашевичу Орлов заявил о необходимости точного следования царским предписаниям, направленным на «обуздание здешних своевольств». Атаман испугался непредсказуемой реакции Павла I на докучливые просьбы о пояснении монарших повелений.
Нарушение закона вызвало гневливое царское неудовольствие. Генерала Репина немедленно отозвали в Петербург, а вскоре вышвырнули с государственной службы и отдали под суд «за приведение в исполнение сентенции смертной казни на Дону». Гроза могла разразиться и над головой главного виновника произошедшего — атамана Орлова, который, осознав свою ошибку, написал покаянное письмо генерал-прокурору Петру Обольянинову. Атаман лаконично изложил обстоятельства принятия решения о казни казаков и особенно подчеркнул, что это было общее мнение небольшого совета, где голос имели и Репин с Миклашевичем. «Прошу неоставить хадатайством о всемонаршем помиловании», — смиренно-униженной просьбой завершал свое послание атаман. Это письмо датировано 27 октября 1800 года, а днем ранее на площади Черкасска был запорот насмерть Петр Грузинов. Василию Орлову удалось избежать наказания, но уже в следующем году он умер от «апоплексического удара» (инфаркта). Генерал Сергей Кожин командовал гвардейским Лейб-кирасирским полком, с которым отличился в нескольких сражениях Наполеоновских войн, а в 1807 году был смертельно ранен в сражении при Гейльсберге.
В страшном 1800 году наказан плетьми и сослан в Нерчинск был и еще один казак — есаул Земцов. Он был заслуженным ветераном, с 1773 года почти непрерывно служил в походах на Крым и Кубань. Как и Евграфа Грузинова, его осудили за «дерзкие» слова. Земцов при свидетелях неосторожно сказал, что его как вольного донского казака «никакой государь взять не может». «Приятели» написали донос, под следствием Земцов своих слов не отрицал, но свидетельствовал, что его собеседники высказывались в отношении монарха и установившихся порядков еще резче. Сотник Сутулов, по словам Земцова, негодовал на полковников, новоявленную казачью аристократию, которую сотник бы немедленно перевешал, если бы был государем. Но Земцову не поверили, признав его донос ложным.
На Дону происходили огромные перемены, донское казачество больше не являлось обществом фронтира и постепенно превращалось в российскую губернию на особом положении. В это переломное время некоторые казаки еще говорили языком вольного прошлого, которому российские имперские власти выносили приговор от имени самодержавного настоящего.
Глава 3. Война за волю, или Свобода от помещика
Предложения депутата Алейникова не нашли заметной поддержки, а в ходе
«Господин депутат Алейников в мнении своем, между прочим, написал, чтобы у войскового атамана, старшин и казаков нерегулярных казацких войск купленных ими в прежнее время дворовых людей и крестьян отписать на ее императорское величество и впредь никому крестьян не покупать, более всего по той причине, что будто бы от поселения тех крестьян на казачьих землях казаки будут претерпевать немалые озлобления, и что эти крестьяне от нестерпимой нужды делают побеги, собираются большими и малыми воровскими партиями и производят во многих местах разного звания людям, с неимоверной наглостью и зверством, грабительство и разбои. Когда же помянутые крестьяне на ее императорское величество отписаны будут, то все эти опасные приключения, как рассуждает депутат Алейников, прекратятся во всем государстве.
На сие объясняю, что хотя в Донском Войске, как вероятно и в прочих нерегулярных казацких войсках, и имеется небольшое число купленных великороссийских дворовых людей и крестьян обоего пола, ибо, по случаю командировок для службы и для других важных дел и долговременной от дома отлучки, в этих людях и крестьянах настоит крайняя потребность для домашней службы и хозяйства. Но от них казакам ни малейшего притеснения, нужды и озлобления не бывает, потому что они по большей части находятся в домашних услугах. Равным образом нет и того, чтобы в Донском Войске упомянутые крестьяне, по побеге, где-либо собирались большими и малыми воровскими партиями и производили воровства, грабительства, разбои и другие злые дела. Об этом поныне в войсковой канцелярии вовсе ничего неизвестно, да и впредь от того Боже сохрани! Если же господин депутат Алейников знает, что такие зловредные для общества поступки где-либо действительно происходили, то он должен немедленно с ясностью это доказать, для принятия мер для искоренения такого зла.
Посему нижайше прошу почтеннейшее господ депутатов собрание, чтобы при составляемом ныне законоположении, из особливого высочайшего ее императорского величества милосердия, на всех верноподданных изливаемого, за верные и ревностные службы, как Донского Войска, так и прочих нерегулярных казацких войск, дозволено было войсковым атаманам и старшинам, по крайне необходимой нужде, за неимением у них собственных служителей для домашних услуг и работ, покупать дворовых людей и крестьян небольшое количество, как будет заблагорассуждено, с платежом за них указной подати, и это внести в закон, дабы помянутые войсковые атаманы и старшины, пользуясь таковым правом, могли иметь к службе всегдашнюю исправность и поощрение. Все сие передаю в особливое рассмотрение почтеннейшего собрания господ депутатов». Таким образом, депутат Сулин нисколько не разделял опасений Алейникова. По его мнению, никакой опасности от дозволения казакам покупать крестьян на Дону не существовало. В подтверждение своих слов Сулин говорил, что Дон не знает примеров крестьянских волнений, а значит, и опасность подобного развития событий коллега-депутат Алейников сильно преувеличивает.
Слова Никифора Сулина ласкали слух богатым и влиятельным казакам, которые не желали жить как рядовые казаки-общинники — в постоянной службе, довольствуясь только личной свободой. Традиционная казачья вольность перестала быть идеалом новой казачьей знати. Ее эталоном жизненного уклада стали собственность и материальный достаток, то есть земля и крестьяне.
Выступление донского депутата Сулина поддержали представители других казачьих войск — Сибирского, Терского семейного, Гребенского, Яицкого, Азовского, Волжского, а также саратовские казаки.
По мнению историка Александра Станиславского, в период Смуты и в течение нескольких лет после этого масштабного кризиса в истории российской государственности казачество стремилось стать главной опорой новой династии и лишить этого статуса дворянскую корпорацию. На рубеже XVII–XVIII веков стало ясно, что эта борьба обречена и казаки, а точнее — элитные группировки внутри казачьих социумов, взяли курс на вхождение в дворянское сословие, которое гарантировало потомственные права и привилегии, открывало дорогу к титулам и владению собственностью.
Дон — казачья река, здесь жили казаки. Это знает каждый, и получается, что самая многочисленная группа населения Российской империи — крестьяне — не имела отношения к Дону и Донской земле. Странный ошибочный стереотип, который подпитывается современной «казакоманской» мемориальной политикой. В Ростовской области нет ничего, что бы напоминало о большом крестьянском восстании на Дону в 1818–1820 годах, его участниках и смысле их борьбы. Борьбы за свободу.
Откуда на дону крестьяне
Как помнит читатель, донское казачество в XVI–XVII веках во многом формировалось из беглых крестьян, которые спасались от насилия землевладельцев и произвола властей. Здесь беглецы обретали свободу, а с ней и новую жизнь, в которой можно было и быстро разбогатеть, и столь же быстро сложить голову в одной из жестоких схваток. «Однако не только возможностями вольной жизни и получения добычи привлекала Донская земля выходцев из Руси, но и благоприятными природными условиями для промыслово-хозяйственной деятельности», — отметил историк Николай Мининков.
Но в XVI — первой половине XVII века казаки почти не занимались земледелием. Причины были вполне объективными: «Для занятия в то время земледелием у них (казаков. —
Только в конце XVII столетия земледелие начинает, наряду со скотоводством, составлять основу донской экономики. Несмотря на очевидные выгоды от хлебопашества, многие казаки считали труд земледельца унизительным занятием несвободного человека. Выразителем этой философии являлся атаман Фрол Минаев (?–1700), который грозил казакам-хлеборобам «битьем до смерти и грабежом».
Но времена менялись, а человек, по справедливому замечанию Марка Блока, французского историка и основателя знаменитой Школы «Анналов», больше похож на свое время, чем на своих родителей. Сын Фрола Минаева Василий, который стал донским атаманом в 1717 году, начал заводить многочисленные хутора и селил в них беглых крестьян. Последние вскоре стали крепостными атамана и богатой казацкой верхушки — старшины. Магнаты стали захватывать общинные земли, которыми донцы владели сообща. Земельный захват был известен на Дону как заимка. Владения донской старшины увеличивались и постепенно превращались в латифундии. В XVIII веке все чаще случаются конфликты казаков-общинников с казаками-заимщиками.
Крестьяне продолжали бежать на Дон в поисках земли и воли. Особенно интенсивным был поток малороссийских переселенцев, которых привлекали слухи о вольготной жизни на донских берегах. Казачья верхушка расселяла беглецов по хуторам и записывала их как своих крестьян. Принимать беглых было выгодно донским землевладельцам: они получали бесправные рабочие руки, которыми не только вели выгодное хозяйство, но и закрепляли за собой захваченные земли.
Донской публицист Алексей Карасев в одной из своих статей привел интересные сведения о том, как беглые малороссийские крестьяне выбирали место для поселения на Дону. Именитая донская старшина, занявшая земли Миусского и Донецкого округов, для привлечения крестьян выставляла у своих дворов грабли с зубцами, число которых обозначало количество свободных дней в неделю — дней, когда крестьянин мог заниматься своим хозяйством, а не барской запашкой. На пограничных с Новороссийским краем территориях у донских помещиков было достаточное количество рабочих рук, малороссийские крестьяне оседали прежде всего здесь, поэтому число зубцов обычно не превышало двух. При дальнейшем продвижении вглубь казачьих земель рисковые крестьяне могли рассчитывать на более выгодные условия. Во внутренних районах Земли Войска Донского дефицит рабочей силы был очевиден, и здесь малороссияне могли наткнуться на грабли с тремя, а то и четырьмя и даже пятью заветными зубцами. По словам донского историка и публициста Алексея Карасева: «Черкасы (так на Дону называли малороссийских крестьян. —
В 1763–1764 годах на Дону была проведена перепись малороссийских крестьян, которых было насчитано 20 422 человека мужского пола. Крестьянские переписи проводились на Дону регулярно, и четвертая, сделанная в 1782 году, зафиксировала численность крестьян-малороссов в 26 579 человек. Пятая же ревизия установила, что численность донского крестьянского населения достигла в 1795 году 58 492 человек. Василий Сухоруков в своем «Статистическом описании земли донских казаков» приводит данные о численности донцов на 1822 год, когда было насчитано 163 348 казаков. Видно, что крестьяне были заметной частью населения Земли Войска Донского, которая имела групповые интересы и, как показало время, готова была их отстаивать.
Казачье-крестьянские конфликты: начало
Казаков и малороссийских крестьян поссорили донские старшины-землевладельцы. Захватывая общественные земли, богатые казаки заводили на них хутора, мельницы и другое хозяйство с приписными крестьянами. Показательные примеры приводит в своих работах историк Иван Ревин. Так, в 1785 году по течению реки Сал на землях семикаракорских казаков войсковой атаман Алексей Иловайский поставил мельницу и поселил крестьян. Уже через несколько лет при мельничном хуторе было 50 дворов, в которых проживали 169 крестьян. Атаманские люди захватывали окрестную территорию, выдавливали с нее казаков. И хотя Иловайский устроил мельницу с разрешения станичного круга, казаки вскоре пожалели о своем опрометчивом решении. Об этом свидетельствуют их многочисленные и безответные жалобы в войсковое правительство.
Похожим образом сложились отношения казаков Филоновской и Березовской станиц с подполковником Семеном Курнаковым. Богатый казак получил разрешение от ничего не подозревавших соотечественников поставить мельницу в урочище Высокая Дубровка. При этом Курнаков обещал больше ничего не строить. Казаки доверились подполковнику, но в течение нескольких лет мельницу окружили сначала шесть крестьянских дворов, а спустя еще пару лет их было уже 85. Крестьяне заселили все урочище и лишили казаков сенокоса, скосив всю траву неподалеку от двух незадачливых станиц. Следом настал черед казачьего скота. Крестьяне похищали скотину, которую возвращали хозяевам только за солидное вознаграждение. Станичники жаловались и местному начальству, и войсковому атаману Иловайскому. Как нетрудно догадаться, жалобы эти оставались безответными. Подполковник Курнаков был влиятельным человеком со связями, а атаман Иловайский получал значительные барыши от подобных игр в колонизацию.
Крестьянская жизнь
Положение крестьян-беглецов на Дону в сравнении с российскими губерниями было значительно лучше. До поры Дон не знал крепостной неволи и крестьяне могли переходить от одного владельца к другому в поисках более выгодных условий жизни. В то же время крестьяне не имели права как-либо участвовать в станичной жизни и законно влиять на действия местных казачьих властей. Поэтому многие станичные крестьяне мечтали стать казаками, нередко им это удавалось. Стать казаком крестьянину-малороссу можно было несколькими путями. Первый — принять участие в походе и показать себя годным к казачьей службе. Второй — жениться на казачке. В 1763 году приказом войскового атамана Степана Ефремова за военные заслуги в казаки был принят крестьянин Родион Носенко. В 1746 году малороссийский крестьянин Ерофей Иванов женился на казачке и просил зачисления в казаки. Его прошение было принято, кроме того, новоиспеченного казака освободили от службы на два года для налаживания домашнего быта.
Власть на Дону ему досталась по наследству. Степан Ефремов был сыном Данилы Ефремова — сильного донского атамана в 1738–1753 годах. Казалось, что Данила Ефремов сделал все, чтобы и сын Степан крепко держал в руках войсковую насеку (инсигнию власти донского атамана, которая представляла собой деревянную трость с серебряными навершием и окончанием). Казаки горой стояли за отца и сына Ефремовых, Петербург одаривал множеством милостивых знаков. Ефремовы получили украшенный бриллиантами портрет императрицы Елизаветы Петровны, а Ефремов-отец был произведен в генералы регулярной армии.
Замыслы Степана Ефремова были циклопическими. В 1765 году он ездил в Петербург с проектом административных и хозяйственных реформ на Дону. Проект предполагал усиление власти атамана, который должен был получить не только власть военную и гражданскую, но и полный контроль над местными финансами. Поперек триумфального пути Степана Ефремова встал донос наказного атамана Сидора Кирсанова и старшины Юдина, которые выдвигали обвинения во взяточничестве и запущенности судебно-административных дел.
Ефремова вызвали для объяснений в Петербург, но атаман проигнорировал столичный приказ. Вместо этого он поехал по донским станицам, а потом вернулся в Черкасск. За Ефремовым послали генерала Гаврилу Черепова. 1 октября 1772 года Черепов выступил на Войсковом круге с правительственными обвинениями против атамана Ефремова и требованием его выдачи. Казаки не поверили в обвинения и чуть было не растерзали генерала Черепова.
Месяц спустя Ефремов все же был арестован драгунским отрядом и увезен в крепость Святого Дмитрия Ростовского. Узнав об этом, казаки ринулись к ней и угрожали коменданту штурмом. Успокоить донцов смог только сам Степан Ефремов, который с крепостного вала просил казаков ничего не предпринимать и вернуться к семьям. Атаман уверял, что скоро и сам получит свободу. Но этого не случилось: Ефремова в кандалах отправили в Петербург, где он предстал перед военным судом. Суд приговорил Степана Ефремова «за все те преступления, оказавшиеся по делу по застарелой в нем гордости, упрямству, противности и ослушанию, сентенциею приговорил его, бывшего атамана Ефремова, к лишению живота, и именно повесить правильно». Императрица Екатерина II помиловала бывшего атамана и назначила ему ссылку в город Пернов (ныне эстонский портовый город Пярну). После нескольких лет ссылки Ефремова вернули в Санкт-Петербург и, возможно, разрешили бы доживать дни на Дону, но, согласно донской песне-сказке о жизни атамана, при снятии кандалов сын Данилы Ефремова произнес такую речь:
Степан Ефремов умер в столице Российской империи 15 марта 1784 года. На Дону его так и не дождалась жена Меланья Карповна. Ее, простую черкасскую торговку, Ефремов полюбил с первого взгляда, и для нее атаману было ничего не жаль. Дон не видел более роскошной свадьбы, сложилась даже поговорка — «наварили, как на Меланьину свадьбу». Но сохранилась и другая, печальная для этой истории любви поговорка: «Вот тебе и тюк на крюк, Меланья Карповна!» Как писал Алексей Карасев, эта фраза была впервые произнесена, когда Степана Ефремова взяли под арест и навсегда увезли из атаманского дома.
Со временем гражданское положение крестьян ухудшалось, появлялись незримые, но тяжелые законодательные оковы. Так, Войсковой грамотой 1776 года был введен запрет на выдачу замуж за крестьян казачьих вдов и дочерей. Появились и новые формы зависимости крестьян от донских землевладельцев. Если поначалу все ограничивалось работой крестьянина на владельческой земле, то во второй половине XVIII столетия донские помещики обложили работяг оброком — денежной рентой за пользование барской землей. По мнению историка Ивана Ревина, это привело к стремительному развитию отходничества донских крестьян, которые в поисках дополнительного заработка вынуждены были наниматься на рыбные промыслы или идти чернорабочими в города.
Большинство исследователей признает негативную роль отходничества в жизни крестьянина. Земледелец вынужден был на длительный срок оставлять свое хозяйство и семью, при этом ему, как правило, приходилось наниматься на низкооплачиваемую, но тяжелую работу. Российский историк и государственный деятель князь Николай Шаховской отмечал, что крестьянское отходничество «развивает привычку к бродячей жизни и легкое отношение к ней», а также «склонность к известному риску…».
Крестьяне-переселенцы составили на Дону две неравные группы — помещичьих и станичных. По ревизии 1795 года, первых было 54 628 человек, а вторых всего 3836. Станичные крестьяне жили среди казаков, то есть в станицах. Это во многом определило дальнейшую судьбу этой крестьянской группы. К шестой ревизии, проведенной в 1811 году, станичных крестьян уже не существовало — все они были причислены к донскому казачеству: «Состоящих по Войску Донскому за разными станицами малороссиян, коих по ревизии 1795 года показано 3836 душ, переименовать в казаки и исключить из подушного оклада», — гласило утвержденное Александром I мнение Государственного совета.
Помещичьих крестьян ожидала иная участь. В конце XVIII века донская старшина очевидно превращалась в составную часть российского дворянства. Этому способствовала казачья политика императора Павла I, который рассчитывал превратить Землю Войска Донского в естественное продолжение внутренних российских губерний. Донская казачья верхушка уже вела дворянский образ жизни: большие усадьбы, дворовые люди в услужении, крестьяне, работавшие на владельческой земле. Однако эта комфортная жизнь находилась под постоянной угрозой. Крестьяне могли в любой момент уйти, и богатое многолюдное хозяйство запросто превращалось в усадьбу-призрак посреди степи. Вот как об этом писал Алексей Карасев: «…люди (богатые донские казаки. —
Поэтому один из первых указов Павла I от 12 декабря 1796 года, который распространял крепостное право на Дон, был встречен казачьей старшиной с большим облегчением. «В видах водворения порядка и утверждения в вечную собственность владельца, повелевалось, чтобы в губерниях: Екатеринославской, Воронежской, Кавказской, области Таврической, а также на Дон — каждый из поселян остался в том месте и звании, как он по нынешней ревизии написан будет». Это хорошая новость для казаков-помещиков, но была и плохая. Указ запрещал прием беглых крестьян: «Постановя таким образом преграду самопроизвольному поселян переселению, законопротивному подговору, приему и держанию чужих крестьян и всякого рода беглых людей, возлагаем точное за сим наблюдение на тамошних начальников губерний и начальников градской и земской полиции, и Войска Донского на Войсковое правительство, и особенно на войскового атамана, равно и на острове Тамань на кошевого атамана, чтобы они всемерно старались не токмо сохранять в совершенной целости сие наше для общего спокойствия узаконение, но даже предупреждать всякое малейшее поползновение к бывшим беспорядкам, нарушавшим водворяемое нами повсюду благоустройство…»
Однако историк Павел Сахаров в статье «Белое рабство на Дону» (1911 год) показал, что указ Павла I лишь закрепил на Дону давно установившиеся и, по сути, крепостнические порядки. Закрепощение малороссийских крестьян историк связывал с «Наставлением» коменданта крепости Святого Дмитрия Ростовского генерала Потапова 1766 года. По этому документу переход крестьян запрещался, теперь они должны были находиться «в тех местах, где кто доныне написан, навсегда». Генерал Потапов хотел регулярно получать подушный семигривенный оклад с крестьян, а это было легче сделать при постоянной прописке налогоплательщиков.
30 мая 1927 года сотрудники ОГПУ пришли в дом школьного учителя Павла Петровича Сахарова. Арест прошел быстро, и в тот же день Сахаров давал показания, в которых подробно фиксировал биографические факты. Будущий историк родился 22 марта 1884 года на хуторе Плетневе-Ширяйском станицы Старо-Григорьевской Второго Донского округа. Павел Петрович вырос в семье православного священника. Отец рассчитывал, что сын продолжит его христианское служение. Но Сахаров выбрал другой путь. В 1906 году он поступил на историко-филологический факультет Харьковского университета, где учился у таких известных историков, как Дмитрий Иванович Багалей и Владислав Петрович Бузескул. Павел Сахаров был трудолюбивым, усидчивым студентом, он рано вошел во вкус серьезной, очень кропотливой, порой нудной архивной работы. Предметом его научных интересов стало прошлое Дона, что неудивительно, учитывая происхождение историка. Закончив университет в 1911 году, Сахаров вскоре возвращается на родину и в 1912 году получает место учителя истории в Ростовской казенной мужской гимназии. По мнению биографа Сахарова историка Николая Мининкова, Павел Петрович не принял Октябрьский переворот 1917 года, что толкнуло его в лагерь белых. Весной 1919 года Сахарова направили на службу в Осваг — Осведомительное агентство — пропагандистское ведомство генерала Антона Деникина, командовавшего Добровольческой армией. Павел Петрович выступал с лекциями, но не всегда их содержание устраивало начальство Освага. Сахаров был сторонником казачьей автономии, в лекциях рассказывал об агрессивной политике российских самодержцев, насильственной ликвидации казачьих привилегий и особого статуса Дона. Взгляды Сахарова мало соответствовали пропагандистской программе Белого движения.
В январе 1920 года Первая Конная армия взяла Ростов-на-Дону, белые отступили. Сахаров мог уйти вместе с ними, но посчитал, что семья не сможет перенести тяготы эвакуации, — младшему сыну Николаю тогда не исполнилось и двух лет. Первые восемь лет жизни при советской власти прошли вполне благополучно. Павел Петрович сохранил свое место и продолжил учительствовать.
После допросов было следствие, которое признало шкраба (сокращенное от школьного работника) Сахарова виновным в контрреволюционной деятельности. Павла Петровича сослали в Среднюю Азию, где он пробыл до 1929 года. Только в 1956 году Сахаров сумел вернуться в Ростов. Он пытался стать частью научной жизни города, но удалось это ему только отчасти. Рукописи Сахарова не публиковались, и это было гораздо более суровым приговором для историка, чем самая далекая ссылка.
Крестьяне, бежавшие на Дон за лучшей жизнью, оказались крепостными. Перемену своего положения донские крестьяне встретили с недовольством. Казакам-помещикам пришлось столкнуться с сопротивлением и даже открытым неповиновением, которое сопровождалось насилием с обеих сторон.
Жалобы на помещиков, надежды на царя
Вскоре к беглецам присоединились еще трое местных крестьян: Яков Бабкин, Петр Бабков, Гавриил Зайкин. Вместе они бежали в Таганрог, где составили прошение императору Александру I «о сыскании вольности». В мае 1818 года царь посетил донскую столицу Новочеркасск, где ему был оказан помпезный прием. Донская аристократия перестаралась. В честь приезда самодержца соорудили триумфальные ворота, увенчанные пафосным посвящением:
Узнав накануне приезда эти подробности, император счел их совершенно нелепыми и приказал убрать ворота или, по крайней мере, обойтись без поэтического шедевра. Смущенные казаки заколотили стихи досками. Тем не менее встреча удалась, весь цвет донского казачества клялся в верности царю, а затем кружился в танцах на императорском балу. Но, кроме восторгов и верноподданных клятв, Александр I получил и другие послания. Например, жалобы, которые подали крестьяне пяти сельских слобод — Западенской, Городищенской, Несмеяновки, Малой и Большой Орловки. Царю жаловались на «непомерные налоги и панские повинности», из-за которых крестьяне «чувствуют беспрестанные и несносные притеснения». Была тут и жалоба Левицкого со товарищи.
Она легла на стол министра юстиции князя Дмитрия Лобанова-Ростовского, которого многие боялись за вспыльчивый характер, а за спиной надсмехались над его маленьким ростом и азиатскими чертами лица. Министр отправил ее обратно на Дон, отписав атаману Адриану Денисову, чтобы тот «удостоверился чрез кого следует в справедливости показаний просителей, принять к ограждению их от притеснений законные меры».
Старую столицу донского казачества Черкасск постоянно затапливало. Это было неудобно для администрации войска и разорительно для населения. От Дона пытались отгородиться валом и даже плотиной, но безуспешно. Казаки во главе с войсковым атаманом Матвеем Платовым решили основать новую столицу. Для выбора места и создания плана Нового Черкасска (так новая казачья столица именовалась в повелении Александра I от 23 августа 1804 года) на Дон отправили опытного инженера генерал-лейтенанта Франца де Воллана. Этот инженер голландского происхождения успел уже многое. Он служил в Южной Америке, составлял карты Голландской Гвианы. В 1787 году де Воллан переехал в Россию и здесь спроектировал несколько городов на юге страны, в том числе Одессу, которая выросла на месте турецкой крепости Хаджибей. Одессу де Воллан строил по классическим канонам древнеримского архитектора-теоретика Витрувия. Те же принципы голландец использовал и при проектировании Новочеркасска. В «Десяти книгах об архитектуре» Витрувий первым делом советовал выбрать «возвышенную местность». Для возведения донской столицы де Воллан выбрал возвышенность между двумя небольшими речками — Аксаем и Тузловом.
Новочеркасск торжественно заложили 18 мая 1805 года, но строился город с трудом. Большой проблемой стали множество оврагов и балок, пересекавших городскую черту, а также сложности с питьевой водой. Многие казаки считали строительство бесполезным расточительством денег и сил. Не раз недовольные предлагали бросить затею и перенести столицу в Аксайскую станицу (ныне город Аксай Ростовской области). Новочеркасск был спасен императором Николаем I, который приехал на Дон в октябре 1837 года. В ноябре того же года военный министр Александр Чернышев писал атаману Максиму Власову: «Государь император, по осмотре местоположения города Новочеркасска и Аксайской станицы, удостоверясь в бесполезности и неудобствах переноса города, правительственных мест и других заведений из Новочеркасска в Аксай, высочайше повелеть соизволил: предположение сие оставить, сохранив город Новочеркасск на теперешнем его месте».
Между тем семерых крестьян-беглецов схватили и начали судить. Вины своей они не признавали, «объясняя, что на противу того сам помещик их сверх меры изнуряет работами и безвинно побоями». Именно на измывательское битье без вины в основном и жаловались крестьяне. Выяснилось, что Чикилев проводил экзекуции не часто, но регулярно: «бил их (крестьян. —
Норовистого Левицкого Чикилев угрожал заковать в железо и засадить в тюрьму. У чикилевских крестьян почти не оставалось времени для работы на себя, а убранный хлеб помещик заставлял сносить только на одну мельницу — свою.
В ходе следствия опрашивали и других крестьян Чикилева. Василий Селиванов, Михей Поляков и Денис Михайлов на помещика не жаловались, а, напротив, хвалили его доброту и заботливое участие: «Изъясняют, что из крестьян нуждающихся, всегда снабжаются для работы господскими волами, возами, санями и дается плуг с волами для пахоты». Селиванов, Поляков и Михайлов отрицали жестокости Чикилева, утверждали, что если кого и наказывал, то не безвинно.
Атаман Денисов увереннее чувствовал себя в делах военных, чем в гражданских. Принимать решение не в пользу казака-землевладельца он не стал, опасался «унизить степень господина», что могло бы «легко поселить в крестьянском понятии мнение о несправедливости и жестокости онаго». Поэтому Чикилев отделался атаманским предписанием, «чтобы он не оставляя попечений по законной обязанности помещика о благе крестьян своих, ни за какие вины их без земской полиции не наказывал, и употреблял бы их в свои работы каждого по мере сил, и не больше узаконенного времени (не более трех дней в неделю. —
Эта история не осталась незамеченной в Петербурге. Император Александр I под влиянием своего окружения давно задумывался о масштабной реформе казачьих войск, но Отечественная война 1812 года и блестящая служба донских казаков в войне с Наполеоном на время заставили царя забыть о реформаторских замыслах. А вот необходимость содержать огромную армию в мирное время и сведения об административных непорядках на Дону вернули императору интерес к казачьим делам.
Военные поселения и донские казаки
«Из малых, государственным казначейством получаемых, доходов Россия издерживает ежегодно половину на содержание сухопутных и морских сил, окроме иждиваемых народом на оные нарядами подвод, отоплением, освещением и прокормлением» — так о расходах на содержание почти миллионной российской армии в первой половине XIX столетия писал самый известный системный либерал того времени граф Николай Мордвинов. Проблема содержания огромной армии в мирное время являлась одной из наиболее обсуждаемых в правительстве Александра I. Императору показалось, что выходом станут военные поселения — своеобразный гибрид казармы и колхоза. Армейские части, расположенные в военных поселениях, существовали в автономном режиме: самостоятельно производили все необходимое для жизни и поддерживали боеспособность. Таким образом, Александр I рассчитывал со временем полностью избавиться от рекрутских наборов, в результате которых значительная часть мужского населения отрывалась от производительного труда. По данным историка Валентина Корнилова, из 4 миллионов естественного прироста мужского населения в царствование Александра I рекрутами стали 2 миллиона человек. Армия пухла — страна хирела.
Донские казаки в глазах царя были блестящим образцом таких военных поселений — земледельческо-промысловая община мирного времени, которая в самый короткий срок трансформировалась в мобильную и многочисленную военную силу. В октябре 1816 года императорский генерал-адъютант и герой Отечественной войны 1812 года Александр Чернышев составил обозрение пограничных военных поселений Австрийской империи, которые прикрывали протяженную границу с Османской империей. Казачьи войска Российской империи также располагались на неспокойной южной окраине и должны были служить надежным, а главное — необременительным кордоном безопасности. Не случайно в это время появляются проекты создания большого казачьего войска на пространстве между Черным и Каспийским морями. «Пространство сие для составления Кавказского казачьего войска, населить переселенцами из внутренних малоземельных губерний, равно и солдатами, потерявшими здоровье и способность к строевой службе, и здоровыми, но престарелыми до 45 лет, которые с присоединенными казачьими полками, ускорят образование всего того войска; в котором завести собственную конную и пешию артиллерию… и сформировать пехотный легион из солдат, набранных в разные времена в Кавказской губернии, и служащих ныне в разных полках», — предлагал автор одного из подобных проектов подпоручик Михаил Лофицкий.
На донских казаков рассчитывали, поэтому сведения о различных упущениях и управленческой неразберихе на Дону воспринимались в Петербурге с волнением. Осенью 1818 года Александр I получил рапорт донского атамана Адриана Денисова, в котором тот признавал, что многие войсковые порядки, которые не были точно фиксированы в документах, «совершенно изменились» или «весьма ослабли». Временные полумеры не вносили ясности, а только запутывали дела донских казаков. «Будучи без остатка предан в высочайше вашего императорского величества службе и не видя никакой возможности всего того, что от толикой давности времени в войсковых наших распорядках и разных обрядах изменилось или ослабло, исправить одними частными и временными дополнениями и подтверждениями, тем больше, что каждое таковое установление следует рассматривать в частном его виде и в общей связи всех распорядков и обрядов, дабы одним не нарушить или не ослабить другого, — я осмеливаюсь просить дозволения учредить при войске Донском особую под председательством моим комиссию, из четырех членов состоящую…» — писал императору атаман Денисов.
Предлагаемая комиссия, по замыслу Денисова, должна была, среди прочих важных вопросов, разработать новую систему землеустройства и землепользования, «дабы и будущее потомство не имело утеснения, и как остатками за тем удовлетворить чиновников, имеющих поселенных крестьян…».
Александр I ответил на рапорт Денисова в марте 1819 года. Император полностью одобрил планы атамана, но сверх того сделал членом теперь уже не комиссии, а комитета своего генерал-адъютанта Александра Чернышева. «Любимый ими (донскими казаками. —
…Спустя год после пропажи кобылы и мятежа Левицкого старшина Чикилев, несмотря на предписание атамана Денисова, отнял землю у своих крестьян и перевел их на месячину — ежемесячную выдачу содержания (еды, одежды) обезземеленным крестьянам за шестидневную рабочую неделю в хозяйстве помещика. Классическое описание тягот крестьянина-месячника представлено в знаменитом «Путешествии из Петербурга в Москву» Александра Радищева: «Он (помещик. —
Жестокость помещиков повсеместно приводила к проявлениям крестьянского протеста. Иногда дело заканчивалось трагедией. Летним днем 1818 года в Боровицком уезде Новгородской губернии флотский капитан и землевладелец Лутохин наблюдал за работой своих крестьян в поле. Помещик делал многочисленные замечания, обвинял крестьян в лености и тут же вместе с подручными проводил экзекуции. Долготерпение крестьян внезапно кончилось, они перебили немногочисленный эскорт Лутохина, зашибли насмерть и его самого. Тело помещика крестьяне оттащили в ближайший лес и там сожгли на груде сучьев. В ходе следствия выяснилось, что крестьянская расправа над помещиком не была стихийной. Все крестьяне лутохинской вотчины составили против хозяина заговор и выжидали подходящего момента. Причиной заговора стало то, что Лутохин «завел много работ, держал крестьян на барщине безрасчетно, наказывал их нещадно и употреблял в работу в праздничные и воскресные дни». По итогам разбирательства, несмотря на бесчеловечность Лутохина, крестьяне были признаны виновными: 67 человек били кнутом и розгами, еще двадцать восемь сослали в Сибирь на каторгу.
Отдельные крестьянские мятежи чаще всего не перерастали в большие восстания. Выплеск недовольства ограничивался погромом господского дома и, в крайнем случае, убийством помещика. При этом крестьяне не пытались изменить своего положения, только отомстить за жестокость и безвинные обиды. Крестьяне верили в высшую справедливость, воплощением которой являлся царь, и волю. Для ее достижения крестьяне могли действовать сообща, особенно если думали, что воля близка или ее уже объявили, но помещики это скрывают.
Почему Чернышев?
После этого Чернышев был принят камер-пажом при высочайшем дворе и переехал в Петербург. Через год он уже корнет элитного Кавалергардского полка, с которым участвовал в знаменитом Аустерлицком сражении. В суматохе отступления русско-австрийской армии Чернышев исполнил личный приказ Александра I и быстро доставил важное царское послание главнокомандующему Михаилу Кутузову. Чернышев продолжил воевать с французами, а после заключения Тильзитского мира в 1807 году отправился с дипломатическим поручением в Париж. Здесь он умом и познаниями в военном деле смог очаровать еще одного императора — Наполеона I. С 1809 по 1812 год Чернышев передавал взаимные послания двух императоров и был в самом центре военно-дипломатического кратера Европы.
В Отечественную войну 1812 года Чернышев близко познакомился с военными качествами и особенностями службы донских казаков. Он занимал должность начальника штаба Летучего казачьего корпуса донского атамана Матвея Платова, а в Заграничном походе 1813–1814 годов командовал кавалерийским отрядом, основную часть которого составляли донские полки. Служба среди казаков оставила глубокий след в памяти и карьере Чернышева. Вероятно, не только военные занятия так привязали талантливого офицера к Донскому войску. Вот как свое пребывание в корпусе Платова осенью 1812 года описывал английский военный эмиссар Роберт Вильсон: «Донские казаки хороши во всех отношениях. К тому же они привозят к нам превосходнейшие вина, осетрину, икру и огромные бочки с красными и белыми грушами, коими Платов снабдил меня в сверхизобильном количестве».
Именно служба с донскими казаками убедила Чернышева в том, что в будущих войнах особое значение приобретут действия легкой кавалерии. В докладах доверявшему ему императору Чернышев подчеркивал ключевую роль небольших мобильных конных отрядов в тотальном разрушении линий коммуникаций противника, которое неминуемо сделает большую вражескую армию голодной и безоружной. Чернышев был уверен в необходимости не только поддерживать военный потенциал донского казачества, но всеми возможными способами развивать его как один из стратегических военных ресурсов Российской империи. Но вместе с тем для Чернышева и других влиятельных военных было очевидно, что донскому казачеству необходимы реформы. Причин тому несколько: система управления обветшала и замерла над пропастью между военной и гражданской администрацией; продолжали функционировать и институты казачьего самоуправления, которые не вписывались в общеимперскую систему порядка и законности. Но главной причиной был быстрый рост крупного помещичьего землевладения на Дону, который приводил к малоземелью рядового казачества. Дело в том, что казак вооружался и снаряжался на войну за свой счет. Богатый или хотя бы зажиточный казак — хорошо вооруженный воин на доброй лошади. Бедный казак — плохо вооруженный горе-вояка на дохлой кляче. Понятно, что с последним много не навоюешь, и это ставило крест на всех военных теориях и штабных раскладах.
Атаман Денисов не предполагал, что его скромное предложение о кодификации и усовершенствовании донских административных регламентов вызовет такие энергичные действия верховной власти.
Воля?
17 апреля 1819 года Чернышев приехал в Новочеркасск. Ему был оказан хлебосольный и улыбчивый прием, что, наверное, напомнило ему о военной службе с донцами в 1812–1813 годах. Но за этой завесой показной радости и напускной душевности от человека умного и проницательного, которым, без сомнения, являлся Чернышев, не могли скрыться истинные настроения донской аристократии. Богатые и влиятельные казаки встретили царского генерал-адъютанта опасливо. Многие за глаза поругивали атамана Денисова, который так не вовремя задумал систематизацию донских административных регламентов, что обернулось приездом царского то ли эмиссара, то ли ревизора.
Вскоре казаки-магнаты и высшее донское чиновничество получили дополнительный повод для глухого негодования. Александр I назначил в Комитет об устройстве Войска Донского еще одного человека — опытного чиновника Василия Болгарского. Как отмечал Чернышев в письме к Аракчееву, «назначение к присутствию в комитете чиновника министерства юстиции принято ими (членами донского правительства. —
«Есть невеликие города и села, которые знает весь образованный мир» — так начинается одна из книг историка Владимира Королева. Эти слова относятся к Вешенской станице, которая известна прежде всего как родина писателя Михаила Шолохова, автора «Тихого Дона». Одним из центральных сюжетов знаменитого романа является Вешенское, или Верхнедонское, восстание 1919 года. Но и задолго до Гражданской войны станица выступала оплотом казачьего свободолюбия и гордости.
Летом 1708 года верхнедонские казаки поддержали сподвижника Кондратия Булавина атамана Никиту Голого, который решил дать бой правительственным войскам князя Василия Долгорукова. 4 ноября 1708 года у соседней с Вешенской станицы Решетовской произошло решающее столкновение. Казаки были разгромлены. Согласно рапорту Долгорукова, «трупом положено с лишком с 3000 человек, а остальные в Дон метались и потонули зело их много, и на воде постреляли, а которые и переплыли небольшие, и те многие померли от морозу». Решетов солдаты разорили и сожгли. В 1740 году, так и не восстановившись после страшного удара, Решетовская стала частью Вешенской, которая с того времени делилась на две части: Решетова — верхняя и Вешка — нижняя. Спасаясь от разорительного наводнения того же 1740 года, казаки объединившихся станиц перешли на новое, более возвышенное место, на котором Вешенская расположена и ныне.
Перейдя на новое место, Вешенская обезопасила себя от воды, но теперь ее изводили пожары и эпидемии. В июле 1782 года станица сгорела дотла, и жизнь в ней возродилась чудом. Холера унесла до трети населения в несколько страшных эпидемий 1831, 1847 и 1848 годов. Новый большой пожар 1875 года уничтожил 140 вешенских дворов, а спустя всего семь лет, 20 июля 1882 года, выгорело 76 дворов. Однако Вешенская не только выжила, но и прославилась, став героиней шолоховского романа.
За знаменитой Вешенской следует трагическая станица Еланская. Она часто упоминается в «Тихом Доне», ведь эти станицы — ближайшие соседки. История одной как бы и невозможна без другой, а вот судьбы у них разные. Если Вешенская приспособилась, приноровилась к изменчивым условиям, стала туристическим и музейным центром, то Еланская ослабла и опустела. Странное и страшное впечатление рождает картина, в которой над покосившимися пустыми домами высится потрясающей красоты каменный храм — Никольская церковь. Она строилась в 1823–1826 годах по проекту архитектора-классициста, профессора Императорской Академии художеств Ивана Старова, в числе творений которого и Таврический дворец в Санкт-Петербурге. Полная тишина, едва нарушаемая скрипом калитки и щебетом птиц. Опустевшая Еланская, эта казачья Атлантида, стала декорациями для экранизаций «Тихого Дона» Сергея Бондарчука и Сергея Урсуляка. Станица искусственно оживает, а потом снова застывает в своем скорбном величии.
Состав комитета, по мнению Чернышева, был никуда не годным. В него в основном вошли заслуженные казаки-ветераны: Аким Карпов, Иван Андриянов, Евтей Черевков и примкнувший к ним подполковник Иван Шамшев. Их «привычка к старине и обветшалая мудрость» мешали Чернышеву проводить курс на масштабное реформирование Донского войска. В письмах Аракчееву и докладах императору Чернышев постоянно критиковал действия и бездействие атамана Денисова. Это не могло не компрометировать донскую администрацию в царском мнении. Постоянным объектом недовольства в посланиях Чернышева выступали казаки-помещики, которые своей алчностью разоряли массу рядовых казаков и вызывали крестьянские волнения.
На протяжении всего 1819 года на Дону продолжались случаи неповиновения крестьян. Особенно частыми они были в поселениях, расположенных на реке Сал (левый приток Дона) и в Миусском сыскном начальстве (сыскным начальством с конца 1780-х годов называлась административная единица Земли Войска Донского). В Миусском сыскном начальстве находились и владения старшины Чикилева. Так, крестьяне Городищенской слободы отказались переселяться на новое место, указанное помещиком. Их не напугало, что в слободу прибыл военный отряд из 25 казаков. Крестьяне собрались числом пять сотен и стали окружать казаков. Малочисленная казачья команда отступила, а ее начальникам крестьяне на прощание сказали, что скоро будут «равны им в состоянии». Воля близко, считали донские крестьяне.
Поделиться книгой: