Помоги проекту - поделись книгой:
На свете давно появились рабы и слуги: в патриархальные времена, описанные Гердером, они уже существовали. Впрочем, оставим этот вопрос. Картина ушедших эпох как таковая интересует нас меньше, чем сама возможность метаисторического членения времени с целью оценки настоящего.
Все, кто повествует о золотом веке, единодушно называют его временем невинности. Следовательно, в ту эпоху не могло быть не только теологии, но и науки, не только алфавита, но даже образного письма. Нераздробленный человечек обладал знаниями, но не ученостью, и разбирался не столько в свойствах, сколько в добродетелях камней, растений и животных, которые разговаривали с ним.
Поэтому можно допустить, что тогдашнее искусство врачевания находилось на более высокой ступени, чем нынешнее, если в этой связи вообще уместно вести речь о ступенях. Даже сегодня врач может лишь прислушиваться к той силе, что говорит с ним из глубины натуры больного, и к тому, чего она требует. Там, на самом дне, обитает нерушимое чудодейственное здоровье, без связи с которым любые средства только помешают.
Изначальный человек, говоря и слушая, не отделял первопричину от эффекта и не искал свойств, но улавливал связи, как магнит или как электрический ток. Сегодня эта способность глубоко скрыта, однако и она служит инструментом нашего мышления, подобно тому как электричество служит инструментом передачи наших сообщений. Здесь находят подтверждение слова Хайдеггера о том, что слушание всегда предшествует говорению и пробивает ему дорогу.
Как бы то ни было, сохранились сферы, где по-прежнему предполагается непосредственное цельное видение. Астрология относится к их числу, и хотя бы по этой причине имеет смысл ее изучать.
Особого упоминания заслуживает сказка. Распространившаяся по всему земному шару, она несет в себе наш старейший опыт, передаваемый из уст в уста через прародительниц – великих матерей рода. В сказке человек еще не раздроблен и не отделен от связей, на которых держится мир. Животные, растения и вещи по-прежнему разговаривают с людьми напрямую. Сказка рождает мощные картины изобилия, чудесным образом осуществленной мечты, которые закрепляются в языке и становятся поговорками. Здесь сияет великая полнота, глубинная радость жизни. То, что позднее станет магией и проявит себя, к примеру, в «Тысяче и одной ночи», есть затвердение [силы первоначальности].
Миф резко отделяется от сказки. Херзельбергская «легенда»[63] имеет, несомненно, сказочную природу, чье древнейшее ядро скрыто под более поздними одеждами. Сказка еще не знает имен, а значит, не имеет авторства. Каждый может идентифицировать себя с ее фигурами, как делают дети. Мальчик, Гном, Великан, Брат и Сестра, Охотник – эти образы существенно отличаются от образов Зигфрида или Геракла.
Сказке неведом мифический герой, не говоря уж об исторических личностях. Ей ведомы злые люди, могучие исполины, хитрые карлики. Ей знакомо убийство, но незнакома война – главная, даже, пожалуй, единственная тема мифа. В сказке нет войск и полководцев, рабов и трофеев. Есть изобилие, но нет богов. Миф и сага – мужское повествование, песнь, исполняемая в пиршественном или тронном зале. Сказку рассказывают матери у постели или у очага. Однако заметим в скобках, что исполнитель эпоса – это уже
«Один» король, живущий в сказке, – не исторический монарх и не Геракл, героический прообраз всех властителей. Это даритель сокровищ, обладатель изобилия, отец (в первую очередь, королевских дочерей). Роль матери играет Земля.
В сказочном короле не приходится сомневаться: его ранг полностью обоснован его же бытием. Король мифологический уже опирается на определенный порядок и становится предметом оценки, в результате чего иногда выясняется, что характер властителя не соответствует статусу. Так было с Еврисфеем и Гунтером – слабаками, дававшими поручения героям. Агамемнон, пользуясь своим статусом, отнял Брисеиду у Ахилла, обладателя божественной силы.
Деяния сказочных и мифологических персонажей часто очень похожи, что ведет к их полному слиянию в повествовательной практике. И все же они различаются своей принадлежностью к разным уровням сознания. Сказочный герой чувствует Землю и обладает природной интуицией, хотя он дурак и одновременно потому что он дурак. Земля дорожит им, поэтому он непотопляем. «И если они не померли, так, верно, и сейчас еще живут», – эта сказочная концовка, несомненно, очень стара.
Герой мифа по рождению связан с солнцем. Нередко он полубог, имеющий прослеживаемую генеалогию. Исторические властители тоже называли себя потомками богов. Герой распространяет яркий, порой ослепляющий свет. Он уже не живет в полном непрерывном наслаждении щедростью Земли. Ему приходится завоевывать ее богатства, поворачивая реки вспять, осушая болота, убивая монстров. В предшествующую эпоху победа над драконом, львом, вепрем или гидрой не была ничьей миссией. К местам обитания этих существ относились скорее почтительно. Понятие об их «вредоносности» возникло на почве первых хозяйственных соображений, когда человек занялся скотоводством и хлебопашеством. Из мифа явствует, что Земля восприняла такое вмешательство как кощунство и мстила людям за него. Сегодня такие мероприятия, как осушение болот или борьба с вредителями, тоже имеют теневую сторону: они нарушают природное равновесие.
В мифе о Мелампе, великом прорицателе и целителе, описано святотатственное преступление против змеи – животного, которое, прежде всего, выступает как представитель стихии земли. Возле жилища Мелампа рос дуб, где было змеиное гнездо. После того как слуга в его отсутствие убил змею-мать, Меламп вырастил ее детенышей. Однажды, пока он спал, они обступили его и вылизали ему уши, после чего он смог понимать язык птиц и предсказывать будущее.
Обретение дара ясновидения благодаря такому очищению ушей или глаз либо благодаря вкушению змеиного мяса – бесконечно повторяющийся мотив сказок и легенд разных народов.
Наиболее очевидное проявление того, что новые силы исказили старый образ Земли и нарушили связанный с ним порядок, – покорение ее первоначальных обитателей. Яркий пример – удушение Антея, получавшего свою великанскую силу от соприкосновения с почвой. Геракл поднял его, и он умер в новом свете, оторванный от матери.
Удивительные свидетельства поражения старого порядка и старого знания содержатся в повествованиях об истреблении кентавров. Эти полулюди-полузвери изображаются не как неуклюжие существа, но как носители утраченной мудрости, в основе которой не рациональное осмысление причинных связей, а чувство Земли, сравнимое с одухотворенным потоком, что течет сквозь планету, однако не может от нее отделиться, хотя и прорывается наружу. Способность к такому видению до сих пор присутствует во всех диагнозах и прогнозах в качестве незаменимой, пусть и бессознательной, силы.
Эта сила руководила Морисом де Гереном, когда он создавал своего «Кентавра» – наглядное подтверждение тому, что поэт более, чем исследователь, способен постигать и показывать глубинные закономерности, а значит, и указывать направления.
Сент-Бёв назвал это стихотворение в прозе бесценным «античным мрамором»; подобные сравнения ошибочны, как и определение «пантеистический», закрепившееся еще в 1840 году. Боги, пусть даже многочисленные и наполовину растворенные в силах природы, не имеют никакого отношения к миру кентавров и их пещер, и даже то, что сам Герен упоминает Аполлона, не должно пускать нас по ложному следу. Лучше было бы сказать не «пантеистический», а «электрический», поскольку знакомое нам электричество при всей своей бездушности, специализированности и абстрагированности все же является природной силой и дает представление о том, какими возможностями обладает дух Земли. Можно также сказать, что в «Кентавре» господствует ночь – особая, магнетическая, провидческая, подобная той, которая царит у Новалиса. Он, Новалис, безусловно, стоит к Герену ближе всех. Впрочем, созвучные мотивы есть и у Гёте в «Первоглаголах».
Там мы могли бы повстречать Пана, которого кентавр видит спускающимся с гор в долину, где реки блестят в ночи, как серебряные жилы. Это первоначальный Пан – одно из тех существ, непосредственно связанных с Землей, что потом получили статус богов, однако плохо прижились на Олимпе.
Обращаясь к мудрому Мелампу, упоминавшемуся выше, кентавр рассказывает о своей жизни. Однажды, пересекая пустынную долину, он увидел у реки первого человека и тут же исполнился презрения к этому существу – жалкому, словно бы ополовиненному. С «другого берега» потока жизни двуногое создание предрекло ему его собственный закат, конец золотого века.
Мир, наверное, объяла великая печаль, когда человек отделился или был отделен от той части себя. В любом случае ему пришлось внутренне сказать этой перемене «да», принять ее, а затем он начал искать способы восполнения недостаточности: превратился в полубога и, войдя в союз с богами, выступил против сынов матери Земли. Мудрость мифа заключена в том, что без помощи Геракла боги не одолели бы титанов. Впрочем, они их и не уничтожили, а только заперли. И на каждом эпохальном повороте из глубины доносится стук.
Мы вновь и вновь убеждаемся в том, что любой из таких поворотов – это одновременно и закат, и восход, сумерки старого и заря нового века.
Мы впервые видим утреннее солнце, когда на его фоне вырисовываются зубцы древнего массива. Поэтому аристократия в лице своих духовных представителей всегда идет впереди революции. Когда дело доходит до переворота, все уже давным-давно решено и подписано. Видя подобную ситуацию, представляешь себе человека, который пилит сук, на котором сидит.
Именно это и показывает, насколько неодолим напор нового порядка, вытесняющего старый. C дерева жизни падает не просто ветка, но еще и плод, полный созревших семян. Это в первую очередь демонстрируют те, кто выделяется среди себе подобных.
В племени кентавров таким был Хирон, живший в пещере на горе Пелион. Присущая всем его собратьям мантическая сила, полученная от Земли, нашла в нем наивысшее воплощение. При этом он учитель и воспитатель героев, которые уничтожат его мир. В стихотворении Герена Хирон упоминается как великий мудрец.
Те крупицы информации, которые, как случайные осколки горных пород, переживают великие потрясения и остаются в памяти, чрезвычайно ценны. Хирон не только обучал Асклепия искусству врачевания, но также был наставником Ахиллеса, Ясона и многих других героев. То, что ученики жили в разные времена, объясняется изначальным бессмертием Хирона, от которого он отказался в пользу Прометея, после того как однажды на охоте был неизлечимо ранен отравленной стрелой Геракла. После смерти мудрый кентавр вознесся на небо, превратившись в созвездие. Его еще долго почитали – и в Фессалии, и далеко за ее пределами. Гельдерлин посвятил ему стихотворение, в котором слепой провидец вспоминает прежний, догероический, изобильный мир:
Итак, Хирон передал свое бессмертие Прометею, который, по легенде, вылепил первого человека. В таком случае Хирон был, вероятно, последним человеком в прежнем утраченном или глубоко скрытом смысле, который лишь изредка просыпается в нас. Такой человечности мы обязаны всем, что есть непосредственного в наших знаниях, действиях, предсказаниях и врачевании, в наших научных дисциплинах, которые с наступления нового времени все сильнее обособляются друг от друга. Имя Хирон происходит от слова «рука», Прометей – от слова «предусмотрительный».
Еще в древности кентавры часто воспринимались как грубые полулюди-полукони. На самом деле, как следует из названия[64] этих существ, они полулюди-полубыки. Бык, подобно змее, представляет стихию земли. Геракл должен быть враждебен им обоим. Тот факт, что носителем этой враждебности становится фигура абсолютно несхожая с Моисеем, свидетельствует о мощности натиска нового века.
Грубость существовала всегда, и все же в прежнюю эпоху культура, надо полагать, была полнее, поскольку дух тогда занимал весь дом человека, а не только один этаж. Животное тоже имело там свое место, причем, очевидно, почетное.
Гельдерлин называет старый мир «не ведавшим городских стен». Прежде всего это означает отсутствие государства, фундамент которого был заложен героями. Когда человек превратился в общественное, государствообразующее существо, не отклонился ли он от траектории своего развития, не стал ли побочной ветвью себя изначального, отрезав себе путь к совершенству, гению и счастью, воспринимаемым не как нечто фрагментарное, но как стабильное состояние? Далее мы еще коснемся этого вопроса.
Одно из суждений, с почти догматической настойчивостью пронизывающих этнологию, религиозную философию и другие дисциплины, заключается в том, что «примитивным» людям якобы присуща особая боязливость: боязнь властно руководила их действиями, окрашивала их взгляд на мир и даже почиталась ими.
Разумеется, боязнь и страх, как и прочие чувства, были присущи людям во все эпохи. Так или иначе, не следует безоговорочно принимать утверждение, которое Пол Радин, безусловно, крупный исследователь, высказал в своей книге о первобытных религиях: «Человек рождается со страхом – в этом не может быть сомнения. Однако в пустоте страха не существовало, он продукт определенного экономического состояния».
Эта позиция рождает подозрение, что «примитивные» люди в данном случае используются людьми современными для анализа собственных тревог. Такая работа – тоже раскопки, которые, кстати, позволяют быстро обнаружить две наши основные беды: страх и экономическое мышление. Ни в какую другую эпоху они не владели людьми так, как сейчас.
Отталкиваясь от этого, можно предположить, что были, напротив, и такие времена, когда человек вовсе не знал экономии, – например, пора расцвета охотничьих культур, отголоски которой дошли и до нас. В ту эпоху люди маленькими группками следовали за огромными стаями животных, за «тучами диких зверей», и воспринимали их как свое стадо. Индеец следовал за буйволом, азиатский кочевник – за полудиким оленем.
То, что оружие было, в сравнении с нынешним, примитивно, роли не играет. Его вполне хватало для убийства зверя, который тогда отличался гораздо большей доверчивостью, нежели теперь. В ту пору простой лук был «далекоразящим». А к чему совершенная винтовка, если дичь больше не показывается? Одно связано с другим. В дальнейшем охотничье оружие неуклонно теряло значимость, уступая первенство оружию военному. Становилось все очевиднее, что место зверя занял человек, а место добычи – трофеи. До того как это произошло, в жизни людей отсутствовал (или присутствовал лишь в самой незначительной степени) источник одного из наших главных страхов – страха перед войной.
Цельный мир золотого века не знал ни боязни, ни экономии. Сто лет назад европейцы, ступая на девственные земли, еще могли видеть отблески тогдашнего изобилия и связанного с ним довольства. Это явствует из многочисленных повествований, таких как некогда популярная, а теперь преданная забвению книга Армана «Американские приключения охотника и путешественника». Правда, очевидно и другое: с приходом европейца сразу же начинается истребление не только зверей, но и людей. Арман также пишет об ухудшении состояния здоровья аборигенов: появляются доселе незнакомые им болезни – как автору кажется, зараза поднимается из земли, которая до сих пор не обрабатывалась плугом.
Точка зрения, согласно которой людям первобытной эпохи жилось тяжело (даже тяжелее, чем нам), является предубеждением. Охота без всяких ограничений, позднее ставшая привилегией монархов и их приближенных, изначально была доступна каждому, а пожелать человек мог только одного – вечно охотиться в небесных угодьях, как Орион, возлюбленный Эос. Никто, кроме охотника той, первоначальной, поры, не захочет и после смерти заниматься тем, чем он зарабатывал себе на жизнь. В других эпохах такого не встретишь.
Муж, которого хоронили в кургане или каменной хижине с луком и стрелой в руках, должен был иметь четкое представление о своей загробной жизни. «Лучшего» мира в нашем понимании для него не существовало. Он просто засыпал особенно глубоким сном, за которым следовало особенно приятное пробуждение. Не было сомнений и в том, что умерший непременно будет возвращаться к своим родичам. Такие возвращения происходят до сих пор, например, во снах, и объясняется это не так просто, как принято считать.
Конкретные представления о потустороннем сохранялись у людей и позднее – в эпоху строительства надгробных монументов. Только «этот» мир и «тот» разделила труднопреодолимая пропасть. Смерть и те действия, которые совершаются после, превратились в искусство, науку. Путешествие стало дорогостоящим. Покойник брал с собой дары для принесения в жертву, а также «приданое», куда нередко входили колесницы и лодки. Кроме того, ему полагалось знать определенные тексты и формулы. В царстве мертвых он надеялся заниматься не тем, чем занимался при жизни, тем более что его земные дела могли быть вредоносны. Для таких случаев предусматривались охраняемые ворота, суд, наказания. Поэтому страх не просто получил новый предмет. Теперь он носил во чреве и порождал бездны, кишащие чудовищами.
Идея загробного возмездия сохраняется по сей день, в том числе и там, где представления о потустороннем мире сильно сдали позиции. Страх посмертного суда – одно из лучших средств удержания людей в узде, часть фундамента, на котором стоит государство. Покончив с этой боязнью, материализм снес декорацию, ограничивавшую взгляд. Там, где он выступает в качестве официальной доктрины, неизбежно нарастание посюсторонних тревог. Ну а для того чтобы сделать видимым дальнейшее, ему придется сначала оправдать свое название, то есть добраться до самой г
Здесь уместно вспомнить знаменитое ницшевское: «Бог умер». Эти завершающие слова равноценны троекратному удару жезла, которым герольд возвещает появление новой силы.
Не нужно искать страх в первобытности. Гораздо более осязаемые его проявления найдутся в многочисленных слоях как мифического и магического, так и исторического мира, особенно в современности. Тому есть множество причин. Тот, кто сегодня бесстрашен, должен быть очень силен. В прежнем изобильном мире, где жизнь не ведала ни границ, ни бережливости, страха было меньше, чем во времена, наступившие после того, как землю распорол первый плуг, а жилище обступила первая ограда, – ничто не может быть очевиднее. Рем перепрыгнул через городскую стену и за это был убит Ромулом – вот один из путей гибели свободы.
У германцев бесстрашный дух прежней вольности сохранялся вплоть до великого переселения народов. Кто не боялся смерти, мог быть на короткой ноге с богами – «хорошо быть равным им»[65].
Повествования о том, как горстка норманнов высадилась на южный берег, чтобы завоевать город или основать государство, напоминают песни Ариосто. Усмиренного человека, горожанина, охватывает ужас перед силой, еще не утратившей своей первоначальной нераздельности. Здесь кроется одно из отличий раннего германского государства от империи. Как бы то ни было, земля уже поделена. Присоединение территорий осуществляется путем отнятия, грабежа. Правда, нетронутые участки еще существуют: это преимущественно острова, такие как Исландия или Гренландия, где находят пристанище беглецы. Чтобы туда попасть, нужно пересечь море, а оно пока еще способно дарить прежнюю свободу и прежнее изобилие.
Процесс укрощения человечества повторяется в каждом отдельном человеке. Маленький ребенок живет в сказке, в мире первоначального изобилия. Став постарше, мальчик вступает в героический век, дух которого наполняет его игры, мечты, чтение. Когда он думает о море или о жизни среди индейцев, в нем говорит древнее стремление, воспоминание о довавилонском мире. Большой притягательностью для подростков обладают криминальные романы, где главный герой не полицейский, а преступник. Многие преступления, совершаемые молодыми людьми, имея экономическую окраску, по сути своей являются актами протеста. То, что преступник уже не обладает первоначальной свободой, но играет в заданных рамках, становится очевидным, когда он добивается власти. Между ним и государством царит полное взаимопонимание. Есть лишь одна свобода, способная дать отпор закрепившемуся порядку, – свобода поэта, который по этой причине не находит себе места в платоновском государстве.
В заключение отметим, что теория, согласно которой боязнь есть источник религии, представляет собой проблему не более проясненную, чем все наши острые вопросы. Ее неразрешимость – свидетельство высокой значимости.
С неменьшей убедительностью можно доказать, что религия возникла из радости – искры божьей, ведущей нас «в надзвездный край, где Неведомый витает»[66]. Мы, люди, всегда больше почитаем того, кого любим; за него мы охотнее «пройдем сквозь огонь». Сила, под влиянием которой мученики выходили на арену, чтобы бросить вызов императору и империи, была выше стоического бесстрашия. Это была радость, перед которой не мог устоять никакой ужас.
Примечательно, что многие боги имеют радостные имена или же имена, начинающиеся с торжествующего восклицания. Неоспоримо и другое: страх тоже рано заявил о себе и сформировал целую систему, подобную окраинным морям, отделившимся от свободного океана. Боязнью окрашен мир жертвоприношений и погребальных обрядов, она дает власть посвященным. Вероятно, именно те труды и затраты, с которыми были сопряжены проводы мумии в иной мир, побудили Гераклита, обладавшего ясным, по-утреннему свежим умом, заявить, что труп заслуживает меньшего внимания, чем навоз. Это высказывание имело педагогическую направленность. Сойдя в великое царство страха, Христос освободил людей от ужасающего ритуала.
Страх – атрибут воспитания. Он возбуждается и раздувается духом ограниченным и властолюбивым, благодаря чему всегда был
Сидерическая периодизация
Употребляя слово «атмосферный», мы переходим от человеческих аспектов членения истории на большие отрезки к аспектам сидерическим. С этой точки зрения Земля – небесное тело, периоды жизни которого определяются космогоническими, геологическими и метеорологическими процессами.
Современные космологические теории стремятся построить динамическую модель мира, которая обладала бы невероятной протяженностью, однако при этом сохраняла бы пространственную и временную измеримость. Уже имеются четкие параметры, соответствующие сущности рабочего, одновременно динамической и точной. Немаловажная роль отводится взрыву – как в глобальном, так и в малом, как в отношении начала, так и в отношении конца.
Планета может погибнуть от жары или от холода, а также от энергетического упадка. Концепция тепловой смерти, то есть Большого замерзания вселенной вследствие рассеяния энергии рисует крайне малопривлекательную картину, не отмеченную особой фантазией.
«Эдда» предрекает, что концу света будет предшествовать Фимбульветр, трехлетняя зима, сопровождаемая братоубийственными и междуплеменными войнами:
Рог Хеймдалля разбудит богов, которые объединятся с эйнхериями, то есть со всеми, кто доблестно сражался и погиб на поле брани. Когда они воевали между собой, Один благосклонно наблюдал за этим как за тренировкой, позволяющей укрепить силы перед главным сражением – мировым пожаром. Исполинский ясень, древо жизни, задрожит, радужный мост рухнет, змей Мидгарда выползет на свободу. Битва богов и эйнхериев против великанов и космических чудовищ окончится тем, что Земля сгорит в пламени Сурта, после того как два волка, Сколль и Хати, проглотят солнце и луну. Боги погибнут от яда змея Мидгарда и от ослепительно сверкающего меча Сурта. Здесь, как и в битве олимпийцев против титанов, боги будут рассчитывать на помощь людей, в то время как Земле она не потребуется.
Потом, однако, космос возродится, и из моря встанет молодая Земля, которая скоро будет заново заселена. Мотив нового творения или возрождения неустанно повторяется в мифах и религиях: возникают новые светила, новые боги, новые люди. Покрывало Майи бледнеет, чтобы засиять новым светом. Повествование о подобных событиях охватывает гигантские промежутки времени, так что жизнь Брахмы длится миллиарды человеческих лет.
Общей идеей многих мифов, религий и теорий является представление о том, что вселенная должна омолаживаться. Время от времени космос, как говорили греки, обновляет себя, погружаясь в огонь. Материя теряет прочность и изнашивается. Когда это происходит, никакие повороты и вращения уже не помогают.
В образе вечно крутящегося колеса есть нечто пугающее. К тому же остается неясным, вокруг какой оси оно вращается, или какое тело скрывается под меняющимися одеждами времени. Удовлетворительный ответ на этот вопрос дают только религии, в чем и состоит одна из причин их жизнестойкости. Заключено ли время раз и навсегда между творением и судом, или же сотворенный может высвободиться из него после многих перерождений – и в том, и в другом случае оно имеет границы. Мышление, достигая высших ступеней, соглашается с этим.
Апокалиптические видения сопровождают человека на протяжении всего пути, хотя и воспринимаются им по-разному. Перспектива «конца вещей» может вызывать чувство великого облегчения, освобождения. Все зависит от того, что лежит на другой чаше весов. Как минимум, это отсутствие страха. Для первых христиан то, чего они «в скором времени» ожидали, означало явление Царствия Божия, а в ненаступлении этого события – утрату надежды. Иначе говоря, предстоящий конец света был единственным, что делало жизнь на свете терпимой.
То предчувствие заката, которое развилось в наше время, не имеет никакого противовеса, зато имеет конкретные проявления. Еще в XIX веке значительные умы ощущали: что-то надломилось, грядет нечто ужасное – и это ощущение часто определяло их судьбу. Попытка снова завладеть духовной субстанцией, вернув ее из сказки, мифа или истории, была обречена на провал. Романтические взгляды оказались несостоятельными. Между Ницше и Вагнером речь идет не столько о прошлом или об испытании богов, сколько о будущем.
Взгляд Ницше проникает далеко вперед. К числу философов-классиков он уже не принадлежит. Его мыслительная сила внезапно переходит в поэтическую, словно бы прорвав износившуюся изоляцию, которая имеет импрессионистический характер. «Если исключить, что я
Механизм конца света описывается по-разному. Многое зависит от темперамента. Геологи-нептунисты придерживались иных представлений, нежели плутонисты, но в том, что касалось конечного результата, больших различий не было. Процесс разрушения, протекающий под землей, например, вследствие разъедания или вымывания почвы, может долго оставаться незаметным. Когда же он заходит достаточно далеко, случается обвал, тектоническая катастрофа. Человек начинает искать виноватых и набрасывается на соломенные чучела.
Те апокалипсические представления, которые возникли в 1910 году в связи с появлением кометы Галлея, имели рационально-астрономический характер, в отличие от спекуляций, издавна сопровождавших любые замеченные человеком космические феномены. Через два года, когда затонул «Титаник», мир испытал потрясение совсем иной, специфической, природы. Светопреставление впервые приняло форму того, что к тому времени стало нам настолько привычным. Конечно, человечество и раньше видело технические катастрофы, такие как обрушение амфитеатра во времена Тиберия. Новизна заключалась в том, что крушение плана приобрело автоматические черты. Гибель гигантского корабля, воспринятая как великая трагедия, как дурное предзнаменование, получила символический смысл. Каждая деталь стала говорящей. Из всех событий новой истории только дело Дрейфуса имеет подобный вес. Участь «Титаника» – кораблекрушение в превосходной степени, а дело Дрейфуса – сфабрикованное дело в превосходной степени. Они были и навсегда останутся моделями нашей техники и нашей политики, хотя с тех пор затонуло немало более крупных кораблей, а несправедливостей свершилось столько, что легче пересчитать песчинки на берегу моря.
Наверное, уже в те годы Шпенглер сформулировал свой тезис: «Падение Западного мира представляет собой ни более ни менее как проблему цивилизации»[70]. С тех пор представление об угрозе технической катастрофы еще прочнее закрепилось в сознании народов и отдельных людей. Число жизней, принесенных в жертву подобным образом, неуклонно росло. Даже коллективные события, такие как войны, гражданские войны и масштабные эксперименты, приобретали форму технических катастроф. Резонно предположить, что эту же форму примет и конец света.
Своеобразие подобных прогнозов заключается в отсутствии противовеса. Точкам зрения, основанным на атеизме или вовсе не имеющим прочной основы, свойственно отсутствие знания, хотя бы предположительного, о другой стороне прогнозируемого события. Разумеется, очень сильно дуновение страха, который высвободился через образ рабочего. Для того чтобы победить такую глубокоукорененную силу, как философия синтоизма, хватило одной диверсии. А фигура рабочего поднимается из каждого пламени, становясь все мощнее. Можно предположить, что в ней скрыты огнеупорные элементы и что в результате отливки она еще не нашла собственных чистых очертаний. На данном этапе она по-прежнему в значительной степени определяется полостью литейной формы.
Предчувствие заката впервые оказалось связанным с материальным аспектом человеческого труда. Возможный конец света рассматривается как непосредственное следствие нашей работы, нашего поведения. Это не то же самое, что катастрофы, о которых повествует Книга Бытия: всемирный потоп, уничтожение Содома или вавилонское рассеяние народов. То были акты правосудия.
Башня не упала, хотя строительство Вавилона остановилось: «И рассеял их Господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город»[71]. Человеческая заносчивость получила отпор на потенциальном, перспективном уровне, и разрушение ее материальных проявлений (вследствие ошибки архитекторов или строителей) оказалось ненужным. Она обнаружила себя уже в том, что народы объединились и говорили на мировом языке, а это противоречило плану творения (см. Сирах. 33:16).
В отличие от библейских бедствий, современным апокалиптическим предчувствиям свойственна одномерность. Они связаны с человеческими делами, которые не встречают ни поддержки, ни противодействия. Поэтому даже там, где принимаются во внимание моральные аспекты, терапия не эффективна. Без архимедовой точки опоры, то есть без трансцендентального компонента, морализм способен лишь вертеться вокруг самого себя: в человеческом и «слишком человеческом». Поэтому сегодня даже мыслитель может сказать: «Если бы не то-то и не то-то, все было бы в порядке». Хотя на самом деле, если бы не то-то и не то-то, все, вероятно, было бы еще ужасней. Не говоря о том, что стоит одной ужасной картине рассеяться, ее место тут же занимает другая.
Такие и подобные тезисы питаются за счет отождествления морали со здравым смыслом. Мир полон разумных людей, упрекающих друг друга в неразумии. А вещи тем временем идут своим чередом – совсем не так, как все предполагали. Тот, кто наблюдает за этим ходом, стоит ближе к истокам, чем тот, кто прислушивается к спорящим партиям, вне зависимости от того, обсуждают ли они создавшееся положение фракциями или же в полном составе.
То, что события не следуют плану, а в лучшем случае могут быть оттушеваны в соответствии с ним, не так печально, как принято считать. Самая удручающая картина – это технократия, контролируемое господство, осуществляемое калечащими и искалеченными умами.
Гибель мира без трансцендентальных, метафизических аспектов и того мощного света, который исходит от них, уничтожая страх, – печальная картина, порожденная угасающей фантазией времени упадка.
Чтобы двинуться дальше, мы должны не живописать ужасы, а воспринимать противостояние им как необходимый этап пути. В таком случае отдельный человек перестанет быть беспомощным существом, чей слабый голос тонет в море других голосов. Он будет хозяином великих решений, если осознает свою свободу, которая делает его независимым от истории и текущих событий. Он возьмет мир в свои руки.
В этом отношении Гердер ведет нас дальше Гегеля. У него мировая история служит воспитанию человека, то есть представляет собой своего рода педагогический курс. Возникающие апокалиптические видения не только предупреждают об опасности, но и предвещают великие перемены, требующие подготовки, а также очищения. Если этот уровень будет достигнут, мир уже не сможет «закатиться».
Много говорят о том, что человек разумнее как отдельная единица, чем как частичка огромного механизма. Поэтому индивид должен уйти в себя, сосредоточиться на себе. Существуют проблемы, которые не решаются экстенсивно, зато могут быть решены интенсивно. Только отдельный человек способен с ними «покончить». В первую очередь это касается тех случаев, когда катастрофа неизбежна. Индивид не может оградить себя от нее, но может выйти из сферы безликих чисел и статистики в сферу, где царит другой закон.
Эта задача стояла перед человеком всегда. С уходом каждого из нас мир как его представление гаснет, оставаясь собственностью ушедшего. Наступает конец света. Как человек мирится с перспективой своего светопреставления, например, во время смертельной болезни или в ночь перед казнью? Пребывание наедине с конечностью своего бытия – одна из важнейших встреч на человеческом пути. Ни боги, ни животные в этом событии не участвуют.
Многие возразят, что при таком взгляде переживание апокалипсиса оказывается сугубо личным делом. Так и есть. Триумф индивида – источник неизмеримой силы, свободы в самом глубоком смысле слова, неподвластной цифрам. Здесь и Елеонская гора, и камера Сократа. Они всегда рядом.
По тому, как и в какой степени человеческий дух предается панике, определяется его ранг. Это замечание имеет не только этическое и метафизическое, но и практическое, временное значение. Во время любой катастрофы, будь то пожар в театре или кораблекрушение, человек, не потерявший голову, может спасти жизнь не только себе, но и другим. Хорошо, если он директор театра или капитан корабля, хотя это не обязательное условие. В подобной ситуации должно проявиться не столько знание технических нюансов, сколько нечто неуязвимое внутри человека. Даже когда счастливый исход невозможен (например, одинокое судно терпит бедствие в Арктике), такой капитан позаботится о том, чтобы команда вела себя по-человечески, а не превратилась в стаю обезумевших зверей или племя каннибалов.
Хотя практически мы, конечно же, стараемся исключить катастрофу, на теоретическом уровне мы тем не менее должны принимать в расчет ее вероятность и даже неотвратимость. В этом преходящем мире преходяще все. Обращаясь к врачам и принимая лекарство, больной поступает правильно. Но не менее правильно, учитывая возможную близость смерти, на всякий случай подготовиться к большому путешествию, независимо от того, считает ли человек, что у этого пути есть цель. Прежде чем уйти, он приводит свои земные дела в порядок. Тот, кто выдержал встречу с бренностью и сопутствующим ей страхом, одержал верх над болезнью, к чему бы она ни привела.
Ошибочно думать, что болезнь бессмысленна. Болезнь – это проверка.
У нас нет недостатка в мерилах для сравнения. Человек, проведший ночь в подземелье римского амфитеатра, ощущал полный упадок сил. Еще до заточения ему доводилось пережить немало ужасов: сначала его преследовали, потом хватали, допрашивали, пытали, бесчестили. Ночь. Хищные звери гремят решеткой. Их беспокойство, их завыванье глубоко врезается в душу. Но еще страшнее гул толпы, огласивший амфитеатр с наступлением утра. В голосах слышится радостное ожидание. Зрители, заполняя ряды, спорят из-за лучших мест, разносчики еды и напитков расхваливают свой товар. Рассаживается знать, прибывают всадники и сенаторы, последним является сам цезарь. Все они думают и чувствуют иначе. Их в тысячи раз больше.
Наконец решетка поднимается, и стражники выталкивают на арену горстку людей. Солнце режет глаза, но внутренний свет сияет еще ярче. Так падали империи, так менялся мир.
Светопреставление, которое находится в руках людей и зависит от их решения, – это нечто совершенно новое, даже если относить его только к области предположений. Мир как дом, как большой амбар, который может сгореть, и люди как дети со спичками – такая картина уже является признаком выхода из исторического пространства.
Поделиться книгой: