Помоги проекту - поделись книгой:
После отъезда с Кавказа, дней через десять, задержавшись на пару дней в Москве, я и Нина ступили на землю Кольского полуострова, северной оконечности европейской части России. Именно сюда, в Мурманск, шла действенная военная помощь от союзников по антигитлеровской коалиции в годы войны, и именно здесь размещалась главная база Северного флота — Североморск.
Опыт проживания на Севере у меня уже был, но городок Ухта лежал почти в тысяче километрах южнее, а вот до Северного полюса было значительно ближе, чем до Москвы.
Дорога из утопавшего в темноте и снегу Мурманска проходила среди заснеженных скал. Только скалы и снег — леса не было, а тот, что был, низкорослый, более похожий на кустарник. На контрольно-пропускном пункте, где начиналась закрытая зона, у нас тщательно проверили документы. Дежурившие матросы помогли сесть в попутную автомашину, идущую в Североморск.
У Дома офицеров, главного места культурной жизни города, нас высадили, указав, в каком направлении находится здание Особого отдела — военной контрразведки флота. Нагруженные чемоданами, мы двинулись по узким проходам в снегу к зданию, видневшемуся на сопке. Над городом стояла полярная ночь, и лежащий в снежном плену город светился огнями окон, фонарями на улицах и еще искрящимся на морозе снегом.
Проходивший мимо матрос предложил свою помощь. Через несколько минут наши вещи были доставлены дежурному по отделу. Я попросил доложить обо мне руководству, но нужно было чуть обождать. Я и Нина вышли на крыльцо одноэтажного здания, по самую крышу засыпанного снегом. Лишь там, где были окна, в снегу были проделаны глубокие ниши, отчего свет из окон струился как из пещер. Желтый свет из окон домов в сочетании с синими и темно-фиолетовыми тенями города придавал окрестностям фантастический вид.
Город амфитеатром спускался к заливу, который парил вечно незамерзающей водой. Чуть вдали от берега, на рейде, редкими огнями виднелся силуэт крейсера «Александр Невский», знакомый мне по учебе в училище. В стороне, под высокими скалами, теснились друг к другу корпуса подводных лодок, похожие на спины китов.
При свете ярких звезд полярного неба окружающие заснеженные сопки обозначали уходящую в темноту границу города. Городские шумы поглощались обильными сугробами снега, в которые было погружено все, что принадлежало городу.
— Нина, на этом крейсере я ходил в Баренцевом море, еще в пятьдесят пятом году. И сегодня я бы не прочь связать свою контрразведывательную судьбу с этой крепостью на воде…
Воспоминания теснили душу, а Нина прозаично спросила, видимо вспомнив тбилисскую эпопею с квартирой:
— Где жить-то будем?
Этот романтически-бытовой разговор был прерван приходом дежурного, который позвал меня к начальнику отдела.
— Как добрался, лейтенант? — спросил адмирал, крепкий, коренастый мужчина лет сорока с небольшим.
Это был Михаил Андреевич Усков, военный контрразведчик с боевым опытом здесь, на Севере, и во время войны с Японией на Тихом океане. Именно он готовил дерзкие операции по захвату города-порта Лиинахамари, базы немецких военно-морских сил в Норвегии, что вблизи советских границ и Североморска. Эта операция стала классической, как десантная, с задачей взять город со стороны моря силами морской пехоты. Мы тщательно изучали эту операцию в училище.
Видя, что адмирал освободился, но не прерывает мое ознакомление с обширной территорией работы Особого отдела, я обратился к нему:
— Прибыл для прохождения дальнейшей службы после окончания тбилисской школы военных контрразведчиков…
— Знаю, знаю… Уже трое ваших приехали и отправились в особые отделы на эсминцы, подводные лодки и торпедные катера. Ты знаешь: Полярное, Гремиха, новостроящееся Гаджиево…
Я слушал спокойную речь адмирала с добрым вниманием к собеседнику. И через десять лет, и через двадцать, когда мы встретились в разведке, он был таким же: спокойным и приветливым.
— Ты ведь знаком с авиацией?
— Да. Но только не с военной… Два года в аэроклубе под Москвой. Летал на трех типах самолетов легкомоторной авиации: УТ-2, ПО-2 и ЯК-18. Прыгал с парашютом. Пилот четвертого класса, — четко доложил я.
— Ну, если на трех типах! — шутливо повторил адмирал. — А интерес к авиации остался?
— Конечно, это уже на всю жизнь.
— Вот и прекрасно, — радостно перебил меня адмирал, — тебе и все карты в руки: будешь работать в особом отделе истребительной авиадивизии, на Малом аэродроме. Это, брат, знаменитая Сафоновская дивизия…
«Вот тебе и крейсер…» — пронеслось у меня в голове, но я понимал, что говорить о другом месте, более морском, что ли, просто нетактично. Конечно, я поддержал предложение адмирала.
Адмирал удовлетворенно вздохнул и набрал номер телефона:
— У меня Бодров с женой. Обеспечь его жильем, пока у тебя в Сафоново. А дней через семь-десять найди комнату прямо на Малом аэродроме.
Я выбежал к Нине и радостно сообщил ей, что с квартирой все в порядке: будем жить в кабинете. На что она ответила, что главное есть, где жить, а остальное — мелочи. Действительно, через десять дней мы поселились в финском домике, вернее в одной из его комнат. Целый поселок таких одноэтажных домиков ровными рядами окружал штаб авиадивизии, который находился в трех километрах от основной трассы Мурманск — Североморск и в километре от взлетной полосы аэродрома.
В Особом отделе истребительной дивизии
Здесь работало четверо оперативников: начальник — подполковник, старший оперуполномоченный, который еще в войну был сотрудником «Смерша», еще один молодой сотрудник и я. Помогала нам вести делопроизводство секретарша-машинистка со стажем работы во фронтовой контрразведке. Нам была придана команда из десяти матросов, живших в землянке на склоне оврага.
Начальник обозначил мои обязанности и объекты в авиадивизии, которые поступали в мое ведение с точки зрения госбезопасности. Во-первых, моим заботам передавался авиаполк — два десятка реактивных истребителей, летчики, авиамеханики, специалисты по вооружению и радиотехнике. Я должен был контролировать работу автобатальона, кислородной станции и караульной роты. Кроме того, в мое ведение поступил полигон, на котором летчики проводили учебные стрельбы по наземным целям.
Среди военнослужащих моих объектов я имел негласных помощников. Некоторых мне передали на связь, а новых я должен был заводить сам. Еще с тбилисской школы я твердо уверовал, что расширение сети секретных помощников — это важнейшее условие при организации обеспечения госбезопасности в боевой авиадивизии. Главной задачей моих помощников было выявление недобросовестной работы на самолетах при подготовке их к полетам. Плохо проверенный и отрегулированный самолет — это прямой путь к аварии, то есть угроза жизни летчика, и потере самолета. Кроме того, инструктируя помощников, я просил их присматриваться к тем летчикам и техникам, которые недовольны жизнью в Советском Союзе и могут задумать угон самолета за границу, благо она была в нескольких десятках километров от нашего Малого аэродрома.
Комендант «вражеского аэродрома»
Среди ярких личностей из числа помощников выделялся старшина — комендант полигона. Его хозяйство бывало в работе обычно с утра. Как-то в моем полку были учебные полеты со стрельбой по наземным целям. Полигон был оборудован силуэтами вражеских самолетов, в то время американских. Это была точная конфигурация в натуральную величину. «Гениальность» коменданта полигона заключалась в том, что он выложил на земле из камней нужные силуэты. И сколько бы ни обстреливали летчики такие «самолеты», уничтожить их совсем они не смогли бы. За один день полетов звено за звеном, эскадрилья за эскадрильей «перепахивали» полигон учебными снарядами, которые в землю попадали, но не разрывались. А каждый МИГ — это два пулемета и пушка, есть сотня снарядов на несколько секунд обстрела «вражеских» самолетов.
Все заботы коменданта сводились к восстановлению силуэтов перед очередной атакой и оценка попаданий летчиков, список очередности атак которых он имел. Комендант лихо носился на своем мотоцикле среди силуэтов, стремясь координировать свои действия с интервалами атак летчиков на полигон.
Комендант был старослужащим, фронтовиком и веселым человеком. Он так и сыпал прибаутками на двух языках: украинском и русском. В гарнизоне он знал многих, был желанным в любом кругу и потому оказался в списке моих помощников. Он взял меня на полигон, как раз когда проходила очередная учеба моего полка.
В тот день, передвигаясь по полигону, комендант был расчетлив на время. Тогда я убедился, что в нем, старом солдате, живет чувство минера времен войны: поджигая фитиль, минер знает, сколько секунд он горит, и до взрыва успевает еще многое сделать, в том числе убраться в укрытие. Я сидел сзади коменданта на мотоцикле, и его спокойствие меня пугало: МИГ уже слышен и виден, а комендант все еще возится у одного из силуэтов, приводя его в порядок. А потом, как ковбой, вскакивает в седло своего «железного коня» и мчится в укрытие, оказавшись в котором уже через секунду мы слышим, как снаряды с глухим стуком впиваются в землю.
— Слушай, Василич, ты что же, любишь щекотать свои нервы? — спросил я его в один из таких приездов на полигон. — А если мотоцикл заглохнет?
— Здесь что-то есть из того, пережитого во время войны… Здесь я хозяин своей жизни и смерти. Может, потому я и выжил в боях, что моей присказкой было: двум смертям не бывать, а одной не миновать!
— И все же рискуешь, — настаивал я. — Сам не сплошаешь, но твой «конь» подведет…
— Ты что, лейтенант, не знаешь, что время для меня в такой ситуации слишком дорого? — уже серьезно начал злиться комендант. — Где я его возьму, время-то? Или мальчики-летчики могут в воздухе подождать? Да если бы я не крутился здесь как белка, то полеты длились бы не до обеда, а часов до пяти вечера. Разумиешь, бис тоби в печенку… — От волнения и моих несмышленых приставаний комендант даже перешел на украинский язык.
— Эх, лейтенант, если бы да кабы! — подвел итог нашей беседе боевой комендант.
Кроме острых ощущений, полигон был идеальным местом для оперативных встреч с помощником. Вот уж где можно было серьезно и от души поговорить. Обычно это проходило в землянке — укрытии в несколько накатов бревен. Здесь комендант оборудовал печурку, столик и даже койку. И что греха таить, теперь, через столько лет, можно и сознаться: мы с ним перед праздниками принимали более крепкие напитки, чем чай. Комендант, а в нашей оперативной переписке Старшина, был добрейшей души человек. В разговорах о людях всегда искал положительные стороны, помогал мне видеть интересующих меня людей с положительной стороны. В общем, незаменимый в нашем деле человек.
В один из дней моего более близкого оперативного знакомства со Старшиной он сообщил о странных радиопередачах, которые велись на волне радиостанций на борту МИГов дивизии.
Он рассказал следующее. Когда готовятся полеты со стрельбами на полигоне, то он привозит в землянку рацию и по ней контролирует движение истребителей в воздухе с момента взлета до момента атаки на полигон.
— Я знаю бортовые номера всех наших летчиков и хорошо представляю, кто ложится на боевой курс перед стрельбой.
— А в чем «странность» их переговоров в воздухе?
— В том-то и дело, что в воздухе — все в порядке. Обычный обмен типовыми фразами. Ну, естественно, с некоторыми репликами и даже более крепкими словечками. В общем — как всегда. Странности бывали на земле…
Старшина замолк и стал собираться с мыслями. Весь его вид говорил об обеспокоенности тем, о чем предстояло поведать мне, особисту. Он рассказал, что матчасть готовится до учебно-боевых полетов заранее, за несколько дней. Каждый техник — механик, оружейник, радист — готовят свою часть самолета. Старшина обратил внимание, что во время отладки ботовых радиостанций МИГов используются нестандартные слова.
— Например, «750, проверка: один, два, три… Как слышите?» — Он даже рукой перебрал на пальцах счет. — Понимаешь, иногда счет длится до двадцати и более, если что-либо не ладится.
— С кем радиотехники настраивают рацию?
— Или вместе с другим радиотехником, или с летчиком.
Старшина обратил внимание на тот факт, что иногда во время такой наладки он слышал не последовательный ряд чисел, а в разбивку. Причем чаще всего трехзначные. Это случалось не один раз, и ему думалось, что дурят техники для разрыва монотонности в работе с рацией.
— Конечно, на магнитофон эти записи не попадают, — говорил Старшина. — Магнитофон работает только в день полетов, и находится он у руководителя полетов. Я записал некоторые из таких «странных» передач, смотри…
Старшина протянул мне листок со столбиками цифр. Цифры были сведены в блоки и привязаны к датам, когда Старшина делал записи.
— И что же странного?
— Не по порядку перечисляются, и числа трехзначные…
Я всмотрелся в цифры. Действительно, по датам записи они идут так:
15.06 — 230 290 060
20.06 — 050 170 270 070.
26.06 — 030 100 180 260 080
— Василич, на что это похоже?
— Лучше я скажу, на что это не похоже. На координаты — не похоже, на расстояния — не похоже, на угловые градусы — тоже…
— Сколько времени длилась передача, каждая?
— Секунд по две-три.
— Как произносились: общим числом или каждая цифра в отдельности…
— «Ноль восемьдесят» или «сто шестьдесят»…
Что-то говорило об определенном ритме в серии этих цифровых строчек. Кажется, обилие нулей?!
— Итак, что мы имеем: во-первых, во всех числах имеются нули; во-вторых, каждая группа идет по нарастающей, а последняя в ней — меньшего значения; в-третьих, цифры меньшего значения от группы к группе идут вверх…
— И о чем это говорит? — спросил старшина.
— Пока — ни о чем, но если мы отбросим все нули, то получим следующее, — и я стал быстро набрасывать новый столбик.
15.6 — 23, 29, 6.
20.6–5, 17, 27, 7.
26.6–3, 1, 18, 26, 8.
Мы посмотрели друг на друга и пожали плечами.
— Василич, а что это за дни были в июне: 15-е, 20-е, 26-е?
— 15-го мы готовились к учебным полетам…
— …которые были 23-го? — неожиданно прорезала меня догадка, прозрел и Старшина.
— Точно, 23-го — были полеты.
— Значит, 23-е, 29-е и 6-е — это даты, но при чем здесь «6»? Что-то не вяжется!
— А если «6» — это месяц, ну как у меня: 15.06? — указал старшина на бумажку с цифрами.
— Так, так, так, — заторопился я, набрасывая ряд цифр снова, — 15.06 — это ясно, 20.06 — это об июле, а вот 26.06 что-то не получается. Ряд-то нарушен: с 8 на 1.
— 26.06 — это об августе, в моей записной книжке значится: 3-го, 10-го — будут полеты.
— Все ясно, теперь снова пишем наши догадки, что получается — даты полетов в июне, июле, августе.
И я обратился к Старшине с просьбой сверить даты с его записной книжкой. Все цифры сошлись. Рация передавала даты очередных полетов — но кому и кто делал это?
— Кому-то предназначалась эта информация, — философски изрек старшина.
— Шпионское донесение, Василич, думается мне… А почему ты до сих пор никому не сообщил о своей находке?
— Не был уверен, да и был без связи с вашим ведомством, вот теперь встретились с тобой основательно. Шапочно-то мы виделись, а серьезно начали работать только теперь, когда сошел снег и понадобился полигон.
— Василич, а по голосу не мог бы ты припомнить, кто мог это быть?
— Нет, ничего определенного сказать не могу…
— Ну, хотя бы: кого напоминает? Молодой — старый, звонкий — хриплый, высокий — низкий…
— Низковатый, но четкий, твердо выговаривающий цифры, спокойный. Как бы заученно говорящий.
— Видимо, тренировался, прежде чем выйти в эфир, — сказал я, задумчиво глядя на листок. — Конечно, голос не называл позывные самолета?
— Конечно, нет.
Разговор со Старшиной состоялся в первой половине дня, а после обеда я засел за обработку этих цифр и пытался разгадать то, что за этим всем стояло. Я только что пришел в отдел и хотел тщательно подготовиться, прежде чем доложить начальнику.
С цифрами, кажется, все ясно, а вот когда их передавали — почему никто больше не обратил на их особенность внимания? Я зашел в соседнюю комнату и обратился к коллеге за разъяснением: как ведется радиообмен при подготовке самолетов к полетам.
— Должен же быть какой-то режим работы? Не могут же все сразу болтать одновременно? Ведь у всех — одна и та же волна.
— «Временной коридор», — буднично-просто ответил сосед. — На каждый самолет — один механик, на каждое звено — по оружейнику и радисту. Радиоспецам нарезают «коридор», минут по пятнадцать-двадцать… Механик руководит всеми работами на его МИГе.
— Это — механик, а радиотехник?
Поделиться книгой: