Помоги проекту - поделись книгой:
– Это было давно. – Влад хмыкнул. – Зато ты вписался.
Повисла пауза, которую нарушали лишь их негромкие шаги. Варлам завернул к одной из высоток. Он не любил приходить домой, потому что в этом же здании жили Тобольские. Каждый раз, проходя мимо личного лифта Тобольских с голограммой их (еще полного) семейства, Варлам вспоминал, как тот промах чуть не свел его с ума. Столько работы – и впустую, образцовая донорская душа – на помойку.
– Почти-почти, – пробормотал Варлам себе под нос.
Они стояли в просторной парадной, и Влад водил мыском по мраморному полу, вырисовывая тонкие линии трещин на камне. Лампочки на висящих под потолком люстрах приглушили, и парадная увязла в мягком свете. Роботы-уборщики елозили щеточками, душно несло лилиями. Парадная смердела ими круглогодично с тех самых пор, как не стало старшей дочери Тобольских. Варлам не отводил взгляда от лифта, стоял как вкопанный. Голограмма откровенно его разглядывала, осуждала и порицала вслух – жужжание пробралось через ухо в голову.
Раздался короткий сигнал, и двери лифта разъехались. Варлам рванул внутрь, подальше от семейства Тобольских. Влад долго не решался зайти (он вряд ли когда-нибудь видел лифт), и Варламу пришлось нажать на кнопку удержания дверей. Привычный ритм подъема домой нарушился, и у Варлама запотело под мышками.
– Давай! Что ты встал!
Влад сначала с опаской просунулся внутрь наполовину. Обычный лифт. Самый обычный, с зеркальными стенками и экраном управления.
Варлам еще раз нажал на кнопку:
– Черт-черт! Шевелись, ебаный ты ишак!
Двери почти закрылись, но Варлам успел нажать на кнопку последний, третий раз, схватил Влада за рукав и втащил в лифт. Панель мигнула красным, и искусственный голос выдал:
– Варлам Кисловский, вам выписан штраф за нарушение запрета на обсценную лексику.
– Вот же блядство.
– Варлам Кисловский, вам выписан штраф за нарушение запрета на обсценную лексику.
Варлам стянул перчатки и прикоснулся вспотевшими ладонями к щекам.
– Ох, Прогресс, за что?
– Штраф за чё? – Влад мотал головой, пытаясь разобрать, кому принадлежит голос.
– За ругательства, Влад. В Городе запрещено ругаться.
На нужном этаже лифт, распознав лицо Варлама, выпустил их.
Квартира Варлама пыталась жить самостоятельно, но Варлам перед Аукционом не только бросал пить таблетки – еще он вырубал всех роботов-уборщиков и домашний монитор управления, задергивал плотные желтые шторы. Воздух скомкался, пованивало человеческой затхлостью, будто кто-то успел умереть и подгнить, и скисшим холодильником. Варлам перешагивал через разбросанные костюмы и шляпы, Влад пробирался следом.
– Да ты свинья…
– Этот хаос… – Варлам обвел руками всю комнату, а затем воткнул два указательных пальца в виски, – помогает поддерживать порядок здесь. А ты… – Варлам высвободил диван из-под завалов книг и бумаг, – располагайся вот тут. Решительно ни в чем себе не отказывай. Торги совсем скоро, мне надо отдохнуть. Решительно надо!
Варлам чертыхнулся и уже собрался закрыться в спальне, чтобы не видеть, не разглядывать белое лицо Влада, которое со временем все яснее обрастало цветами и образами прошлой жизни. У Варлама болело тело, он не мог разглядывать цветы на Владовом лице, у него же аллергия на пыльцу.
– Почему он умрет без души?
– Адриан тебе не сказал? – Варлам легко ему врал, а Влад легко ему верил: страх за близких делает людей глупее.
– Мы не общаемся.
– Вот как!
– Все бывает. Так что?
– Видишь ли, – уклончиво начал Варлам. Ему было немного жаль Влада, в районе солнечного сплетения даже что-то зашевелилось – стыд. Потом цветы на лице Влада, выстрелы-выстрелы-выстрелы, и все ушло. – Особый случай. Мы подобное не практикуем, но основатель Аукциона посчитал, что пересадка души Адриану пойдет на пользу отношениям с Кварталами. Мы сможем выйти на новый уровень.
– Намотать поводок покороче?
Варлам закатил глаза:
– После обследования выяснилось, что душа Адриана поражена. Такое происходит редко, но случается. Душа Адриану просто необходима, он прихлопнул предыдущего Короля как раз вовремя.
– Выглядит он паршиво. Я нашел его перед тем, как уехать. Хотел убедиться.
Это, конечно, было странно.
– Совместимость – дело сложное, я вспомнил про тебя. Вы ведь дружили.
– Заткнись, а?
– Скорее всего, ты идеально подходишь. Вот и все.
Белое лицо Влада размылось окончательно, оно казалось пустым.
– И я умру. – В этих словах не было надежды, они прозвучали глухо, тут же растворившись в затхлости комнаты.
– Да, Влад. Ты умрешь.
– Я понял.
– Ты не обязан это делать. – Варламу мучительно хотелось услышать правду, единственную правду, из-за которой один человек готов умереть ради другого.
– Я все решил.
Варлам раскачивал дверь в спальню. Тудум-тудум. Тик-тук-тук. Дверь поскрипывала, стыд опять бултыхнулся и затих. Влад был добряк. Пускай не в Кварталах, но доброта его сгубила. Варлам знал, что план сработает, и дело здесь не в одной доброте. У Варлама в носу сгустилась вонь школьного туалета, а в мыслях зазвенело странное многолетнее молчание, и он не удержался, спросил:
– Почему ты это делаешь для него?
Влад рассмеялся. Варлам озадаченно молчал. Он мог разобрать причины и следствия таких поступков, но вот почему Влад смеется так, будто ничего естественней в природе человека не существует, Варлам так и не понял. Он заскрипел зубами. Нет, в этом не было логики.
– А для чего еще нужны друзья?
– Друзья – не для этого.
Смех стих. То была не настоящая тишина – признание.
Ночью Варламу снились сны: сны приходили вне приема лекарств. Мамины волосы росли и путались, пытаясь придушить Варлама, и крысы жрали ее лицо. Они вгрызались в кожу, оставляя крохотные дырочки, из которых не сочилась кровь. Не переставая гремели выстрелы и распускались цветы, хотя цветы – это странно, раньше цветов не было. Тик-тук-тук.
Наутро Варламу впервые за долгое время захотелось съесть горсть таблеток. Он нервничал перед Аукционом, сегодня вообще прибило усталостью к земле. Влад, кажется, совсем не спал, Варлам нашел его у окна, диван стоял неразобранный, Влад смотрел на медленно пробуждающийся Город. По утрам Город еще пах свежестью, поливальные машины сбивали жару с тротуаров и цветочных клумб. Уплотнялся автомобильный поток на проспектах, но воздух все равно оставался влажным и чистым еще на несколько часов. Правда, на такой высоте, за плотным стеклом все это было внизу, а перед глазами Влада – простор и голубое небо, никакого гула. Варлам достал единственную сохранившуюся мамину фотографию и засунул во внутренний карман парадного пиджака – розового. Он посчитал, сколько лет прошло с того дня, как она умерла, записал на бумажке и обвел кружком. Слегка полегчало.
У Влада залегли синяки под глазами. Он выглядел измученным, но спокойным – как и всегда, хотя Варламу казалось, что он слышит, как колотится сердце Влада. Может, это его собственное.
– Твоя операция пройдет после официальных торгов.
Влад кивнул, но вряд ли он прислушивался к Варламу.
Они сидели в кабинете Варлама в Аукционном Доме. Зашла Рада и позвала Варлама вниз, он спустился на торжественное открытие, хотя от торжества, устроенного Радой в этом году, его передернуло. Варлам рад был бы пропустить фарс, к которому обычно питал слабость, но ему требовалось переговорить с гостями со специальным допуском, убедиться, что все в порядке, что и девчонка Тобольских тоже на месте.
Теперь он вернулся в кабинет, Аукцион должен был вот-вот начаться.
– Порядок? – уточнил Влад.
Варлам кивнул, и больше они не разговаривали.
Один раз Варлам предложил кофе, потом добавил, что вообще-то перед операцией не рекомендуется, и Влад не ответил. Варлам хлопал ладонью по фотографии в нагрудном кармане. Тик-тук-тук. Заполнили все бумаги.
Для Варлама в Кварталах не осталось ничего, кроме грязи. Там все обросло мерзостью, которую местные жители возвели в собственное понятие нормы. Кварталы корчились, как кривое зеркало Города, но эта пародия казалась Варламу пустой. Он не считал этих людей способными жить по-настоящему. Глупый и добрый – так Варлам думал о Владе. Умереть ради Адриана – решительная ерунда. Но озадачивало другое: неужели в душе человека действительно есть что-то, выходящее за рамки научной базы? Вообще-то душа – материал, просто субстанция, она не толкает на самопожертвование. Варлам погладил собственный собирающий кристалл. Он даже не помнил, чьи души полупрозрачной дымкой извивались в этом маленьком сосуде и стали частью его естества. Тик-тук-тук.
По Аукционному Дому прополз протяжный театральный звонок. Новый Аукцион объявляется открытым.
Василиса
Сегодня она умерла. Лилит полтора часа рвало кровью, она урывками выплевывала себя наружу. Било судорогой. Ломало конечности, сводило лицо, и Лилит кричала – молча разевала рот. Требовала ее прикончить – уже громче. Захлебнулась и умерла. Вот так запросто.
Три года прошло. Но каждый раз в этот день Лиса открывала глаза и думала:
Лиса проснулась с этой мыслью. Провела ладонью по соседней стороне кровати. Пусто. Они всегда спали раздельно. Лиса любила спать одна, и Лилит ненавидела спать с кем-то. Однако после ее смерти у Лисы опустела кровать, ее бежевая комната с большими окнами, вся квартира. Лиса сделала вдох, и на грудь надавила тоска. Сегодня родители пригласят друзей, весь вечер будут говорить о Лилит. Они превратили смерть старшей дочери в очередной повод для застолья – медлительного, заунывного ужина с шампанским и приукрашенными воспоминаниями. Они расскажут о том, какой Лилит была яркой, талантливой, как звонко она смеялась и как любила веселиться. А еще Лилит устраивала истерики, несколько раз резалась и была зациклена на себе. Плохо говорить о мертвых не принято.
На похоронах сестры Лиса хотела сказать правду.
Лилит была сукой. Заносчивой гадкой стервой.
Но правду никто не хотел слышать, поэтому на похоронах Лиса молчала. Ее раздражало лицемерие родителей. Кажется, только она любила Лилит по-настоящему, со всеми ее шероховатостями и потертостями. Она видела сестру насквозь, различала грани ее изменчивого настроения, замечала путаность и нервозность речи, жестов, восхищалась ее единственной и искренней любовью к музыке. Лиса добровольно служила ей, потому что для нее не существовали ни авторитет родителей, ни идеология Прогресса. Для Лисы существовал один бог – Лилит. Сколько бы гадостей они друг другу ни делали, их связывала привязанность – безусловная, от которой радости часто было столько же, сколько и боли. Да, Лиса не забывала ошибок Лилит, но они не мешали ей тянуться к сестре каждой клеточкой еще не потревоженной души. Люди не выбирают семьи, зато они могут решить, любить их или ненавидеть. Иногда эти чувства смешивались, вытесняли одно другое и все же никогда не исчезали полностью. В конце концов любовь побеждала.
Идея сбежать в Кварталы пришла сама собой. Лиса не была там, за Стеной. Она знала, что папа ездит за Стену играть в покер или на бои. Когда он возвращался, его пиджак пах потом и табаком, от которого щипало в носу. За столом о Кварталах говорили насмешливо и снисходительно, словно это место не заслуживало даже упоминания в их доме. Тем не менее папа, его друзья – все они туда возвращались. Лиса просила взять ее с собой, просто посмотреть, но…
Лиса была совершеннолетней, и пропуск ей одобрили быстро. Конечно, она собиралась пройти через западный пост, потому что на северном ее непременно узнают. Весь день Лиса в голове обкатывала план: пока перепрятывала мамины коньячные заначки, чтобы папа не нашел их во время ежеутреннего обыска маминых тайников и они не успели поругаться хотя бы до послеобеденного чая; пока выбирала папе галстук на вечер, чтобы он потом не запутался между красным и синим и не психанул; пока помогала Валечке на кухне.
Их повариха, крошечная милая женщина, которая запросто могла руками разобрать тушку некрупного животного, при этом умудрялась составлять съедобные гербарии на десертах, не сломав ни одной веточки, всегда грозно раздавала Лисе указания. Кухня была Валечкиной территорией, и она не делала для Лисы поблажек. Лисе это нравилось, поэтому она послушно чистила виноград. Левой рукой (полупрозрачной кистью пианистки с длинными пальцами и аккуратным маникюром) Лиса осторожно держала виноградинку, а культей с двумя пальцами (большим и указательным) поддевала и стягивала тонкую виноградную кожицу. Со временем два пальца страшно скрючились и стали походить на когти хищной птицы, но Лиса все равно справлялась с ними. Кожа на этой руке была бледной, туго натянутой и блестящей, из-за чего тоненькая багровая ниточка шрама на том месте, где когда-то у Лисы были пальцы, особенно бросалась в глаза. Лиса любила свою культю. Ей нравилось, как люди старались не разглядывать ее увечье, как морщились, стоило Лисе якобы случайно предложить обрубок для рукопожатия. Окружающие Лису жалели, иногда молча осуждали, но им невдомек было, что эта культяпка делала ее в разы счастливей всех обладателей десяти пальцев.
– Ну-ну. Разбирай виноград аккуратно, чтобы мякоть не повредить.
– Валечка, ты же видишь, у меня тут специальное приспособление. – Лиса подвигала пальцами культи, как робот, и Валечка захохотала. Она смеялась заливисто, и ее маленькие грудки с торчащими сосками смешно дергались под рабочим фартуком.
В духовке что-то запекалось, и Лиса млела от сладковатого аромата. Еще немного, и сладость всюду впитается – в стены, в Лису, минуя разве что Валечку. Руки Валечки при любых обстоятельствах пахли луком.
– Ты прям как моя кухонная помощница. – Валечка махнула в сторону робота на столешнице. У робота было много съемных рукоятей, но та, что висела, и правда напоминала Лисину руку.
– Тише, хуёвина еще заревнует.
– Василиса Тобольская, вам выписан штраф за нарушение запрета на обсценную лексику.
– Лиска! – Валечка розовела каждый раз, когда Лиса выругивалась. Домашние мониторы фиксировали обсценную лексику, но после смерти Лилит папа перестал отчитывать Лису за ругательства. Она материлась украдкой и понемногу, но Валечкина реакция Лису веселила. – Ну-ну, чисти лучше виноград и не жалуйся.
– А я и не жалуюсь, – запротестовала Лиса. С любой работой, даже самой тяжелой, она справлялась без нытья. Им предстояло еще несколько часов провести на кухне. Лиса не хотела идти собираться, все эти приготовления к спиритическому сеансу, который родители называли вечером памяти, ее раздражали.
– Она не приходила к тебе?
– В этот раз нет. – Лиса вздохнула. – Может, ей надоело.
– Не говори глупостей.
Лилит часто снилась Лисе, особенно перед вечером памяти. Она долбилась в ее сны, и Лисе приходилось переживать все заново. Кровь, слезы, крики, которые отдавались в висках так сильно, что наутро Лиса просыпалась с головной болью. Бывало, всплывали хорошие моменты. Лилит, сладко-душная, цветочная, играла на фортепиано, разукрашивала ноги цветными ручками или тайком курила в форточку в музыкалке. Сигареты ей таскал из Кварталов кто-то из старших друзей, в Городе такие не продавались. Когда Лилит курила их, она болтала о душах, а еще – о семье, и Лисе нравилось, когда сестра расслаблялась и говорила о них так. Потом Лилит не могла собраться, и Яков, их учитель музыки, злобно тряс козлиной бородой и бараньими кудряшками. Он терпеть не мог, когда его безупречная Лилит рассеивалась.
– Ну-ну, Лиска, не выступай сегодня. Для твоих родителей это тоже тяжелый день.
– Да что ты! – огрызнулась Лиса, и одна виноградина смачно хлюпнула в пальцах.
– Вот, попортила! – Валечка не прощала ошибок, и, стоило Лисе накосячить, особенно из вредности, она тут же гнала ее с кухни, поэтому Лиса, стряхнув останки винограда с пальцев, ушла сама. А Валечка еще долго нунукала себе под нос.
В Городе парадные ужины в таких семьях, как Лисина, мало отличались один от другого. К приходу гостей Валечка уже накрыла на стол. На Лисиной тарелке лежала раздавленная виноградина – в назидание. Мама настаивала, чтобы вечер памяти проходил скромно, но уютно, поэтому предварительно вычеркнула из меню два горячих и прибавила три игристых. Бутылки стыли в холодильнике. В столовой мама наворачивала круги: она топала каблуками по ковру и хрустела пальцами. Лиса очень хорошо знала этот звук. Мамины кости будут щелкать и постукивать, пока не хлопнет первая бутылка. Гостей всего четверо – Лиса каждого знала по имени, но в остальном бесконечно путала их между собой. В их доме гости менялись, как на конвейере. Один обязательно работал с папой, вернее, на папу, в банке. Когда за столом вспоминали про Кварталы, они с папой разбрасывались шуточками и хитро переглядывались. Ещё двое – с детьми. С одним, а если Лисе не везло, с двумя. Несмотря на то что ей должно было вот-вот стукнуть двадцать, родители все равно хотели, чтобы она развлекала всех, кому по Кодексу за столом не разрешалось пить ничего крепче апельсинового фреша. Дети были разных размеров и цветов. Чем меньше, тем громче. Чем меньше, тем противней они хохотали, когда опрокидывали тарелки и кидались едой.
Лиса злилась не на детей, а на родителей, которые считали, что она обязана участвовать в этом вечере памяти. Вот и сейчас ребенок лет десяти пялился то в свой планшет, то в кучку томатных, нет, напомидоренных до одури спагетти, то в Лису, которой пришлось сесть прямо напротив.
Поделиться книгой: