Помоги проекту - поделись книгой:
– Как поживает твой дядя со своим гаремом? – спросила Нино.
Я помрачнел. Дела гарема обычно хранятся в секрете. Но перед безобидным любопытством Нино отступали все правила восточного приличия. Моя рука нырнула в ее темные волосы.
– Гарем дяди скоро возвращается домой. Как ни удивительно, западная медицина, по-видимому, помогла, хотя точных признаков нет. Пока ребенка ждет дядя, а не тетя Зейнаб.
Нино по-детски наморщила бровь:
– Все это отвратительно. Мои родители против этого. Держать гарем постыдно.
Она говорила тоном школьницы, отвечающей урок. Я коснулся губами ее уха:
– У меня никогда не будет гарема, Нино, никогда.
– Но ты, наверное, заставишь жену носить чадру!
– Может быть. Поживем – увидим. Чадра – полезная штука. Она защищает от солнца, пыли и взглядов незнакомцев.
Нино покраснела:
– Ты всегда будешь азиатом, Али. Чем тебе мешают чужие взгляды? Женщина хочет нравиться.
– Женщина должна хотеть нравиться только своему мужу. Открытое лицо, голая спина, полуобнаженная грудь, прозрачные чулки на изящных ножках – все это обещания, которые женщина должна исполнить. Мужчина, увидевший это, желает большего. Вот для того, чтобы у мужчин не возникло такого желания, женщины и носят чадру.
Нино изумленно посмотрела на меня:
– По-твоему, семнадцатилетние девушки и девятнадцатилетние юноши говорят о таких вещах в Европе?
– Мне недосуг о них думать.
– Тогда и мы не будем говорить о них, – сурово ответила Нино, сжав губы.
Я погладил ее волосы. Она запрокинула голову. Последний луч заходящего солнца отразился в ее глазах. Я склонился к ней… Ее губы нежно и безвольно раскрылись. Я припал к ним очень долгим и неприличным поцелуем. У Нино перехватило дыхание. Затем она отстранилась. Мы сидели молча, уставившись в сумерки. Потом, немного смущенные, мы поднялись. Взявшись за руки, мы покинули сад.
– На самом деле и мне следует носить чадру, – сказала она, – или выполнить твое желание.
Она смущенно улыбнулась. Теперь все было в порядке. Я проводил ее домой.
– Я обязательно приду на ваш выпускной вечер, – сказала она.
– А что ты будешь делать летом, Нино?
– Летом? Мы собираемся в Шушу и Карабах. Но не нужно заноситься. Это не означает, что и ты должен приезжать в Шушу.
– Хорошо. Увидимся в Шуше этим летом.
– Ты невыносим. И что я нашла в тебе?
Дверь за ней закрылась.
Я пошел домой. Евнух дяди, с лицом высушенной ящерицы, усмехнулся:
– Грузинки – красивые женщины, хан. Но не стоит целовать их открыто, в общественных садах, где ходит так много народу.
Я ущипнул его за ухо. Евнух может быть наглым сколько захочет. Он среднего пола: ни мужчина, ни женщина.
Я отправился к отцу:
– Ты обещал исполнить три моих желания. У меня назрело первое: это лето я хочу провести один в Карабахе.
Отец пристально посмотрел на меня, затем, улыбнувшись, кивнул.
Глава 4
Зейнал-ага был простым крестьянином из пригорода Баку – Бинагади. Ему принадлежал участок пыльной, сухой, неплодородной земли, который он возделывал до тех пор, пока в результате несильного землетрясения на скудном наделе не образовалась трещина и оттуда не хлынул нефтяной фонтан. С тех пор Зейнал-аге не приходилось думать о том, как свести концы с концами. Деньги сами текли к нему рекой, и он расточал их направо и налево. Однако деньги все накапливались, накапливались и вскоре стали ему в тягость. Он чувствовал, что рано или поздно за такой удачей последует наказание, и поэтому жил в ожидании Божьей кары, подобно приговоренному смертнику. Он строил мечети, больницы, тюрьмы, совершил паломничество в Мекку и открыл детские приюты. Однако судьбу не подкупишь. Его восемнадцатилетняя жена, на которой он женился в семьдесят лет, запятнала его честь. Он отомстил за поругание сполна – жестоко и беспощадно, после чего сдал и пресытился жизнью. Семья развалилась, один из сыновей ушел из дома, второй навлек невыносимый позор, совершив грех самоубийства. Теперь, седой, унылый и униженный, Зейнал-ага обитал в своем сорокакомнатном бакинском дворце. Единственный оставшийся сын Ильяс-бек учился с нами в одном классе, и выпускной вечер должен был состояться в доме Зейнал-аги – в большом зале с потолком из горного хрусталя.
В восемь часов я поднимался по широкой мраморной лестнице. Ильяс-бек стоял наверху, приветствуя гостей. Он, как и я, был в черкесском костюме, украшенном изящным тонким кинжалом, свисавшим с пояса. Теперь и мы могли пользоваться этой привилегией.
– Салам алейкум, Ильяс-бек! – воскликнул я и коснулся правой рукой папахи.
Мы пожали друг другу руки в старой традиционной манере: правой рукой я пожал ему правую руку, а его левая рука пожала мне левую руку.
– Сегодня ночью мы закроем лепрозорий, – прошептал мне Ильяс-бек.
Я радостно закивал в ответ.
Лепрозорий был выдумкой и секретом нашего класса. Русские преподаватели не имели ни малейшего представления о том, что происходило в нашем городе и его окрестностях, даже если бы они прожили и проработали здесь много лет. В их глазах мы были всего лишь на все способными аборигенами. Поэтому мы сообщили им о лепрозории около Баку. Если кто-то из нас хотел прогулять уроки, староста класса подходил к классному наставнику и, стуча зубами, рассказывал о том, как несколько больных проказой сбежали из лепрозория и теперь разгуливают по городу. Полиция разыскивала их именно в той части Баку, где проживали прогульщики. Наставник бледнел и разрешал учащимся не приходить в школу до тех пор, пока прокаженные не будут арестованы. В зависимости от обстоятельств эти прогулы могли затянуться на неделю или даже больше. Ни одному преподавателю не приходило в голову обратиться в санитарное управление и выяснить о существовании этого лепрозория. Но сегодня ночью мы собирались закрыть лепрозорий.
Я направился в уже переполненный зал. В углу в окружении преподавателей сидел наш директор с подобающей случаю торжественной и помпезной маской на лице. Я подошел к нему и уважительно поклонился. Благодаря моей обезьяньей способности к языкам и диалектам одноклассники-мусульмане назначали меня своим уполномоченным, когда дело доходило до разбирательств с директором. В то время как нерусское происхождение многих из них выдавала первая фраза на русском языке, мне удавалось имитировать отдельные диалекты. Наш директор был из Петербурга, поэтому с ним надо было говорить на «питерском», то есть пришепетывать согласные и глотать гласные. Хотя акцент получался не очень красивый, зато весьма и весьма аристократичный. Директору и в голову не приходило, что я дурачился. Он радовался прогрессу русификации этой окраины.
– Добрый вечер, господин директор, – скромно произнес я.
– Добрый вечер, Ширваншир, ты пришел в себя после экзаменов?
– Да, господин директор. Но потом я пережил сильное потрясение.
– Что произошло?
– Ну, в связи с лепрозорием. Мой кузен Сулейман побывал там. Он, знаете ли, служит лейтенантом в Сальянской воинской части. Ему нездоровилось, и мне пришлось поухаживать за ним.
– А что же случилось с лепрозорием?
– Разве вы не знаете? Прокаженные вчера совершили побег и ринулись в город. Против них развернули две части Сальянского полка. Прокаженные захватили два поселка. Солдаты окружили эти поселки и стреляли во всех без разбора. В данный момент все дома сжигаются. Правда, ужасно, господин директор, что лепрозорий перестал существовать? Обезображенные, разлагающиеся куски плоти, упавшие с больных, лежат за городскими воротами. Их поливают нефтью и сжигают.
На лбу директора выступили капельки пота. Он, наверное, думал о том, что наступил момент попросить министерство о переводе в более цивилизованное место.
– Какая ужасная страна, какой ужасный народ, – хрипло произнес он. – Теперь-то вы видите, дети мои, как важно иметь опытное правительство и быстро реагирующие магистраты.
Класс окружил директора и, ухмыляясь, слушал его лекцию о пользе порядка. С лепрозорием было покончено. Нашим последователям придется разработать новую собственную версию.
– А знает ли господин директор о том, что сын Мухаммеда Гейдара уже учится во втором классе в нашей школе? – невинно спросил я.
– Что-о-о? – Глаза директора полезли на лоб.
Мухаммед Гейдар был проклятием школы. Он оставался в каждом классе по три года. В шестнадцать лет он женился, но продолжал ходить в школу. Его сын в девятилетнем возрасте пошел в ту же самую гимназию. Сначала счастливый отец попытался скрыть это. Но однажды маленький пузан подошел к нему во время большой перемены и, уставившись на него большими невинными глазами, произнес по-азербайджански:
– Папа, если ты сейчас же не дашь мне пять копеек на шоколадку, я расскажу маме, как ты списал задачи по математике.
Жестоко опозоренный Мухаммед Гейдар надрал наглецу уши и попросил нас рассказать директору при первом же удобном случае о своем отцовстве.
– Вы хотите сказать, что у ученика шестого класса Мухаммеда Гейдара есть сын, который учится во втором классе? – спросил директор.
– Да, он просит у вас прощения и хочет, чтобы его сын стал таким же образованным, как он сам. Очень трогательно видеть, как распространяется тяга к западному образованию.
Директор покраснел. Он молча задавался вопросом, насколько обучение отца с сыном в одной школе противоречит правилам гимназии. Однако так и не пришел ни к какому решению. Таким образом, отцу и сыну было разрешено осаждать и дальше этот бастион западной науки.
Открылась маленькая дверь. Десятилетний мальчик отодвинул тяжелые шторы и ввел темнокожих слепых музыкантов из Ирана. Держась за руки, музыканты прошли в угол зала и уселись на ковре. Их редкие инструменты были изготовлены много веков тому назад в Иране. Раздалась заунывная музыка. Один из музыкантов поднес ладонь к уху – классический жест восточных певцов. В зале воцарилась тишина. Раздался полный восторга удар бубна, и певец запел фальцетом:
Певец умолк, но песню подхватил громкий и резкий голос другого. С ненавистью в голосе он пел:
Бубен безумствовал. Кяманча рыдала. И уже третий певец страстно запел:
На минуту воцарилась тишина. Затем через три-четыре такта мягко и романтически нежно запел четвертый:
Рядом со мной стояли директор школы и преподаватель географии.
– Какая ужасная музыка, – мягко произнес директор. – Звучит как рев кавказского осла в ночи. Интересно, есть ли какой-нибудь смысл в словах?
– Нет, наверное, так же как и в музыке.
Я уже хотел на цыпочках уйти от них, но почувствовал, как зашевелилась тяжелая дамасская портьера за моей спиной. Я осторожно оглянулся. За портьерой стоял старик с белоснежными волосами и странными светлыми глазами. Слушая музыку, он плакал: его превосходительство Зейнал-ага, отец Ильяс-бека. Его мягкие руки с толстыми голубыми венами дрожали. Эти руки не могли даже написать имя хозяина, но управляли семидесятимиллионным состоянием. Я отвернулся. Он был простым крестьянином, этот Зейнал-ага, но понимал в искусстве пения больше преподавателей, выпустивших нас в свет. Песня закончилась. Музыканты принялись играть кавказскую танцевальную мелодию. Я огляделся. Учащиеся сбились в группы и пили вино, даже мусульмане. Я не пил. Девочки, сестры и друзья наших одноклассников, щебетали по углам. Среди них было много русских девочек с русыми косами, серыми или голубыми глазами и напудренными сердцами. Они говорили либо только с русскими, либо с армянами или грузинами. Приближение же мусульман их смущало, они хихикали и, ответив скороговоркой, отворачивались. Кто-то заиграл на пианино вальс. Директор закружил с дочерью губернатора.
Наконец-то! С лестницы послышался ее голос:
– Добрый вечер, Ильяс-бек. Я немного опоздала, но не по своей вине.
Я смутился. Нино была одета не в вечернее платье и даже не в форму гимназии Святой Тамары. С ее плеч свисала короткая бархатная накидка с золочеными пуговицами. Талия была туго стянута ремешком и казалась такой тонкой, что я смог бы обхватить ее одной рукой. Длинная черная бархатная юбка доходила до пят, обнажая позолоченные носки ее лайковых башмачков. На головке сидела небольшая круглая шапочка, с которой на лоб двумя рядами спадали тяжелые золотые монеты. Она была в старинном костюме грузинской княжны и походила на византийскую Мадонну. Мадонна рассмеялась:
– Нет, Али-хан, не сердись. Пока завяжешь все тесемки этой юбки, столько времени пройдет. Я натянула ее только из-за тебя.
– Первый танец мой! – выкрикнул Ильяс-бек.
Нино взглянула на меня, и я кивнул в знак согласия. Я танцую неважно, да и не особенно люблю танцевать. А Ильяс-беку можно доверить Нино. Он знает, как себя вести. «Молитву Шамиля!» – попросил Ильяс-бек у музыкантов. Раздалась дикая музыка. Ильяс-бек выпрыгнул в центр зала, вытащил свою саблю, и ноги его понеслись в бешеном ритме танца кавказских горцев. В руках его блестел клинок сабли. Нино подплыла к нему. Ноги ее казались игрушечными. Начался танец Шамиля. Мы хлопали в такт музыке. Нино исполняла партию невесты, которую предстояло похитить… Ильяс зажал саблю между зубами и, раскинув руки, подобно хищной птице, кружил вокруг девушки. Нино скользила по залу, передавая движениями гибких рук страх, отчаяние и покорность. В левой руке она держала платок. Все тело дрожало. И лишь монетки ее шапочки спокойно возлежали на лбу – в этом заключалось мастерство танца. Только грузинка может делать такие фантастически быстрые повороты, не приводя в движение монетки на шапочке. Ильяс мчался за ней. Он, не останавливаясь, преследовал ее. Чем властнее становились широкие движения его рук, тем слабее отбивали его атаки руки Нино. Наконец она замерла, как загнанная охотником лань. Ильяс-бек кружил все ближе и ближе. Взгляд Нино стал мягким и покорным. Руки ее задрожали. Музыка стала громче, и она разжала левую руку. Платок упал наземь, и в тот же миг сабля Ильяс-бека пригвоздила его к полу. Ритуальный танец закончился.
Кстати, я упомянул, что перед танцем мы с Ильяс-беком обменялись саблями? Так что платок Нино пригвоздила моя сабля. Всегда лучше подстраховаться, ибо как гласит мудрое правило: «Перед тем как поручить верблюда покровительству Аллаха, покрепче привяжи животное к забору».
Глава 5
– О хан, когда наши славные предки впервые ступили в эту страну, где они собирались добыть себе великое и наводящее ужас имя, они закричали: «Гара Бах!» – «Смотрите – там лежит снег!» Но, подойдя к горам и увидев густой лес, они закричали: «Карабах!» – «Черный сад!» С тех пор этот край стал называться Карабах. Ибо, да будет вам известно, хан, наш край очень древний и знаменитый.
Старик Мустафа, у которого в Шуше я снимал комнаты, почтенно умолк. Затем он выпил маленькую рюмку карабахского фруктового ликера, отрезал кусочек странного, волокнистого сыра, напоминающего девичью косу, и продолжил:
– В наших горах, как известно, обитают зловещие темные призраки, стоящие на страже несметных сокровищ. В лесах стоят священные камни, меж которых текут священные родники. У нас есть все. Пройдись по городу и погляди, работает ли кто-нибудь. Да никто! Ты удивишься, ага!
Я действительно удивился тому, как искусно лгали жители этого края. Они слагали любые легенды, дабы прославить свою родину. Только вчера толстяк-армянин пытался рассказать мне, что христианская церковь Марас в Шуше была построена пять тысяч лет тому назад.
– Не завирайся, – предупредил я его. – Христианство как религия возникло едва ли две тысячи лет тому назад. Церковь не могла быть построена до возникновения религии как таковой.
Толстяк обиделся и упрекнул меня:
– Вы, несомненно, образованный человек. Но позвольте мне, старику, напомнить вам, что христианство как религия могло возникнуть две тысячи лет назад в других странах. Но нас, карабахцев, Иисус Христос наставил на путь истинный за три тысячи лет до того. Вот так вот!
Через пять минут тот же старик, не моргнув и глазом, поведал мне, что французский генерал Мюрат – армянин по происхождению и родился в Шуше. Ребенком его забрали во Францию, чтобы и там прославить Карабах. Даже по дороге в Шушу фаэтонщик показал на каменный мостик, по которому нам предстояло проехать, и гордо произнес:
– Мост был построен Александром Великим, когда он отправился на завоевание Персии.
На перилах большими цифрами было выбито «1897». Я показал это фаэтонщику, но тот лишь махнул рукой:
– Аи, ага, русские выбили эти цифры позднее из-за зависти к нашей славе!
Шуша – удивительный край. Он раскинулся на высоте пяти тысяч метров в горах, окружен лесами и родниками. Здесь в полном согласии живут армяне и мусульмане. На протяжении веков Шуша служила мостом между кавказскими странами, Персией и Турцией. Местные аристократы – армянские нахарары и мелики да мусульманские беки и агалары – строили дома на холмах и в долинах, окружавших город. Часто с подкупающей детской самонадеянностью они называют свои мазанки дворцами. Этим людям никогда не надоест сидеть на крыльце, покуривая трубку и рассказывая друг другу о том, как часто карабахские генералы спасали Российскую империю и самого царя и какая ужасная участь постигла бы их, встань на их защиту кто-нибудь другой.
Я и мой гочу доковыляли до Шуши за семь часов. Гочу – вооруженная прислуга по профессии и разбойники по призванию. Это безмолвные люди с воинственным выражением лица и со свешивающимися с пояса кинжалами, шпагами, пистолетами и другим оружием, проводящие время в раздумьях о своем героическом прошлом и трофеях. А может, их молчаливость и вовсе ничего не означает. Отец настоял на том, чтобы меня сопровождал гочу, – то ли чтобы уберечь меня от незнакомцев в пути, то ли их от меня. Но я не особенно сопротивлялся. Мне нравился этот гочу, и потом, его связывало с домом Ширванширов родство, на него можно было положиться как на восточного слугу.
Я жил в Шуше уже пять дней. Пять дней в ожидании Нино я выслушивал от каждого встречного, что самые богатые, отважные и вообще выдающиеся люди являются выходцами из Шуши. Я смотрел на городские сады, считал минареты и церковные колокольни. Шуша, несомненно, была религиозным городом: семнадцать церквей и десять мечетей с лихвой хватало на шестьдесят тысяч населения. И потом, рядом с городом можно было найти несметное количество святых мест, самыми важными из которых были знаменитая могила, часовня и два дерева святого Сары-бека. Хвастливые друзья потащили меня туда в первый же день.
До могилы святого можно добраться из Шуши за час. Весь город совершает туда ежегодное паломничество, где в святой роще устраиваются пиры. Отличающиеся особой набожностью ползут к могиле на коленях – довольно неудобный способ почтить святого, хотя именно так паломничество становится особой заслугой. У могилы растут два дерева, дотрагиваться до которых считается святотатством. Достаточно коснуться до листика, чтобы все тело оказалось парализованным, – настолько велика сила святого. Хотя никто так и не смог толком рассказать мне, имели ли место на самом деле случаи паралича или какие-нибудь другие чудеса. Мне лишь в малейших подробностях поведали о том, как однажды, спасаясь от врагов, Сары-бек взобрался на верхушку горы, откуда смотрит на нас современная Шуша. Когда враги совсем приблизились, конь его перелетел могучим прыжком через горы, скалы и весь город. На месте, где приземлился конь, и сегодня можно увидеть отпечатки на камне – следы копыт этого благородного животного. Такую вот историю мне рассказали. И когда я попытался было выразить свои сомнения насчет прыжка, последовал возмущенный ответ:
– Так, ага, конь-то был карабахским.
И тут же поведали очередную легенду о карабахском скакуне:
– Город утопал в красотах… Но самым лучшим в этом городе был карабахский скакун, знаменитый конь, за которого персидский шах Ага Мухаммед предлагал весь свой гарем…
А знали ли вообще мои друзья, что Ага Мухаммед был импотентом?
– Этот скакун, – продолжали они, – был почти святым. Чтобы вывести эту чудесную породу, аксакалы на протяжении веков ломали голову, пока не появился знаменитый гнедой карабахский скакун.
После всех этих историй мне стало интересно увидеть этих прекрасных коней. Но друзья лишь с сожалением посмотрели на меня:
– Легче попасть в султанский гарем, чем проникнуть в конюшню с карабахскими скакунами. Во всем городе всего двенадцать гнедых, и увидеть их – все равно что прослыть конокрадом. Владелец скакуна садится на него лишь в случае войны.
Поделиться книгой: