Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Али и Нино - Курбан Саид на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Курбан Саид

Али и Нино

Глава 1

Наш очень разнородный класс, состоявший из сорока учащихся, в жаркий полдень парился на уроке географии в Бакинской русской императорской гимназии: тридцать мусульман, четыре армянина, два поляка, три сектанта и один русский.

До сих пор мы не очень задумывались о необычном географическом положении нашего города. Сейчас же профессор Санин монотонно и без особого воодушевления повествовал о том, что «естественные границы Европы обозначены Северным Ледовитым океаном на севере, Атлантическим – на западе и Средиземным морем – на юге. Восточная граница Европы проходит через Российскую империю по Уральским горам, через Каспийское море и далее – через Закавказье. Некоторые ученые относят южные склоны Кавказских гор к Азии, другие же полагают, что страну следует рассматривать как часть Европы, учитывая культурное развитие Закавказья. Поэтому, дети мои, можно сказать, что отчасти и вы ответственны за то, будет ли наша страна принадлежать к прогрессивной Европе или реакционной Азии».

Профессор самодовольно улыбался. Мы притихли на некоторое время, охваченные глубиной высказываний и грузом ответственности, внезапно свалившимися на наши плечи.

Мухаммед Гейдар, сидевший на задней парте, поднял руку:

– Профессор, мы, пожалуй, останемся в Азии.

Класс разразился смехом. Мухаммед Гейдар отсиживал второй год в третьем классе, и, пока Баку принадлежал к Азии, существовала вероятность, что он останется и на третий год, ибо министерский указ позволял местным жителям азиатской части России оставаться на второй год, сколько им заблагорассудится.

Профессор Санин, облаченный в шитый золотом мундир преподавателей русской гимназии, нахмурился:

– Значит, Мухаммед Гейдар, вы желаете остаться в Азии? Может, хоть обоснуете свое решение?

Мухаммед Гейдар смущенно встал, но не произнес ни слова. Он стоял с открытым ртом, морща лоб и бессмысленно тараща глаза. И пока четыре армянина, два поляка, три сектанта и один русский наслаждались его тупостью, я поднял руку и произнес:

– Господин профессор, я бы тоже остался в Азии.

– Али-хан Ширваншир! И вы! Ну хорошо, выйдите к доске.

Профессор Санин выпятил нижнюю губу, тихо проклиная судьбу, сославшую его на берег Каспия. Затем он откашлялся и помпезно произнес:

– Можно ознакомиться с вашими доводами?

– Да, мне больше по душе Азия.

– На самом деле? А вы были когда-нибудь в действительно отсталых странах, в Тегеране например?

– Ну да, прошлым летом.

– Отлично. И вы обнаружили там какие-либо приобретения из европейской культуры, например автомобили?

– Да, и довольно приличные, между прочим. Вмещающие тридцать и более людей. Они курсируют не в черте города, а между регионами.

– Так это автобусы, которые используются за неимением железных дорог. Вам лишь бы поспорить. Садитесь, Ширваншир.

Я почувствовал ликование тридцати азиатов по взглядам, которыми они меня одарили. Профессор Санин угрюмо молчал. От него требовалось сделать из нас добропорядочных европейцев. Он вдруг обратился с новым вопросом:

– А был ли кто-нибудь из вас в Берлине, например?

Профессору явно не везло в этот день – сектант Майков поднял руку и сообщил, что был в Берлине в детстве. Он отчетливо помнил затхлый запах жуткого метрополитена, шумную железную дорогу и сэндвич с ветчиной, который ему приготовила мама.

Мы, тридцать мусульман, возмутились. Сеид Мустафа даже попросил разрешения покинуть комнату, почувствовав тошноту при слове «ветчина». На этом наше обсуждение Баку и его географического положения завершилось.

Прозвенел звонок. Профессор Санин с облегчением покинул комнату.

Сорок учеников выбежали на улицу. Началась большая перемена, во время которой можно было предаться трем занятиям: выбежать в школьный двор и затеять драку с учениками соседней школы из-за того, что те носили золотистые кокарды на форменных фуражках, в то время как нам приходилось довольствоваться серебристыми, или начать громко говорить по-азербайджански, поскольку русские его не понимали, и поэтому он был строго запрещен, или быстренько перебежать улицу и проникнуть в женскую гимназию Святой царицы Тамары. Я решил остановиться на последнем. Девочки прогуливались в саду, облаченные в скромные синие форменные платья и белые передники. Кузина Айша помахала мне. Она шла под руку с Нино Кипиани, а Нино Кипиани была самой красивой девочкой в мире. Когда я рассказал девочкам о своей схватке на уроке географии, самая красивая девочка в мире посмотрела на меня с высоты своего величия и заявила:

– Али-хан, ты дурак. Слава богу, что мы в Европе. Если бы мы были в Азии, меня давно бы заставили ходить в чадре, и ты не смог бы видеть меня.

Я сдался. Спорное положение Баку позволяло мне наслаждаться взором самых красивых глаз в мире. Я оставил девочек и уныло прогулял остаток дня. Я смотрел на верблюдов, на море, думал о Европе и Азии, о прекрасных глазах Нино и грустил. Ко мне подошел нищий со скрюченными от болезни руками. Я дал ему денег и, когда он попытался поцеловать мне руку, испугался и вырвал ее. Через десять минут мне показалось, что я оскорбил этого нищего. Я принялся его искать, чтобы исправить свою ошибку, но не нашел и побрел домой с нечистой совестью.

Все это случилось пять лет назад.

За эти годы произошло много событий. Прибыл новый директор гимназии, которому нравилось хватать нас за ворот и трясти, поскольку драть учеников за уши было строго запрещено. Наш религиозный наставник подробно объяснил нам, как милостив был Аллах, позволив нам родиться мусульманами. В класс пришли двое армян и один русский, а два мусульманина ушли от нас: один из-за того, что в шестнадцать лет женился, а второй во время каникул был убит в кровавой родовой драке.

Я, Али-хан Ширваншир, трижды побывал в Дагестане, дважды в Тифлисе, один раз в Кисловодске, один раз в гостях у своего дяди в Иране, и меня чуть не оставили на второй год в гимназии из-за того, что я не мог отличить герундий от герундива. Мой отец отправился за советом в мечеть к мулле, который заявил, что вся эта латынь – полная чушь. В связи с чем отец надел все свои турецкие, иранские, русские ордена и направился к директору гимназии, которому подарил какое-то химическое оборудование, и я перешел в следующий класс. В гимназии был объявлен строгий запрет на ношение учащимися заряженных револьверов, в городе были проведены телефоны, а Нино Кипиани продолжала оставаться самой красивой девочкой в мире.

Теперь все подходило к концу, до выпускных экзаменов оставалась неделя, и я проводил дни дома или просиживал за размышлениями о бесполезности преподавания латыни на берегу Каспия. Я любил свою комнату на втором этаже. Стены были покрыты коврами темных расцветок, привезенными из Бухары, Исфагана и Кошана. Узоры, сотканные в виде садов и озер, лесов и рек, передавали мысли мастерицы – непонятные глазу дилетанта и удивительно красивые для ценителя. В далеких степях женщины собирали растения для этих красок, выжимали длинными гибкими пальцами сок колючих кустарников. Секрет смешивания этих нежнейших красок хранится веками, а мастерица зачастую творит шедевр десятилетиями. Затем ковер вывешивается на стену, демонстрируя символы и намеки, сцены из охоты, битвы и орнаменты в виде строк Фирдоуси или высказываний Саади…

Из-за обилия паласов и ковров комната кажется темной. Здесь есть низкий диван, две небольшие скамеечки с перламутровой инкрустацией, множество мягких подушечек и среди всего этого – очень мешающие и бесполезные учебники, изданные на Западе: по химии, физике, тригонометрии, – бред, изобретенный варварами, желавшими прослыть цивилизованными. Я закрыл книги и поднялся на плоскую крышу дома. Отсюда я мог лицезреть свой мир, массивную стену городской крепости и руины дворца с арабскими надписями на воротах. По лабиринтам улиц проходили верблюды с такими тонкими лодыжками, что мне хотелось погладить их. Передо мной высилась припавшая к земле Девичья башня, обросшая легендами и путеводителями. За крепостью начиналось море – безликий, темный, непостижимый Каспий, а за ним простиралась пустыня – зубчатые камни и низкая поросль: тихая, безмолвная, непокоренная, – самый красивый в мире пейзаж. Я тихо сидел на крыше дома. Какое мне дело до существования других городов, крыш и пейзажей? Я любил ровное море, плоскую пустыню и старый город, раскинувшийся между ними. Шумная толпа, прибывшая в поисках нефти, находит ее, обогащается и вновь уезжает. Это не истинные жители Баку, они не любят пустыню.

Слуга принес чай. Я пил чай и думал об экзамене. Нет, он не беспокоил меня. Конечно же, я его сдам. Но даже если не сдам, какое это имело значение? Крестьяне в наших поместьях будут говорить, что я не смог покинуть обитель знаний. Да и действительно жаль оставлять школу. Серая форма с серебряными пуговицами, эполетами и кокардой была в самом деле нарядной. Мне будет неуютно в штатском, хотя и не придется носить его долго. Только одно лето, после чего я поеду в Москву поступать в Институт восточных языков имени Лазарева. Я сам пришел к такому решению, потому что в этой области я в тысячи раз превзойду русских. Им придется очень туго в вопросах, которые мне даются сами собой. А форма Лазаревского института – самая лучшая: красный плащ с воротом, шитым золотом, тонкая позолоченная шпага и лайковые перчатки, которые можно будет носить даже в будние дни. Мужчина должен носить форму, иначе русские начнут презирать его. А если русские станут меня презирать, Нино не выйдет за меня замуж. Но я должен жениться на Нино, даже если она христианка. Грузинки – самые красивые женщины в мире. А что, если она откажет мне? В таком случае отважные джигиты перебросят ее через седло моего скакуна, и мы помчимся к иранской границе, в Тегеран. Там она смягчится, что же еще ей останется?

Такой красивой и спокойной казалась жизнь с крыши нашего дома в Баку…

Наш слуга Керим тронул меня за плечо: «Пора». Я поднялся. На горизонте, за островом Наргин, появился пароход. Если верить напечатанному клочку бумаги, доставленному телеграфистом-христианином, на пароходе должен был прибыть мой дядя в сопровождении трех жен и двух евнухов. Нужно было встретить его. Я сбежал по лестнице к стоящему фаэтону, и мы помчались к шумному порту. Дядя был знаменитым человеком. Насреддин-шах милостиво удостоил его почетного звания «Ассад-ад Довле» – «Лев империи», и обращаться к нему разрешалось только так. У него было три жены, множество слуг, дворец в Тегеране и обширные поместья в Мазандаране. Он приехал в Баку из-за болезни самой младшей из жен, Зейнаб. Ей было только восемнадцать лет, и дядя любил ее больше других жен. Однако она была бесплодной, и только от нее дядя ждал наследника. Ни амулеты дервишей из Кербалы, ни волшебные заклинания мудрецов Мешеда, ни опыт пожилых женщин, преуспевших в искусстве любви, не помогли ей. Ее даже свозили в Хамадан. Там, в пустыне, стоит высеченный из красного камня гигантский лев с целебным взглядом, навсегда устремленным на обширную пустыню. Его высекли по приказу древних царей, имена которых уже наполовину забыты. На протяжении многих веков женщины совершали паломничество к статуе льва, припадая губами к его могучему члену в надежде на то, что это принесет им счастье материнства. Бедняжке Зейнаб не помог даже лев.

И вот она едет в Баку, уповая на профессионализм западных докторов. Бедный дядя! Он был вынужден везти с собой и двух других, уже старых и нежеланных жен. Этого требовал обычай: «Ты можешь иметь одну, двух, трех или четырех жен, если будешь относиться к ним одинаково». Одинаковое отношение значило равное распределение благ, к которым причислялась и поездка в Баку.

Однако ко мне все это не имело никакого отношения. Женщины располагались в эндеруне – внутренней части дома. Благовоспитанный мужчина не говорит о них, не расспрашивает о них и не передает им привета. Они являются тенью мужчины, даже если мужчина сам чувствует себя комфортно в тени. Это правильное и мудрое решение. У нас в стране есть поговорка: «У женщины ума – как на яйце перьев». Бессмысленные создания должны жить под присмотром, иначе навлекут бед на себя и других. Я считаю это мудрым правилом.

Маленький пароход причалил к пристани. Волосатые, широкоплечие матросы перекинули трап. Пассажиры заторопились на берег: русские, армяне, евреи так спешили, как будто боялись потерять лишнюю минуту. Дяди не было. Спешка от шайтана, поговаривал он.

Только после того, как высадились все пассажиры, на палубе появился Лев империи. На нем были плащ на шелковой подкладке, небольшая меховая шапочка и башмаки. Его густая борода и ногти были выкрашены хной в знак поклонения имаму Хусейну, который тысячу лет назад проливал кровь во имя истинной веры. Маленькие глаза дяди показались мне уставшими, а движения – замедленными. За ним суетливо следовали три фигуры, укутанные в черную чадру, – жены. Далее шли евнухи: один с лицом как у высушенной мудрой ящерицы, другой – небольшой, обрюзгший и гордый тем, что ему доверено оберегать честь его превосходительства. Дядя медленно спустился. Я обнял его, почтительно поцеловав в левое плечо, хотя, строго говоря, в общественном месте это было излишне. На жен я не взглянул. Мы сели в фаэтон. Жены и евнухи последовали в отдельных закрытых повозках. Картина была столь внушительной, что я велел извозчику повезти нас в объезд по бульвару, чтобы весь город мог восхищаться величием моего дяди.

Нино стояла на бульваре и с улыбкой смотрела на меня. Дядя поглаживал бороду, спрашивал о новостях в городе.

– Ничего особенного, – сказал я, поскольку знал, что нужно начинать с несущественных вопросов и лишь некоторое время спустя переходить на более серьезные. – Дадаш-бек на прошлой неделе насмерть убил Ахунда-заде из-за того, что Ахунд-заде осмелился появиться в городе после похищения жены Дадаш-бека восемь лет назад. Он был заколот в день возвращения. Теперь полиция ищет Дадаш-бека. Но они не найдут его, хотя все знают, что он прячется в поселке Мардакян. Аксакалы говорят, что Дадаш-бек поступил правильно.

Дядя в знак согласия кивал.

– Еще какие новости? Русские обнаружили много нефти на Биби-Эйбате. Знаменитая фирма «Нобель» привезла большую машину из Германии, чтобы засыпать часть моря и бурить там.

Дядя очень удивился.

– Аи, Аллах, Аллах, – произнес он и поджал губы…

– Дома все в порядке, и через неделю, слава богу, я покину обитель знаний.

Я продолжал говорить, а старик внимательно слушал. Лишь когда фаэтон подъехал к нашему дому, я посмотрел в сторону и равнодушно произнес:

– В город приехал знаменитый врач из России. Люди говорят, он действительно сведущ, читает прошлое и настоящее по лицу, может предсказывать будущее.

Дядя ехал с закрытыми в тоскливом величии глазами. Он довольно равнодушно поинтересовался фамилией врача, и я почувствовал, что угодил ему. Ибо все это называлось хорошими манерами и аристократическим воспитанием.

Глава 2

Отец, дядя и я сидели, поджав по-турецки ноги, под навесом на плоской крыше, устланной мягкими, причудливо разрисованными коврами. За нами стояли слуги с фонарями в руках. Перед нами на ковре были разложены восточные яства: медовые лепешки, засахаренные фрукты, шашлыки и рис с курицей и кишмишем. Я, как всегда, восхищался утонченностью отца и дяди. Не двигая левой рукой, они отрывали большие куски черного лаваша, заворачивали его и подносили ко рту. Дядя с исключительным изяществом погружал пальцы правой руки в жирный дымящийся плов, сжимал рис в комочек и отправлял его в рот, не уронив при этом ни единого зернышка. И почему русские так кичатся умением есть с помощью ножа и вилки? Даже самый последний дурак мог бы научиться этому в течение месяца. Я легко управляюсь с ножом и вилкой и знаю, как подобает вести себя за европейским столом. Однако есть многие восточные блюда с отточенным аристократическим изяществом, как отец и дядя, – с помощью указательного, среднего и большого пальца правой руки, не роняя ни единого кусочка даже в ладонь, – мне пока не удается. Нино называет нашу манеру кушать варварской. В доме Кипиани всегда едят по-европейски, за столом. Мы же едим за столом лишь во время приема русских гостей. Нино ужасается, представив, как я сижу на полу, орудуя руками. Она забывает, что ее собственный отец впервые взял в руки вилку в двадцать лет.

Трапеза закончилась. Мы ополоснули руки, и дядя произнес молитву. Затем остатки еды унесли и подали крошечные чашки с крепко заваренным черным чаем. Как полагается пожилым людям, после плотной трапезы дядя стал немного болтливым и завел беседу. Отец не особенно участвовал в разговоре, а я, по обычаю, вообще молчал. Как всегда, приехав в Баку, дядя рассказывал о временах правления Насреддин-шаха, когда он сам играл важную, хотя и не очень мне понятную, роль при дворе:

– Тридцать лет я пользовался благосклонностью шахиншаха. Трижды его величество брал меня с собой в поездки за границу. За эти поездки я, как никто другой, познакомился с миром неверных. Мы посетили дворцы королей и кайзеров и встретились с самыми знаменитыми христианами того времени. В странном мире они живут, а самое странное то, как они обращаются со своими женщинами. Женщины, особенно жены кайзеров и королей, разгуливают голышом по дворцу, и никто не возмущается. Возможно, оттого, что христиане – ненастоящие мужчины, а может, и по другой причине, то ведает лишь Аллах. Однако, в противовес этому, неверные возмущаются вполне безобидным вещам. Однажды его величество пригласили на банкет в царском дворце. Царица села рядом с ним. На блюдо его величества положили кусок цыпленка. Следуя этикету, его величество очень элегантно захватил этот лакомый жирный кусок тремя пальцами и положил его на блюдо царицы. Царица так испугалась, что побледнела и принялась покашливать. Позже мы услышали, как многие придворные и князья в царском дворце были шокированы любезностью шаха. Вот как низко ценят европейцы своих женщин! Они демонстрируют их наготу всему миру, не утруждая при этом себя учтивостью. После трапезы французскому послу позволили обнять царицу и кружить ее в зале под звуки ужасной музыки. Сам царь и офицеры его гвардии видели это, однако никто не встал на защиту царской чести. В Берлине мы видели более странные вещи. Нас пригласили в оперу на «Африканку». На сцене стояла и отвратительно пела жирная женщина. Кайзер Вильгельм заметил это и прямо на месте наказал певицу. В последнем акте пришли негры и устроили погребальный костер. Женщине завязали руки и ноги, после чего тело было предано медленному сожжению. Нам очень понравилось. Позже кто-то сказал, что костер носил лишь символический характер. Но мы не поверили этому, потому что женщина орала прямо как еретичка Хюрриет-уль-Айн, которую шах велел сжечь в Тегеране перед нашей поездкой.

Некоторое время дядя сидел тихо, погруженный в мысли и воспоминания. Затем он глубоко вздохнул и продолжил:

– Я лишь одного не могу понять в христианах. У них лучшее оружие, лучшие солдаты и самые лучшие заводы, производящие все необходимое для подавления врагов. Каждый, кто изобрел оружие для поражения людей быстро и в большом количестве, высоко превозносится, богатеет и получает награды. Очень хорошо. Войны нужны. Но с другой стороны, европейцы строят множество больниц, а люди, вылечившие и давшие кров вражеским солдатам, тоже превозносятся и награждаются. Шах же, мой прославленный господин, всегда недоумевал, отчего люди, совершающие противоположные друг другу поступки, в равной степени награждаются. Однажды в Вене у него по этому поводу состоялась беседа с императором. Но объяснений такому абсурдному поведению все равно не последовало. И при всем этом европейцы презирают нас, потому что нам разрешается иметь по четыре жены, хотя сами зачастую имеют куда больше…

Дядя притих. Стемнело. Его тень казалась тенью старой худой птицы. Он выпрямился, по-старчески откашлялся и вдохновенно произнес:

– Но даже при этом, хотя мы и поступаем, как велит Аллах, а европейцы не выполняют никаких Божьих заповедей, их мощь и сила непрерывно растут, в то время как наши уменьшаются. Кто может сказать, почему так происходит?

У нас не было ответа. Уставший, дядя поднялся и поковылял вниз, в свою комнату. Отец последовал за ним. Слуги унесли посуду. Я остался один на крыше, но мне не хотелось спать.

Город погрузился в темноту, которая походила на зверя в засаде, зверя, приготовившегося к прыжку или игре. На самом деле было два города, один в другом, как ядро в орехе. За старой стеной начинался внешний город с широкими улицами, высокими зданиями, шумными и жадными до денег людьми. Внешний город был построен из-за нефти, добывавшейся из нашей пустыни и приносившей богатство. Там находились театры, школы, больницы, библиотеки, полицейские и красивые женщины с оголенными плечами. Перестрелки, случавшиеся во внешнем городе, происходили всегда из-за денег. Географическая граница Европы начиналась во внешнем городе, где жила Нино. За старой стеной улицы были узкие и изогнутые, как восточные кинжалы. Минареты, так не похожие на построенные Нобелем нефтяные вышки, упирались в спокойную луну. За восточной стеной старого города высилась Девичья башня. Управляющий Баку Мухаммед Юсуф-хан велел ее построить в честь своей дочери, на которой хотел жениться. Этот кровосмесительный брак так и не состоялся. Дочь сбросилась с башни, в то время как обезумевший от любви отец спешил к ней в комнату. Камень, о который разбилась девушка, называется Камнем девственницы. Иногда невесты за день до свадьбы возлагают на этот камень цветы.

На протяжении столетий в аллеях нашего города пролилось немало крови. Пролитая кровь сделала нас сильнее и отважнее. Напротив нашего дома стоят ворота Цицианашвили, здесь тоже была пролита благородная кровь, которая стала частью истории моей семьи. Это случилось много лет тому назад, когда наша страна Азербайджан все еще принадлежала Ирану, а Гасанкули-хан правил Баку – ее столицей. Грузин по происхождению и генерал царской армии князь Цицианашвили окружил наш город. Гасанкулихан объявил о капитуляции великому белому царю, открыв ворота и позволив войти князю Цицианашвили. Князь в сопровождении нескольких офицеров въехал верхом в город. На площади за воротами началось празднество. Разжигались костры, жарились целые туши быков. Князь Цицианашвили очень опьянел и уткнулся головой в грудь Гасанкули-хана. Затем мой предок Ибрагим-хан Ширваншир вытащил большой кривой кинжал и передал его Гасанкули-хану, который медленно перерезал князю Цицианашвили горло. Испачканный в крови, он продолжал орудовать кинжалом, пока голова князя не оказалась у него в руках. Голову положили в мешок с солью, и мой предок повез его в Тегеран шахиншаху. Однако царь решил отомстить за убийство. Он послал свою армию в Баку. Гасанкули-хан заперся во дворце, проводя время в молитвах и готовясь к смерти. Когда царские солдаты перелезли через стену, он убежал по подземному ходу к морю и оттуда перебрался в Иран. А перед тем как проникнуть в подземный ход, хан написал на дверях простенькое, но мудрое изречение: «Тревожащийся о завтрашнем дне никогда не станет отважным».

По дороге из школы домой я часто захаживал в разрушенный дворец. Зал справедливости с необъятными мавританскими колоннадами был пустым и запущенным. Граждане в поисках справедливости должны обращаться к русскому судье за стеной. Но вряд ли кто обратится к русскому судье, а того, кто осмелится обратиться, аксакалы станут презирать, а дети на улице – дразнить высунутым языком. Не потому, что русские судьи такие плохие или несправедливые. Напротив, они снисходительны и справедливы. Просто их манера раздражает наш народ. Вора сажают в тюрьму, где в чистой камере поят чаем, даже подслащенным. Однако прока от этого никакого, особенно для обобранных им людей. Жалобщики приходят днем в мечеть и обращаются к расположившимся по кругу мудрецам, выносящим приговор по законам шариата и закону Аллаха: «Око за око, зуб за зуб».

Иногда по ночам по аллеям снуют укутанные в плащ фигуры. Подобно молнии вонзается кинжал, слышится крик, и справедливость восстановлена. Кровная месть переходит из дома в дом. В темную ночь по аллеям иногда проносится мешок. Приглушенный стон, мягкий всплеск моря, и мешок исчезает. На следующий день человек сидит на полу своей комнаты в разорванной одежде с полными слез глазами. Он выполнил волю Аллаха: смерть прелюбодейке.

Старый город полон секретов и тайн, глухих закоулков и маленьких аллей. Я люблю эти мягкие ночные шорохи, освещающую плоские крыши луну и жаркое спокойное послеобеденное время во внутреннем дворе мечети в атмосфере тихой медитации. Аллах позволил мне родиться здесь мусульманином шиитской веры, последователем имама Джафара. И коль Он так милостив ко мне, пусть я умру здесь: на моей улице, в доме, в котором я родился. Мне и Нино – христианке со смеющимися глазами, которая ест при помощи ножа и вилки и носит тонкие шелковые чулки.

Глава 3

На форме выпускников воротник был вышит серебром. Сияло серебро пряжек и пуговиц. Плотная серая ткань была выглажена и все еще хранила тепло. Сняв фуражки, мы тихо стояли в большом школьном зале. Началась торжественная часть экзамена, и мы, сорок человек, из которых только двое были православными, молили Бога ортодоксальной церкви о помощи.

Священник, в тяжелом золоченом праздничном одеянии, с надушенными длинными волосами и большим золотым крестом в руке, начал богослужение. Воздух отяжелел от ладана, учителя и двое православных опустились на колени. Слова священника, произносимые нараспев, казались нам бессодержательными. Как часто на протяжении этих восьми лет мы безучастно и скучающе это слушали: «Да благословит Господь всемилостивейшего, всемогущего, христианнейшего монарха нашего и царя Николая Александровича, всех странствующих по морю или по суше, всех страждущих и мучающихся, всех геройски павших на полях битвы за Бога, царя и Отечество, всех православных христиан…» Я с тоской смотрел на стену. Там в широкой золотой раме висел портрет всемилостивейшего и всемогущего монарха и царя в натуральную величину, подобно византийской иконе, под большим двуглавым орлом. Лицо царя было вытянуто, волосы светлые, ясный и холодный взгляд устремлен вперед. На груди несметные ордена. Восемь лет я пытался сосчитать их, но всякий раз из-за их обилия сбивался со счета. Раньше рядом с портретом царя висел и портрет царицы, который потом убрали. Сельские мусульмане возмущались ее платьем с большим вырезом и перестали посылать детей в гимназию.

Пока священник молился, мы предавались торжеству момента. В конце концов, это был самый волнующий день. Я с самого утра лез из кожи вон, чтобы провести его подобающе этому важному событию. Прежде всего, я решил стать отзывчивым с домашними. Однако многие из них все еще спали. Затем по дороге в гимназию я давал милостыню всем встречным нищим – для пущей верности. Я был так взволнован, что одному из них вместо пяти копеек всучил целый рубль. Когда он стал изливаться в благодарности, я с достоинством ответил:

– Не меня благодари. Благодари Аллаха, который моей рукой раздает милостыню.

После такой благой речи я, конечно же, не мог провалиться на экзамене.

Богослужение подошло к концу. Построившись, мы последовали к столу экзаменаторов. Расположившись в ряд за длинным столом, они казались доисторическими чудовищами: черные бороды, хмурые взгляды и нарядные, вышитые золотом униформы. Все выглядело торжественным и пугающим, хотя русские не любят заваливать мусульман на экзамене. Ибо у всех нас есть много друзей, а друзья наши – дюжие ребята с кинжалами и пистолетами. Учителя знают об этом и боятся диких бандитов так же, как учащиеся – преподавателей. Многие профессора считали свое назначение в Баку одним из Божьих наказаний. Не так уж и редко учителя подвергались нападениям и избиениям в темных переулках. Виновных найти не удавалось, а учитель получал назначение в новое место. Вот почему они сквозь пальцы смотрят на наглое списывание математических решений Али-ханом Ширванширом у соседа по парте Метальникова. Лишь только раз, когда я списывал, учитель близко подошел ко мне и отчаянно зашипел: «Не так открыто, Ширваншир, мы не одни!»

Итак, с письменными задачами по математике я справился. Счастливые, уже вдохнув свободы, мы прогуливались вдоль Николаевской улицы. На следующий день предстоял письменный экзамен по русскому. Темы сочинений, как всегда, прибыли в запечатанном конверте из Тифлиса. Директор распечатал конверт и торжественно произнес: «Женский образ Тургенева как воплощение русской женщины». Тема была легкая. Достаточно воспеть русских женщин, и оценка в кармане. Письменный экзамен по физике был гораздо сложнее. Но там, где мне отказывали мозги, в дело вступало искусство списывать. Поэтому с физикой тоже никаких проблем не было. Экзаменационная комиссия дала нам день отдыха. Затем последовали устные экзамены. Здесь каждый отвечал за себя. Нужно было витиевато отвечать на простые вопросы. Первым шел экзамен по Закону Божьему. Наш наставник мулла обычно тихо себе посиживал на заднем плане, но сегодня он вдруг перешел в первые ряды, облаченный в длинную струящуюся накидку и подпоясанный зеленым поясом, свидетельствовавшим о его приверженности к учению пророка. С учениками он был снисходителен. Он лишь спросил меня о символе вероисповедания и выставил высокую оценку – я, как примерный ученик, повторил шиитское заявление веры: «Нет Бога, кроме Аллаха, Мухаммед Его пророк, а Али наместник Аллаха». Последние слова имели особое значение, поскольку именно они отличали праведных шиитов от заблудших собратьев суннитов, однако и им Аллах не отказал в своей милости. Этому научил нас мулла, ибо он был человеком без предрассудков.

Его либеральность компенсировалась отсутствием оной у преподавателя истории. Я вытянул билет с вопросом, который мне не очень понравился: «Победа Мадатова в Гяндже». Преподаватель тоже не особенно комфортно почувствовал себя. В битве под Гянджой русские предательски убили знаменитого Ибрагим-хана Ширваншира, моего предка, который однажды помог Гасанкули-хану обезглавить князя Цицианашвили. «Ширваншир, вы вправе поменять билет», – мягко произнес преподаватель. Я подозрительно посмотрел на стеклянную чашу, полную листков с написанными на них вопросами. Каждый ученик имел право лишь один раз поменять билет, но в этом случае рассчитывать на отличную оценку уже не приходилось. Я не хотел испытывать судьбу, раз уж знал все о смерти своего предка. А там, в чаше, лежали совершенно неизвестные вопросы о Фридрихе Вильгельме в Пруссии или причинах Гражданской войны в Америке. Кто мог знать об этом? Я покачал головой. Затем я, как можно обстоятельней и вежливей, рассказал о том, как иранский шахзаде Аббас-мирза выехал с сорокатысячной армией из Тебриза в Азербайджан, чтобы изгнать оттуда русских. В Гяндже его встретил пятитысячный отряд, которым командовал царский генерал армянин Мадатов. Огнем своей артиллерии Мадатов расстрелял иранское войско, которое доселе не было знакомо с огнестрельным оружием. Шахзаде Аббас-мирза свалился со своего коня и уполз в канаву, армия обратилась в бегство, а Ибрагим-хан Ширваншир был схвачен и расстрелян при попытке перебраться на другую сторону реки со своей армией. «Победа была одержана не столько благодаря храбрости русских, сколько техническому превосходству в вооружении отряда Мадатова. В результате победы был подписан Туркманчайский договор, согласно коему иранцы должны были выплатить огромную контрибуцию, которая впоследствии полностью разорила пять персидских провинций». Этим заявлением я лишал себя отличной оценки. Я должен был сказать: «Победа была одержана благодаря доблести русских, которые обратили в бегство врага, численностью превосходившего их в восемь раз. В результате этой победы был подписан Туркманчайский договор, с помощью которого Ирану удалось приобщиться к западной культуре и рынкам». Но мне было все равно – честь моего предка для меня была равнозначна разнице между «отлично» и «хорошо».

Экзамены закончились. Директор произнес еще одну речь. Он с гордостью и подобающей моменту серьезностью объявил нас выпускниками, и мы, подобно освобожденным арестантам, ринулись вниз по лестнице. Сияло ослепительное солнце. Улицы были покрыты мелким желтым песком. Полицейский на углу улицы, охранявший нас восемь лет, поздравил нас, и каждый дал ему пять копеек. Затем мы, как шайка бандитов, с криками и воплями побежали в город. Я поспешил домой, где меня встретили, как Александра после его победы над персами. Слуги благоговейно смотрели на меня. Отец расцеловал и пообещал исполнить три любых желания. Дядя сказал, что такой образованный мужчина должен быть представлен тегеранскому двору, где ему надлежит сделать блестящую карьеру.

Когда улеглись первые волнения, я пробрался к телефону. Вот уже две недели я не разговаривал с Нино. Согласно мудрому правилу отцов, мужчине, стоящему на жизненном перепутье, следует держаться подальше от женщин. Сейчас же я снял трубку громоздкого аппарата, покрутил ручку и прокричал: «3381!»

– Али, ты сдал экзамены? – раздался голос Нино.

– Да, Нино.

– Поздравляю, Али!

– Когда и где мы можем встретиться, Нино?

– В пять у бассейна в Губернаторском саду, Али.

Продолжать дальше было невозможно. Родня, слуги и евнухи, любопытствуя, навострили уши. А за спиной Нино стояла ее аристократка-матушка. Лучше повесить трубку. В любом случае бестелесным голосом не особенно насладишься.

…Я поднялся в большую комнату отца. Он восседал на диване. За ним расположился дядя. Оба пили чай. Слуги, стоявшие вдоль стены, уставились на меня. Экзамен еще не закончился. Ибо сейчас, когда я собирался вступить во взрослую жизнь, отец должен был официально и прилюдно раскрыть сыну всю мудрость жизни. Это было трогательно и вместе с тем немного старомодно.

– Сынок, теперь, когда начинается твоя взрослая жизнь, я должен еще раз напомнить тебе об обязанностях мусульманина. Мы живем в стране неверных. Дабы не исчезнуть, мы должны беречь наши древние традиции и уклад жизни. Сын мой, чаще молись, не пей, не целуй чужих женщин, будь добр к бедным и слабым и всегда будь готов обнажить кинжал во имя веры. Если ты погибнешь на поле битвы, я, старик, стану скорбеть. Если же ты выберешь бесчестную жизнь, твой отец будет опозорен. Не забывай своих врагов, мы не христиане. Не думай о завтрашнем дне, ибо это сделает тебя трусом. И никогда не забывай основ шиизма – учения имама Джафара.

Дядя и слуги словно впали в транс. Они внимали словам отца так, как будто это были откровения. Затем отец поднялся, взял меня за руку и напряженно добавил:

– И последнее. Прошу тебя – никогда не занимайся политикой! Делай все, что захочешь, но не вмешивайся в политику!

Я мог поклясться с чистой совестью. Политика меня совсем не занимала. А Нино не представляла политической проблемы. Отец еще раз обнял меня. Теперь я стал совсем зрелым человеком.

В половине пятого я спускался по крепостному переулку к бульвару, сверкая своей нарядной формой. Затем свернул направо, пройдя мимо губернаторского дворца к саду, разбить который на пустынной почве Баку стоило огромных усилий. Удивительное чувство свободы не покидало меня. Мимо меня проехал в своем фаэтоне губернатор, и мне не пришлось отдать ему воинскую честь, как я делал на протяжении восьми лет. Я снял с фуражки серебряную кокарду Бакинской высшей гимназии. Теперь я один из выпускников. Отныне я прогуливался как гражданское лицо, и на минуту меня посетила мысль покурить у всех на виду. Однако отвращение к табаку перевесило соблазн свободы. Я отказался от мысли закурить и свернул в парк.

Это был большой пыльный сад со скудными печальными деревьями и залитыми асфальтом дорожками. По правой стороне возвышалась старая крепостная стена. В центре стояли белые мраморные колонны городского клуба. Между деревьями расположились бесчисленные скамейки. Три фламинго стояли среди пыльных пальм, уставившись на красный шар заходящего солнца. Около клуба находился бассейн – огромный круглый резервуар, выложенный каменными плитами. Городская управа намеревалась заполнить его водой и выпустить туда лебедей. Однако этой идее не суждено было сбыться. Вода стоила дорого, а во всей стране не нашлось ни одного лебедя. Резервуар неизменно глазел в небо, как пустая глазница мертвого циклопа.

Я уселся на скамейку. За замысловатой неразберихой квадратных серых домов, над их плоскими крышами ярко светило солнце. Тени деревьев за моей спиной становились все длиннее. Мимо, шаркая туфлями, прошла женщина в голубой полосатой чадре. Сквозь чадру выпирал длинный нос с горбинкой. Нос принюхался ко мне. Я отвернулся. На меня стала находить странная апатия. Как хорошо, что Нино не носит чадру и у нее нет такого длинного и кривого носа. Нет, я не заставлю Нино носить чадру. А может, и заставлю? В мягких лучах заходящего солнца перед моим мысленным взором возник облик прелестной Нино. Нино Кипиани – какое красивое грузинское имя. Нино, чьи почтенные родители отличаются европейским вкусом. Что все это значило для меня? У Нино светлая кожа, большие смеющиеся темные кавказские глаза, обрамленные длинными нежными ресницами. Только у грузинок такие прекрасные и веселые глаза. Ни у европеек, ни у азиаток. Тонкие брови полумесяцем и профиль Мадонны. Мне стало грустно. Мне стало грустно от такого сравнения. На Востоке существует столько сравнений для мужчины, а вот женщин сравнивают только с Девой Марией – символом чужого, непонятного мира.

Я опустил взгляд на асфальтовую дорожку Губернаторского сада, покрытую сверкающим песком, привезенным из великих пустынь, и закрыл глаза. Сбоку от меня послышался беззаботный смех.

– Святой Георгий! Посмотрите на этого Ромео, уснувшего в ожидании своей Джульетты!

Я вскочил. Рядом со мной стояла Нино, в небесно-голубой форме гимназии Святой Тамары. Она была очень худенькой, даже очень худой по восточным меркам. Но именно этот недостаток пробуждал во мне нежные чувства и желание защитить ее. Ей было семнадцать, и я знал ее с того самого дня, когда она впервые прошла по Николаевской улице в свою гимназию.

Нино села. Ее глаза блестели.

– Значит, ты все-таки сдал экзамены? Я немного волновалась за тебя.

Я положил руку ей на плечо:

– Пришлось прилично поволноваться, но Аллах, как видишь, приходит на помощь своим смиренным рабам.

Нино улыбнулась:

– Через год тебе придется наставлять меня. Было бы здорово, если бы ты сидел под моей партой и шептал мне ответы по математике.

Этот порядок завелся много лет тому назад, когда двенадцатилетняя Нино, вся заплаканная, прибежала ко мне во время перемены и потащила к себе в класс, где мне пришлось весь урок сидеть под ее партой и подсказывать решения задач на уроке математики. С тех пор в глазах Нино я сделался героем.



Поделиться книгой:

На главную
Назад