Помоги проекту - поделись книгой:
«Дворники» «Москвича» изо всех последних сил скребли ветровое стекло перед глазами Владимира Павловича, тщась суетливыми пригоршнями резиновых щеток расчерпать толстые слои пенящейся воды.
Владимир Павлович Байдаков не раз бывал в этом пригороде Коломбо и все же в потоках дождя, в быстро идущей вечерней темени никак не мог решить, в какую из улочек должны мы съехать с шоссе. Все они одинаково узкие, все валятся под уклон в непроглядно черную тьму и все скрыты дремучей зеленью пальм, бананов, папай, цветущих кустарников, от которых пахнет с такой массированной силой, с какой могло бы пахнуть только в оптовом складе парфюмерных товаров.
Несколько раз съезжали в те улочки, которые Владимиру Павловичу казались сколько-нибудь знакомыми, столько же раз выбирались обратно на шоссе, но Владимир Павлович не сдавался и упрямо нащупывал радиатором «Москвича» надобное нам направление.
В конце концов, сделав два или три замысловатых зигзага среди тесно столпившихся строений и изгородей, остановились у самого входа в дом, увитый ползучей зеленью. Возле порога, простирая над нами купол большого полосатого зонта, нас встретил тот, к кому и ехали, – господин Мартин Викрамасинге.
До этого вечера я не был знаком с крупнейшим писателем Цейлона, хотя несколько лет назад он гостил у нас в Советском Союзе, выступал на Третьем писательском съезде СССР и даже, как известно, опубликовал позже интересную книгу «Расцвет Страны Советов», основанную на материалах своей поездки.
Мы устроились, если пользоваться общепринятой европейской терминологией, в гостиной его дома – в просторной, полной воздуха комнате, одна из стен которой (две большие застекленные рамы) была раздвинута на полный размах, и прямо оттуда, из зелени, омываемой дождевыми потоками, к нам входило влажное тепло, пахнущее океаном.
Стучал дождь в крышу на высокой подставке, разгоняя своим ветром москитов, шумел вентилятор – фен, а на приземистом столике, вокруг которого мы расположились в креслах, призывно пестрели этикетками веселые бутыли разных форм и размеров.
– Вот ведь погода… – сказал хозяин. – Кости ломит. Не выпить ли нам виски или джина? Вы что предпочитаете?
В строю бутылок различались и такие, в которых содержался арак – крепкое, желтоватое по цвету цейлонское питье, перегоняемое из не раз мною помянутого выше тодди.
– Арак, конечно, – ответил я.
– Правильно, – одобрил хозяин. – Чтобы узнать незнакомую тебе страну, мало ходить по ее музеям, храмам и библиотекам, надо есть пищу, которую каждый день потребляет народ этой страны, надо пить ее напитки, надо воспринимать страну не только глазами и слухом, но и чувствовать на вкус, на запах, надо, чтобы весь ты участвовал в процессе познания. Что касается меня, то в Москве я пил водку, замечательную русскую водку.
Я всматривался в сухое смуглое лицо хозяина, будто вырезанное из темного полированного дерева, в его высокий лоб под отступившей назад белой шевелюрой, в его глаза, в которых то и дело, сбегая к губам, вспыхивала улыбка много повидавшего, много изведавшего, большого человека.
Разговор пошел о литературе, о нашей, русской, советской и о цейлонской. Под шум дождя беседа текла неторопливо, вращалась все время вокруг этой неисчерпаемой для нас темы. И чем дальше, тем больше становилось нам обоим ясно, что на Цейлоне до крайности слабо осведомлены о современной советской литературе, а у нас, в Советском Союзе, почти не знают современной литературы Цейлона.
Почему? Причины вполне очевидны и достаточно просты. Издатели из капиталистического мира не переводят на европейские языки произведения писателей-цейлонцев: сингалов и тамилов. А прямо с сингальского или тамильского мы переводить только-только начинаем, поскольку людей, не просто знающих эти языки, но и способных осуществлять литературный перевод с них на русский, у нас пока что один-два, не более. У цейлонцев же таких, кто мог бы переводить с русского на сингальский или тамильский, и вовсе еще нет: советская литература приходит на остров лишь в переводах на английский. И хорошо, если это переведено у нас добросовестно, непредвзято. Но таких книг мало. А то, что соизволит перевести с русского на английский капиталистический мир, оно будет так подобрано и отобрано, что может создать – и создает – самое превратное представление о нашей литературе. Капиталисты-издатели если издают, то издают только кое-что из русских классиков, стараясь представить дело так, будто бы после них в СССР и литературы-то никакой не было и нет; а если издадут современное, то непременно такое, которое по возможности оттолкнуло бы зарубежного читателя от нас. Это будут «Иваны Денисовичи», «Киры Георгиевны», потерянные мальчики и девочки, таежные одиночки, то есть добровольно отбрасывающая самое себя на полсотни, а то и на сотню лет назад третьестепенная литература, после которой снова надобны книги, подобные книгам Горького, Серафимовича, Гладкова, Фадеева, чтобы вновь выбраться на дорогу социалистического реализма. Из нашего современного капиталисты издают главным образом лишь то, от чего пахнёт вдруг нео-Арцибашевыми, неографами Амори, нео-Вербицкими и всяким иным неостарьем.
Мартин Викрамасинге – выдающийся мастер слова, один из зачинателей современной, новой цейлонской литературы, ее патриарх. А что знаю о нем я?
Да, конечно, я о нем знаю. Знаю, например, что родился он 29 мая 1891 года, что учился в Коломбо, где примкнул к кружку прогрессивной интеллигенции, выступавшей за возрождение национальной культуры, что начал печататься в 1910 году, автор десяти романов, нескольких сборников рассказов, трех пьес, многих работ по вопросам литературы и культуры Цейлона. Знаю названия его романов: «Мираж», «Сита», «Времена богини Кали», «Меняющаяся деревня»… Но это же все из энциклопедических словарей (спасибо им), из немногих, весьма-таки скудных статей и газетных заметок. Понятно, это тоже кое-что составляет и кое-что означает. Но о писателе по-настоящему можно узнать вовсе не из того, что пишут о нем, а по его собственным книгам, по тому, что пишет он сам. А что я смог прочесть, переведенное на русский язык? Повесть «Грязный остров», выпущенную у нас в 1959 году под названием «Тайна Змеиного острова», и годом раньше вышедшую книжечку рассказов. Притом и переводы тех книг не больно хороши, и примечания к тексту такие, что способны лишь сбить читателя с толку. Слово «игуана», скажем, было бы и без пояснений понятно любому, кто хотя бы лет семь учился в школе и знакомился по самому первичному учебнику с миром животных. Но вот в книжке рассказов читателю объясняют: «Игуана. Плод с чешуйчатой кожурой, напоминающий ананас». Даже не встретив на дороге эту игуану, как встретили мы ее недавно, путешествуя с Питером Кейнеманом, можно припомнить по вышеупомянутому школьному учебнику, что это не плод все-таки, а ящерица. А если и плод, то плод полнейшего небрежения в работе. Или что дает пояснение: «Кадян. Дерево с крупными листьями»? И наш клен и наш каштан – деревья с крупными листьями. Что же, они родные братья с кадяном? Ведь жил же в Швеции великий систематик животного и растительного царства Карл Линней, обратиться бы к нему, назвать семейство, род, вид, к которым принадлежит кадян, и читатель получил бы отчетливое представление об этом тропическом дереве. Все знать, конечно, невозможно, и все же коэффициент незнания, когда представляешь читателю жизнь другой страны, надо сводить до минимума. В горьковской газете я прочел однажды заметку за подписью научной сотрудницы о том, как в Горьком в дар с Цейлона получили книгу одного из цейлонских авторов. Научная сотрудница сообщает читателям газеты, что книга написана на языке хинди, что издана в городе Марадане и принадлежит перу известного цейлонского горьковеда. Я знаю автора этой книги. Это тот журналист, который рассказывал мне о зубе Будды. Уж если кто и горьковед на Цейлоне, то совсем не он. Горького он помянул в своей книге попутно, путешествуя по нашей стране. Притом, если бы ему сказать, что он пишет на хинди, автор здорово бы веселился, так как родной его язык сингальский, как и полагается сингалу. А что касается города Мараданы, то это не город, а одно из мест цейлонской столицы Коломбо.
Так в двадцатистрочной заметочке нагромождены горы ошибок.
Список подобной путаницы можно продолжать и продолжать. Один наш советский путешественник, судя по всему, симпатичный человек, в своей книжечке, выпущенной издательством «Наука», называет Цейлон республикой, а в издательстве не считают нужным его поправить. Другой путешественник название торговой фирмы «Елефант хауз» переводит с английского как Дом слона. Есть Дом пионеров, Дом архитекторов, Дом малютки. Почему бы не быть Дому слона?
Но кого в этом винить? Некого. Разве только то обстоятельство, что мы, советские люди, и цейлонцы еще очень и очень мало и плохо знаем друг друга. Нас разделяют многие барьеры, в том числе и такой труднопреодолимый барьер, как языковый.
Но как бы там ни было, при всех несовершенствах перевода и «Тайну Змеиного острова» и книгу рассказов Мартина Викрамасинге я читал с огромным интересом. Особенно меня поразила повесть. Поразила она тем, что, читая ее, читая о жизни и привычках цейлонских мальчишек, я вспоминал свой родной Новгород, отстоящий от Цейлона по крайней мере на девять тысяч километров. Было такое ощущение, какое испытываешь, читая и Марка Твена – его «Тома Сойера», его «Гекльберри Финна». Если за дело берется мастер, его перо, отбросив все лишнее, случайное, из тысяч черт и штрихов жизни отберет такие, которые непреходящи, характерны, неповторимы и вместе с тем вечны. Мальчишки на Миссисипи, на южном океанском побережье Цейлона или на берегах древней русской реки Волхов – всюду мальчишки, носят ли они трусы или саронги, сражаются ли с гадюками или с кобрами, видят ли ежедневно коров или буйволов, слонов в зарослях сахарного тростника или соседских облепленных репейниками коз.
Позже, у меня дома, в Москве, я сказал Мартину Викрамасинге о том, что герои «Змеиного острова», удравшие от родителей и обосновавшиеся на островке среди тропических зарослей, некоторые ситуации повести напомнили мне о Томе Сойере и Геке Финне. Он улыбнулся, ответил:
– Должен честно сознаться, может быть, это обеднит мою биографию, но «Том Сойер» мне в руки так никогда и не попался, прошел мимо. Бывает! – Он развел руками. – А Гека я очень любил, очень, и действительно, вы правы, кое-что в «Острове» навеяно марктвеновским Геком.
Я спросил, а не автобиографична ли повесть.
– Да, конечно. В ней много автобиографичного. Но ключ к «Острову» – повесть в рассказах «Наша деревня». К сожалению, ее нет не только на русском, а даже и на английском. В ней автобиографично почти все. Это история деревни, в которой я родился, а следовательно, и моя история, история моего детства, юности.
Разговор такой, повторяю, состоялся позже, в Москве. А тогда, в доме господина Мартина, я вспоминал «Змеиный остров» и всматривался в острое, живое лицо хозяина. Мы расспрашивали друг друга обо всем, что нас интересовало. Сверх сведений, почерпнутых из энциклопедических изданий, я узнал, что деревня, в которой он родился, расположена на самом юге Цейлона, за старинным городом-крепостью и портом Галле, основанным еще во времена голландского владычества; что нам с Питером Кейнеманом, когда он возил меня в Хиккадува плавать среди коралловых рифов, оставалось совсем немного до тех интересных мест; и еще узнал я, что родная Мартинова деревня носит название Коггалы.
– Коггала, – сказал он, – это по-нашему «журавлиный камень», «скала журавлей». Я хорошо помню, как на поднявшейся над рекой Коггалаоей каменной скале большими стаями собирались спокойные, мирные журавли… – Он помолчал. – А теперь там одно воронье. Во время войны и еще довольно долго после нее на тихие воды Коггалаои садились английские гидропланы и навсегда распугали журавлей. Журавль – философствующая птица, журавль не любит войны. Это воронью смерть – радость. Воронье всегда там, где люди бряцают оружием. Такое бряцание сулит воронью поживу. Но, может быть, журавли еще и вернутся? – Он, кажется, спрашивал об этом у меня.
По книгам Мартина Викрамасинге, поскольку он всегда пишет подлинную жизнь, каждый может представить себе его биографию. Отец его – сельский чиновник и мелкий землевладелец. Много мальчику семья дать не могла, но она и не оставила его без образования. Грамоте учили в Коггале, у сельского учителя. Вокруг были реки, болота, джунгли, полные птиц, разного зверья. Вокруг жили люди, жили трудно, борясь за существование. Познание грамоты шло одновременно с познанием окрестной природы, жизни людей деревни: бедных, выбивавшихся из сил, средних по достатку, постоянно боявшихся его потерять, и богатых, у которых только и мысли было, как бы еще больше, еще больше, еще больше нажить денег.
Потом мальчик был отправлен в одну из школ Галле, а затем, спустя семь лет, – и в Коломбо. Строгий и требовательный буддийский монах надолго стал его наставником в изучении древних, полных затейливых историй и мудрых наставлений цейлонских хроник «Махавамсы» и «Дипавамсы», всей существовавшей к тому времени сингальской литературы, родного языка, бесчисленных преданий, сказаний, богатой, тонкой, глубоко самобытной культуры Цейлона.
А еще дальше – самостоятельная борьба за хлеб насущный. Молодой человек пошагал по изнурительной служебной лестнице, и поныне чрезвычайно типичной для образованных людей на Цейлоне: клерк в торговой фирме, кассир, управляющий конторой. Вместе с тем возникало то, что в конце концов человека, одаренного этим от природы, рано или поздно захватывает всего без остатка: желание писать. Мартин пошел в журналистику, стал пробовать себя в литературе. В те времена современная сингальская литература только-только возникала. Специалисты пишут, что первым современным сингальским романом – после многовековых уходов в религиозные мотивы – был роман А. Симона де Сильвы «Мина», опубликованный в 1905 году. За ним следовали роман Пиядасы Сирисена «Джаятиса Розалина», восставший против порабощения Цейлона англичанами, и роман В.А. Сильвы «Шрилатха». Сразу же за ними, в 1914 году, вышел и первый роман молодого Мартина Викрамасинге «Лила».
– Давно, давно было дело. Очень давно. – Мой хозяин, щурясь, как бы смотрит в прошлое, что-то пристально рассматривает там.
А там было неимоверно трудно. И ныне, когда Цейлон перестал быть английской колонией, приобрел известную самостоятельность, и сейчас ни один из цейлонских писателей, кроме их патриарха, не сможет прожить на литературный гонорар. Молодой цейлонской литературе не просто единоборствовать с потоком дешевых и массовых книг на английском языке, устремляющимся сюда из Англии и США, книг, на обложках которых – люди в масках, с кинжалами и кольтами, полуголые вампирши, вставшие из гробов покойники, юные отцеубийцы и старые пожиратели детей.
На острове несколько сотен тех, кто причастен к литературе, кто пишет, стремится писать. Но только один из них, Мартин Викрамасинге, – да, это факт – способен жить на свой писательский гонорар. Остальные должны непременно где-то служить, где-то работать; наилучший вариант, если это работа в газетах.
Однажды ко мне в гостиницу «Тапробана» пришел очень приятный, жизнерадостный молодой человек. Улыбаясь, он рассказал такую, в общем-то очень грустную, историю. В течение нескольких лет он работал над двумя книгами рассказов. За каждую книгу издатели уплатили ему по пятьсот рупий. А находясь на службе по сбору налогов, он получает ежемесячно шестьсот пятьдесят рупий. Как же тут быть? Служба не по душе, мешает его литературной деятельности, а отдаться полностью литературе – значит жестоко бедствовать.
– Все-таки я принял решение бросить службу, – сказал он. – Я уже начал приучать себя к лишениям. Я не стал курить. Я не стал выпивать. Я отказался от европейской одежды, которая дороже нашей, национальной. Я много от чего отказался во имя того, чтобы полностью отдаться любимому делу. Теперь и жена поддерживает меня в этом, хотя вначале очень горевала, предвидя впереди только трудности.
Так обстоит дело даже сегодня. Что же говорить о тех временах, когда начинал свою литературную деятельность Мартин Викрамасинге, когда Цейлон был колонией, когда молодой писатель проходил «лестницу» литературной карьеры, начав ее с репортерства, дойдя постепенно до поста заместителя редактора и, наконец, редактора и поныне существующей газеты «Динамина», когда сплошь и рядом были возможны истории, одна из которых случилась, например, с ним в бытность репортером. Выполняя редакционное задание, цейлонский журналист Мартин Викрамасинге ехал в пригородном поезде из Коломбо. В том же самом купе сидели английские солдаты. Поглядывая на них, он курил сигару из черного табака, выращиваемого на севере острова, в окрестностях Джафны. Этот табак действительно не слишком ароматен, что правда, то правда, но на импортное курево у Мартина денег не было, что делать.
– Эй, ты! – сказал один из солдат. – Выбрось свою вонючую дрянь за окно. Дышать невозможно.
– В соседнем купе есть свободные места, – внешне спокойно, но кипя от внутреннего возмущения, ответил будущий писатель, рискуя сам быть выброшенным за окно вместе с сигарой.
Каждой своей статьей, каждой новой книгой он мужественно сражался за национальную независимость, за родную сингальскую культуру, все свое творчество посвящая народу, который его породил. И нечего удивляться тому, что, когда национальная независимость пришла, когда широко развернулось дело народного просвещения, книги Мартина Викрамасинге стали в народных школах одним из основных пособий изучения сингальского языка.
Мартин Викрамасинге никогда не стремился и не стремится своими произведениями развлекать читающую публику. Известно, что его первый роман, «Лила», не имел должного успеха. Почему? Да потому, что в те времена круг читателей был до крайности узок, и состоял он именно из тех, против кого, в сущности, молодой писатель и направлял свое первое большое произведение.
– В «Лиле» я попытался выступить и против тех, кто слишком цепко держался за наше средневековое национальное прошлое, не видя вокруг прогрессивного нового, и против безудержных «западников», сторонников повальной европеизации. – Мартин усмехнулся. – Народ-то меня, пожалуй, и понял бы, да он еще не умел читать. Верхушка, конечно, тоже поняла, да ей это не пришлось по вкусу.
Как народ воспринимает и понимает творчество Мартина Викрамасинге, мне помог увидеть, ощутить Питер Кейнеман. Он заехал однажды за мной в «Тапробану» и повез на одну из первых демонстраций одного из самых начальных произведений только-только нарождающейся ныне цейлонской кинематографии. Это был фильм по роману Викрамасинге «Меняющаяся деревня».
Картину показывали в кинотеатре рабочего, трудового района Коломбо. Весь зал плотно заполнился рабочими порта, фабрик и фабричонок, мелкими служащими всяческих контор и конторишек. Было жарко, душно, хотя под потолком во время коротких перерывов между частями с пропеллерным гулом вращались лопасти многочисленных фенов. Но зрители претерпевали и жару и духоту: их захватывала знакомая им жизнь, развертывавшаяся на экране. Перед ними на этот раз не было лихих ковбоев Аризоны или гангстеров Нью-Йорка, обычно властвующих на экранах Коломбо, а были они сами, цейлонцы, до жизни которых кино пока что по-настоящему не снисходит. На глазах у зрителей распадалась патриархальная сельская семья, проживающая в той самой деревне, где родился автор романа, в семью входило новое, молодежь училась, шла в город – учиться дальше, работать, старики, не воспринимая новшеств, доживали свой век в родных местах. Зал то замирал в напряжении, то взрывался аплодисментами, вздыхал с облегчением.
Недавно у нас переведена и выпущена в свет книга Мартина Викрамасинге «Последний век» – трилогия, в которую входит и роман «Меняющаяся деревня». Это превосходная книга, стоящая в ряду лучших произведений мировой реалистической культуры. Читая ее, следя за развитием характеров героев, за ходом их трудных, сложных судеб, как бы перечитываешь страницы истории цейлонского общества первой четверти нынешнего века.
Одни бунтуют против той – и материальной и духовной – зависимости, какую для цейлонцев установил полуторавековой колониальный режим англичан; другие подобострастно служат колонизаторам, стремясь «выбиться в люди». От этого уродуются, калечатся души, сгибаются спины, тускнеют глаза.
Лишний раз убедился я там, в зале цейлонского кино, смотря фильм по одному из лучших романов Мартина Викрамасинге, насколько верны требования к искусству быть народным, служить творящим жизни и историю массам, а не пресыщенной кучке снобов. Мартин Викрамасинге с его народным творчеством в тот вечер властвовал в сердцах всех, кто смотрел на экран.
– Когда я пишу, – сказал мне Мартин во время одной из последующих наших встреч, – я никогда не вижу перед собой кислого лица критиков, которые потом будут брезгливо перебирать пальцами мои строчки, как это делают стряпухи на рынке возле лотков с креветками. Я вижу лицо читателя, простого человека-труженика, вижу его глаза, устремленные в книгу, его шевелящиеся губы: может быть, он читает еще по складам. Я ведь сам когда-то был именно таким, я все помню, ничего не забываю. Между прочим, вы, русские, помогли мне найти верную дорогу в литературе. В тысяча девятьсот двадцатом году я впервые прочел Льва Толстого. Это была «Анна Каренина» на английском языке. Закрыл могучую книгу на последней странице и почти физически ощутил: какая же препустейшая литература валом валила к нам в те времена через океан из Европы, и прежде всего, понятно, из Англии! Я не говорю, вы сами понимаете, о таких мастерах, как Филдинг или Теккерей, и им подобных. Я говорю о новой европейской, английской литературе – о пустом, ничем тебя не обогащающем массовом чтиве. Толстой открыл мне до того неведомый, огромный, богатый мыслями мир. И знаете, в чем еще выразилась его сила? Он помог мне увидеть и настоящих французов, до которых я как-то не доходил, привил вкус к настоящей, да, да, именно к настоящей мировой литературе.
За Толстым к цейлонскому писателю пришли и другие русские: Тургенев, Чехов, Горький… Каждый из них нес ему новое, удивительное, щедрое.
Строгими мерками мировой литературы, создавшей образцы подлинно народных произведений, мерит Мартин Викрамасинге работу своих коллег, писателей Цейлона. Добрые слова услышал я от него о профессоре Саратчандре – драматурге, литературоведе, фольклористе, о моем кандийском знакомом Гунадасе Амарасекаре, о многих других. Мартин пристально, придирчиво и по-отечески заботливо следит за их работой.
В тот первый вечер нашего знакомства мой хозяин, как это и водится у писателей, показывал мне свой рабочий кабинет. Небольшая комната, все стены в полках с книгами, удобный письменный стол и широко распахнутая – не дверь, а, как и в гостиной, вся стена, прямо в бушующую тропическую зелень. Хозяин останавливался возле полок, трогал корешки книг, рассказывал историю того, как он читал ту или иную книгу, какие мысли вызывало чтение, что он думает об авторе.
– Тут собрались не только мои друзья. Среди собравшихся есть и мои недруги, – сказал он без улыбки. – И когда я пишу, я вижу и тех и других. С одними иду рядом, с другими спорю, сражаюсь. Утром, рано, когда поют птицы, так хорошо думается!
– Мартин встает вместе с птицами, едва начнет светать, – поясняет все время присутствовавшая при разговоре жена писателя, женщина с доброй, светлой, застенчивой улыбкой, носящая прекрасное имя Према, что на санскрите означает «любовь». – Выпьет чашку крепкого чая – и за письменный стол. Пишет до завтрака.
– А потом она мне все переписывает. Иначе сам себя не разберу. Так, наверно, поступает большинство писательских жен? Не с Софьи ли Андреевны все началось?
Много, очень много написал Мартин Викрамасинге – писатель большого, вдохновенного трудолюбия. Его собратья по перу во всем мире могут ему только завидовать…
Одного американского миллионера спросили, как ему удалось добиться его огромного состояния. Он ответил: «Я ежедневно вставал на час раньше других». Может быть, всем, кто пишет, надо вставать вместе с птицами?
Иногда, как я заметил, Мартину Викрамасинге кажется, что он уже немолод, что ему незачем лезть в литературные и идейные схватки, что надо замкнуться и только писать, писать. Тогда он затевает, скажем, копку пруда возле дома, напустит в него пестрых экзотических рыбок, пытается уйти в созерцание этого микромирка. Но его общественный темперамент торжествует над слабостями возраста, берет над ними верх. Что бы он ни делал, в конечном счете получается непременно то, о чем он сказал: «С одними иду рядом, с другими спорю, сражаюсь». Несколько лет назад за книгу «О международном взаимопонимании» ему была присуждена премия филиппинского президента. Шестьдесят тысяч рупий. Деньги немалые. На Цейлоне литературным путем их заработать очень и очень непросто. Почему бы не воспользоваться возможностью укрепить материальные дела и не получить такую значительную сумму? Но Мартин сказал:
– Пока воздержусь. Вот если вы не перемените своего намерения после того, как выйдет в свет моя новая книга – о Советском Союзе, над которой я сейчас работаю, тогда, пожалуйста, вернемся к этому вопросу.
Книга «Расцвет Страны Советов», над которой он работал, вышла. О премии филиппинского президента, понятно, разговора больше не возникало.
– Боюсь, что они меня подкупают, – объяснил он свой отказ. – Мне совсем не все равно, каким путем зарабатывать деньги, нет!
Опыт жизни у этого человека достаточный, глаз его зорок. Понимая место такого писателя в цейлонском обществе, международное звучание его слова, его то и дело стремятся завоевать реакционные силы всевозможных мастей. То хотят втянуть в какое-либо литературное жюри, то в очередную затею бизнесменов-издателей, то в редактирование дурно пахнущих сборников. Мартин стоит твердо, покачнуть его невозможно. Разве лишь возникают вот такие временные ссылки на возраст, на недуги, когда он усаживается возле своего прудка и созерцает игру синих, золотых, серебряных рыбок, но из чего в конце концов вдруг возникает замысел очередной полемической, остро проблемной статьи. Тогда рано утром вместе с пением пробуждающихся птиц – за письменный стол.
– Я всегда жил своим умом и своими чувствами, – сказал он мне. – Думаю, что с самых мальчишеских лет. Когда родители вздумали меня женить на одной богатой девице, у них тоже ничего не вышло. Я ее не любил. Я полюбил вот кого! – Он охватил рукой за плечи госпожу Прему. – Я бегал к ней из своей Коггалы за три мили в ее Каталуву. И наперекор им, родителям – родителям! – не то что каким-то политическим и литературным комбинаторам, я женился не на той, богатой, а на этой. Так хотело сердце.
– А ты помнишь нашу свадьбу? – стесняясь, спросила госпожа Према.
– Как не помнить! Это произошло ведь совсем недавно. Каких-нибудь сорок лет назад. Ты была в белом сари…
– Верно, верно! – Госпожа Према смущается все больше. – Это было очень красивое сари.
Мартин Викрамасинге – веселый человек, он любит жизнь со всеми ее радостями. Я спросил его как-то, не мешает ли ему его буддийская вера, его буддийская религия. Это было у меня в номере, в гостинице «Тапробана». Под потолком вращался фен, с океана дышало йодистой влагой. На столике дымился чай в чашках.
Мартин думал долго, молчал, ерошил пальцами белые волосы.
– Если говорить о буддизме по-настоящему, то разговор это бесконечный, – сказал он наконец. – Буду краток. Для меня Будда и буддизм не система догм и религиозного ритуала. Это система созерцания мира. В этой системе много ценного, в частности, для того, кто занимается литературой и искусством. Страдание, которому так много места отведено в буддизме, – источник эмоций, а следовательно, и искусства, так как искусства без эмоций быть не может.
Он сжался в гостиничном кресле, его мучили какие-то боли, но он преодолевал их, не поддавался им, они только обостряли его мысль. Я вспомнил рассказы о Толстом, о том, как Толстой особенно любил работать, когда был нездоров, когда сидел за столом с повышенной температурой, укутавшись в одеяло, отрешась от всего, уйдя от внешнего мира, от всех его раздражителей.
Каждый задумывающийся над смыслом жизни, а не просто проживающий ее быстро летящие дни, ищет своего бога, который вел бы его по лестнице жизни вверх, к свету, к солнцу, не дал бы юркнуть под эту лестницу, к корыту, и там самодовольно захрюкать над тюрей. Я встретил на Цейлоне человека, который начал с буддизма, со служения Будде, а пришел к коммунизму, стал убежденным последователем коммунистических идей переустройства мира на земле. Беспокойство, искание, они чаще всего выводят людей на верные жизненные дороги. Самоуспокоенность, самодовольство не приведут никуда, это ход в тупик.
Наша первая встреча с Мартином Викрамасинге ознаменовалась невероятной силы грозой. Дождь на улице прекратился было на какое-то короткое время; в черни ночи замелькали, искрясь, светлячки, будто кто-то рассеивал в воздухе голубые с золотом блестки. Но затем одна за другой зазмеились молнии, и небо заревело ревом океана при двенадцатибалльном шторме. Полетели пробки из электропредохранителей, гас свет, выключался фен. Казалось, дом раскалывается на части, блеск молний бил по глазам, слепил, все гудело. Стонали, изгибаясь, деревья за порогом дома, ветер рвал листья и мокрые швырял в комнаты.
Мы выпили еще по стопке арака, раз уж такое дело вокруг, и за поздним временем пора было ехать. Гостеприимному хозяину надо было отдохнуть. До рассвета, до той поры, когда запоют птицы, когда его позовет к себе письменный стол и когда с чашкой крепчайшего чая придет к нему его верная, преданная Любовь.
Арсений Замостьянов
Набат Всеволода Кочетова
110 лет назад на новгородской земле, в семье унтер-офицера, родился Всеволод Анисимович Кочетов.
Так случилось: он стал самым одиозным писателем второй половины ХХ века. Ему часто отказывали в таланте, но считали лидером охранительного направления советской культуры. Либерально настроенные коллеги демонизировали писателя. То и дело проклинали. Многие задолго до смерти писателя с наслаждением заставили бы его навсегда замолчать, да и он всегда был не прочь на чужой роток накинуть платок, если этот роток изрекает нечто антисоветское.
Кочетова часто вспоминают как «душителя свободы», резкого, авторитарного литературного начальника, который устраивал преувеличенно жесткие разносы неблагонадежным писателям. И конечно, как главного редактора журнала «Октябрь», который противостоял оттепельным явлениям в нашей словесности и не только в ней, нередко прибегая к жесткой стилистике. Противостояние «Октября» с «Новым миром» Александра Твардовского обернулась самой настоящей литературной войной – более яростной, чем схожие кампании XIX века. Все это можно оценивать по-разному, но отрицать бессмысленно. Но, быть может, главным было другое?
Война. Блокада. Беспартийный Кочетов – корреспондент «Ленинградской правды» – признан негодным к строевой службе. Он становится армейским репортером: стыдно отсиживаться в редакции. Бывал на грандиозном строительстве укреплений, разговаривал с бойцами, с ополченцами, выискивая материал для статей. Объезжал на «Форде» армейские части – конечно, почти ежедневно мог погибнуть, о чем вспоминать считал недостойным. Потом, после конфликта с главным редактором, он перешел во фронтовую газету «На страже Родины». Словом, прослужил в Ленинграде всю войну. Кочетовские записи военных лет (позже изрядно подредактированные автором) «Улицы и траншеи» и повесть «На невских равнинах» надо бы читать и в наши дни. Ленинградская блокадная тема придает трагического благородства и прозе, и стихам.
Но заметным именем в литературе Кочетов стал после выхода романа «Журбины» в 1952 году. Это действительно была большая удача – возможно, он так и не превзошел уровень этого романа. И фильм Иосифа Хейфица «Большая семья» вышел таким живым и колоритным вовсе не вопреки литературной основе. Конфликты там вроде бы вполне предсказуемые, даже шаблонные. Старое и новое. Честная скромность и павлинье зазнайство. Канонам соцреализма Кочетов следовал строго: отстаивал прогрессивные технологии, прославлял рабочий класс, который, несмотря на добродушный конфликт отцов и детей, остается монолитным. Но есть и эмоциональный накал, и народный юмор, и понимание того, как работает огромный коллектив. Если попытаться реконструировать идеологию этого романа, то окажется, что Кочетов уже тогда, как футбольный арбитр, показывал «желтую карточку» советской интеллигенции. Видел ее избалованность, привычку к приличным зарплатам, к удобным и элегантным костюмам. Самоуспокоенность и самоупоенность. А нам, чтобы достичь настоящих высот, нужно еще много и напряженно работать – как это делают Журбины, рабочая династия корабелов.
С тех пор Кочетов стал литературным начальником – союзписательским деятелем, главным редактором газет и журналов. Иногда он напоминал инквизитора, по крайней мере адепта красной веры, ее служителя. Ершистого, не всегда следующего партийной дисциплине, чаще охваченного собственными идеологическими догадками. Его первая должность – секретарь правления Ленинградской писательской организации, одной из самых проблемных в Союзе. Кочетов считал, что критиковать можно и нужно всех – и он не побоялся поднять голос против «священной коровы», сталинской лауреатки Веры Пановой – писательницы, несомненно, талантливой. Ее новый роман «Времена года» Кочетов счел «мещанским» и не умолчал об этом. Панова даже жаловалась на него в Москву.
В конце концов, транзитом через «Литературную газету», его, по инициативе одного из главных идеологов страны Михаила Суслова, назначили главным редактором литературного журнала «Октябрь». Там Кочетов получил свободу действий. В системе сдержек и противовесов, которую создавал Суслов, он играл важную роль – левого охранителя, вечного возмутителя спокойствия в литературном болотце.
Он выступал за консерватизм по-советски: зашторить окна, закрыться от вредного влияния из вне, перевоспитать шалунов, которые расшатывают ситуацию… И выступал, конечно, не только с трибун, но и в книгах.
В романе «Секретарь обкома» Кочетов впервые явно попытался продиктовать идеологическую повестку дня, очертить проблематику, главную злобу дня. Сюжет он для этого избрал вполне узнаваемый. Из газет. Рязанский секретарь обкома Алексей Николаевич Ларионов (у Кочетова – Артамонов) совсем недавно погорел на желании слишком рьяно «догнать и обогнать» Америку по мясу. Он пустил под нож все поголовье, лишь бы сдать побольше драгоценного продукта – и поначалу его даже наградили Звездой Героя Соцтруда. Но на следующий год сдавать было уже нечего, и Ларионов не вынес позора, застрелился. У Кочетова все происходит немного иначе, но ассоциации очевидны. Он поместил по соседству с владениями Ларионова область прогрессивного партийного секретаря Василия Денисова, в котором самые въедливые читатели угадывали перспективного партийного деятеля (и давно уже не секретаря обкома, а члена Политбюро!) Фрола Козлова. Хрущев в то время делал на него ставку. Хотя, думается, в этом романе Кочетов не был столь прямолинеен. Он критикует и почивающих на лаврах директоров явно сталинского замеса, и молодых модных поэтов в лице провинциального Евтушенко, задиристого, но пустоватого Птушкова. Денисову, как водится, поначалу не везет. Кажется, что он останется в тени Артамонова. И все-таки правда побеждает. Важно не только то, что это книга страстная и остро субъективная. Но и то, что Кочетов – сторонник сурового, боевого пути к коммунизму – на этот раз отдал должное и гуманистической стороне своей веры. К тому же история, в которой действуют большие начальники, сплошь члены ЦК, – нередко почти детективная, а иногда мелодраматическая – читалась не без досужего интереса. Как детектив. Любопытно же, что происходит на властном Олимпе. Желтой прессы в то время не было, а основательный роман вызывал доверие. Кочетов понимал, что идею нужно подавать в яркой обертке, иначе она превратится в холостой выстрел. О романе спорили, в том числе – в верхах. По-видимому, это и требовалось Кочетову: он стремился влиять на политику страны, на тактику построения коммунизма, в который верил. Экранизация прошла тише, чем можно было предположить, а в брежневское время этот фильм вовсе не показывали: слишком многое там соответствовало специфической проблематике хрущевских времен.
В наше время этот роман иногда называют «сталинистским» – по инерции. Кочетов в «Секретаре обкома» скорее искал новый управленческий стиль, подходящий для мирной жизни – не мобилизационный. Но есть в романе и осторожная критика хрущевских крайностей. Ведь тот же Ларионов-Артамонов – это и жертва, и характерное явление тех времен, когда власть сделала ставку на шумиху, на громкие проекты. Не зря осенью 1964 года, когда Хрущева критиковали, его называли не только волюнтаристом, но и «звонарем». Артамонов у Кочетова – несомненный звонарь.
В сентябре 1969 года Кочетов опубликовал в собственном журнале роман «Чего же ты хочешь?» – грандиозный фельетон пополам со шпионским детективом, в котором он постарался предупредить читателей и власть о том, что может представлять опасность для советской власти и слева, и справа. Он критиковал разом и брежневскую политику разрядки международной напряженности, и экономическое сотрудничество с западными странами (оно, замечу, бурно развивалось и в сталинские времена), и лукавое славянофильство, и, конечно, продажное западничество. Его взгляд на советскую действительность в этом романе, пожалуй, даже слишком мизантропичен. Положительные герои изображены бледновато, зато о наступлении вражьих сил рассказано громогласно.
«Чтобы отстоять Россию с ее иконами, надо было вешать большевиков. Теперь, чтобы спасти мир от коммунизма, надо, выходит, не только вешать большевиков, но и истреблять до ровного, гладкого места все русское. Работы прибавилось», – так рассуждают у Кочетова враги.
Хрущевским вольностям вроде бы пришел конец, но Кочетова не устраивала и брежневская идеология, замешанная на уважении к быту, к благосостоянию человека. Впрочем, это было продолжением сталинской довоенной программы. А кочетовская душа требовала аскезы и боя, требовала особого отношения к рабочему классу – в то время, когда брежневикам, вместе со всей страной, хотелось немного отдохнуть от батальных подвигов. Иначе партия могла просто надорваться… Этой опасности Всеволод Анисимович не учитывал. Он, вопреки многим мнениям, не будучи ортодоксальным сталинистом (да и существовала ли такая фракция в КПСС?), нередко ставил в пример молодым вертопрахам сталинские времена. Но ведь именно тогда одним из коронных образов пропаганды была «наша зажиточная жизнь». Уж Сталин-то точно понимал, что на одной аскезе державы не стоят. Необходимо и другое – массовое мороженое, парки культуры и отдыха, советский джаз, комедии, повышенные зарплаты и сниженные цены, «Жить стало лучше, жить стало веселее». Этого противоречия эмоциональный, увлекающийся Кочетов не чувствовал.
В своем романе Кочетов лихо ударил и по «русофилам». В романе есть недобрые шаржи на Владимира Солоухина и Илью Глазунова – на тех, кому Россия дороже Советского Союза. Первого он окрестил Богородицким, второго – по музыкальной ассоциации, Свешниковым. «Многие носятся теперь с этой их стилизованной Россией. Самовары, тройки, русская зима, русские блины, кокошники, медовухи… Облекая современность в псевдорусские формы, люди профанируют настоящее русское, подлинное русское… Подчеркнуто, с нажимом рассуждая о России, о русском, Богородицкий делает не доброе, а злое дело. Маслом кашу не испортишь! Но культура нации – не каша!», – таков был вердикт писателя, как показало время – достаточно прозорливый. Очень скоро (по историческим меркам) и Солоухин, и Глазунов начнут открыто выступать против советской власти с монархическими идеями.
Он показывал сплочение всех фронтов против советской власти, против которой действовали разом – белые эмигранты и их потомки, иностранные разведки, отечественные западники и отечественные националисты. Все идут походом на социализм. Оттенков он не показывал. Разнообразные враги противостояли «новым людям», которые построят коммунизм. От самых злых фельетонов «Крокодила» его роман отличался тем, кто Кочетов намеренно преувеличивал опасность этих «вражьих сил». Кричал о том, что вот-вот они придушат социализм, а вместе с ним и Россию. И это – во времена, когда Советский Союз мог чувствовать себя страной-триумфатором, в которой проживает народ-победитель.
Мало кому в ЦК мог понравиться этот роман, да Кочетов и не собирался вписываться в конъюнктуру. Его язвительно критиковали и почвенники, и, конечно, западники, даже умеренные. Брежневская идеология – это, прежде всего, попытка избежать острых углов, передохнуть после череды конфликтов и развиваться в прагматическом стиле, собирая все лояльное и полезное и от «правых», и от «левых» – конечно, избегая крайностей и радикализма.
Поддержка – и мощная – пришла из станицы Вешенской.
«Мне кажется, что не надо ударять по Кочетову. Он попытался сделать важное и нужное дело, приемом памфлета разоблачая проникновение в наше общество идеологических диверсантов. Не всегда написанное им в романе – на должном уровне, но нападать сегодня на Кочетова вряд ли полезно для нашего дела. Я пишу об этом потому, что уже находятся охотники обвинить Кочетова во всех грехах, а – по моему мнению – это будет несправедливо», – писал Шолохов Брежневу.
Роман – во вкусе того времени – предпочли спрятать под сукно. Отдельным изданием он вышел только в Белоруссии, по личному распоряжению Героя Советского Союза Петра Машерова, а потом его даже не включали в собрания сочинений Кочетова. Ставленники Брежнева предпочитали не раскачивать лодку. Кочетову даже пришлось распрощаться с высоким статусом в ЦК, но главным редактором «Октября» он остался.
Чем же так силен этот роман, почему его боялись? В то время в обширной и цветущей советской литературе Кочетов оказался чуть ли не единственным коммунистом, который видел, что развитой социализм нуждается в защите. Что все не так благостно, как кажется на первый взгляд. Что существует целый круг опасностей – с Запада и изнутри – от нашенских западников и славянофилов, которым давно надоел социализм. Прежде всего потому, что советские порядки мешают резкому обогащению, мешают образу жизни на европейский или на старорежимный царский манер. Во многом суровые прогнозы Кочетова оказались верны. Но тогда ему поверили очень немногие… По сути дела, в истории советской литературы он остался последним убежденным и бескомпромиссным коммунистом – по крайней мере, из крупных писателей. Правда, в большой политике бескомпромиссность, как правило, мешает. И даже Суслова – человека широких убеждений, с далеко не сонливым умом – крамольный роман Кочетова не удовлетворил. Он посчитал его чересчур злым.
В этой замечательной книге собрана публицистика Всеволода Кочетова – за много лет. Его обнаженные мысли, прямая речь. Вы увидите и путевые впечатления советского писателя, и его впечатления от великих строек, которые Кочетов посещал регулярно. Получите достаточно полное представление о системе ценностей мыслителя, который, вслед за Лениным, превыше всего на свете ставил освобожденный труд, который, как известно, должен был стать «владыкой мира». Словом, увидите правду о великой стране, которую предали и распродали в 1989–1992 годах. И Кочетов предвидел, что советская власть находится под ударом. Этому посвящены самые яростные страницы его публицистики.
Кочетов всерьез верил в коммунизм, в необходимость всенародного строительства справедливого общества. Верил искренне, а не карьеры ради. Быть может, он был последним крупным советским писателем, не разменявшим этой идеи. И не сомневался, что писатели должны работать для общей пользы, для просвещения и строительства коммунизма – а не только для личного эстетического удовольствия. Определению этих ценностей посвящены, быть может, лучшие страницы кочетовской публицистики. Он видел, как нарастает давление на социализм и со стороны либералов-западников, и со стороны консерваторов, влюбленных в прошлое России и не чурающихся черносотенных зигзагов. Кочетов оценивал эти тенденции так: интеллигенция готова предать интересы народа. Видел опасность и говорил об этом напрямую. Читайте!
В 61 год писатель покончил с собой. Слухов хватало с избытком: сломался, понял, что его дело проиграно. Все это, несомненно, фантазии. Его депрессия прежде всего была связана со здоровьем. Неизлечимая болезнь могла превратить его в бессильного инвалида. Борец не мог смириться с такой участью.
Поделиться книгой: