Царица поверженная

– Вы прекрасно потрудились в мое отсутствие, – сказала я. – Каждый из вас заслуживает похвалы. Ни у одного правителя нет сановников лучше.

Мысленно я решила, что все они должны быть вознаграждены по заслугам и удостоены подобающих почестей.

Неожиданно я почувствовала такую усталость, что едва могла держать голову. Но главное я уже выяснила: в Египте все хорошо.

Глава 2

На следующее утро, пока свежий воздух гавани вливался в мою комнату и отраженный свет играл на стенах, я пробудилась ото сна, в котором видела себя погрузившейся на морское дно: ноги и руки опутывали водоросли, волосы запутались в ветвях кораллов. В первый миг после пробуждения я пробежала рукой по волосам, чтобы освободить их, и очень удивилась, обнаружив, что они в этом не нуждаются. При всей своей странности сон был очень реалистичным.

Потянувшись, я ощутила легкое прикосновение полотняных простыней, более тонких, чем в Риме. Сон подействовал на меня благотворно, и самочувствие мое заметно улучшилось.

Я велела Хармионе и Ирас распаковать дорожные сундуки и послала за Олимпием. Мне требовались советы врача и по поводу моего собственного состояния, и по поводу здоровья Птолемея, которого продолжал мучить кашель. Путешествие брат перенес тяжело; мы оба доставили немало хлопот нашим спутникам. Правда, вчера Птолемей весь день пропадал в садах, но мне казалось, что вид у него по-прежнему больной. Однако причиной тому могла быть усталость, и я очень надеялась услышать от Олимпия именно это.

Но когда Олимпий вошел в мою комнату после утреннего осмотра Птолемея, его улыбка выглядела очень натянутой.

– Наш дорогой… – начал он, и я поняла, что дело плохо.

– Что с ним? – перебила я Олимпия, не желая выслушивать предисловия. – Что с ним неладно?

– Я прослушал его грудь, велел ему прокашляться, посмотрел мокроту. Прощупал позвоночник, суставы, изучил цвет выделений. То, что я увидел, мне не понравилось.

– И что же ты увидел?

– Застой и гниение легких. Чахотка.

И все из-за проклятого Рима! Этот римский холод, морозы, сырость…

– Такое бывает и в других местах, не только в Риме, – сказал Олимпий, как будто прочел мои мысли. – В Египте тоже немало случаев гниения легких.

– Но Рим все усугубил.

– Может быть, и нет. Но теперь Птолемей вернулся домой. Люди приезжают в Египет за исцелением.

– Как ты думаешь, может он выздороветь?

– Я не знаю, – ответил он. – Если бы ты была мне не другом детства, а лишь царицей, я, как придворный лекарь, стал бы заверять тебя в его непременном излечении. Но ты Клеопатра, а я Олимпий, и потому скажу откровенно: опасность велика.

– О боги! – вырвалось у меня. Потерять еще и Птолемея – это слишком тяжело для меня одной. – Понимаю…

– Лекарств от такого недуга не существует, но надежда все-таки есть. Мы позаботимся о том, чтобы он постоянно был в тепле, как можно больше времени проводил на солнце, много отдыхал и дышал свежим воздухом. Подождем, посмотрим на его состояние. Возможно, осенью нам придется отправить его в Верхний Египет, где всегда тепло, солнечно и сухо.

Я понурилась. Птолемей так рвался домой, и легко ли мне будет отослать его снова?

– Значит, быть по сему, – пробормотала я, а когда подняла голову, то увидела, что Олимпий внимательно ко мне присматривается. – В чем дело?

– Ты изменилась, – сказал он не сразу.

– В чем?

– Похудела, – пояснил Олимпий. – Что-то в тебе выгорело. Будь ты из золота, я бы сказал, что металл облагородился, стал чище. Тебе очень идет. Ты воистину прекрасна. – Он попытался рассмеяться. – Красота – полезное качество для царицы.

– Я жду ребенка, – сообщила я.

– Я догадался. И совершенно очевидно, что эта беременность для тебя очень трудна. И для твоей души, и для тела.

– Я чувствую себя нехорошо.

– Тебя это удивляет? А почему? Ситуация ужасная. Цезарь умер, и не просто умер, а убит. Ты лишилась покровителя и защитника, зато осталась с ребенком, который никому не нужен.

– Он нужен мне.

– Ребенок появится, но подходящей истории, чтобы преподнести ее народу, нет. Амон исчез. По крайней мере, в человеческом воплощении.

Его слова звучали жестоко, но он говорил честно и смело.

– Прости, – добавил, помолчав, Олимпий. – Мне, конечно, жаль, что с Цезарем случилось такое, но…

– Я знаю, ты не любил его. Никогда не любил, однако и не притворялся.

– Его нельзя не оплакивать, ибо Цезарь, вне зависимости от моего к нему отношения, подобного конца не заслужил, – заявил Олимпий. – Он был великим человеком, спору нет. Просто я всегда считал, что он тебя не ценит. Ты досталась ему слишком легко, и я боялся, что он не станет дорожить тобой так, как ты того достойна.

– Я думаю, он пришел к этому со временем.

– Что ж, только вот время его истекло. И мне жаль.

– Спасибо тебе. – Я помолчала, потом сменила тему: – Я чувствую себя не лучшим образом не только в душе, но и телом. Боюсь, со мной что-то не так. Пожалуйста, скажи, что ты думаешь.

Он прослушал меня со всех сторон, проверил пульс, прощупал шею и лодыжки, несколько раз сжал мои ребра, повертел ступни, выслушал все мои жалобы и наконец объявил:

– Никаких признаков серьезного недуга, которые нельзя было бы объяснить последствиями перенесенного нервного потрясения, я не обнаружил. Пойдем прогуляемся по моему новому саду. Точнее, по твоему саду – ведь я насадил его на дворцовой территории. Пройдемся, и я немного поучу тебя врачеванию.

Легкий воздух снаружи был насыщен ароматами позднего цветения декоративных фруктовых деревьев, а пробивавшиеся сквозь их листву солнечные лучи рисовали на зеленых лужайках причудливые узоры света и тени. Газоны и клумбы разительно отличались от сада на вилле Цезаря. Белые цветы, усыпавшие здешние лужайки, словно подмигивали, приглашая знатных гостей расстелить на траве скатерть и устроить пирушку.

«Приходи и наслаждайся», – шептала лужайка, овеваемая ветерком.

Под одним из деревьев сидел Птолемей, и мы окликнули его. Он обернулся и, указав на развилку ствола над головой, пояснил, что наблюдает за жизнью птичьего гнезда.

– Птица-мать не вернется, если увидит тебя, – сказал Олимпий. – Пойдем с нами. Я хочу кое-что тебе показать.

Пока он говорил, я присмотрелась к нему и нашла, что Олимпий за время моего отсутствия тоже изменился. Его черты заострились, и выглядел он, по-моему, мрачновато. В совокупности со зловещим юмором это делало его суровым и замкнутым, хотя трудно было сказать, отпугивают его качества больных либо, напротив, усиливают их доверие. И как складывается его личная жизнь? Олимпий почти мой ровесник – подумывает ли он жениться? В депешах, ясное дело, ничего подобного не сообщалось.

Птолемей поднялся и подбежал к нам. Я заметила, какими слабыми выглядят его ноги и насколько он запыхался, хотя преодолел очень короткое расстояние.

– Олимпий насадил новый сад, – сказала я.

Птолемей скорчил рожицу:

– О сад! Это интересно для женщин или для больных. Нет уж, спасибо.

– У меня особенный сад – для убийц и колдунов, – возразил Олимпий. – Увидишь, он не похож ни на какой другой.

Сад был разбит на ровной площадке неподалеку от храма Исиды, но выходил он на гавань, а не в сторону открытого моря. Его окружала низкая каменная стена, а внутри ее – живая изгородь, усыпанная красными бутонами. Олимпий поднял тяжелый засов, открыл ворота и пропустил нас внутрь.

В центре журчал фонтан, и от него в четыре стороны расходились дорожки, делившие сад на четыре почти равные части.

– Смотри: смерть – в одном углу, жизнь – в другом.

Но я ничего не увидела, кроме клумб с растениями: одни цвели, другие тянулись вверх, третьи стелились по земле. Я посмотрела на Олимпия вопросительно.

– В Мусейоне я натолкнулся на манускрипт, содержавший перечень ядовитых растений, – пояснил он. – Некоторые из них были явно вымышленными: например, растение, якобы испускающее пламя и поглощающее всех, кто окажется рядом. Но прочие меня заинтересовали. Как они действуют? Почему они убивают? Я решил, что полезно собрать их, тем более что в малых дозах яды бывают полезны и обладают лечебными свойствами. Кроме того, мне любопытно изучать их. Ведь это, так сказать, растительные подобия ядовитых змей.

У Птолемея округлились глаза.

– Яды? Вот это да! Какие из них?

– Например, ядовита вся живая изгородь.

– Но она такая красивая! – воскликнула я.

И действительно, изгородь сияла темно-зеленой листвой и была усеяна цветами.

– Тем не менее она смертельно ядовита. Кустарник называется «роза Иерихона». Если его цветы поставить в воду, вода будет отравлена. Сложи из ветвей костер, и дым станет ядовитым. Как и мясо, приготовленное на этом костре. Мед, сделанный из пыльцы цветов, тоже ядовит. Лошади и ослы умирают, поев листьев с куста, но вот загадка – коз яд не берет!

– Значит, если хочешь убить врага, нужно подать ему отравленный мед? – спросил Птолемей.

– Да. Правда, я не знаю, сколько его требуется, чтобы убить человека. Может быть, нужно съесть очень много.

Мы начали прогуливаться по усыпанной гравием дорожке. По обе стороны от нее красовались аккуратные клумбы.

– Все смертоносное я высадил слева, – сказал Олимпий.

Он остановился перед растением с ворсистыми дольчатыми листьями, высотой поменьше локтя. На вершинах его стеблей набухали бутоны.

– Можете вы догадаться, что это? – спросил он нас.

– Сорняк, каких полно на лугах, – ответила я. – А еще, насколько помню, такая трава порой выбивается из расщелин в стенах.

– Это черная белена, – с довольным видом заявил Олимпий. – Убивает за несколько минут, к тому же мучительно. Однако у меня сложилось впечатление, что в очень малых дозах ее яд может служить лекарством. Например, с ее помощью можно остановить рвоту. Однако определить нужную дозу очень трудно, потому что сила яда не одинакова для всех растений – она у каждого своя и зависит от множества факторов, в том числе и неизвестных. Сок белены также может вызвать у человека возбуждение, желание петь, танцевать и разговаривать с воображаемыми собеседниками. Либо он наводит морок, и тогда человеку кажется, будто он летает или, скажем, превращается в животное. А потом наступает смерть. Грань, за которой начинается опасность, определить невозможно.

– А не страшно тебе прикасаться к такой траве? – спросила я.

– Я всегда надеваю перчатки, – с улыбкой ответил Олимпий и, пройдя немного вперед, указал на лужайку, где на стройных стеблях покачивались белые цветы в форме звездочек, похожие на миниатюрные лилии. – Они называются «голубиный помет».

– Какое безобразное название для такого прелестного цветка, – отметила я.

– Растение ядовито от вершков до корешков, – промолвил Олимпий, – но самое опасное – луковицы. Их можно высушить, истолочь и выдать за муку, чтобы испечь ядовитые лепешки. Правда, у них горьковатый привкус, но его легко отбить медом роз Иерихона – получится вкусно.

Он рассмеялся.

– И что будет, если съесть такую лепешку? – спросил Птолемей.

– Сначала ты испытаешь нехватку воздуха. Почувствуешь, что задыхаешься. А потом и вправду задохнешься – умрешь.

– За несколько минут? – уточнил Птолемей. – Может, на меня действует что-то подобное, только не так быстро? Мне тоже трудно дышать.

– Нет, – поспешно возразил Олимпий, пытаясь перевести все в шутку. – У тебя нет врагов, чтобы положить тебе на блюдо отравленную лепешку.

– А что вон там? – спросил Птолемей, указывая на густую грядку растений почти по пояс высотой, с венчиками изящных белых цветов на макушках.

– Я смотрю, ты умеешь выделить самое интересное, – отозвался Олимпий, глядя на кусты с почти отеческой гордостью. Пожалуй, ему и впрямь пора жениться и завести детей, чтобы нянчиться с ними, а не с ядовитыми травами. – Это растение не что иное, как болиголов. Его сок положил конец жизни Сократа.

Болиголов! Я зачарованно уставилась на него, не в силах оторвать взгляд. Стебли со свисающими листьями, увенчанные белыми цветами, выглядели вполне симпатично.

– А что будет, если его выпить?

– Его нет нужды пить, хотя соку можно и нацедить. У него характерный запах мышиной мочи. – По-видимому, Олимпий находил это забавным. – Можно также использовать листья, чтобы приготовить вкусный салат. Особенность болиголова в том, что симптомы отравления проявляются не сразу и отравленный имеет возможность завершить трапезу в приятной компании.

– А каков он по ощущениям? – поинтересовался Птолемей.

– Ну, отравление описывают как постепенное ослабление мускулов и ползучий паралич. Правда, сознание остается ясным.

– Это больно? – осведомилась я и подумала, что такой способ покончить с жизнью, может быть, не самый худший.

– К сожалению, да. По мере того как мускулы теряют подвижность, они начинают страшно болеть.

– Скажи мне, Олимпий, а существует ли безболезненный способ умереть? С помощью яда, я имею в виду?

– Насколько я могу судить, ни одного! – ответил он после недолгого размышления. – Даже когда человек твердо решил умереть, его тело противится смерти, особенно если до момента принятия яда оно было здоровым. Тело борется за жизнь. Некоторые яды вдобавок обладают множественным эффектом и вызывают различные реакции одновременно.

– А как насчет болиголова? – продолжал допытываться Птолемей. – Как долго проживет человек, приняв смертельную дозу?

– Ну, во всяком случае, ему хватит времени, чтобы произнести со смертного одра памятную речь, как сделал Сократ. То есть это хороший яд для писателей, поэтов и философов.

Олимпий помолчал и добавил:

– Но болиголов – не только яд. В небольших количествах он применяется для лечения болей в груди и при астме. Конечно, чтобы решиться на такой способ лечения, нужно иметь смелость.

– Или впасть в отчаяние, – вставила я.

– Лекарства и яды тесно связаны друг с другом. Греческим словом «фармакон» обозначают и то и другое. А когда жизнь становится невмоготу, яд – лучшее снадобье против такого недуга.

Я подумала о римском способе убивать себя, пронзая мечом. Конечно, для цивилизованного человека яд более приемлем. Кроме того, как мне показалось, римляне слишком спешат свести счеты с жизнью. Они хватаются за меч или вскрывают вены даже при мелкой неудаче.

– Что правда, то правда, – согласилась я с Олимпием.

Мы продолжили прогуливаться, обсуждая растения.