Нераскрытая самость

В теории мы в состоянии отказаться от таких адских экспериментов, как ядерное деление, хотя бы по причине их крайней опасности. Но страх перед злом, которое человек никогда не замечает в своей груди, зато всегда видит в чужой, всякий раз побеждает разум, хотя всем известно, что применение этого оружия означает конец человеческого мира в его нынешней форме. Страх перед всеобщим истреблением, возможно, и спасет нас от худшего сценария, но сама возможность его реализации будет висеть над нами, подобно грозовой туче, до тех пор, пока не будет переброшен мост через психическую и политическую пропасть, разделившую мир на две части, – мост столь же реальный, как и водородная бомба. Если бы весь мир мог осознать, что всякое разделение и всякий раскол есть следствие расщепления противоположностей в психике, мы бы знали, с чего начать. Но если даже самые тонкие и наиболее личные движения индивидуальной психики, столь незначительные сами по себе, остаются такими же бессознательными и непризнанными, как и прежде, они будут продолжать накапливаться и породят массовые объединения и массовые движения, неподвластные ни разумному контролю, ни манипулированию с благими целями. Все непосредственные усилия в этом направлении представляют собой не что иное, как бой с тенью, причем больше всего ослеплены иллюзией сами борющиеся.

Дело во внутреннем дуализме человека, на который он не находит ответа. Эта бездна внезапно разверзлась перед ним в ходе последних событий мировой истории, после того как человечество много веков прожило в уютной вере, что единый Бог создал человека по образу и подобию своему, как некое малое единство. Даже сегодня люди в значительной степени не осознают того факта, что каждый индивид – клетка в структуре различных международных организмов и потому каузально вовлечен в их конфликты. Он знает, что как индивидуальное существо он более или менее незначителен, и ощущает себя жертвой неконтролируемых сил, но, с другой стороны, он таит в себе опасную тень, антагониста, служащего невидимым помощником политического монстра в его темных махинациях. В самой природе политических организаций заложена тенденция видеть зло в оппозиции точно так же, как в индивиде заложена неистребимая склонность избавляться от всего, чего он не знает и не желает знать о себе, приписывая это кому-то другому.

Ничто не оказывает более разъединяющего и отчуждающего действия на общество, чем это нравственное благодушие и безответственность, и ничто так не способствует пониманию и rap-prochement[32], как взаимный отказ от проекций. Данная необходимая корректировка требует самокритики, ибо нельзя просто сказать другому человеку, чтобы он перестал проецировать. Он осознает свои проекции не больше, чем мы – свои. Мы можем распознать наши предрассудки и иллюзии только тогда, когда, благодаря более глубоким психологическим знаниям о себе и других, готовы усомниться в абсолютной правильности наших предположений и тщательно сопоставить их с объективными фактами. Забавно, но концепция «самокритики» очень популярна в марксистских странах, хотя там она подчинена идеологическим соображениям и служит Государству, а не стоит на страже истины и справедливости в отношениях людей друг с другом. Массовое Государство отнюдь не расположено содействовать взаимопониманию и укреплению взаимосвязей между людьми; скорее, оно стремится к атомизации, к психической изоляции индивида. Чем сильнее разобщенность его граждан, тем выше консолидация Государства, и наоборот.

Не может быть никаких сомнений в том, что и при демократическом строе дистанция между людьми слишком велика и отнюдь не способствует благополучию общества, не говоря уже об удовлетворении наших психических потребностей. Разумеется, предпринимаются всевозможные попытки сгладить вопиющие социальные контрасты: нас призывают к идеализму, энтузиазму и этическому сознанию; однако, что характерно, никто не вспоминает о необходимости самокритики, никто не задает вопрос: а кто, собственно, требует идеализма? Не тот ли, кто перепрыгивает через собственную тень, дабы с жадностью наброситься на какую-нибудь идеалистическую программу, обещающую ему желанное алиби? Не скрыт ли за внешней респектабельностью и мнимой нравственностью совершенно иной внутренний мир тьмы? Прежде всего стоило бы убедиться, что человек, рассуждающий об идеалах, сам идеален, что его слова и поступки суть гораздо больше, чем кажется. Но быть идеальным невозможно, а потому это требование остается невыполнимым постулатом. Поскольку человеку в этом отношении, как правило, свойственно тонкое чутье, большинство проповедуемых и демонстрируемых нам идеалистических концепций звучат весьма неубедительно и становятся приемлемыми только тогда, когда открыто признается и их противоположность. Без этого противовеса идеал выходит за рамки человеческих возможностей, становится неправдоподобным в силу своей сухости и вырождается в блеф, пусть и благонамеренный. Блеф же есть нелегитимный способ сдерживания и подавления других и не ведет ни к чему хорошему.

Признание тени, напротив, ведет к скромности, необходимой нам для осознания собственного несовершенства. Это осознанное признание – важнейшее условие построения отношений между людьми. Человеческие отношения строятся не на дифференциации и совершенстве, ибо те только подчеркивают различия или приводят к прямо противоположному результату; скорее, в их основе лежит несовершенство, слабость, беспомощность и потребность в поддержке, составляющие фундамент зависимости. Совершенство не нуждается в других, в отличие от слабости, которая ищет поддержки и не предлагает своему партнеру ничего, что могло бы поставить его в подчиненное положение или даже унизить. Унижение чаще всего наблюдается как раз там, где высокий идеализм играет слишком большую роль.

Рассуждения такого рода не следует воспринимать как излишнюю сентиментальность. Проблема человеческих взаимоотношений и внутренней сплоченности нашего общества особенно актуальна в свете атомизации затравленного массового человека, чьи личные отношения подорваны всеобщим недоверием. Там, где правосудие сомнительно, где господствуют полицейская слежка и террор, люди оказываются в изоляции, к чему, безусловно, и стремится всякое диктаторское государство, построенное на максимально возможном числе бессильных социальных единиц. Чтобы противостоять этой опасности, свободное общество нуждается в связующей силе аффективного характера, в принципе сродни caritas[33], христианской любви к ближнему. Но именно эта любовь к ближнему больше всего страдает от недостатка понимания, вызванного проекцией. Посему в интересах свободного общества задуматься о человеческих взаимоотношениях с психологической точки зрения, ибо в них кроется его подлинная сплоченность и, следовательно, его сила. Там, где кончается любовь, начинается царство насилия и террора.

Подобные рассуждения суть призыв не к идеализму, а лишь к осознанию психологической ситуации. Я не возьмусь судить, что слабее: идеализм или адекватная самооценка общественности. Я знаю только, что для более или менее устойчивых психических изменений требуется время. Понимание, которое приходит медленно, кажется мне оказывающим более продолжительное влияние, нежели судорожный идеализм, который едва ли сохранится надолго.

7. Значение самопознания

То, что наш век считает «тенью» и низшей частью психики, содержит в себе не только отрицательное. Сам факт того, что через самопознание, то есть изучение нашей собственной души, мы приходим к инстинктам и миру образов, в котором они живут, должен пролить некоторый свет на дремлющие в психике силы, которые, пока все хорошо, мы редко замечаем. Они обладают огромными динамическими возможностями, и лишь от подготовленности и установки сознательного разума зависит, к чему приведет извержение этих сил, а также связанных с ними образов и идей: к созиданию или разрушению. Психолог, по-видимому, единственный, кто по опыту знает, насколько зыбка психическая подготовленность современного человека, ибо только он ищет в природе человека те полезные силы и представления, которые вновь и вновь помогают ему находить правильный путь среди тьмы и опасностей. Для этой напряженной работы психологу требуется все его терпение; он не может полагаться ни на какие традиционные правила и предписания, предоставив трудиться другим и довольствуясь легкой ролью советчика и критика. Хотя все знают, насколько бесполезны проповеди о желательном, общая беспомощность в этой ситуации так велика, а потребность настолько остра, что человек предпочитает повторять старую ошибку вместо того, чтобы ломать голову над решением проблем субъективного характера. Кроме того, речь всегда идет о лечении только одного человека, а не десяти тысяч; хотя в последнем случае усилия, предпринимаемые психологом, на первый взгляд могут привести к более впечатляющим результатам, хорошо известно, что ничего не произойдет, пока не изменится индивид.

Изменения во всех индивидах, которые нам хотелось бы увидеть, могут не происходить в течение столетий, ибо духовное преобразование человечества следует за медленной поступью веков и не может быть ни ускорено, ни замедлено посредством процесса рационального мышления, а тем более осуществлено в рамках одного поколения. Нам доступно лишь изменение отдельных людей, которые получают или сами создают для себя возможность влиять на своих единомышленников. При этом я имею в виду не убеждение или проповедование, а, скорее, давно установленный факт, что каждый, кто осознал истинные мотивы собственных действий и, таким образом, нашел путь к бессознательному, невольно оказывает влияние на свое окружение. Углубление и расширение его сознания производит эффект, который первобытные люди называют «мана». Это непреднамеренное влияние на чужое бессознательное, своего рода бессознательный престиж, сохраняется до тех пор, пока не нарушается сознательным намерением.

Стремление к самопознанию отнюдь не лишено шансов на успех, поскольку есть фактор, который сегодня полностью игнорируют, но который, тем не менее, играет нам на руку. Я говорю о бессознательном Zeitgeist – духе времени. Он компенсирует установки сознательного разума и предвосхищает грядущие изменения. Прекрасным его примером является современное искусство: нацеленное в целом на эстетические проблемы, оно, в действительности, выполняет задачу психологического образования публики, разрушая ее прежние эстетические взгляды на то, что красиво по форме и значимо по содержанию. На смену приятности художественного произведения приходят холодные абстракции самой субъективной природы, бесцеремонно захлопывая дверь перед носом наивно-романтической чувственности и обязательной любви к объекту. Этот пример простым и понятным языком говорит нам, что пророческий дух искусства отвернулся от ранее свойственной ему направленности на объект и обратился к пока еще темному хаосу субъективизма. Разумеется, искусство, насколько мы можем судить, еще не открыло в этой тьме того, что могло бы объединить всех людей и дать выражение их психической целостности. Поскольку для этого явно требуются глубокие размышления, возможно, что подобные открытия предстоит совершить в других областях человеческой деятельности.

Великое искусство всегда черпало свое вдохновение из мифа, из бессознательного процесса символизации, который продолжается веками и, как первичное проявление человеческого духа, будет и впредь оставаться корнем всех его творений. Развитие современного искусства с его кажущимся нигилистическим стремлением к дезинтеграции следует понимать как симптом и символ настроения глобального разрушения и обновления, наложившего свой отпечаток на наш век. Это настроение дает о себе знать во всех сферах – политической, социальной, философской. Мы живем в эпоху, которую греки называли καιρός – подходящим моментом – для «метаморфозы богов», в эпоху пересмотра фундаментальных принципов и символов. Эта особенность нашего времени, которое мы, разумеется, не выбирали, есть выражение меняющегося бессознательного человека внутри нас. Если человечество хочет спастись от грозящего ему самоуничтожения силой им же созданной науки и техники, будущие поколения должны принять во внимание эту решающую трансформацию.

Как в начале христианской эры, так и сегодня мы вновь столкнулись с проблемой общей нравственной отсталости, которая не поспевает за нашим научным, техническим и социальным прогрессом. Слишком много поставлено на карту и слишком много зависит от психологической конституции современного человека. Способен ли он устоять перед искушением использовать свою силу для разжигания мирового пожара? Понимает ли он, по какому пути идет и какие выводы необходимо сделать из нынешней ситуации в мире и из его собственного психического состояния? Знает ли он, что вот-вот утратит спасительный миф о внутреннем человеке, который бережно сохранило для него христианство? Представляет ли, что ждет его в будущем, если эта катастрофа случится? Способен ли он вообще осознать, что это будет катастрофа? И наконец, знает ли индивид, что именно он и есть тот самый противовес, который может склонить чашу весов в ту или иную сторону?

Довольство и счастье, уравновешенность разума и смысл жизни – все это может испытывать только человек, а не Государство, которое, с одной стороны, представляет собой не что иное, как соглашение, заключенное независимыми индивидами, а с другой – постоянно угрожает парализовать и подавить отдельного человека. Психиатр относится к тем, кто больше всего знает об условиях душевного благополучия, от которого так сильно зависит благополучие общества. Социальные и политические обстоятельства времени, безусловно, имеют немалое значение, но считать их единственными решающими факторами в счастье и горе индивида – значит безгранично переоценивать их роль. В этом отношении всем нашим социальным целям свойственен один губительный недостаток: они не учитывают психологию человека и часто поддерживают лишь его иллюзии.

Посему я надеюсь, что психиатру, который всю жизнь посвятил изучению причин и последствий психических расстройств, будет позволено со всей скромностью, приличествующей ему как индивиду, выразить свое мнение по вопросам, порожденным текущей ситуацией в мире. Я не сторонник чрезмерного оптимизма и не питаю любви к высоким идеалам – я лишь озабочен судьбой отдельного человека, той бесконечно малой величины, от которой зависит мир и в которой, если мы правильно понимаем смысл христианства, даже Бог видит свою цель.

Символы и толкование сновидений

1. Значение сновидений

Язык позволяет человеку давать названия вещам и явлениям окружающего мира и с помощью слов передавать смысл того, что он намеревается сообщить. Но иногда мы используем термины или образы, которые не являются сугубо описательными и могут быть поняты лишь при определенных условиях. Возьмем, к примеру, многочисленные аббревиатуры, такие как ООН, ЮНЕСКО, НАТО и т. д., которыми изобилуют наши газеты, или торговые марки, или названия патентованных лекарств. Хотя сами по себе они бессодержательны, они все же несут определенный смысл, если вы знаете, о чем идет речь. Это не символы, это знаки. А символ представляет собой термин, имя или образ, знакомые нам в своем первичном значении, но имеющие также специфические коннотации и применение, в которых есть некий скрытый, неявный или не известный нам смысл. В качестве примера можно привести изображение двойной секиры, которое часто встречается на критских памятниках. Сам объект нам знаком, но мы не знаем его символического значения. Или представим себе индуса, который, вернувшись из Англии, рассказывает друзьям, что англичане поклоняются животным: в их старых церквях и соборах он видел орлов, львов и быков. Как и многие христиане, он не знает, что эти животные – символы евангелистов, восходящие к виде´нию Иезекииля, которое, в свою очередь, содержит явные параллели с египетским Гором и его четырьмя сыновьями. Другие примеры – колесо и крест. Хотя эти предметы известны повсеместно, при определенных обстоятельствах они приобретают символическое значение. То, что они символизируют, до сих пор остается предметом противоречивых спекуляций.

Термин или образ символичны, если подразумевают больше, чем они обозначают или выражают. Иначе говоря, им присущ более широкий «бессознательный» аспект – аспект, которому нельзя дать точное определение или исчерпывающее объяснение. Данная особенность обусловлена тем, что, анализируя символ, разум в конце концов приходит к идеям трансцендентальной природы и вынужден капитулировать. Колесо, например, может привести нас к концепции «божественного» солнца, но тут разум должен признать свою некомпетентность, ибо мы не в состоянии ни определить «божественное» существо, ни доказать его реальность. Мы всего лишь люди, и наши интеллектуальные возможности ограничены. Мы можем называть что-либо «божественным», но это просто имя, faςon de parler[34], основанная на вере, но не на фактах.

Существует бесчисленное множество вещей, выходящих за рамки человеческого понимания. Говоря о них, мы прибегаем к символическим выражениям и образам (особенно богат символами церковный язык). Однако сознательное использование символов является лишь одним из аспектов психологического феномена большой важности: помимо прочего мы продуцируем символы бессознательно и спонтанно в наших сновидениях.

Любой акт апперцепции или познания выполняет свою задачу лишь частично; он всегда неполон. Прежде всего, чувственное восприятие, фундаментальное для всякого опыта, ограничено возможностями наших органов чувств. Их несовершенство может быть в известной степени компенсировано различными приборами и инструментами, но не настолько, чтобы полностью устранить неопределенность. Более того: акт апперцепции переводит наблюдаемый факт в кажущуюся несоизмеримой среду – в психическое событие. Природа последнего непознаваема, ибо познание не может познать само себя – психика не может познать собственную психическую сущность. Таким образом, каждый опыт содержит неопределенное число неизвестных факторов. Вдобавок ко всему в некоторых отношениях объект познания всегда будет непостижим, поскольку непостижима конечная природа самой материи.

Следовательно, каждому сознательному акту или событию присуща бессознательная составляющая точно так же, как каждому акту чувственного восприятия присущ сублиминальный (подпороговый) аспект: например, звук может быть ниже или выше порога слышимости, а свет – ниже или выше порога видимости. Бессознательная часть психического события достигает сознания только косвенно, если достигает его вообще. Событие обнаруживает существование своего бессознательного аспекта лишь в той мере, в какой оно характеризуется неосознаваемой эмоциональностью или жизненной важностью. Бессознательная часть – своего рода запоздалая мысль, которая может быть осознана с течением времени, благодаря интуиции или глубоким размышлениям. Однако событие также может проявить свой бессознательный аспект в сновидении, что происходит достаточно часто. В сновидении бессознательный аспект предстает в форме символического образа, а не как рациональная мысль. Именно анализ сновидений впервые позволил исследовать бессознательный аспект сознательных психических событий и раскрыть их природу.

Человеческому разуму потребовалось много времени, чтобы прийти к более или менее рациональному и научному пониманию функционального значения сновидений. Фрейд первым попытался эмпирически объяснить бессознательный фон сознания. Он исходил из общего предположения о том, что содержание сновидений не случайно и связано с сознательными репрезентациями через закон ассоциации. Данное допущение отнюдь не произвольно; оно основано на связи невротических симптомов с определенным сознательным опытом, давно установленной неврологами (в том числе Пьером Жане). Эти симптомы представляются отщепленными участками сознательного разума, которые в другое время и при других условиях могли быть сознательными. Нечто подобное мы наблюдаем в случае истерической анестезии, которая то возникает, то исчезает. Более пятидесяти лет назад Брейер и Фрейд пришли к выводу, что невротические симптомы значимы и имеют смысл постольку, поскольку выражают некую мысль. Другими словами, они функционируют точно так же, как и сновидения: они несут символическое значение. Например, у одного пациента, столкнувшегося с невыносимой ситуацией, возникают спазмы при глотании: он в буквальном смысле не может «проглотить», то есть принять, случившееся. В сходных обстоятельствах у другого пациента развивается астма: атмосфера дома душит его. Третий страдает особой формой паралича ног: он больше не может «идти вперед», то есть продолжать жить прежним образом. Четвертого мучают приступы рвоты во время еды: он не может «переварить» некий неприятный факт. И так далее. С равным успехом все они могли видеть соответствующего рода сны.

Хотя сновидения отличаются большим разнообразием и часто содержат живописные и красочные фантазии, все они могут быть сведены к одной и той же основной мысли, если применить предложенный Фрейдом метод «свободных ассоциаций». Этот метод состоит в том, чтобы поощрить пациента рассказывать о своих сновидениях. К сожалению, именно этим чаще всего пренебрегает врач-непсихолог. Вечно испытывая нехватку времени, он не может позволить пациенту рассуждать о своих фантазиях без конца. Он не знает, что таким образом больной способен раскрыть бессознательный фон своего недуга. Всякий, кто говорит достаточно долго, неизбежно выдаст себя как тем, что он говорит, так и тем, о чем он намеренно умалчивает. Как бы он ни старался увести доктора и себя от реальных фактов, через некоторое время становится очевидно, чего именно он пытается избежать. В кажущемся бессвязным и иррациональным монологе пациент бессознательно очерчивает определенную область, к которой постоянно возвращается в упрямых попытках ее скрыть. В своей речи он даже использует изрядную долю символизма, позволяющего замаскировать подлинную проблему, но вместе с тем ясно указывающего на ее суть.

Таким образом, если врач проявит достаточное терпение, он услышит множество символических подробностей, на первый взгляд призванных воспрепятствовать осознанию некой тайны. Впрочем, врач так часто сталкивается с изнанкой жизни, что редко ошибается, толкуя исходящие от пациента намеки как признаки неспокойной совести. То, что он в конце концов обнаруживает, к несчастью, подтверждает его предположения. До сих пор никто не может что-либо возразить против фрейдовской теории вытеснения и исполнения желаний как очевидных причин символизма сновидений.

Следующий пример, однако, может вселить в нас определенный скепсис. Один мой друг и коллега, путешествовавший по России, коротал время в поезде, пытаясь разгадать смысл увиденных им железнодорожных объявлений, написанных на кириллице. Сидя в своем купе, он фантазировал о том, что могут значить эти странные буквы и что они ему напоминают, как вдруг обнаружил, что «свободные ассоциации» пробудили самые разные воспоминания. Среди них, к его великому неудовольствию, оказались и неприятные спутники прежних бессонных ночей, его «комплексы» – вытесненные и тщательно избегаемые темы, на которые доктор с радостью указал бы как на наиболее вероятные причины невроза или наиболее правдоподобный смысл сновидения.

Однако это был не сон; это были всего лишь «свободные ассоциации» на непонятные буквы. Это означает, что достичь центра напрямую можно из любой точки окружности. Свободные ассоциации ведут к ключевым тайным мыслям, независимо от того, с чего вы начинаете: с симптомов, сновидений, фантазий, букв на кириллице или с произведений современного искусства. Как бы там ни было, данный факт ничего не доказывает относительно сновидений и их реального значения. Он только свидетельствует о существовании ассоциативного материала, доступного для анализа. Зачастую сновидения обладают очень четкой, значимой структурой, указывающей на лежащую в основе мысль или намерение, хотя последнее, как правило, сразу распознать невозможно.

Опыт моего друга открыл мне глаза. Не отказываясь полностью от идеи «ассоциаций», я тем не менее предпочел сосредоточиться на самом сновидении, то есть на его фактической форме и посыле. Например, одному моему пациенту приснилась пьяная, растрепанная, вульгарная женщина, которую во сне он называл «женой» (хотя на самом деле его жена была совсем другой). Содержание подобного сновидения настолько шокирует и противоречит действительности, что представляется неприемлемым и немедленно отвергается как бессмыслица. Если позволить пациенту углубиться в поток свободных ассоциаций, то он, скорее всего, постарается уйти как можно дальше от столь неприятной для него мысли и в конечном итоге придет к одному из своих устоявшихся комплексов. Однако в таком случае мы ничего не узнаем о значении данного конкретного сна. Что пытается передать бессознательное с помощью образов, столь вопиюще не соответствующих реальному положению вещей?

Неопытный и плохо разбирающийся в сновидениях человек может подумать – и имеет на то полное право, – что сновидения суть просто случайные и хаотические нагромождения образов, лишенные всякого значения. Однако допустив, что они совершенно нормальны и возникают регулярно, а на самом деле так оно и есть, он будет вынужден признать, что они либо каузальны, то есть обусловлены некой рациональной причиной, либо служат определенной цели, либо и то и другое одновременно. Иными словами, они несут в себе некий смысл.

Безусловно, описанное выше сновидение стремится выразить идею опустившейся женщины, которая тесно связана со сновидцем. Эта идея проецируется на его жену, но такой ее образ недостоверен. С чем же тогда ее следует соотнести?

Более острые умы уже в Средние века знали, что каждый мужчина «несет в своем теле Еву, жену свою». Именно этот женский элемент в каждом мужчине (обусловленный меньшим числом женских генов в его биологической структуре) я назвал анимой. «Она» состоит, по существу, в некой связи с окружением, и особенно с женщинами, которая тщательно скрывается как от других, так и от себя самого. Видимая личность мужчины может казаться вполне нормальной, в то время как его анима пребывает в удручающем состоянии. Так произошло и с нашим сновидцем. Относительно его анимы сон фактически говорит ему: «Ты ведешь себя как падшая женщина». Как и следовало ожидать, это сильно его задело. Впрочем, подобные сновидения не следует понимать как свидетельство нравственной природы бессознательного. Это всего лишь попытка уравновесить однобокость сознательного разума, верящего в миф о том, что пациент – джентльмен до мозга костей.

Подобный опыт научил меня не доверять свободным ассоциациям, уводящим слишком далеко от манифестного значения сновидения. Вместо этого я счел необходимым сосредоточиться на фактическом содержании, считая его посланием бессознательного, и предпочитаю изучать сон со всех сторон – так человек вертит в руках неизвестный предмет, пока не изучит все его детали.

Но зачем вообще анализировать сновидения – эти хрупкие, неуловимые, ненадежные, смутные и неопределенные фантазмы? Достойны ли они нашего внимания? Наш рационализм, безусловно, ответил бы на этот вопрос отрицательно. Что же касается истории интерпретации сновидений, то это воистину больная тема; до Фрейда сны толковали самым обескураживающим, самым «ненаучным» образом, если не сказать больше. И все же сновидения – это самый распространенный и общедоступный источник материала для исследования человеческой способности к символизации, если не считать содержаний психозов, неврозов, мифов и произведений искусства. Все эти явления, однако, характеризуются большей сложностью, и понять их гораздо труднее: никто не отважится интерпретировать индивидуальную природу таких бессознательных продуктов без помощи автора. Посему сновидения были и остаются главным источником всех наших знаний о символизме.

Изобрести символы невозможно; где бы они ни появлялись, они не есть плод сознательного намерения и умышленного отбора, ибо в противном случае они были бы не чем иным, как знаками и аббревиатурами сознательных мыслей. Символы приходят к нам самопроизвольно, как это случается в сновидениях. Они не всегда понятны сразу и требуют тщательного анализа посредством ассоциаций, но, как я уже говорил, не «свободных ассоциаций», которые, как мы знаем, в конечном счете всегда приводят к эмоциональным мыслям или комплексам, бессознательно пленяющим наш разум. Чтобы добраться до них, сновидения не нужны. Хотя на ранних этапах развития медицинской психологии считалось, что сновидения анализируются с целью обнаружения комплексов, я показал, что для этого достаточно провести ассоциативный тест, который даст все необходимые подсказки. Впрочем, можно обойтись и без теста: позвольте людям говорить относительно долго – и вы получите тот же результат.

Не может быть никаких сомнений в том, что сновидения часто проистекают из эмоционального расстройства, в которое вовлечены привычные комплексы. Привычные комплексы суть нежные участки психики, наиболее быстро реагирующие на проблематичную внешнюю ситуацию. Однако у меня возникло подозрение, что сны могут иметь и другую, более интересную функцию. Тот факт, что рано или поздно они приводят обратно к комплексам, не относится к числу их специфических преимуществ. Если мы хотим узнать, что означает сновидение и какую конкретную функцию оно выполняет, мы должны проигнорировать его неизбежный результат – комплекс и отказаться от «свободных» ассоциаций. Следуя за «свободными» ассоциациями, мы отдаляемся от индивидуальных образов сновидения и теряем их из виду. Нам же, напротив, следует держаться как можно ближе к сновидению и его индивидуальной форме. Сновидение ограничивает себя само. Оно само есть критерий того, что к нему относится, а что уводит в сторону. Любой материал, который не входит в сферу сновидения или выходит за рамки, установленные его индивидуальной формой, вводит в заблуждение и продуцирует только комплексы. Мы не знаем, принадлежат они сновидению или нет, ибо они могут возникать множеством других способов. Существует, например, почти бесконечное разнообразие образов, которые могут «символизировать» или, точнее, аллегоризировать половой акт. Сновидению, однако, присуще его собственное специфическое выражение, тогда как соответствующие ассоциации неизбежно приведут к идее полового акта. Все это не ново; реальная задача состоит в том, чтобы понять, почему сновидение выбрало данный конкретный способ выражения.

Для толкования следует использовать только тот материал, который совершенно ясно и очевидно принадлежит к сновидению, о чем свидетельствуют содержащиеся в нем образы. Если «свободные ассоциации» увлекают нас прочь от темы сновидения по зигзагообразной траектории, мой метод, как я всегда говорил, больше похож на движение по окружности. В центре этой окружности находятся сновидческие образы. Необходимо сосредоточиться на конкретных темах, на самом сновидении и игнорировать частые попытки сновидца отвлечься. Эта вездесущая «невротическая» диссоциативная тенденция имеет множество аспектов, но в основе своей, по-видимому, состоит в базовом сопротивлении сознательного разума всему бессознательному и неизвестному. Как мы знаем, это сопротивление – зачастую достаточно яростное – типично для психологии примитивных обществ, которым, как правило, свойственен консерватизм и ярко выраженные мизонеистические наклонности. Все новое и неизвестное вызывает смутный и даже суеверный страх. На нежелательные или неприятные события первобытный человек реагирует как дикое животное. Впрочем, представители нашей высокодифференцированной цивилизации ведут себя точно так же. Всякая новая идея, не соответствующая общим ожиданиям, наталкивается на самые серьезные препятствия психологического характера. Ей не доверяют, ее боятся, с ней борются, ее всячески презирают. Многие новаторы пали жертвой примитивного мизонеизма своих современников. Когда речь заходит о психологии, одной из самых молодых наук, вы можете увидеть мизонеизм в действии и, анализируя сновидения, понаблюдать за собственной реакцией на неприятные мысли. Прежде всего, именно страх перед неожиданным и неизвестным заставляет людей охотно обращаться к «свободным» ассоциациям как к средству убежать от действительности. Не знаю, сколько раз в своей профессиональной деятельности мне приходилось повторять слова: «А теперь вернемся к сновидению. Что говорит ваш сон?»

Если мы хотим понять сновидение, к нему необходимо отнестись со всей серьезностью, а также допустить, что оно означает именно то, что говорит, ибо у нас нет никаких оснований полагать, что это не так. Однако очевидная бессмысленность сновидений настолько сбивает с толку, что и сновидец, и толкователь зачастую склоняются к самому простому объяснению: «Это же только сон!» Всякий раз, когда сон упрямо не поддается толкованию, возникает соблазн отмахнуться от него как от нелепицы.

Изучая первобытное племя в Восточной Африке, я с удивлением обнаружил, что его представители вообще отрицают существование сновидений. В ходе терпеливых и осторожных расспросов я выяснил, что они, как и все, видят сны, но не придают им значения. «Сны обычных людей ничего не значат», – сказали мне. Сны, которые видели вождь или знахарь, могли что-то означать, но только в том случае, если касались благополучия племени. Такие сны высоко ценились. Единственной проблемой было то, что и вождь, и знахарь отрицали, что видели сны «с тех пор, как пришли англичане». Функции «большого сновидения» взял на себя комиссар округа.

Этот пример показывает, что даже в примитивном обществе отношение к сновидениям двойственное. Аналогично обстоят дела и в нашем обществе: большинство людей не придает снам никакого значения, тогда как меньшинство считает их крайне важными. Церковь, например, давно знает о somnia a Deo missa (сновидениях, ниспосланных Богом). В наше время мы наблюдаем стремительное развитие научной дисциплины, призванной исследовать обширную область бессознательных процессов. Однако обыватель мало интересуется снами или вообще не задумывается о них; образованные люди, и те разделяют общее невежество и недооценивают все, что даже отдаленно связано с «бессознательным».

Многие ученые и философы отрицают само существование бессознательной психики. В поддержку своей позиции они приводят следующий наивный аргумент: если бы существовала бессознательная психика, то внутри индивида было бы два субъекта вместо одного. Именно так оно и есть, несмотря на предполагаемое единство личности. Беда нашего времени состоит в том, что у столь многих людей правая рука не ведает, что творит левая. В таком затруднительном положении оказываются не только невротики. Это явление возникло не вчера, и христианская мораль тут ни при чем; напротив, это симптом общей бессознательности – наследия всего человеческого рода.

Развитие сознания – медленный и трудоемкий процесс. Прошли века, прежде чем человек достиг цивилизованного состояния (которое мы несколько произвольно датируем изобретением письменности, то есть четвертым тысячелетием до нашей эры). Хотя с тех пор мы добились существенного прогресса, эволюция сознания все еще далека от завершения. Значительные области человеческого разума до сих пор покрыты мраком. То, что мы называем «психикой», никоим образом не тождественно сознанию и его содержимому. Те, кто не верит в существование бессознательного, не понимают, что тем самым признают наше нынешнее знание о психике полным и отрицают саму возможность дальнейших открытий. С равным успехом можно заявить, что современный человек познал природу до конца. Наша психика – часть природы, и ее тайна столь же безгранична. Мы не можем дать исчерпывающее определение «природе» или «психике»; мы можем лишь описать, какими они представляются нам в настоящее время. Следовательно, ни один человек в здравом уме не вправе утверждать, что бессознательного не существует, тем более что на сегодняшний день медицинской наукой накоплены многочисленные и весьма убедительные доказательства обратного. Разумеется, подобное сопротивление вызывает не научная ответственность или честность, а вековой мизонеизм, страх перед всем новым и неизвестным.

Данное специфическое сопротивление неизвестной части психики обусловлено историческими причинами. Сознание – недавнее приобретение человечества и как таковое все еще пребывает в «экспериментальном состоянии». Оно хрупко, подвержено разного рода специфическим опасностям и легкоранимо. На самом деле одно из самых распространенных психических расстройств у первобытных людей состоит в «потере души», что, как следует из самого названия, означает заметную диссоциацию сознания. На примитивном уровне психика (или душа) отнюдь не считается единой. Многие первобытные люди верят, что человек, помимо собственной души, наделен еще и второй, внешней, или «лесной», душой, воплощенной в диком животном или дереве, с которым его связывает своего рода психическое тождество. Именно это Леви-Брюль называл participation mystique[35]. В случае с животным оно считается своего рода братом. Предполагается, что человек, чей брат крокодил, может спокойно плавать в кишащей крокодилами реке. Душа-дерево оказывает на человека влияние, подобное влиянию родителей. Ущерб, нанесенный внешней душе, истолковывается как нанесенный самому человеку. Представители других племен полагают, что у человека есть несколько душ. Таким образом, первобытный человек явственно ощущает, что состоит из нескольких частей. Это означает, что его психика далека от безопасной целостности; напротив, она может легко распасться под натиском неконтролируемых эмоций.

То, что мы наблюдаем в сфере примитивного разума, никоим образом не исчезло в нашей развитой цивилизации. Как я уже отмечал, наша правая рука часто не ведает, что творит левая. В состоянии сильного аффекта человек склонен забывать, кто он, причем до такой степени, что окружающие недоуменно восклицают: «Что за дьявол в тебя вселился?» Нами управляют наши настроения, мы нередко теряем благоразумие и не можем вспомнить важные факты. Мы утверждаем, что умеем контролировать себя, но самоконтроль – редкая добродетель. Наши друзья и родственники могут рассказать о нас такое, о чем мы сами не имеем ни малейшего представления. Мы почти никогда не критикуем себя, зато охотно критикуем других, завороженные соринкой в глазу нашего ближнего.

Все эти общеизвестные факты свидетельствуют о том, что даже в нашей цивилизации человеческое сознание еще не достигло надлежащей степени целостности. Оно по-прежнему подвержено фрагментации и уязвимо. В некотором смысле это к счастью, ибо способность психики к диссоциации – большое преимущество: она позволяет сосредоточиться на одном предмете, отбросив все прочее, что могло потребовать внимания. Тем не менее существует огромная разница между намеренным отщеплением сознания, временно подавляющим некую часть психики, и самопроизвольным расщеплением психики, происходящим без вашего ведома и согласия, или даже против вашей воли. Первое – цивилизованное достижение, второе – примитивное и архаичное состояние или патологическое событие и причина невроза. Это «потеря души», симптом умственной примитивности, до сих пор свойственной человеку.

От примитивного мышления до сознания, прочно связанного воедино, долгий путь. Даже в наши дни единство сознания весьма ненадежно: нарушить его целостность под силу даже незначительному аффекту. С другой стороны, безупречный контроль над эмоциями, каким бы желательным он ни был с одной точки зрения, сомнительное достижение, ибо он способен лишить человеческие взаимодействия всякого разнообразия, цвета, теплоты и очарования.

2. Функции бессознательного

В рамках нового метода сновидение рассматривается как спонтанный продукт психики, относительно которого нельзя сделать никаких предварительных предположений, кроме того, что оно имеет некий смысл. Это не более чем предположение всякой науки, а именно, что ее объект достоин исследования. Каким бы невысоким ни было мнение человека о бессознательном, бессознательное заслуживает изучения, по меньшей мере, как вошь, которая, при всем нашем презрении к ней, вызывает искренний интерес энтомолога. Что касается предполагаемой смелости гипотезы о существовании бессознательной психики, то я должен подчеркнуть, что более скромную формулировку трудно себе вообразить. Она настолько проста, что граничит с тавтологией: содержание сознания исчезает и не может быть воспроизведено. Самое большее, что мы можем сказать, это что мысль стала бессознательной или была отрезана от сознания, вследствие чего ее нельзя даже вспомнить. Или же может случиться так, что у нас возникает смутное ощущение или предчувствие чего-то, что вот-вот прорвется в сознание: «идея витает в воздухе», «тут что-то не так» и т. д. В таких обстоятельствах, гипотезу о латентных (скрытых), или бессознательных, содержаниях едва ли можно считать чересчур смелой.

Когда нечто исчезает из сознания, оно не растворяется в воздухе и не перестает существовать, как не перестает существовать исчезающий за поворотом автомобиль. Оно просто оказывается вне поля видимости; однажды мы можем снова увидеть эту машину и снова натолкнуться на мысль, забытую ранее. То же самое мы наблюдаем в сфере ощущений, о чем свидетельствует следующий эксперимент. Если вы прислушаетесь к какому-нибудь долгому, едва слышному звуку, то заметите, что через равные промежутки времени он то пропадает, то появляется вновь. Эти колебания обусловлены периодическим усилением и ослаблением внимания. Звук не перестает существовать; его интенсивность всегда одинакова. Кажущееся исчезновение объясняется всего-навсего флуктуациями внимания.

Таким образом, бессознательное состоит прежде всего из множества временно затемненных содержаний, которые, как показывает опыт, продолжают оказывать влияние на сознательные процессы. Представим себе человека, который пересекает комнату, чтобы что-то взять. Внезапно он останавливается в недоумении: он забыл, зачем встал из-за стола и что ему понадобилось. Он рассеянно перебирает предметы, совершенно не понимая, что ищет. Наконец он находит то, что нужно, и память возвращается к нему. Он ведет себя подобно лунатику, забывшему о своей первоначальной цели, но бессознательно движимому ею. Если вы понаблюдаете за невротиком, то неизбежно придете к выводу, что он совершает явно сознательные и целенаправленные действия. Однако если спросить его, окажется, что он либо не осознавал их, либо имел в виду нечто совершенно иное. Он слушает, но не слышит; смотрит, но не видит; знает, но не осознает. Тысячи таких наблюдений убедили специалистов в том, что бессознательные содержания проявляют себя так, как если бы они были сознательными, и что никогда нельзя сказать наверняка, сознательны мысли, слова и действия или нет. То, что очевидно для вас, может не существовать для других; тем не менее они ведут себя так, словно осознают это так же, как вы.

Подобное поведение привело к тому, что многие врачи считают истерических пациентов отъявленными лжецами. Такие люди действительно говорят неправду чаще, чем большинство из нас, однако это обусловлено не чем иным, как неопределенностью их психического состояния. Их сознание подвержено непредсказуемым затемнениям точно так же, как кожа – локальным изменениям болевой чувствительности. Если минуту назад такой пациент ощутил укол иглой, это вовсе не означает, что он ощутит его сейчас. Если его внимание сосредоточено на определенной точке, вся остальная поверхность его тела может утратить чувствительность. Как только внимание ослабевает, чувственное восприятие восстанавливается. Более того, в состоянии гипноза такие пациенты осознают не только все манипуляции врача в зоне анестезии, но и все, что происходило во время затемнения сознания. Они помнят каждую деталь так же ясно, как если бы во время эксперимента находились в сознании. Я вспоминаю случай с женщиной, которая поступила в клинику в состоянии полного ступора. На следующий день, когда она пришла в себя, она знала, кто она, но не помнила, какой сегодня день, где она, как и почему здесь очутилась. Я ввел ее в гипнотическое состояние, и она подробно рассказала мне, почему заболела, как попала в клинику и кто ее принимал. Поскольку в вестибюле висели часы, хотя и не на самом видном месте, она также помнила время своего поступления – минута в минуту. Все выглядело так, будто она находилась в совершенно нормальном состоянии.

Надо признать, что бо`льшая часть нашей доказательной базы исходит из клинических наблюдений. Вот почему многие критики полагают, что бессознательное и его проявления принадлежат к сфере психопатологии как невротические или психотические симптомы и в нормальном психическом состоянии не возникают. Однако, как было отмечено уже давно, невротические явления никоим образом не являются исключительно продуктами болезни. Фактически они представляют собой нормальные явления, но патологически преувеличенные, а потому и более выраженные, чем их нормальные аналоги. На самом деле у нормальных людей можно наблюдать все истерические симптомы, но они столь незначительны, что обычно остаются незамеченными. В этом отношении повседневная жизнь – кладезь доказательного материала.

Сознательные содержания способны не только исчезать в бессознательном, но и возникать из него. Помимо простых воспоминаний, могут появляться совершенно новые мысли и творческие идеи, которые никогда раньше не были сознательными. Они вырастают из темных глубин разума, подобно лотосу, и составляют важную часть сублиминальной (подпороговой) психики. Данный аспект бессознательного особенно важен при анализе сновидений. Не следует забывать, что материал сновидения не обязательно состоит только из воспоминаний; кроме них, он может содержать новые, пока не осознанные мысли.

Забывание – нормальный процесс, при котором определенные сознательные содержания теряют свою специфическую энергию из-за переключения внимания. Когда фокус нашего внимания смещается, прежние содержания погружаются в тень. Так луч прожектора высвечивает одну область, оставляя другую в темноте. Это неизбежно, ибо одновременно мы можем удерживать в сознании всего несколько образов, но, как я уже упоминал, даже их четкость подвержена колебаниям. Следовательно, «забывание» можно определить как временно сублиминальные содержания, остающиеся вне поля зрения против нашей воли. Однако забытые содержания не перестают существовать. Хотя они не могут быть воспроизведены, они сохраняются под порогом сознания, откуда могут самопроизвольно всплыть в любое время, часто спустя годы забвения. Кроме того, их можно вернуть в сознание с помощью гипноза.

Помимо нормального забывания, Фрейд описал процесс забывания неприятных воспоминаний, которые человек стремится забыть. Как заметил Ницше, когда гордость остается непреклонной, память уступает. Таким образом, среди утраченных воспоминаний мы встречаем немало таких, которые обязаны своим сублиминальным состоянием (и невозможностью быть воспроизведенными по желанию) собственной неприятной и невыносимой природе. Это так называемые вытесненные содержания.

В качестве параллели к нормальному забыванию следует упомянуть сублиминальное чувственное восприятие, ибо оно играет немаловажную роль в нашей повседневной жизни. Мы видим, слышим, ощущаем запах и вкус многих вещей, не замечая этого либо потому, что наше внимание поглощено чем-то другим, либо потому, что раздражитель слишком слаб, чтобы произвести сознательное впечатление. Однако эта информация существует и может влиять на сознание. Особенно показателен в этом плане случай, произошедший с одним профессором, прогуливавшимся как-то раз за городом со своим учеником. Поглощенный беседой, профессор вдруг заметил, что в его мысли неожиданно вторгся поток воспоминаний из раннего детства. Он не мог этого объяснить, ибо не мог обнаружить никакой ассоциативной связи с предметом разговора. Профессор остановился и обернулся: вдалеке виднелась ферма, мимо которой они недавно проходили. «Вернемся на ферму, – предложил он своему ученику. – Воспоминания нахлынули на меня там». Оказавшись на ферме, он почувствовал запах гусей и догадался, что именно этот запах вызвал поток воспоминаний: в детстве он жил на ферме, где держали гусей, и их характерный запах навсегда врезался ему в память. Проходя мимо фермы, он ощутил этот запах сублиминально, и это неосознанное восприятие пробудило давно забытые воспоминания.

Данный пример иллюстрирует, как подпороговое восприятие высвободило воспоминания раннего детства, энергетическое напряжение которых оказалось достаточно сильным, чтобы прервать беседу. Восприятие было сублиминальным, поскольку внимание в тот момент было занято другим, а сам стимул был слишком слабым, чтобы привлечь внимание и достичь сознания напрямую. Подобное часто происходит в повседневной жизни, но обычно остается незамеченным.

Относительно редкий, но не менее удивительный феномен, относящийся к той же категории, представляет собой криптомнезия, или «скрытое припоминание». Явление криптомнезии состоит в том, что внезапно, главным образом в потоке творческого письма, возникает слово, предложение, образ, метафора или даже целая история, которые могут носить странный или иным образом примечательный характер. Если вы спросите автора, откуда взялся данный фрагмент, он ответит, что не знает. Сам он не видит в нем ничего особенного. В качестве примера я процитирую отрывок из философского романа Ницше «Так говорил Заратустра». Описывая «сошествие в ад» Заратустры, автор упоминает подробности, которые почти слово в слово совпадают с записью в одном корабельном журнале за 1686 год.

Когда я прочел описание в «Заратустре», я был поражен особым стилем изложения, столь сильно отличавшимся от свойственного Ницше, странными образами корабля, бросившего якорь у мифологического острова, капитана, матросов, отправившихся поохотиться на кроликов, и нисхождения в ад человека, который оказался им знаком. Параллели с Кернером не могли быть простым совпадением. Собрание Кернера датируется примерно 1835 годом и, вероятно, представляет собой единственный дошедший до нас источник морских историй. Я был уверен, что Ницше почерпнул вдохновение оттуда. Он пересказывает эту историю с несколькими существенными отклонениями, как будто придумал ее сам. Поскольку все это происходило в 1902 году, я написал письмо Элизабет Ферстер-Ницше, сестре автора, которая в то время была еще жива, и она подтвердила, что вместе с братом действительно читала Кернера (в то время Ницше было одиннадцать лет), хотя эту конкретную историю не помнит. Я сам вспомнил о ней только потому, что четырьмя годами ранее наткнулся на собрание Кернера в одной частной библиотеке. Надеясь отыскать в трудах врачей того времени зачатки медицинской психологии, я прочел все тома Blätter aus Prevorst. Естественно, со временем я наверняка забыл бы этот рассказ, ибо он меня совершенно не интересовал. Но читая Ницше, я вдруг испытал сильнейшее чувство déjà vu, и в мое сознание постепенно просочился образ книги Кернера.

Бенуа, которого обвинили в плагиате, поскольку его роман «Атлантида» оказался удивительно похож на роман Райдера Хаггарда «Она», настаивал, что никогда не видел книгу Райдера Хаггарда и даже понятия не имел о ее существовании. Этот случай также мог быть проявлением криптомнезии, если бы не был своего рода représentation collective[36], как Леви-Брюль назвал некоторые общие идеи, характерные для первобытных обществ.

То, что я сказал о бессознательном, даст читателю ясное представление о сублиминальном материале, на котором основано спонтанное порождение символов сновидений. Очевидно, что этот материал обязан своей бессознательностью главным образом тому факту, что определенные сознательные содержания неизбежно должны утратить свою энергию, то есть уделяемое им внимание, или свой специфический эмоциональный тон, дабы освободить место для новых содержаний. Если бы они сохранили свою энергию, то остались бы выше порога, и избавиться от них было бы невозможно. В этом отношении сознание напоминает своего рода прожектор, высвечивающий (посредством внимания или интереса) новые ощущения, а также следы прежних чувственных впечатлений, пребывающих в спящем состоянии. Как сознательный акт данный процесс можно полагать преднамеренным и добровольным. Впрочем, не менее часто сознание вынуждено включать свой свет под действием интенсивного внешнего или внутреннего стимула.

Это важное наблюдение, ибо многие люди переоценивают роль силы воли и полагают, будто все, что происходит в их разуме, происходит исключительно по их желанию. Необходимо научиться различать намеренные и ненамеренные содержания. Первые проистекают из эго-личности, тогда как вторые возникают из источника, который не тождественен эго, то есть из сублиминальной части эго, из его «другой стороны», которая в некотором смысле представляет собой второго субъекта. Существование этого другого субъекта ни в коем случае не является патологическим симптомом; это совершенно нормальное явление, которое можно наблюдать в любое время и в любом месте.

Однажды мы с моим коллегой обсуждали поступок другого доктора, который я охарактеризовал как «совершенно идиотский». Этот доктор был другом моего коллеги и, кроме того, приверженцем несколько фанатичной идеи, которой придерживался и мой коллега. Они были убежденными трезвенниками. В ответ на мое критическое высказывание он воскликнул: «Конечно, он осел! – Тут он осекся. – Очень умный человек, я хотел сказать». Я мягко заметил, что «осел» был первым, на что мой коллега рассерженно заявил, что никогда бы не назвал так своего друга, к тому же в присутствии «неверного». Этот человек был уважаемым ученым, но его правая рука не ведала, что творила левая. Такие люди не готовы к психологии и, как правило, не жалуют ее. Но именно так обычно относятся к голосу другой стороны: «Я не это имел в виду, я никогда этого не говорил». В конце концов, как заметил Ницше, память уступает.

3. Язык сновидений

Все содержания сознания были или могут стать сублиминальными, образуя таким образом ту часть психической сферы, которую мы называем бессознательным. Все побуждения, импульсы, намерения, аффекты, все ощущения и интуитивные представления, все рациональные и иррациональные мысли, выводы, индуктивные и дедуктивные умозаключения, предположения и т. д., а также чувства всех категорий имеют сублиминальные эквиваленты, которые могут частично, временно или постоянно пребывать в бессознательном состоянии. Например, человек может употребить слово или понятие, которые в другом контексте имеют совершенно иное значение, в тот момент им не осознаваемое, что нередко приводит к нелепой, если не катастрофической ситуации. Даже тщательно определенное философское или математическое понятие, которое, как нам кажется, не содержит в себе ничего, кроме того, что мы в него вложили, тем не менее несет в себе гораздо больше, чем предполагалось изначально. Это по меньшей мере психическое явление, природа которого фактически непознаваема. Даже числа, которыми мы пользуемся при счете, суть не просто числа. Они одновременно являют собой мифологические сущности (пифагорейцы даже считали их божественными), хотя, пользуясь ими в повседневной жизни, мы, разумеется, этого не осознаем.

Мы также не осознаем, что содержание таких общих терминов, как «государство», «деньги», «здоровье», «общество» и т. д., обычно шире их первоначального значения. Они считаются общими только потому, что мы предполагаем их таковыми, однако на практике им присущи всевозможные оттенки значения. Я имею в виду не преднамеренное искажение таких понятий коммунистами, а тот факт, что даже в своем буквальном значении они несут разный смысл для разных людей. Причина подобных вариаций состоит в том, что общее понятие воспринимается в индивидуальном контексте, а потому каждым человеком понимается и используется по-своему. До тех пор, пока понятия тождественны простым словам, вариации несущественны и не играют никакой практической роли. Однако когда требуется дать точное определение или тщательное объяснение, мы можем обнаружить поразительные различия не только в сугубо интеллектуальном понимании термина, но и в его эмоциональной окраске и употреблении. Как правило, такие вариации сублиминальны и, следовательно, никогда не осознаются.

Хотя от этих различий можно отмахнуться как от слишком тонких или надуманных, сам факт их существования свидетельствует о том, что даже самые тривиальные содержания сознания окутаны полумраком неопределенности. Это дает нам основание полагать, что каждое из них несет определенный сублиминальный заряд. Хотя данный аспект играет незначительную роль в повседневной жизни, его следует иметь в виду при анализе сновидений. Я вспоминаю свой собственный сон, который немало меня озадачил. Мне снилось, что какой-то человек пытается подойти ко мне сзади и запрыгнуть мне на спину. Я ничего не знал о нем, кроме того, что однажды он переиначил одно из моих высказываний, превратив его в жалкую пародию на первоначальный смысл. Подобные вещи часто случались со мной в моей профессиональной жизни, но я никогда не задумывался о том, какие чувства это у меня вызывает. Поскольку поддержание сознательного контроля над эмоциями имеет важное практическое значение, сновидение напомнило мне об этом инциденте, представив его в форме коллоквиализма. Эта фраза, достаточно распространенная в быту, звучит так: «Du kannst mir auf den Buckel steigen» (букв. «Можешь залезть мне на спину»), что означает: «Мне все равно, что ты говоришь».

Можно сказать, что данный сновидческий образ был символическим, ибо он выражал ситуацию не прямо, а косвенно, через конкретизированную разговорную метафору, поначалу мне недоступную. Поскольку у меня нет никаких оснований полагать, будто бессознательное стремится скрыть что-либо, я не должен проецировать подобное намерение на его активность. Сновидениям свойственно предпочитать яркое и живописное выражение бесцветным и сугубо рациональным утверждениям. Это, безусловно, не преднамеренное сокрытие; все дело в нашей неспособности понять их эмоционально заряженный, образный язык.

Поскольку ежедневное приспособление к реальности требует от нас точности формулировок, мы научились отбрасывать мишуру фантазий и, таким образом, утратили качество, столь характерное для первобытного разума. Примитивное мышление видит объект в ореоле ассоциаций, которые у цивилизованного человека стали более или менее бессознательными. В результате животные, растения и неодушевленные предметы могут приобретать свойства, которые белому человеку кажутся в высшей степени неожиданными. Увидев ночное животное днем, первобытный человек не сомневается, что на самом деле это знахарь, временно изменивший свой облик, или это животное-лекарь, или животное-предок, или чья-то лесная душа. У дерева есть душа и голос, а его судьба неразрывно связана с судьбой человека. Некоторые южноамериканские индейцы уверяют, что они красные арары (попугаи), хотя прекрасно знают, что у них нет перьев и они не похожи на птиц. В первобытном мире вещи не имеют таких четких границ, как в нашем. То, что мы называем психической идентичностью или participation mystique, исчезло из нашего мира вещей. Однако именно этот ореол, или «периферия сознания», как его называет Уильям Джеймс, придает красочность и фантастичность миру первобытного человека. Мы утратили этот ореол до такой степени, что, столкнувшись с ним, уже не в состоянии его распознать. Он кажется нам невразумительным, непостижимым. У нас такие вещи остаются ниже порога; когда же они появляются вновь, мы убеждены, что с нами что-то не так.

Ко мне не раз обращались образованные и во всех других отношениях умные люди с жалобами на странные сны, непроизвольные фантазии или даже видения, которые шокировали и пугали их. Они полагали, что никто в здравом уме не может испытывать ничего подобного и что человек, которого посещают видения, явно не в своем уме. Один мой знакомый богослов однажды заявил, что, по его глубочайшему убеждению, виде´ния Иезекииля были симптомами болезни, а «голоса», которые слышали Моисей и другие пророки, – галлюцинациями. Естественно, когда нечто подобное случилось с ним самим, его охватила паника. Мы настолько привыкли к рациональной наружности нашего мира, что уже не можем представить себе ничего, что выходило бы за рамки здравого смысла. Когда наш разум делает что-то совершенно неожиданное (а это случается время от времени), мы приходим в ужас и сразу же думаем о патологическом расстройстве, тогда как первобытный человек думал бы о фетишах, духах или богах, но ни на мгновение не усомнился бы в собственном здравомыслии. Положение современного человека во многом напоминает положение одного старого врача, который сам страдал психозом. Когда я спросил его, как он себя чувствует, он ответил, что всю ночь дезинфицировал небо хлоридом ртути, но не нашел никаких следов Бога. Вместо Бога современный человек находит невроз или что похуже, а страх перед Богом превращается в фобию или патологическую тревожность. Эмоция осталась той же самой, только ее объект сменил название и природу.

Я припоминаю одного преподавателя философии, который консультировался у меня по поводу канцерофобии. Он был убежден, что у него злокачественная опухоль, хотя на десятках рентгеновских снимков не было обнаружено ничего подобного. «О, я знаю, что на снимках ничего нет, – говорил он, – но ведь могло быть». Подобное признание, конечно, гораздо унизительнее для развитого интеллекта, нежели вера первобытного человека в то, что его преследует призрак. Если злонамеренные духи вполне допустимая гипотеза в примитивном обществе, то для цивилизованного человека необходимость признать, что он стал жертвой игры воображения, – крайне болезненное переживание. Первобытный феномен одержимости не исчез, он остался таким же, как прежде. Он только трактуется иным, более предосудительным образом.

Многие сновидения содержат образы и ассоциации, аналогичные примитивным идеям, мифам и обрядам. Эти образы Фрейд назвал «архаическими чертами». Согласно его теории, это психические элементы, сохранившиеся в нашем разуме с давних времен. Данная точка зрения характерна для понимания бессознательного как простого придатка к сознанию или, выражаясь более образно, мусорного ведра, в которое сознательный разум сбрасывает все ненужное, неиспользуемое, бесполезное, забытое или вытесненное.

Не так давно от этого мнения пришлось отказаться, ибо дальнейшие исследования показали, что такие образы и ассоциации составляют неотъемлемую часть структуры бессознательного и могут возникать в сновидениях любого человека – образованного и безграмотного, умного и глупого. Их отнюдь нельзя считать мертвыми или бессмысленными «пережитками»; напротив, они продолжают функционировать и, следовательно, крайне важны именно в силу своей «исторической» природы. Это своего рода язык, который образует мост между способом, которым мы сознательно выражаем наши мысли, и более примитивной, более красочной и живописной формой выражения – языком, который непосредственно апеллирует к чувствам и эмоциям. Такой язык необходим для перевода некоторых истин из их «культурной» формы (в каковой они совершенно неэффективны) в форму, которая бьет прямо в цель. В частности, я знаю одну даму, известную своими глупыми предрассудками и упрямством. Доктор тщетно пытается внушить ей хоть какое-то понимание. Он говорит: «Милая леди, ваши взгляды весьма любопытны и оригинальны. Но видите ли, есть много людей, которые, к сожалению, не разделяют ваших убеждений и нуждаются в снисходительности. Не могли бы вы…» и т. д. С равным успехом он мог бы разговаривать с камнем. Сновидение выбрало иной метод. Однажды ей приснилось, что ее пригласили на важный прием. В дверях ее встречает хозяйка (очень умная женщина) и говорит: «Ах, как хорошо, что вы пришли, все ваши друзья уже здесь и ждут вас». Она подводит ее к двери, и дама входит… в коровник.

Этот язык более конкретен и достаточно прост, чтобы его понял даже глупец. Хотя дама и не желала признавать смысл сна, он все же достиг своей цели, и через некоторое время она была вынуждена принять его.

Послания бессознательного имеют гораздо большее значение, чем это осознает большинство людей. Поскольку сознание подвергается воздействию всевозможных внешних привлекающих и отвлекающих факторов, оно легко может сбиться с пути и выбрать путь, не соответствующий его индивидуальности. Общая функция сновидений состоит в том, чтобы уравновешивать такие нарушения психического баланса, продуцируя содержания комплементарного или компенсаторного характера. Сновидения о высоких местах, воздушных шарах, самолетах, полетах и падениях часто сопровождают состояния сознания, характеризующиеся ложными допущениями, переоценкой себя, нереалистичными мнениями и грандиозными планами. Если к предостережению сна не прислушиваются, его место занимают реальные несчастные случаи. Человек может споткнуться, упасть с лестницы, попасть в автомобильную катастрофу и т. д. Помню случай с одним мужчиной, который безнадежно запутался в каких-то темных делишках. В качестве своеобразной компенсации у него развилась почти болезненная страсть к альпинизму: он пытался «подняться над собой». В одном сне он увидел, как шагает с вершины высокой горы в пустоту. Когда он рассказал мне свой сон, я сразу понял, какой опасности он подвергается, и попытался убедить его ограничить восхождения. Я даже сказал ему, что этот сон предвещает гибель в горах. Но все было напрасно. Через полгода он «шагнул в пустоту». Проводник видел, как он и его друг спускались по веревке в трудном месте. Друг нашел вре´менную опору на одном из выступов, и сновидец последовал за ним вниз. Внезапно он отпустил веревку и, по словам проводника, «будто прыгнул в воздух». Он упал на своего друга, оба сорвались и разбились насмерть.

Другой типичный случай произошел с дамой, мнившей себя в высшей степени высоконравственной особой. Но ей снились шокирующие сны, напоминавшие о самых разных неприятных вещах. Когда я указал на них, она с негодованием отказалась их признать. Затем сны стали угрожающими; обычно они касались долгих одиноких прогулок по лесу, которые она совершала регулярно и во время которых предавалась сентиментальным размышлениям. Я усмотрел в этом опасность и неоднократно предупреждал ее, но она не слушала. Неделю спустя на нее напал сексуальный маньяк. К счастью, какие-то люди услышали крики и в самый последний момент спасли ее от неминуемой гибели. Очевидно, она втайне мечтала о подобном приключении и предпочла заплатить за него двумя сломанными ребрами и переломом гортанного хряща – так же, как альпинист, нашедший самый верный выход из своего затруднительного положения.

Сновидения оповещают или предупреждают о некоторых ситуациях часто задолго до того, как те произойдут в реальности. Это вовсе не чудо или предвидение. Большинство кризисов или опасных ситуаций зреют в течение длительного времени, только сознательный разум ничего о них не знает. Сны могут выдать тайну. Иногда они так и делают, иногда – нет. Посему предположение о благожелательной «руке», которая вовремя нас останавливает, весьма сомнительно. Или, выражаясь в более позитивном ключе, некая благожелательная сила действительно существует, но работает она не всегда. Таинственный перст может даже указать путь к гибели. Сновидения не прощают наивности. Они суть порождения духа, который не совсем человек, но скорее дыхание природы – прекрасной, щедрой, но жестокой богини. Если мы хотим охарактеризовать этот дух, лучше обратиться к древним мифологиям и сказкам первозданного леса. Цивилизация – дорогостоящий процесс; все ее блага достались человеку ценой огромных потерь, масштабы которых он забыл или никогда не осознавал.

Благодаря попыткам понять сновидения мы знакомимся с тем, что Уильям Джеймс метко назвал «периферией сознания». Сопутствующие элементы, на первый взгляд кажущиеся случайными и нежелательными, при более близком рассмотрении оказываются почти невидимыми корнями сознательных содержаний, то есть их сублиминальными аспектами. Они образуют психический материал, который должен рассматриваться как посредник между бессознательными и сознательными содержаниями, или как мост, перекинутый через пропасть между сознанием и физиологическими основами психики. Практическую значимость такого моста едва ли можно переоценить. Это необходимое звено между рациональным миром сознания и миром инстинкта. Чем больше наше сознание подвержено влиянию предрассудков, фантазий, инфантильных желаний и притягательной силы внешних объектов, тем шире становится уже существующий разрыв, что в конечном итоге может привести к невротической диссоциации и неестественной жизни, оторванной от здоровых инстинктов, природы и истины. Сновидения пытаются восстановить равновесие с помощью образов и эмоций, выражающих состояние бессознательного. Едва ли можно восстановить первоначальное состояние рациональными аргументами: они слишком плоски и бесцветны. Однако, как показывают приведенные мной примеры, язык сновидений содержит именно те образы, которые апеллируют к более глубинным слоям психики. Можно даже сказать, что толкование сновидений обогащает сознание до такой степени, что оно заново учится понимать забытый язык инстинктов.

Поскольку инстинкты суть физиологические побуждения, они регистрируются органами чувств и в то же время проявляются как фантазии. Однако в той мере, в какой они не воспринимаются чувственно, они обнаруживают свое присутствие только в образах. Подавляющее большинство инстинктивных феноменов состоит из образов, многие из которых носят символический характер. Значение таких образов не поддается мгновенному распознаванию. Главным образом мы находим их в сумеречном царстве между смутным сознанием и бессознательным фоном сновидения. Иногда сновидение настолько важно, что его посыл достигает сознания, каким бы неприятным или шокирующим он ни был. С точки зрения психического равновесия и физиологического здоровья в целом гораздо лучше, если сознательное и бессознательное будут тесно связаны и параллельны, а не расщеплены или диссоциированы. В этом отношении порождение символов можно считать наиболее ценной функцией.

Естественно, возникает вопрос: какой смысл в этой функции, если ее символы остаются незамеченными или непонятыми? Однако отсутствие осознанного понимания вовсе не означает, что сновидение не возымело эффекта. Даже цивилизованный человек иногда замечает, что сон, который он не может вспомнить, слегка меняет его настроение, будь то в лучшую или в худшую сторону. В некоторой степени сновидения могут быть «поняты» сублиминально; именно так они в основном и работают. Только когда сновидение производит особенно сильное впечатление или часто повторяется, желательны интерпретация и осознанное понимание. В патологических случаях интерпретация – настоятельная необходимость, если, конечно, отсутствуют явные противопоказания, например наличие латентного психоза, который только и ждет подходящего высвобождающего агента, чтобы проявиться в полную силу. Непродуманное и некомпетентное применение анализа и интерпретации сновидений не рекомендуется, тем более в случаях выраженной диссоциации между крайне однобоким сознанием и соответственно иррациональным или «безумным» бессознательным.

Вследствие бесконечного разнообразия сознательных содержаний и их отклонения от идеальной средней линии, бессознательная компенсация принимает не менее разнообразные формы. По этой причине трудно сказать, возможно ли каким-то образом классифицировать сновидения и их символы. Хотя некоторые сны и символы – в данном случае я бы предпочел называть их мотивами – довольно типичны и встречаются часто, большинство сновидений индивидуальны и атипичны. Типичные мотивы: вы падаете, летаете, вас преследуют дикие звери или люди, вы оказываетесь в общественном месте в полуголом или нелепом виде, куда-то торопитесь или теряетесь в бурлящей толпе, сражаетесь бесполезным оружием или вообще без него, бежите, но никуда не прибегаете, и т. д. Типичный инфантильный мотив – сон о превращении в лилипута, или в великана, или то в одного, то в другого попеременно.

Особого внимания заслуживают повторяющиеся сновидения. Известны случаи, когда один и тот же сон снится человеку с детства и до преклонных лет. Такие сновидения, как правило, либо компенсируют некий дефект в сознательной установке человека, либо восходят к травмирующему опыту, оставившему после себя определенные специфические предубеждения, либо предвосхищают важные события в будущем. Несколько лет подряд мне самому снился сон, в котором я находил в своем доме помещения, о существовании которых даже не подозревал. Иногда это были комнаты, где жили мои давно умершие родители: отец, к моему величайшему удивлению, устроил себе лабораторию, в которой изучал сравнительную анатомию рыб, а мать держала гостиницу для посетителей-призраков. Обычно это неизвестное мне крыло или отдельный гостевой дом представляли собой древнее сооружение, построенное несколько веков назад – давно заброшенное и перешедшее мне по наследству. Внутри находилась любопытная старинная мебель, а ближе к концу этой серии снов я обнаружил старую библиотеку с неизвестными мне книгами. Наконец, в последнем сне я открыл один из томов и нашел в нем множество самых чудесных символических рисунков. Когда я проснулся, мое сердце взволнованно билось.

Незадолго до этого я заказал заграничному букинисту один из классических алхимических трактатов, ибо наткнулся на цитату, которая, как мне казалось, могла быть связана с ранней византийской алхимией, и мне захотелось проверить ее. Спустя несколько недель после того, как я увидел во сне неизвестную книгу, пришла посылка с пергаментным фолиантом шестнадцатого века, украшенным множеством завораживающих символических рисунков. Я мгновенно вспомнил библиотеку из моего сновидения. Поскольку повторное открытие принципов алхимии составляет важную часть моей жизни как пионера психологии, мотив неизвестной пристройки в моем доме легко может быть истолкован как предвосхищение новых интересов и исследований. Во всяком случае, больше этого сна – а с того момента прошло тридцать лет – я не видел.

Символы, как и сновидения, представляют собой естественные продукты, но появляются не только в сновидениях. Они могут возникать в самых разных психических проявлениях: бывают символические мысли и чувства, символические действия и ситуации. Нередко создается впечатление, что не только бессознательное, но и неодушевленные предметы играют важную роль в символических паттернах. Известно множество достоверных историй о часах, которые останавливались в момент смерти своего владельца, как, например, маятниковые часы Фридриха Великого в Сан-Суси; о разбивающихся зеркалах или кипящих кофейниках, которые взрываются незадолго до кризиса или во время него, и т. д. Даже если скептик отказывается в них верить, истории такого рода возникают и рассказываются снова и снова, что является убедительным доказательством их психологической значимости, хотя невежественные люди и отрицают их фактическое существование.

Наиболее важные символы, однако, не индивидуальны, а коллективны по своей природе и происхождению. Чаще всего мы обнаруживаем их в религиях. Верующий убежден, что они имеют божественный источник – что они суть откровения, данные свыше. Скептик полагает, что они придуманы человеком. И тот и другой неправы. С одной стороны, такие символы действительно подвергались тщательному и вполне осознанному совершенствованию на протяжении веков, как и религиозные догмы. С другой стороны, это représentations collectives, восходящие к далекому прошлому; их в самом деле можно считать «откровениями», но только в том смысле, что они суть образы, берущие начало в сновидениях и творческих фантазиях. Последние представляют собой безотчетные, спонтанные манифестации, а вовсе не произвольные и преднамеренные изобретения.

Никогда на свете не существовало гения, который бы сел за перо и сказал: «Сейчас я придумаю символ». Никто не может взять более или менее рациональную мысль, возникшую как логический вывод или сознательно выбранную, а затем представить ее как «символическую» фантасмагорию. Какой бы фантастической ни казалась обертка, все равно это будет не символ, а знак, намекающий на сознательную мысль. Знак всегда меньше того, на что он указывает, а символ всегда заключает в себе больше, чем предполагает его очевидное значение. Посему мы никогда не останавливаемся на знаке, но идем прямиком к цели, которую он обозначает; символ же представляется нам достаточным сам по себе, ибо он обещает гораздо больше, чем выражает непосредственно.

Если содержание сновидения согласуется с сексуальной теорией, то мы заранее знаем его суть; если же оно символично, мы по меньшей мере можем сказать, что пока не понимаем его. Символ ничего не маскирует, он раскрывается во времени. Очевидно, что толкование даст один результат, если вы считаете сновидение символическим, и совершенно другой, если вы предполагаете, что основная мысль просто замаскирована, но уже известна в принципе. В последнем случае толкование не имеет смысла, ибо вы находите только то, что и так уже известно. По этой причине я всегда советую своим ученикам: «Узнайте о символизме как можно больше, но забудьте все это, когда анализируете сновидение». Этот совет настолько важен на практике, что я сам взял за правило напоминать себе, что никогда не смогу понять сновидение настолько, чтобы истолковать его верно. Я делаю это с целью приостановить поток собственных ассоциаций и реакций, которые в противном случае могли бы затмить неуверенность и колебания моего пациента. Поскольку для аналитика чрезвычайно важно получить как можно более точное представление о посыле сновидения, контекст его образов необходимо исследовать с максимальной тщательностью. Когда я работал с Фрейдом, мне приснился один сон, весьма показательный в этом отношении.

Мне снилось, что я в «своем доме», по всей видимости, на втором этаже, в уютной гостиной, обставленной в стиле восемнадцатого века. Я удивлен, потому что никогда раньше этой комнаты не видел. Мне интересно, как выглядит первый этаж. Я спускаюсь вниз и обнаруживаю, что там довольно темно. Стены обшиты панелями, а тяжелая мебель явно датируется шестнадцатым веком, если не раньше. Мое удивление и любопытство усиливаются. Я хочу узнать, как устроен весь дом, и решаю спуститься в подвал. Я нахожу дверь, а за ней – каменные ступени, которые ведут в большую сводчатую комнату. Пол выложен каменными плитами, а стены выглядят совсем старыми. Я разглядываю кладку и понимаю, что раствор смешан с битым кирпичом. Очевидно, это древнеримская стена. Мое возбуждение нарастает. Я замечаю железное кольцо, вделанное в одну из каменных плит в углу. Я поднимаю ее и вижу еще одну узкую лестницу, ведущую вниз, в какую-то пещеру. Очевидно, это доисторическая гробница. В ней я нахожу два черепа, несколько костей и осколки керамики. На этом я просыпаюсь.

Если бы Фрейд, анализируя это сновидение, следовал моему методу изучения контекста, он бы услышал весьма любопытную и многозначительную историю. Впрочем, скорее всего, он бы списал мой рассказ на попытку уйти от проблемы, которая в действительности была его собственной. На самом деле этот сон представлял собой краткое изложение моей жизни – жизни моего разума. Я вырос в доме, построенном двести лет назад, большинство предметов мебели насчитывало лет сто, а самым захватывающим интеллектуальным приключением было чтение Канта и Шопенгауэра. Труды Чарльза Дарвина стали для меня величайшим открытием. Прежде я жил со своими родителями в средневековье, где миром и человеком управляли божественное всемогущество и провидение. Этот мир устарел. Знакомство с восточными религиями и греческой философией релятивизировали мою христианскую веру. Именно по этой причине первый этаж был таким тихим, темным и явно необитаемым.

Мои тогдашние исторические интересы развились из давнего увлечения сравнительной анатомией и палеонтологией. В то время я трудился ассистентом в Анатомическом институте. Я живо интересовался останками ископаемого человека, особенно вызвавшим столько дискуссий Neander-thalensis и еще более спорным черепом питекантропа Дюбуа. Собственно говоря, таковы были мои настоящие ассоциации со сном. Но я не осмелился сказать о них Фрейду, поскольку знал, что он не любит упоминаний о черепах, скелетах и трупах. Он пребывал в странном убеждении, будто я предвижу его раннюю кончину. Этот вывод он сделал из моего интереса к мумифицированным трупам, выставленным в бременском музее Блайкеллер, который мы вместе посетили в 1909 году, во время нашей поездки в Америку.[37]

Одним словом, мне не хотелось высказывать свои мысли: недавний опыт заставил меня осознать всю глубину пропасти между моими воззрениями и воззрениями Фрейда. Я боялся, что потеряю его дружбу, если открою ему свой внутренний мир, который мог показаться ему в высшей степени странным. Чувствуя себя весьма неуверенно относительно собственной психологии, я почти автоматически солгал ему о своих «свободных ассоциациях», дабы избежать непосильной для меня задачи: растолковать ему основы моей очень личной и совершенно иной психической конституции.

Догадавшись, что Фрейд ищет во мне какое-то недопустимое желание, я предположил, что черепа могут относиться к некоторым членам моей семьи, чьей смерти я по каким-то причинам мог желать. Он согласился, что это возможно, но я был неудовлетворен такой «липовой» разгадкой.

Пока я пытался найти подходящие ответы на вопросы Фрейда, ко мне вдруг пришло интуитивное понимание той роли, которую субъективный фактор играет в психологическом понимании. Я был настолько ошеломлен, что только и думал, как бы побыстрее выпутаться из этой щекотливой ситуации. В конце концов я выбрал самый легкий путь и прибегнул ко лжи. Моя ложь не была ни элегантной, ни морально оправданной, но в противном случае я рисковал крупной ссорой с Фрейдом, а этого мне не хотелось по многим причинам.

Меня вдруг осенило, что мой сон означал меня самого, мою жизнь и мой мир, противопоставленные теоретическим построениям, воздвигнутым иным, чуждым мне разумом сообразно с его собственными целями и задачами. Это был мой сон, а не Фрейда, и внезапно я понял его значение.

Я должен извиниться за это довольно пространное описание того затруднительного положения, в которое я попал, рассказав Фрейду свой сон. Однако это хороший пример тех трудностей, с которыми сталкивается всякий, кто занимается профессиональным анализом сновидений. Слишком многое зависит от индивидуальных различий между аналитиком и анализандом.

Анализ сновидений на этом уровне не столько технический прием, сколько диалектический процесс между двумя личностями. Если рассматривать его как прием, уникальность субъекта как индивида исключается, а терапевтическая проблема сводится к простому вопросу: кто будет доминировать над кем? Именно по этой причине я отказался от гипноза, ибо не желал навязывать свою волю другим. Мне хотелось, чтобы исцеляющие процессы проистекали из личности самого пациента, а не из моих внушений, которые имели бы лишь преходящий эффект. Я стремился защитить и сохранить достоинство и свободу моих пациентов, чтобы они могли жить так, как им того хотелось.

Я не разделял взглядов Фрейда, придававшего чрезвычайно важное значение сексу. Безусловно, секс играет существенную роль среди человеческих мотивов, однако во многих случаях он вторичен по отношению к голоду, жажде власти, честолюбию, фанатизму, зависти, мести или всепоглощающей страсти творческого импульса и религиозного духа.

Впервые мне пришло в голову, что прежде чем строить общие теории о человеке и его психике, необходимо как можно больше узнать о реальных людях, а не об абстрактной идее Homo sapiens.