Граница

– Я научилась. Еще учусь, – поправилась она. – Так много надо… – она запнулась, подыскивая нужное слово, – …усвоить. Я… – и снова пауза, пока она подбирала слово, – всего лишь простая ученица, – продолжила она, и множество голосов ее переливались, то взмывая, то падая, а Джефферсон Джерико подумал, что не в рай он попал, нет, а в самый что ни на есть ад. – Ага! – сказала она с легкой улыбкой под немигающим взглядом красноватых глаз. – Ты обязательно должен объяснить мне, что означает это понятие.

И в эту минуту он уснул. А когда очнулся, обнаружил, что сидит в своем синем кресле, смотрит на освещенный утренним солнцем Нью-Иден и на нем та же одежда, что была, когда он и еще трое приятелей куда-то поехали и там случилась какая-то пустяковая, как укус комара в затылок, неприятность. Во всем теле он чувствовал слабость, кружилась голова. А что такое сделалось с солнечным светом? Куда подевалось солнце? Странный свет синеватого оттенка, а небо белое и пустое. Да и одежда на нем… та же самая, хотя и не совсем. Материал рубашки… белая с серыми полосками, но какая-то… маслянистая, что ли, как и штаны цвета хаки, словно их сшили из неизвестной синтетической ткани.

– Регина! – позвал он, потом встал и направился в дом. – Регина! Детка!

Позже выяснилось, что он отсутствовал два дня. Дуг Хаммерфилд, Алекс Смит и Энди Уоррен так и не вернулись. И в Нью-Идене кое-что изменилось. Совсем скоро обнаружилось, что всякая попытка покинуть Нью-Иден – на машине, на велосипеде или пешком – неизменно заканчивалась тем, что человек снова оказывался в городке. Бежать из него оказалось невозможно. Это был вековечный круг – Данте оценил бы его по достоинству. И что самое ужасное – никто не понимал, как это происходит: раз! – и ты снова дома, в своем тесном мирке хайроллеров, игроков по-крупному.

В шесть часов утра, в полдень и в шесть часов вечера на всех обеденных столах города появлялись квадратные куски, судя по всему, белого соевого сыра, а вместе с ними гладкие металлические сосуды с мучнистой, смахивающей на молоко жидкостью. Никто не видел, как они появляются: не успел и глазом моргнуть, а все уже на столе. Точно так же невозможно было заметить, как они исчезают, даже если все это сунуть в ящик или закрыть на ключ в шкаф. Испортить или уничтожить их тоже было невозможно. На вкус еда и питье были слегка горьковаты, но вполне сытны и даже вырабатывали к себе привычку. Многие говорили, что от этой еды им снятся такие удивительные, такие прекрасные сны, что они стали спать беспробудно и днем и ночью.

Погода неизменно стояла ровная, ни дождя, ни штормового ветра. Днем всегда солнечно, воздух с небольшим оттенком синевы, небо пустое и белое. Утром сразу становилось светло, вечером свет мерк. Трава расти перестала, но всегда оставалась зеленой, как на искусственном газоне. Листья на деревьях не менялись и не опадали. Никакой разницы, что Четвертое июля или Хеллоуин, что День благодарения или Рождество, что Новый год или Валентинов день. В Нью-Идене действовал водопровод, работало электричество. Причем лампочки никогда не перегорали. Туалеты тоже работали исправно, унитазы не засорялись, вода через край не переливалась. Ничего не надо было подкрашивать, если, конечно, сам не захотел. В домах ничего не ломалось, ни посудомоечные машины, ни гаражные двери, ни часы, ни DVD-плееры, ни стиральные машины. Мусор из зеленых баков незаметно убирался невидимым и неслышимым персоналом.

Нью-Иден стал идеальным местом, хотя не на этой земле, поскольку Джефферсон Джерико, да и другие тоже узнали-таки правду во время поздних заседаний членов местного самоуправления. Теперь этот город мечты существовал в каком-то ином измерении, ином отрезке пространства и времени, хранимый горгонцами от ужасов погубившей реальный мир войны.

В том числе и от сайферов. От всех забот и тревог истерзанной земли. Еды и питья было вдоволь, как и всех остальных необходимых для человека вещей в его повседневной жизни вплоть до мыла и средств для мытья посуды. Даже туалетная бумага никогда не кончалась, наличие ее в случае необходимости непрерывно пополнялось. Находились, конечно, недовольные, считающие, что бумага слишком тонкая и пахнет дезинфектантами больничной палаты.

С тех пор как Нью-Иден был помещен в иное пространство, женщины перестали беременеть. Никто не умирал, ни человек, ни домашнее животное. Рак шейки матки Марианн Доусон просто исчез сам собой, как и эмфизема Гленна О’Хары. Восьмидесятичетырехлетний Уилл Доннеридж из-за своего протеза тазобедренного сустава все еще ходил с палочкой, но чувствовал себя прекрасно и целыми днями гулял по городу.

Да и вообще по улицам города многие гуляли почти каждый день.

А кое-кто даже по ночам. Иногда в темноте выли собаки, но к этому все давно привыкли.

«Это наша Муравьиная ферма, – думал Джефферсон, глядя на существо женского пола, облаченное в элегантный черный халат, расшитый золотом, на ее длинные черные волосы, на эти бледно-голубые немигающие глаза, которые видели, замечали и понимали все. – А это наш создатель».

Он не знал, единое она существо или их много в одной плоти. Точно ли она женщина или нет – об этом он даже не осмеливался гадать. А как она выглядит на самом деле, когда сбросит эту личину… он страшился подумать и отчаянно гнал эту мысль прочь.

Потому что вот она перед ним, его девка из звездного неба. И, гладя его щеки, играя его геройским подбородком с ямочкой, говорившим о его силе духа и благородстве, она питала его сознание образами и картинами, извлеченными из его памяти, которые представляли предмет его гордости, но на деле вели к гибели. Она знала обо всех его прошлых делах и проступках; она знала в лицо, по запаху, а также на ощупь каждую аппетитную красотку, каждую одурманенную наркотиками и исстрадавшуюся девчонку, с которыми он спал в номерах мотелей, оплачивал с секретного счета карты «Виза». И теперь она сама предлагала их ему – настоящий фейерверк радостей плоти, которыми он был одержим всю свою жизнь. И столь мощными, столь впечатляющими были эти картины прошлых его похождений, что – пришелец она или нет, женщина или нет – Джефферсон Джерико остро реагировал на эти мысленные образы, в них состояла его истинная сила, ведь речь здесь шла не о греховности, а об умении побеждать.

«Я хочу тебя раздеть».

Она произнесла это вслух или мысленно? Губы ее не двигались, человеческим языком она все еще владела не в совершенстве, но вот желания своей игрушки понимала прекрасно.

Пальчики ее долго возились с его галстуком. Он знал, что, раздевая его, она получает истинное удовольствие. Казалось, этот процесс для нее был неким экстатическим ритуалом, и, роняя на пол его дорогой галстук, снимая с него пиджак и расстегивая рубашку, она возбуждалась, глаза ее разгорались, как метеоры во мраке ночи. А когда дошла до брючного ремня и молнии на штанах, экстаз достиг такого накала, что лицо обмякло и, казалось, тает, словно воск, на костях черепа, и Джефферсон быстро отвел взгляд, чтобы не пропала эрекция… но она мгновенно почувствовала это и снова принялась усердно наполнять его сознание воспоминаниями о прошлых любовных победах, о стонах и судорогах оргазма множества женщин, не устоявших перед его чарами, так что он и сам был очарован.

«О мой Джефферсон! Возьми же меня за руку».

Одной рукой поддерживая штаны, другой он взял ее за руку. Как всегда при этом, он с удовольствием ощущал прикосновение человеческой плоти – почти, но не вполне таковой. Она повела его к кровати, усадила, а сама принялась снимать с него начищенную обувь, потом носки и проделывала все это очень медленно… опять исполняя почти экстатический обряд. Потом медленно, очень медленно стаскивала с него штаны и трусы-боксеры в синюю клетку, мысленно приказывала лечь на спину, а сама, скользя, вытягивалась рядышком. И в этом положении начинала забавляться тем большим органом его тела, которым она, казалось, восхищается точно так же, как и любая земная женщина, которая и в мыслях никогда не летала в межзвездном пространстве.

Когда память Джефферсона начинала ему изменять, его любовница-горгона подкидывала ему свеженькие воспоминания. Любовные похождения двадцатилетней давности вставали перед ним столь живо, словно происходили сейчас, и он погружался в горячечные области сексуальных фантазий, а она в это время ласкала его жезл, сучила его в ладонях, словно хотела проверить крепость материала, из которого он сделан. Вдруг снова мгновенно менялся кадр, и вот она перед ним совершенно раздетая, крепко жмется к нему своей не вполне человечьей плотью. Набравшись смелости, он заглядывал ей в лицо и, замечая там в желтом свете горящих свеч какие-то незваные тени, быстро отводил взгляд, но она без устали продолжала питать его прошлым, в котором перед ним вереницей проходили образы сладострастных оргий, сцены, происходившие в стенах бесчисленных мотелей и меблированных комнат, а порой и где-нибудь в укромной комнатушке стрип-клуба. Она возвращала ему тот мир, который он сам для себя создал и гордился своими достоинствами и победами, гордился умением по своей прихоти вертеть любой особью женского пола. Гордился способностями и качествами, даром полученными им от Бога, гордился своим красноречием и своей неординарной личностью, гордился, гордился и гордился, так и раздувался от гордости, рискуя лопнуть.

Жаркое пламя страсти охватило его. Она захотела его поцеловать, но толком не знала, как это делается, рот разевался сам по себе, а в остальном лицо было пустой маской, но он старался об этом не думать. Ни в коем случае нельзя было думать о том, что это взгромоздившееся на него верхом существо – не человек… И… о-о! о-о! – мыслями он переносился обратно в наполненный паром душ в мотеле со студенткой-немкой по имени Яна, приехавшей учиться по обмену, которая примчалась сюда как ненормальная на подержанном джипе, сгорая от желания… И снова что-то мягкое, влажное и бормочущее окутало его и унесло прочь.

Теперь он добрался-таки куда надо и принялся самозабвенно трамбовать ее, как делал со всякой нормальной бабой, прокладывая дорогу к последнему, судорожному, освобождающему взрыву. Внутри у нее было влажно, и в лихорадочно-возбужденном мозгу мелькнула мысль, что и это фальшивка, такая же фальшивка, как и все остальное, небось какая-нибудь искусственная смазка, разработанная у них там в лабора… но тут он снова был брошен в пучину воспоминаний и теперь рассматривал родинку в форме кошачьей лапы на левой груди блондинки по имени Джорджия Мей, которая когда-то работала в его банке в городе Литтл-Рок.

Джефферсон перевернул ее в постели… или это она его, трудно сказать, кадры сменялись быстро… вошел глубоко, и она тихонько зашипела. Он продолжал долбить ее изо всех сил, а сознание его продолжало погружаться в воспоминания о прежних любовных игрищах. Он был вынослив и способен проделывать это сколь угодно долго, пока сам не решал, что обоим достаточно; любовью это назвать было нельзя, ибо, с кем бы он ни был, это всегда было завоевание, победа над чем-то или кем-то, похвальба, обслуживание, самолюбование; именно это заставляло его с легкостью переходить от одной к другой и так далее. Здесь он тоже получал извращенное удовольствие оттого, что звездная девка восхищается им.

А потом, как это иногда случалось, едва Джефферсон глубоко погрузился в недра своей горгоны-любовницы, что-то горячее и мясистое крепко схватило его там, в этих влажных глубинах. Его охватили дрожь, смятение, ужас, но все быстро прошло, когда он увидел себя в крепких объятиях маленькой азиатки-стриптизерши по имени Киттен, от которой вечно пахло горящими листьями. И потом уже, как иногда происходило в самый разгар их свиданий, некие тонкие щупальца поползли по его бедрам и крепко охватили сзади, но он смежил глаза и полностью отдался воспоминаниям, которые она подкидывала ему; однако, даже мысленно пребывая в спальнях прошлого, Джефферсон чувствовал, как его партнерша словно расползается по швам и какие-то твари выползают из ее фальшивого тела, змеями обвиваясь вокруг него.

Это ощущение не могло заглушиться никаким, даже самым ярким, самым упоительно-возбуждающим из предлагаемых ею воспоминаний. Но она все равно продолжала накачивать его сознание утонченными опиатами его собственного изготовления, а в это время одно щупальце обвилось вокруг основания его яичек и стянуло их, а другое принялось игриво щелкать по ним, в то время как глубоко внутри ее та горячая и мясистая штука крепко сжала его жезл, раз… два… на третий раз он увидел себя с одной блондинкой-потаскухой по имени Мэриголд, которая нагишом сидела на кровати и на расстроенной гитаре наигрывала «Зеленые рукава».

Существо внутри его любовницы-горгоны, сильное, как человеческая рука, принялось доить его. Щупальца извивались и хлестали по заду. Он их ни разу не видел, но отчетливо себе представлял. Она оказалась достаточно деликатна, чтобы убирать их подальше, когда заканчивала с ним игру. Выжав из него все, что можно, мясистая доилка отпустила его, и, находясь в расслабленном состоянии полудремоты, он подумал, не используют ли они его семя для того, чтобы скрещивать человека с… но с чем же? Впрочем, теперь это совершенно не важно, поскольку, хотя он и боялся этого существа и, когда она призывала его к себе с помощью какого-то имплантированного ему в затылок приспособления, приходилось бежать в туалет и блевать от страха, надо признаться, думал он, отдыхая и с удовольствием вспоминая акт, давалка она потрясающая.

Прежде он спал с кем попало, даже с такими уродинами, которым надо бы прикрывать рожи пакетом. Эта якобы женщина, по крайней мере, красива и всякий раз другая, меняет цвет кожи, волос и глаз и всегда проделывает с ним такие фокусы, что он кончает как жеребец. Он ей нравится. И что же в этом плохого?

Такие мысли мелькали у него в голове, пока она не отсылала его назад, и он снова возвращался к реальности, в свой дом на муравьиной ферме, снова блевал в унитаз в своем муравьином туалете, стаскивал с себя одежду, которая всегда попахивала горелым, и заползал в свой угол. Оставался там, сидя с пустыми глазами и дрожа, словно никак не мог отойти после ужаснейшего кошмарного сна, пока Регина не кричала ему: «Ну хватит, вставай уже, свинья!» Или еще чего похуже.

– О мой Джефферсон!

Обнаженный, он лежал на спине в скомканной постели с закрытыми глазами. Он открыл их. Комнату тускло освещали свечи. Она стоит рядом с кроватью, снова в элегантном черном халате с золотом. По лицу ходят тени, но глаза так и сверкают. А может, это все ему кажется… хотя зрачки, похоже, кроваво-красные. Он подумал, что обличье ее начинает таять.

– У нас есть для тебя одно задание, – сказала она.

Он даже не шевельнулся, только слушал, еще слишком слабый, выжатый как лимон.

– Случился один… – она замолчала, быстренько ища подходящее слово, – инцидент. Четыре земных часа назад.

Она что, стала выше ростом? Или крупнее? Грозное привидение, безжалостное и холодное, как бесконечный мрак Вселенной. Казалось, сейчас все это воплотилось в ней. И голос… множество голосов в одном, множество звуковых диапазонов и отголосков, множество призрачных мнимостей, скрывающихся друг за другом.

– Мы нуждаемся в твоей помощи, – сказала она и, не дождавшись ответа, резко продолжила: – Ты нас слышишь?

– Да, – отозвался он, снова испугавшись. И чтобы она – или они? – поняла, что он ее внимательно слушает, повторил, хотя смотреть в ее сторону ему очень не хотелось: – Да, слышу.

– Нас очень беспокоит некий… как это у вас называется… мальчик. Он помог нашим врагам. И мы хотим побольше узнать об этом… мальчике. Найдешь его и приведешь к нам.

– Что? – переспросил Джефферсон и сел на кровати.

Он все еще пребывал в несколько сумеречном состоянии, но не утратил способности следить за тем, что она говорит. Глаза ее с красными зрачками – теперь, кстати, снова вертикальными щелками, – казалось, висели в воздухе сами по себе над большим и странно бесформенным телом в халате, который тоже стал другого размера, подходящего к случаю, и жуть охватила его, пробирая до самых печенок.

– Мальчик? Какой мальчик?

– Ты должен отвечать на наши вопросы, – отозвался многоголосый хор. – Он сейчас прибился к другим из вашей породы. Они оберегают его. А ты… – снова пауза, снова она искала нужное слово, – мастер убеждать. Ты можешь вырастить у них доверие.

«Войти к ним в доверие», – мысленно поправил он ее.

– Да, – сказала она. – Именно так.

– Я не… я не понимаю… о чем вы…

– Понимаешь, прекрасно понимаешь. Пробейся сквозь их защиту. Доберись до мальчишки. Возложи на него свои руки и доставь его к нам.

– Я… не могу… послушайте… послушайте же… Если для вас это так важно, почему не сделаете это сами?

– Для этого важного дела, – ответила она, – требуется участие человека. Мы здесь… как это вы говорите… уязвимы. Мой милый Джефферсон, у тебя прекрасно получается все, что ты делаешь. Ты очень… – снова несколько секунд пауза, поиски слова, – искусен. Возложи на него руки, плоть на плоть. И приведи его к нам.

– Привести его к вам? Но как это сделать?

– Дорогу мы берем на себя. Мой милый Джефферсон, как ты дрожишь! Не бойся, мы будем тебя охранять.

– Как? – Он помотал головой, не обращая внимания на болезненное устройство, которое ему внедрили в затылок. – Я не могу это сделать! Вы говорите… что хотите послать меня… туда? Но там же идет война!

Неужели она сейчас раздраженно вздохнула, как человек? Но ответ ее прозвучал холодно:

– Нам нужен этот мальчишка. Нам нужно, чтобы ты доставил его к нам. У тебя будет защита. Один с нашей стороны и один из ваших. Это мужчина. Его немного… – снова молчание, поиски слова, – усовершенствовали. Он будет реагировать на определенный уровень угрозы. И тебе не нужно ни о чем беспокоиться. Разве я не хорошо говорю по-вашему?

– Да, хорошо, – ответил он, как и всегда, когда она задавала ему этот вопрос.

Смотреть на нее он не мог, слишком боялся, что увидит нечто такое, что скрывается под нынешней ее личиной.

– Этот мальчишка, – продолжала она, – находится в местности под названием Кол-О-Рэйдо. Ты знаешь, где это?

– Колорадо, – поправил он ее. – Послушайте… нет… я не могу…

– Ты можешь, и ты это сделаешь. Мы дали тебе много чего, мой милый Джефферсон. Очень много. А с того, кому много дается, много и спрашивается. Отсюда тебя переместят в другое место и пошлют искать мальчишку. От тебя зависит исполнение нашего повеления.

Она секунду помолчала.

– Нашего пожелания, – исправилась она множеством голосов. – И как только оно будет исполнено, ты можешь возвращаться домой и все будет хорошо.

Джефферсон чуть не рассмеялся на это заявление, но вместо смеха изо рта вырвался сдавленный хрип.

– Ничего уже никогда не будет хорошо, – удалось ему проговорить.

– Мы намерены одержать победу в этой войне. – Лицо горгоны в тусклом свете горящей свечки скрывалось в тени, голоса то взмывали, то падали. – Мы будем милостивыми правителями. Но сейчас… нам нужен мальчишка, и ты должен немного поспать.

Джефферсон почувствовал, как штуковина, внедренная ему в затылок, стала тихонько пульсировать. Такое чувство, будто чьи-то теплые руки поглаживают тебе шею и плечи, – это ощущение опускалось все ниже по спине и рукам, вдоль позвоночника, по бедрам и ногам.

– Спи, – сказала горгона.

Джефферсон метнул взгляд туда, где должно было находиться ее лицо, но над мерцающим халатом была лишь черная дыра.

– Спи! – воззвали к нему тысячи голосов.

Идущее от имплантата благодатное тепло успокоило его, убаюкало, в сознании всплыло воспоминание о том, что это существо совсем недавно было красивой женщиной. Сон овладел им, он не смог его побороть, да и не хотел. Лег на кровать, стоящую в комнате фальшивого французского особняка, вытянулся и закрыл глаза, дыхание его стало спокойнее и глубже; последнее, что он услышал, был ее голос, а может быть, она передала ему эти слова мысленно.

– Ты сразу узнаешь этого мальчишку, мой милый Джефферсон, стоит только увидеть. А теперь спи спокойно. Ты заслужил этот сон.

Глава 13

– О боже! – прошептала Оливия, и в этом негромком, исполненном ужаса звуке слышался грохот разваливающегося на куски мира.

В дымном свете чахлого восхода перед ними открылась вся картина происшедшего. Картина полной катастрофы. С пламенем, прахом и смертью. С гигантской мертвой рептилией посередине, которую невозможно ни вытащить, ни выбросить в яму с отходами. Из домов продолжали, спотыкаясь, выходить раненые, кто-то вытаскивал мертвых, а Оливия села прямо на потрескавшийся бетон стоянки, чуть ли не в тени рухнувшего летательного аппарата горгонцев и прижала ладони к лицу; ей хотелось плакать, хотелось плюнуть на все и забыться, но рядом стоял Этан, а значит, нужно взять себя в руки, ведь она все еще во главе этих копошащихся в обломках людей. Этан не оставил ее, стоя неподалеку и глядя, как возникают из мрака окровавленные, покрытые пылью фигуры.

Этан давно заметил несколько мелькающих то здесь, то там сайферских бойцов. Он знал, что где-то на территории крепости скрывается еще один горгонский пилот – наверное, прячется где-то в руинах, и сайферы не уйдут отсюда, пока не уничтожат эту тварь. Мальчик сам был весь покрыт пылью и смертельно устал, от влажной одежды воняло той же дрянью, как и от туши горгонского корабля. Аппарат уже терял расцветку, приобретая зловещий сероватый оттенок. Через несколько дней гнилостный запах здесь будет непереносим. Тем не менее нынче ночью в поисках мяса сюда вполне могут явиться серые люди: даже мертвый летательный аппарат пришельцев может сгодиться на то, чтобы устроить пир. Подумав об этом, а также вспомнив о том, что он почувствовал, когда мельком увидел горгонца, Этан содрогнулся.

А ведь он все же взорвал ее. Уничтожил полностью, одной только силой своего желания. Ладонь его совершенно поправилась, рука пришла в норму, как и мозг, и все остальное. Для него норма – это не то, что для всех остальных, переживших катастрофу. Он прекрасно помнил этих огненных ос, похожих на зажигательные пули, которые впивались в тело горгонца и рвали его в клочья. Помнил отдачу, которая чуть не сбила его с ног, словно на самом деле он стрелял из невероятно мощной винтовки. Он снова внимательно посмотрел на правую ладонь, как проделывал уже несколько раз. На ней ничего нет, кроме линий судьбы.

Этан стал размышлять о том, что все это значило.

«А ведь Джей-Ди прав, – думал он, – я не простой мальчишка. Да, я не такой, как все остальные люди.

Да-да, во мне есть что-то такое… не вполне человеческое».

А из развалин продолжали выходить оставшиеся в живых. Несколько человек, окровавленные и растерзанные, окружили Оливию и ждали ее указаний, ждали, что она возьмет руководство в свои руки и они опять превратят Пантер-Ридж в безопасную крепость. Но она молчала, и они побрели дальше. Обитые железом деревянные ворота оставались распахнуты, и люди стали покидать территорию городка. Были и такие, что уходить отказывался, несмотря на уговоры друзей и близких; потрясенные, утратившие всякую надежду, они сидели на земле и не двигались с места. В сохранившихся от полного разрушения жилых помещениях время от времени слышались одиночные выстрелы, но непонятно было, стреляют ли там в сайферов или пускают пулю себе в лоб.

– Боже мой! Оливия!

Прихрамывая, к ним подошел человек в окровавленной белой рубахе и штанах защитного цвета. Им оказался Джон Дуглас; он где-то подобрал кусок ржавой арматуры и использовал ее вместо трости. У него была повреждена правая лодыжка, но в целом он чувствовал себя неплохо, если не считать нескольких шишек и синяков. А кровь на рубашке была чужая, он испачкался, помогая людям выбираться из развалин. Он избежал смерти, выйдя на улицу, чтобы полюбоваться фейерверком, который устроили в небе пришельцы. Увидев своими глазами, как падает корабль, он с предостерегающими криками для всех, кто его слышит, побежал к больнице, чтобы забрать оттуда все, что можно унести. На двери висела цепь с навесным замком, которым больницу запирали на ночь. Казалось, горгонский корабль падает прямо на него. Искать ключ не было времени. Остальные уже бежали куда-то мимо него. На бегу он столкнулся с Полом Эдсоном и повредил лодыжку, но Пол помог ему избежать гибели во время крушения.

– Боже мой! – сказал он, глядя на Оливию; хриплый голос его звучал резковато. – А ведь я боялся, что вы все погибли!

Глаза его под распухшими веками обратились на Этана.

– А ты… – начал он с едва заметной ноткой осуждения в голосе, но сделал глубокий вдох и взял себя в руки. – С тобой все в порядке?

– Да, сэр, – ответил Этан.

Проткнутое гвоздем бедро было не в счет, сущий пустяк по сравнению с ранами, которые он видел у других, кто выбрался из развалин… Одиннадцать человек погибли, их тела, накрытые окровавленными простынями и одеялами, лежали всего в двадцати футах.

– Джон! – Оливия будто только сейчас поняла, кто перед ней стоит. – Я пыталась найти Винсента. Он звал меня. Я слышала его голос… но так и не нашла. Ты, случайно, не слышал, как он меня звал?

Джей-Ди бросил быстрый взгляд на Этана, потом снова на женщину.

– Нет, Оливия, не слышал, – ответил он.

– Со мной был Этан, – ровным, серьезным голосом продолжала она, но ввалившиеся глаза горели безумным пламенем. – Он обо мне позаботился. Мне кажется… там было что-то ужасное. Что-то такое… – Оливия усиленно искала более точное слово. – Ужасное, – повторила она. – А Этан не подпустил его ко мне.

– Горгонец из корабля, – пояснил доктору Этан. – В развалинах.

– И ты от него отбился? Но как?

Пришло время говорить правду, не важно, насколько невероятно она звучит. Этан посмотрел доктору прямо в глаза и заговорил не как мальчик, а как взрослый мужчина.

– Я убил его, разорвал в клочки, – сказал он. – Захотел его уничтожить, и он был уничтожен. Но где-то там есть еще один. Это его ищут сайферы. Я бы не хотел увидеть такую тварь хотя бы еще раз.

Джей-Ди молчал. Лицо его покрылось мертвенной бледностью, только багровый синяк выделялся на подбородке, куда кто-то случайно заехал ему в суматохе бегства.

– Что ж, – смог наконец сказать он. – Я никогда их не видел и уж точно, черт побери, не хотел бы увидеть. Прошу, избавь меня от подробностей, ладно?

Этан кивнул, и больше они об этом не говорили.

Вдруг мимо Этана прошла девушка, села рядом с Оливией и, всхлипывая, обняла ее. Та самая блондинка с повязкой на глазу; минувшей ночью Этан видел, как, лежа на земле, она разглядывала звезды. Теперь он заметил, что на ее повязке в виде звезды наклеены стразы. Наверное, хотела хоть чем-то приукрасить свое увечье, подумал он. Повязка на глазу как заявка на некий стиль, заявка на жизненную позицию. Длинные светлые волосы ее были грязны, лицо испачкано пылью и гарью. Одежду ее составляли джинсы, темно-красная кофточка и синие кроссовки «Найк», довольно потрепанные, но не грязнее той одежды и обуви, что он видел на других обитателях крепости. Девушка обнимала Оливию и продолжала рыдать. Оливия и сама пустила слезу, но потом взяла себя в руки. Она тоже обняла девчонку.

– Ну-ну, Никки… – сказала она почти строгим голосом. – У тебя что-то болит?

Девушка отрицательно покачала головой и снова уткнулась в плечо Оливии.

– Ну и ладно, – сказала Оливия. – Все хорошо. – Она ласково погладила девушку по волосам, глядя на нее покрасневшими от слез глазами. – Будем как-то из этого выбираться. Мы пока еще живы.

Этан бросил оценивающий взгляд на комплекс. Доктор, прихрамывая, двинулся навстречу приближающейся к ним семье окровавленных латиноамериканцев, чтобы оказать им посильную помощь. За руку матери держался мальчик лет семи или восьми. Лицо его отца было обезображено глубокой раной, волосы припудрены пылью.