Бегство от свободы

Главный интерес для нас, впрочем, представляет реакция среднего сословия. Поднимающийся капитализм, хоть и способствовал росту его независимости и инициативы, представлял также большую угрозу. В начале XVI столетия представитель среднего класса еще не мог обрести благодаря новой свободе особой власти и уверенности в себе. Свобода несла скорее изоляцию и личную незначительность, чем силу и надежность. Помимо этого, индивид был полон жгучего возмущения роскошью и властью богачей, включая верхушку римской церкви. Протестантизм давал выход чувствам собственной ничтожности и возмущения; он уничтожил уверенность человека в безусловной любви Бога; он учил человека презирать себя и других и не доверять им; он делал его орудием вместо цели; он капитулировал перед светской властью и отказался от принципа, согласно которому светская власть не должна противоречить моральным принципам, и стал утверждать, что она оправдывается собственным существованием. Все это означало отказ от основ иудео-христианской традиции. Протестантизм рисовал человека, Бога и мир, в котором все это оправдывалось верой в собственную ничтожность и бессилие, которые происходили из природы человека как такового, а потому именно так и следовало чувствовать.

Таким образом, новые религиозные доктрины не только выражали чувства рядового представителя среднего класса, но, рационализируя и систематизируя, усиливали их. Впрочем, они делали больше: показывали индивиду дорогу к тому, чтобы справиться с тревогой. Его учили, что полностью приняв свое бессилие и порочность натуры, считая свою жизнь расплатой за грехи, благодаря самоуничижению и непрестанным усилиям он сможет преодолеть сомнения и тревогу; что полной покорностью он заслужит любовь Бога и сможет хотя бы надеяться оказаться одним из тех, кого Бог решил спасти. Протестантизм был ответом на человеческие потребности испуганного, неприкаянного, одинокого человека, которому нужно было разобраться и приобщиться к новому миру. Новая структура характера, явившаяся результатом экономических и социальных перемен и усиленная религиозными доктринами, в свою очередь стала важным фактором, придавшим форму дальнейшему социальному и экономическому развитию. Те самые качества, которые коренились в такой структуре характера – стремление трудиться, страсть к бережливости, готовность сделать свою жизнь орудием для внеличностной силы, аскетизм, навязчивое чувство долга, – в капиталистическом обществе стали производительными силами; без них современное экономическое и общественное развитие оказались бы немыслимы: они были специфической формой, которую приняла человеческая энергия и в которой она сделалась одной из движущих сил социального процесса. Действовать в соответствии со вновь сформировавшимся характером было выгодно с точки зрения экономической необходимости; это было также удовлетворительно психологически, поскольку такое поведение отвечало потребностям этой новой личности. Можно сформулировать тот же принцип в более общей форме: социальный процесс, определяя образ жизни индивида, т. е. его отношение к другим и к работе, формирует структуру его характера; новые идеи – религиозные, философские или политические – возникают в ответ на запрос этой изменившейся структуры характера и тем самым интенсифицируют и стабилизируют ее; вновь возникшие черты характера в свою очередь становятся важными факторами дальнейшего экономического развития и влияют на социальный процесс; хотя изначально они развились как реакция на угрозу новых экономических сил, постепенно они становятся производственными силами, способствующими новому экономическому развитию и интенсифицирующими его.

IV. Два аспекта свободы для современного человека

Предыдущая глава была посвящена анализу психологического смысла основных доктрин протестантизма. Было показано, что новые религиозные учения явились ответом на психические потребности людей, возникшие в результате развала средневековой социальной системы и зарождения капитализма. В центре нашего внимания находилась проблема свободы в ее двойственном значении: свобода от традиционных уз средневекового общества, хотя и давала индивиду новое чувство независимости, в то же время заставила его чувствовать одиночество и изоляцию, наполнила сомнениями и тревогой, принудила к новому подчинению и навязчивой иррациональной активности.

В этой главе я намерен показать, что дальнейшее развитие капиталистического общества воздействовало на личность в том же направлении, какое оно приняло в период Реформации.

Благодаря доктринам протестантизма человек оказывался психологически подготовлен для роли, которую он должен был играть в условиях современной индустриальной системы. Эта система, ее практика, тот дух, который она порождала, проникали во все сферы жизни и формировали личность человека, акцентируя те противоречия, которые мы обсуждали в предыдущей главе: она развивала человека – и делала его более беспомощным; она увеличивала свободу – и создавала новые зависимости. Мы не пытаемся описать воздействие капитализма на всю структуру характера человека, потому что мы сосредоточены лишь на одном аспекте этой общей проблемы: диалектическом характере процесса роста свободы. Нашей целью будет показать, что структура современного общества воздействует на человека в двух направлениях одновременно: он делается более независимым, самостоятельным и критичным, но в то же время изолированным, одиноким, испуганным. Понимание всей проблемы свободы зависит от способности видеть обе стороны этого процесса и не терять из вида одну, рассматривая другую.

Это трудно, потому что мы привыкли мыслить в не диалектических терминах и склонны к сомнениям в возможности того, что две противоположные тенденции могут быть вызваны одновременно одной и той же причиной. Более того, негативную сторону свободы, бремя, которое она налагает на человека, трудно осознать, особенно тем, кто высоко ценит свободу. В силу той борьбы, которая имела место на протяжении современной истории, внимание сосредоточено на свержении старых форм власти и принуждения. Естественно было чувствовать, что чем в большей мере эти традиционные оковы сбрасываются, тем бо́льшая свобода достигается. Нам не удается в достаточной мере осознать, что хотя человек избавился от старых врагов свободы, появились новые враги другой природы: ими не обязательно являются внешние ограничения, это внутренние факторы, блокирующие полную реализацию свободы личности. Мы полагаем, например, что свобода совести является одной из окончательных побед свободы. Мы не осознаем в достаточной мере тот факт, что хотя это победа над теми силами церкви и государства, которые не позволяли человеку выбирать религию в соответствии с собственными убеждениями, современный человек существенно растерял внутреннюю способность верить во что-то, что не может быть доказано методами естественных наук. Или другой пример: мы уверены, что свобода слова – последний шаг на пути к победе свободы. Мы забываем, что хотя свобода слова есть важная победа в борьбе против старых форм принуждения, современный человек оказался в положении, когда многое из того, что он думает и говорит, есть то, что думают и говорят все; он не обрел способности мыслить самостоятельно, что только и придает значение требованию, чтобы никто не мог препятствовать выражению его мыслей. Кроме того, мы гордимся тем, что образ жизни человека сделался свободен от внешних ограничений и теперь власть не может диктовать, что он должен и чего не должен делать. Мы недооцениваем роль анонимной власти в лице общественного мнения или «здравого смысла», которые могущественны в силу того, что мы готовы следовать ожиданиям остальных и ужасно боимся от них отличаться. Другими словами, мы заворожены ростом свободы от внешних по отношению к нам сил и не видим того, что внутренние ограничения, принуждения и страхи подрывают значение побед свободы над традиционными ее врагами. Поэтому мы склонны думать, что проблема свободы состоит исключительно в том, чтобы добиться еще больше той свободы, какой мы добились в ходе современной истории, и полагаем, что защита свободы от покушающихся на нее сил есть все необходимое. Мы забываем, что хотя все достижения, которые были завоеваны, следует защищать, проблема свободы – не только количественная, но и качественная; что мы должны не только защищать и охранять традиционную свободу, но должны добиваться свободы нового типа, той, которая позволит нам реализовать свою собственную личность, поверить в нее и в жизнь.

Любая критическая оценка эффекта, который промышленная система имела на этот вид внутренней свободы, должна начинаться с полного понимания огромного влияния, оказанного капитализмом на развитие человеческой личности. На самом деле любая критическая оценка современного общества, не принимающая во внимание этой стороны картины, неизбежно коренится в иррациональном романтизме и является аспектом критики капитализма не ради прогресса, а ради уничтожения самых важных достижений человека в современной истории.

То духовное освобождение человека, которое начал протестантизм, было продолжено капитализмом в психической, социальной и политической сферах. Основой этого развития стала свобода, а ее защитником – средний класс. Индивид больше не был связан закостенелой социальной системой, основанной на традиции и со сравнительно малым пространством для личного продвижения за пределы традиционных границ. Ему разрешалось и от него ожидалось, что он будет добиваться успеха в экономической области, насколько позволит его трудолюбие, разум, смелость, бережливость, удача. Ему давался шанс преуспеть, но существовал и риск проиграть, погибнуть или пострадать в яростной экономической битве, которую вели все против всех. При феодальной системе пределы его жизненного преуспеяния были определены до его рождения; при капиталистической же системе у индивида, особенно у представителя среднего класса, появлялась возможность – несмотря на многие ограничения – преуспеть за счет собственных достоинств и действий. Перед его глазами возникла цель, к которой можно было стремиться и часто выпадал шанс ее достичь. Человек учился полагаться на себя, принимать ответственные решения, отвергнуть как утешительные, так и пугающие суеверия. Он все больше освобождался от природных ограничений; делался повелителем сил природы, как в предыдущие эпохи не мог и мечтать. Люди стали равными; происхождение и религия, которые когда-то были естественными границами, не позволявшими человечеству объединиться, перестали иметь значение; люди учились видеть друг в друге людей. Мир делался все менее загадочным; человек начал смотреть на себя объективно и питать все меньше иллюзий. Росла и политическая свобода. В силу своего экономического положения восходящий средний класс мог завоевать политическую власть, а вновь обретенная политическая власть увеличивала возможности экономического прогресса. Великие революции в Англии и во Франции и борьба американских колоний за независимость были вехами этого развития. Вершиной эволюции свободы в политической сфере явилось современное демократическое государство, основанное на принципе равенства всех людей и на равном праве любого гражданина участвовать в управлении путем выбора своих представителей. Предполагалось, что каждый индивид способен действовать в собственных интересах, одновременно заботясь об общем процветании нации.

Одним словом, капитализм не только освободил человека от традиционных уз, но и сделал существенный взнос в рост позитивной свободы, в рост активной, критичной, ответственной личности. Однако хотя такова была одна сторона воздействия капитализма на увеличивающуюся свободу, в то же время имелась и другая: он сделал индивида более одиноким и изолированным, проникнутым чувством собственной незначительности и бессилия.

Первый фактор, который мы упомянем, является одной из общих характеристик капиталистической экономики: это принцип частной инициативы. По контрасту со средневековыми феодальными порядками, когда каждый человек обладал определенным местом в упорядоченной и прозрачной социальной системе, капиталистическая экономика заставила индивида полагаться исключительно на себя. Что он делал, как делал, преуспел или потерпел неудачу – все это стало его личным делом. То, что этот принцип ускорял процесс индивидуализации, очевидно и всегда упоминается как важный довод в пользу современной культуры. Однако, способствуя достижению «свободы от», данный принцип помогал расторгнуть все связи между людьми и тем самым изолировал и отделял индивида от других. Такое развитие было подготовлено учениями Реформации. В католицизме отношения человека с Богом базировались на принадлежности к церкви. Церковь рассматривалась как звено, связующее человека с Богом; таким образом, с одной стороны, она ограничивала личность индивида, но с другой позволяла ему обращаться к Богу в качестве неотъемлемой части группы. Протестантизм оставил человека перед лицом Бога одиноким. Вера, как ее рассматривал Лютер, была совершенно субъективным переживанием; представление о спасении в кальвинистской доктрине имело то же субъективное качество. Индивид, представший перед могуществом Бога в одиночестве, чувствовал себя сокрушенным и не мог искать спасения в полном подчинении. Психологически такой духовный индивидуализм не особенно отличается от индивидуализма экономического. В обоих случаях человек совершенно изолирован и в одиночку противостоит высшей силе, будь то Бог, конкуренты или безличные экономические силы. Индивидуалистические отношения с Богом являлись психологической подготовкой к индивидуалистическим мирским действиям.

Если индивидуалистический характер экономической системы есть неоспоримый факт и только роль, которую этот экономический индивидуализм играет в одиночестве индивида, выглядит сомнительной, то положение, которое мы сейчас будем обсуждать, противоречит одной из самых широко распространенных и общепринятых концепций капитализма. Эти концепции гласят, что в современном обществе человек стал центром и целью всей деятельности и то, что он делает, он делает для себя, а собственный интерес и эгоизм – всесильные мотивы его активности. Из говорившегося в начале главы следует, что мы в некоторой мере с этим согласны. В последние четыреста лет человек многое делает для себя, в соответствии со своими целями. Однако то, что он считает своей целью, в значительной мере ею не является, если понимать под «ним» не «работника», не «производителя», а конкретное человеческое существо со всеми эмоциональными, интеллектуальными и чувственными возможностями. Помимо утверждения человеком себя, которое принес капитализм, он привел и к самоотрицанию и аскетизму, являющимися прямым продолжением духа протестантизма.

Для объяснения этого положения нужно указать на факт, который уже приводился в предыдущей главе. В средневековой системе капитал был слугой человека, но в современном обществе он сделался его господином. В средневековом мире экономическая деятельность была средством достижения цели, и этой целью была жизнь как таковая или – как это понимала католическая церковь – духовное спасение человека. Производственная деятельность необходима, даже богатство может служить целям Бога, но любые внешние действия значимы и достойны только тогда, когда они служат целям жизни. Экономическая активность и стремление к выгоде ради самих себя для средневекового мыслителя выглядели столь же иррациональными, сколь их отсутствие для современной мысли.

При капитализме экономическая активность, успех, доходы стали целью сами по себе. Судьба человека – способствовать росту экономики, накапливать капитал не ради собственного счастья или спасения, а ради него как самоцели. Человек стал винтиком в огромной экономической машине – важным винтиком, если имеет большой капитал, или незначительным, если его не имеет, – но всегда винтиком, нужным для достижения внешних целей. Эта готовность подчинить собственную личность вне-человеческим целям оказалась подготовлена протестантизмом, хотя ничто не было дальше от взглядов Лютера или Кальвина, чем одобрение такого первенства экономической деятельности. Однако в своих религиозных учениях они заложили фундамент такого развития, переломив духовный хребет человека – его чувство собственного достоинства и гордость, – и внушая, что собственные усилия человека бессмысленны с точки зрения высших сил.

Как мы видели в предыдущей главе, одним из главных пунктов учения Лютера был акцент на греховности человеческой природы, на бесполезности собственной воли человека и его усилий. Кальвин также подчеркивал порочность человека и в центр всей своей системы ставил самоуничижение индивида и, более того, объявлял целью человеческой жизни прославление Бога – и ничего для себя. Так Лютер и Кальвин психологически готовили человека к роли, которую он должен играть в современном обществе: чувствовать себя ничтожным и быть готовым подчинить свою жизнь исключительно целям, которые не являются его собственными. Как только человек становился готов сделаться ничем, кроме как орудием славы Бога – Бога, не олицетворявшего ни справедливости, ни любви, – он был достаточно подготовлен к роли слуги экономической машины, а со временем и «фюрера».

Подчинение индивида нуждам экономической системы основывается на особенностях капиталистического способа производства, который делает накопление капитала задачей и целью экономической активности. Человек работает для получения прибыли, но полученная прибыль не расходуется для удовлетворения его потребностей, а становится новым вложением в капитал; этот увеличившийся капитал приносит новую прибыль, которая снова должна стать вложением – и так далее по кругу. Всегда находились капиталисты, расходовавшие деньги на роскошь или совершавшие «показные траты», однако классические представители этого класса предпочитали работу, а не расточительство. Этот принцип накопления капитала вместо трат на потребление – предпосылка огромных свершений современной индустриальной системы. Если бы человеку не было присуще аскетическое отношение к жизни и стремление вкладывать плоды своего труда в развитие производственных возможностей экономической системы, наш прогресс в подчинении себе природы не мог бы иметь места; именно этот рост производительных сил общества впервые в истории позволяет нам представить себе будущее, в котором непрерывная борьба за удовлетворение материальных потребностей прекратится. Впрочем, если принцип работы ради накопления капитала объективно очень много дает для прогресса человечества, субъективно он заставляет человека трудиться ради целей, лежащих вне его, и превращает индивида в слугу той самой машины, которую он создал, и тем самым чувствовать свою личную незначительность и бессилие.

До сих пор мы обсуждали тех представителей современного общества, которые обладали капиталами и могли вкладывать доходы для их дальнейшего роста. Независимо от того, были это крупные или мелкие капиталисты, их жизнь посвящалась выполнению их экономической функции: накоплению капитала. Но что насчет тех, кто капитала не имел и должен был зарабатывать себе на жизнь, продавая свой труд? Психологический эффект того экономического положения, в котором они оказывались, не слишком отличался от испытываемого капиталистами. Во-первых, принадлежность к наемной рабочей силе означала зависимость от законов рынка, от процветания или депрессии, от технического прогресса, плоды которого находились в руках нанимателя. Последний напрямую манипулировал работниками, и для них он делался представителем высшей силы, которой они должны были подчиняться. Это особенно характеризовало положение работников до и в течение девятнадцатого века. Впоследствии движение профсоюзов позволило наемным рабочим обрести некоторую собственную силу и тем самым изменить ситуацию, при которой они были всего лишь объектами манипулирования.

Однако помимо этой прямой личной зависимости работника от нанимателя он, как и общество в целом, был проникнут духом аскетизма и подчинения внеличностным целям, который мы описывали как характерный для владельца капитала. Это неудивительно: в любом обществе дух всей культуры определяется духом, присущим наиболее могущественным группам. Отчасти дело в том, что именно эти группы обладают властью и контролируют образовательную систему, школы, церковь, прессу, театр и тем самым прививают свои идеи всему населению; более того, эти властные группы обладают таким престижем, что низшие классы охотно принимают и имитируют их ценности и идентифицируют себя с ними психологически.

До сих пор мы утверждали, что капиталистический способ производства делал человека инструментом для достижения внешних по отношению к нему экономических целей и усиливал дух аскетизма и личной ничтожности, к чему его психологически подготовила Реформация. Этот тезис, впрочем, противоречит тому факту, что современный человек кажется мотивированным не стремлением к аскетизму и самопожертвованию, а, напротив, высшей степенью эгоизма и преследованием собственных интересов. Как можем мы примирить то обстоятельство, что объективно индивид стал добиваться целей, не являющихся его собственными, но субъективно полагает себя мотивированным своекорыстием? Как можем мы совместить дух протестантизма и его упор на бескорыстии с современной доктриной эгоизма, который, по словам Макиавелли, есть сильнейший мотив человеческого поведения, а желание личного преуспеяния сильнее всех моральных соображений и человек скорее обречет на смерть собственного отца, чем поступится своим состоянием? Может ли это противоречие быть преодолено предположением, что упор на бескорыстии был лишь идеологией, прикрывающей глубинный эгоизм? Хотя это может быть до некоторой степени верно, мы не думаем, что таков полный ответ на вопрос. Чтобы показать, в каком направлении следует искать ответ, нужно заняться психологическими тонкостями проблемы себялюбия.

Предположение, лежащее в основе взглядов Лютера и Кальвина, как и Канта и Фрейда, таково: себялюбие идентично любви к себе. Любить других – добродетель, любить себя – грех. Более того, любовь к другим и любовь к себе – вещи взаимоисключающие.

Теоретически здесь мы встречаемся с заблуждением насчет природы любви. Любовь изначально не «вызывается» конкретным объектом; она является длящимся свойством человека, которое только актуализируется определенным «объектом». Ненависть есть страстное желание разрушать; любовь же – страстное утверждение «объекта». Она не «аффект», а активное устремление и внутренняя связь, целью которых является счастье, рост, свобода объекта. Это готовность, которая в принципе может обратиться на любого человека или объект, включая самого индивида. Исключительная любовь содержит в себе противоречие. Несомненно, не случайно определенный человек делается «объектом» выраженной любви. Факторы, обусловливающие такой специфический выбор, слишком многочисленны и сложны, чтобы их можно было обсудить здесь. Важный момент, впрочем, заключается в том, что любовь к конкретному «объекту» есть лишь актуализация и концентрация постоянно присутствующей любви в отношении одного человека; это не то, что утверждает романтическая любовь: будто имеется лишь один-единственный человек в мире, которого можно любить, и что главный шанс в жизни – найти такого человека, любовь к которому есть результат отказа от всех остальных. Та разновидность любви, которую можно испытывать лишь к единственному человеку, самим этим фактом показывает, что это не любовь, а всего лишь садомазохистская привязанность. Основное утверждение, содержащееся в любви, направлено на любимого человека как на инкарнацию сущностно человеческих качеств. Любовь к одному человеку предполагает любовь к человеку как таковому. Любовь к человеку вообще не является, как это часто считается, абстракцией, возникающей «после» любви к конкретному человеку или распространением чувства, испытываемого к специфическому «объекту»; это предпосылка, хотя генетически и обретается при контакте с конкретным индивидом.

Отсюда следует, что я сам, в принципе, являюсь таким же объектом своей любви, как и другой человек. Утверждение моей собственной жизни, счастья, роста, свободы коренится в наличии базовой готовности и способности к такому утверждению. Если индивид обладает такой готовностью, он также готов любить себя; если он может «любить» только других, он не может любить вообще. Себялюбие не идентично любви к себе; оно ей противоположно.

Себялюбие – одна из разновидностей алчности. Как всякая алчность, себялюбие отличается ненасытностью; в результате никогда не достигается настоящее удовлетворение. Алчность – бездонная пропасть; она ведет к изнеможению в бесконечных усилиях удовлетворить потребность, никогда не достигая насыщения. Пристальное наблюдение показывает, что себялюбивый человек вечно озабочен собой, никогда не бывает удовлетворен, вечно боится не получить достаточно, упустить возможность. Он пылает жгучей завистью к любому, кому могло достаться больше. Если присмотреться еще внимательнее, особенно к неосознаваемой динамике, окажется, что человек такого типа совершенно себе не нравится, он себе глубоко не симпатичен.

Загадку этого кажущегося противоречия легко разрешить. Себялюбие имеет корни именно в отсутствии симпатии к себе. Человек, который не нравится себе, который себя не одобряет, все время тревожится по поводу себя. Он не обладает внутренней уверенностью, которая может существовать только на основе искренней симпатии и утверждения. Он должен быть озабочен собой, жаждать получить все для себя, поскольку изначально лишен уверенности и удовлетворения. То же самое верно для так называемой нарциссической личности, которая не столько озабочена приобретением для себя вещей, сколько обожанием себя. Хотя на поверхности все выглядит так, будто такие люди очень себя любят, на самом деле они себе не нравятся, и их нарциссизм – как и эгоизм – есть сверх-компенсация основополагающего отсутствия любви к себе. Фрейд указывал, что нарциссический индивид отнял свою любовь у других и обратил ее на собственную персону. Хотя первая часть этого утверждения верна, вторая ошибочна – такой человек не любит ни других, ни себя.

Вернемся теперь к вопросу, который привел нас к психологическому анализу себялюбия. Мы столкнулись с противоречием: современный человек полагает, что мотивирован собственной выгодой, а на самом деле его жизнь посвящена достижению целей, которые не являются его собственными; точно так же Кальвин верил в то, что цель существования человека – не быть собой, а прославлять Бога. Мы постарались показать, что корни эгоизма кроются в отсутствии утверждения себя и любви к своему истинному «я», т. е. к целостному конкретному индивиду со всеми его возможностями. То «я», в интересах которого действует современный человек, есть «социальное я», личность, изначально созданная для роли, которую индивид должен играть и которая в действительности представляет собой всего лишь субъективную маску для объективной социальной функции человека в обществе. Современный эгоизм – это алчность, порождаемая фрустрацией истинного «я», объект которой – социальное «я». Хотя современный человек как будто характеризуется абсолютным утверждением себя, на самом деле его «я» ослаблено и сведено к сегменту целостной личности – интеллекту и воле; другие части его целостной личности оказываются исключены.

Даже если все это верно, разве усиливающееся господство над природой не ведет к росту силы отдельной личности? В определенной степени это справедливо, но относится только к позитивной стороне личностного развития, о которой не следует забывать. Однако хотя человек достиг замечательных успехов в управлении природой, общество не контролирует те самые силы, которые создало. Рациональность производственной системы, ее технические аспекты сопровождаются иррациональностью этой системы в ее социальных аспектах. Экономические кризисы, безработица, войны управляют судьбой человека. Человечество выстроило свой дом; оно создало заводы и здания, оно производит автомобили и одежду, выращивает зерно и плоды. Однако человек оказался отстранен от созданного собственными руками, он больше не хозяин того мира, который построил; напротив, этот созданный человеком мир стал его господином, перед которым он склоняется, который старается умилостивить или, если удастся, им манипулировать. Творение его рук стало для него Богом. Представляется, что им движет собственная выгода, но в действительности вся его личность со всеми своими возможностями сделалась инструментом для достижения целей той самой машины, которую он создал. Он поддерживает иллюзию того, что он – центр мироздания, и тем не менее он проникнут острым чувством своей незначительности и бессилия, которое его предки когда-то осознанно испытывали перед Богом.

Чувства изоляции и бессилия современного человека еще более усиливаются тем, какими являются все его человеческие отношения. Конкретная связь одного человека с другим утратила свой прямой и гуманный характер и обрела дух манипулирования, инструментальности. Во всех социальных и личных отношениях правят законы рынка. Очевидно, что контакты между конкурентами должны основываться на взаимном человеческом равнодушии. Иначе любой из них был бы скован в выполнении своей экономической задачи – бороться друг с другом и, если необходимо, не останавливаться перед полным экономическим уничтожением конкурента.

Отношения между работником и работодателем проникнуты тем же духом безразличия. Слово «наниматель» определяет все содержание отношений: владелец капитала нанимает и использует другого человека, как он использует машину. Оба – и работник, и работодатель – действуют в своих экономических интересах: их отношения таковы, что оба оказываются средством для достижения цели, оба служат орудием друг для друга. Это не отношения двух человеческих существ, испытывающих интерес друг к другу помимо этой взаимной полезности. Та же инструментальность является правилом отношений между бизнесменом и его клиентом. Клиент – объект манипулирования, а не конкретный человек, в удовлетворении потребностей которого бизнесмен заинтересован. Отношение к труду также имеет характер инструментальности: в отличие от средневекового ремесленника современный производитель не испытывает особого интереса к тому, что производит: его главная цель – получить доход от вложения своего капитала, а то, что он производит, зависит исключительно от рынка, который определяет, вложение капитала в какую отрасль окажется выгодным.

Не только экономические, но и личные отношения между людьми имеют тот же характер отчуждения: они делаются отношениями не между человеческими существами, а между вещами. Однако, возможно, самым важным и самым разрушительным проявлением этого духа инструментальности является отношение человека к себе самому. Индивид не только продает товары, он и себя чувствует товаром. Неквалифицированный рабочий продает свою физическую силу; бизнесмен, врач, клерк продает свою «личность». Каждому из них необходимо иметь «личность», если он хочет продать свой продукт или услугу. Эта личность должна быть привлекательной, но кроме этого человек должен отвечать ряду других требований: обладать энергией, инициативой и многим еще в соответствии со своей профессией. Как и в случае любого другого товара, цену этих человеческих качеств и даже само их существование определяет рынок. Если не находится применения тем качествам, которыми человек обладает, можно считать, что их нет; точно так же товар, который нельзя продать, лишается цены, хотя потребительскую ценность может и иметь. Таким образом, уверенность в себе, чувство собственной значимости есть всего лишь показатель того, что о человеке думают другие. Это не он уверен в собственной ценности независимо от его популярности и рыночного успеха. Если он пользуется спросом, он становится кем-то; если он не популярен, он просто никто. Эта зависимость самоуважения от успеха «личности» есть причина того, что для современного человека так чрезвычайно важна популярность. От нее зависит не только то, преуспевает или нет человек в практических вещах, но и сможет ли он сохранить самоуважение или окажется жертвой комплекса неполноценности.

Мы старались показать, что новая свобода, которую капитализм принес индивиду, добавилась к эффекту религиозной свободы, которую человеку уже дал протестантизм. Индивид сделался более одиноким, изолированным, стал инструментом в руках всеохватывающих мощных сил вне его; он получил «индивидуальность», но при этом оказался растерянным и неуверенным в себе. Имелись факторы, которые могли помочь ему преодолеть явные проявления этой глубинной неуверенности. В первую очередь поддержку его «я» оказывало обладание собственностью. «Его» как человека и принадлежащую ему собственность нельзя было бы разъединить. Одежда человека или его дом были такой же его частью, как его тело. Чем меньше человек чувствовал себя кем-то, тем больше он нуждался во владении собственностью. Если индивид не имел собственности или потерял ее, он лишался важной части своего «я» и в определенной степени не рассматривался как зрелый человек – и окружающими, и самим собой.

Другими факторами, служившими поддержкой личности, являлись престиж и власть. Отчасти они следствие обладания собственностью, отчасти – прямое следствие успеха в конкуренции. Восхищение со стороны других и власть над ними в добавление к опоре, предоставленной собственностью, служило поддержкой неуверенной личности.

Для тех, кто не обладал ни собственностью, ни социальным престижем, источником индивидуального престижа служила семья. Там человек мог почувствовать себя «кем-то». Его слушались жена и дети, он был в центре внимания; такая роль наивно воспринималась как естественное право. Индивид мог быть никем в своих социальных отношениях, но дома он был королем. Ощущение собственной значительности, помимо семьи, поддерживалось национальной гордостью (в Европе часто гордостью классовой). Даже если человек лично был никем, он гордился принадлежностью к группе, которую он мог считать выше других сравнимых групп.

Эти факторы, поддерживающие ослабленного индивида, следует отличать от тех, о которых мы говорили в начале этой главы: фактическую экономическую и политическую свободу, возможность проявлять личную инициативу, увеличивающееся рациональное просвещение. Перечисленные факторы действительно усиливали личность и вели к развитию индивидуальности, независимости, рациональности. С другой стороны, поддерживающие факторы только помогали компенсации неуверенности и тревоги. Они их не искореняли, а только прикрывали и тем самым помогали человеку осознанно чувствовать уверенность; однако такая поддержка оставалась лишь на поверхности и длилась только до тех пор, пока наличествовали поддерживающие факторы.

Любой подробный анализ истории Европы и Соединенных Штатов в период между Реформацией и современностью мог бы показать, как параллельно развиваются или, точнее, переплетаются две противоречивые тенденции эволюции общества от «свободы от» к «свободе для». К сожалению, такой анализ выходит за пределы возможностей этой книги и должен быть оставлен для другой публикации. В отдельные периоды и в некоторых социальных группах человеческая свобода в положительном смысле – силы и достоинства личности – была доминирующим фактором; это в целом происходило в Англии, Франции, Америке и Германии, когда среднее сословие добивалось экономических и политических побед над представителями старого режима. В этой борьбе за позитивную свободу средний класс мог обращаться к той стороне протестантизма, которая подчеркивала человеческую автономность и достоинство, в то время как католическая церковь была союзницей тех групп, которые боролись против освобождения человека ради сохранения собственных привилегий.

Согласно современному философскому мышлению, два аспекта свободы остаются переплетенными, как уже были при теологических доктринах Реформации. Так, для Канта и Гегеля автономность и свобода индивида есть центральные постулаты их систем; однако они делают человека подчиненным всесильному государству. Философы времен французской революции, а в XIX веке Фейербах, Маркс, Штирнер, Ницше снова в бескомпромиссной форме выразили идею о том, что индивид не должен преследовать никаких целей, внешних по отношению к его собственному росту или счастью. Их современники – реакционные философы, впрочем, недвусмысленно постулировали подчинение индивида духовным и светским властям. Во второй половине XIX века и начале XX тенденция к человеческой свободе в ее позитивном смысле достигла своего пика. В этом участвовал не только средний класс; рабочий класс превратился в активного и свободного агента, который борется за собственные экономические цели и одновременно за более широкие цели всего человечества.

С наступлением монополистической фазы капитализма, усиленно развивающейся в последние десятилетия, относительный вес обеих тенденций человеческой свободы изменился. Те факторы, которые ослабляют человеческую личность, выигрывают, а те, что усиливают, относительно теряют значимость. Чувства бессилия и одиночества у человека выросли, его «свобода» от всех традиционных связей сделалась более выраженной, его возможности индивидуальных экономических достижений сузились. Индивид чувствует себя под угрозой со стороны гигантских сил; во многих отношениях ситуация напоминает XV–XVI столетия.

Самым важным фактором в этом развитии является возросшая власть монополистического капитала. Концентрация капитала (не богатства) в определенных секторах нашей экономической системы ограничивает возможности успеха частной инициативы, смелости, интеллекта. В тех областях, где монополистический капитал победил, экономическая независимость многих была уничтожена. Для тех, кто продолжает бороться, в особенности для значительной части среднего класса, борьба приобретает характер сражения против настолько превосходящих сил, что на смену уверенности в персональной инициативе и мужеству приходит чувство бессилия и безнадежности. Огромная, хоть и тайная власть над всем обществом принадлежит малой группе, от решений которой зависит судьба значительной части населения. Инфляция в Германии в 1923 году или американский крах в 1929 усилили чувство неуверенности и разбили надежды многих на преуспеяние благодаря собственным усилиям и традиционную веру в неограниченные возможности успеха.

Малый и средний бизнес, которому угрожает могущество крупного капитала, может по-прежнему приносить доход и сохранять свою независимость, но нависшая над ним угроза усиливает неуверенность и бессилие предпринимателя гораздо больше, чем раньше. В своей борьбе против конкурентов-монополистов он противостоит гигантам, в то время как привык бороться с равными. Психологическая ситуация для таких независимых дельцов, для которых современное промышленное развитие создало новые экономические функции, также отличается от той, которая существовала для прежних независимых предпринимателей. В качестве иллюстрации этих различий часто приводится пример роста числа представителей среднего класса нового типа: владельцев бензоколонок. Многие из них экономически независимы. Они владеют своим бизнесом в точности так же, как раньше владел бакалейщик или портной. Но какая разница между старым и новым типами независимых предпринимателей! Владелец бакалейной лавки нуждался во многих знаниях и умениях. Он мог выбирать между оптовыми поставщиками в зависимости от ассортимента, цены и качества товара; у него была клиентура, потребности которой он должен был знать и давать советы при выборе покупки; в отношении покупателей он должен был решать, кому можно, а кому нельзя предоставить кредит. В целом роль старомодного предпринимателя предполагала не только независимость, но и обладание определенными умениями, оказание индивидуализированных услуг, знания и предприимчивость. Ситуация для владельца бензоколонки носит совершенно другой характер. Он торгует лишь одной разновидностью товаров: бензином и смазочными материалами. Он ограничен в возможностях торговаться с нефтедобывающими компаниями. Он механически повторяет одно и то же действие: наполняет баки топливом снова и снова. Тут меньше места для умений, инициативы, личной предприимчивости, чем у прежнего бакалейщика. Доход владельца бензоколонки определяется двумя факторами: ценой, которую он должен платить за горюче-смазочные материалы, и числом автомобилей, которые останавливаются у его бензоколонки. Оба эти фактора в основном вне его контроля; он выполняет всего лишь функцию посредника между оптовым поставщиком и потребителем. Психологически мало разницы между положением наемного работника концерна и «независимого» предпринимателя; он всего лишь винтик в огромном механизме распределения.

Что касается нового среднего класса, состоящего из «белых воротничков», число которых выросло с расширением крупного бизнеса, очевидно, что их положение очень отличается от положения прежних мелких независимых дельцов. Можно утверждать, что они больше не являются независимыми в формальном смысле, но на самом деле возможности для развития инициативы и интеллекта как основы успеха у них столь же, а то и более велики, чем у старомодного портного или бакалейщика. Это, несомненно, в определенном смысле верно, хотя и не очень ясно, до какой степени. Однако психологически ситуация «белого воротничка» очень отличается. Он – часть огромного экономического механизма, выполняет очень специализированные функции, яростно конкурирует с сотнями других, находящихся в том же положении, и безжалостно увольняется, если отстает от других. Короче говоря, если его шанс на успех иногда и выше, чем у предпринимателя старого типа, он в значительной мере утратил ту уверенность и независимость, которые были у прежних дельцов, и превратился в винтик, иногда маленький, иногда побольше, механизма, который навязывает ему свой темп, управлять которым он не может и по сравнению с которым он совершенно незначителен.

Психологическое воздействие на работника оказывают и огромный размер и мощь большой фирмы. На меньшем предприятии прежних дней работник знал своего босса лично и был знаком со всем производством, которое можно было охватить взглядом; хотя его нанимали и увольняли в соответствии с законами рынка, существовали какие-то конкретные связи с боссом и с предприятием, что давало ощущение твердой почвы под ногами. Сотрудник предприятия, на котором трудятся тысячи человек, находится в ином положении. Босс превращается в абстрактную фигуру – работник никогда его не видит; «менеджмент» есть абстрактная сила, с которой он имеет дело не напрямую и по отношению к которой он как индивид ничтожен. Предприятие имеет такие размеры, что человек видит только маленький сектор, связанный с его конкретной работой.

Ситуация несколько уравновесилась благодаря профсоюзам. Они не только улучшили экономическое положение рабочих, но и оказали важное психологическое влияние, дав работнику ощущение силы и значительности в контактах с теми гигантами, которые ему противостоят. К несчастью, многие профсоюзы сами выросли в огромные организации, в которых остается мало места для инициативы отдельного индивида. Член профсоюза платит взносы и время от времени голосует, однако остается лишь мелким винтиком большого механизма. Чрезвычайно важно, чтобы профсоюзы превратились в органы, поддерживаемые активным сотрудничеством каждого члена и так организованные, чтобы каждый член профсоюза имел возможность активно участвовать в жизни организации и чувствовать свою ответственность за то, что в ней происходит.

Незначительность индивида в нашу эру касается не только его роли предпринимателя, служащего или неквалифицированного рабочего, но и роли потребителя. За последние десятилетия в ней произошли радикальные перемены. Покупатель, пользовавшийся лавкой, принадлежавшей независимому торговцу, был уверен в том, что ему лично будет уделено внимание: каждая его покупка была важна для лавочника, а потому клиента принимали как уважаемого человека, его желания учитывались; сам факт покупки давал ему чувство значимости и достоинства. Совершенно иным является отношение к покупателю в универмаге. На него производит впечатление огромное здание, множество продавцов, обилие выставленных товаров; все это заставляет его в сравнении с этим чувствовать себя кем-то незначительным. Как индивид он не имеет ценности для универмага. Конечно, он важен как один из потребителей; его не хотят потерять как покупателя, потому что это свидетельствовало бы о каких-то недочетах, которые могут привести к потере и других клиентов. Как абстрактный потребитель он важен; как конкретный – совершенно не имеет значения. Никто не радуется его приходу, никто особенно не интересуется его желаниями. Акт покупки сделался сходным с посещением почты для приобретения марок.

Ситуация еще усугубляется методами современной рекламы. Разговоры торговца прежних времен были по сути рациональными. Он знал свой товар, знал потребности покупателя и на основе этих знаний пытался совершить сделку. Несомненно, его рекомендации не были полностью объективными, он, насколько мог, использовал убеждение; тем не менее ради того, чтобы принести успех, его слова должны были быть рациональными и соответствовать здравому смыслу. Значительная часть современной рекламы совершенно иная: она обращена не к разуму, а к эмоциям: как и любой другой вид гипнотического внушения, она старается произвести впечатление на потребителя эмоционально, а затем заставить подчиниться интеллектуально. Такой вид рекламы использует самые разнообразные средства: повторение одной и той же формулы снова и снова; воздействие образа пользующейся влиянием личности – светской дамы или знаменитого боксера, который курит определенный сорт сигарет; привлечение потребителя и одновременное ослабление его способности к критическому мышлению благодаря сексуальной привлекательности хорошенькой девушки. Покупателя завлекают возможностью устранить дурной запах изо рта или соблазняют мечтаниями о внезапной перемене в жизни, если он купит определенный сорт мыла или модную рубашку. Все эти методы по сути иррациональны, они не имеют никакого отношения к качеству товара; как опиум или откровенный гипноз, они подавляют критические способности потребителя. Они приносят определенное удовлетворение благодаря сходству с мечтой, но в то же время усиливают чувство незначительности и бессилия.

На самом деле эти методы угнетения способности к критическому мышлению более опасны для нашей демократии, чем многие открытые нападки на нее, и более аморальны – если иметь в виду человеческую цельность, – чем непристойная литература, за публикацию которой положено наказание. Движение защиты прав потребителя пытается восстановить его способность к критическому мышлению, его достоинство и чувство собственной значимости и тем самым действует в том же направлении, что и профсоюзы. Впрочем, это пока не выходит за рамки скромного начала.

То, что верно для экономической сферы, также верно и для политической. В ранние дни демократии существовали ее разные виды, при которых индивид мог конкретно и активно участвовать в голосовании по определенному решению или за определенного кандидата. Обсуждавшиеся вопросы, как и кандидаты, были ему знакомы; акт голосования, часто происходивший на собрании всего населения города, обладал конкретностью, и каждый гражданин имел значение. Сегодня избиратель имеет дело с гигантскими партиями, которые от него так же далеки и так же влиятельны, как и гигантские промышленные корпорации. Предлагаемые программы сложны и еще более затуманиваются при обсуждении. Избиратель может иногда встречаться с кандидатом во время предвыборной компании, однако с наступлением эры масс-медиа это случается не так уж часто; так гражданин теряет один из последних шансов оценить «своего» кандидата. На самом деле ему предлагается выбор из двух или трех кандидатур, выдвинутых партийной машиной, но они выдвигаются не по «его» выбору, избиратель и кандидат мало знают друг о друге, и их отношения столь же абстрактны, как большинство отношений в обществе.

Как и влияние рекламы на потребителя, методы политической пропаганды имеют тенденцию усиливать чувство собственной незначительности у избирателя. Повторение лозунгов и внимание к факторам, не имеющим отношения к обсуждаемым вопросам, заглушают критические соображения избирателя. Ясное и рациональное обращение к его мышлению скорее исключение, чем правило в политической пропаганде – даже в демократических странах. Перед лицом силы и величины партий, прославляемых их пропагандой, отдельный избиратель не может не чувствовать себя маленьким и незначительным.

Все это не означает, что реклама и политическая пропаганда открыто подчеркивают незначительность индивида. Совсем наоборот: они льстят ему, заставляют его казаться кем-то важным, притворяются, будто обращаются к его критическим суждениям, к его способности выбирать. Однако эти уловки по сути способ усыпить подозрения индивида и заставить его ошибочно счесть решение его личным. Нет нужды указывать, что пропаганда, о которой я говорю, не является полностью иррациональной и что доводы, приводимые разными партиями и разными кандидатами, различаются по рациональности и весу.

Растущему бессилию индивида способствуют и другие факторы. Экономическая и политическая сферы стали более сложными и обширными, чем были раньше; у человека остается все меньше возможностей в них ориентироваться. Опасности, с которыми он сталкивается, тоже выросли в размерах. Структурная безработица многих миллионов усиливает чувство неуверенности. Хотя поддержка безработных за счет общественных средств во многом смягчает последствия безработицы не только экономически, но и психологически, факт остается фактом: для огромного большинства населения гнет перспективы оказаться безработным очень тяжел психологически, и опасение этого накладывает отпечаток на всю жизнь человека. Иметь работу – независимо от того, что это за работа – многим представляется всем, чего они хотят от жизни, и чем-то, за что они должны чувствовать благодарность. Безработица угрожает также пожилым людям. На многие должности предпочитают брать людей молодых и неопытных, которых легко обучить, т. е. тех, кого нетрудно превратить в мелкие винтики, потребные для конкретной операции.

Угроза войны также способствует росту чувства личного бессилия. Конечно, в XIX веке войны тоже были. Однако со времен последней войны возможности разрушения увеличились так чудовищно, часть населения, страдающего от военных действий, выросла настолько, что исключения не может быть ни для кого… Угроза войны превратилась в кошмар, который, возможно, и не осознается многими до тех пор, пока их нация не окажется на деле вовлечена в войну, но который бросает тень на жизни людей и усиливает чувства страха и личного бессилия.

Общий «стиль» всего этого периода совпадает с нарисованной мной картиной. Огромность городов, в которых теряется человек, здания, высокие как горы, постоянная звуковая бомбардировка из радиоприемников, кричащие заголовки, меняющиеся три раза на день и не оставляющие индивиду возможности выбрать, что же на самом деле важно, шоу, в которых сотня девушек демонстрирует способность отказаться от всякой индивидуальности и действовать со слаженностью автоматов, бьющие по ушам ритмы джаза – все это и многие другие детали образуют созвездие с непонятными измерениями, по сравнению с которым человек всего лишь маленькая частица. Все, что он может делать, – это шагать в ногу, как марширующий солдат, или механически повторять действия, как рабочий у бесконечного конвейера. Действовать он может, но независимость и значительность утрачены.

То, в какой степени средний гражданин Америки полон чувств страха и собственной незначительности, находит яркое выражение в популярности мультфильмов о Микки Маусе. Они всегда имеют единственную тему, хоть и в разных вариантах: кого-то маленького преследует и угрожает ему нечто чрезвычайно сильное, готовое убить или проглотить малыша. Малыш убегает, и со временем ему удается скрыться или даже причинить вред врагу. Люди не стали бы до бесконечности смотреть на вариации одной-единственной темы, если бы сюжет не касался чего-то очень близкого их собственной эмоциональной жизни. Очевидно, что малыш, которому угрожает могущественная враждебная сила, – это сам зритель; переживания Микки Мауса – то, что чувствует он сам, мышонок – тот, с кем зритель может идентифицировать себя. Однако не будь у мультфильмов счастливого конца, они не имели бы такой постоянной привлекательности. Дело в том, что зритель переживает собственные страхи и ощущение ничтожности, а в конце получает успокоительное заверение в том, что все будет хорошо, он спасется и даже победит сильного противника. Только – и это значимая и печальная сторона «хэппи энда» – спасение заключается по большей части в способности малыша убегать и в непредвиденных случайностях, не позволяющих чудовищу поймать беглеца.

Положение, в котором в наше время оказывается индивид, предсказывали прозорливые мыслители в XIX веке. Кьеркегор описывает беспомощного человека, разрываемого на части мучительными сомнениями, исполненного чувства одиночества и собственной незначительности. Ницше предвидел приближающийся нигилизм, которому предстояло стать манифестом нацизма; он рисовал супермена как противоположность ничтожному, потерянному человеку, виденному им в действительности. Тема бессилия человека нашла точное выражение в работах Кафки. В «Замке» он описывает человека, который хочет войти в контакт с таинственными обитателями замка, ожидая от них, что те скажут ему, что́ делать и как найти свое место в мире. Вся жизнь героя состоит из отчаянных попыток встретиться с ними, но это ему так и не удается; человек остается в одиночестве и с ощущением полной тщетности усилий и беспомощности.

Чувство изоляции и бессилия прекрасно показаны в следующем отрывке из дневника Жюльена Грина: «Я знал, что по сравнению со вселенной мы мало что значим. Я знал, что мы – ничто; однако быть таким неизмеримым ничто казалось каким-то образом одновременно подавляющим и обнадеживающим. Эти цифры, эти измерения за пределами человеческой мысли совершенно ошеломляли. Существует ли что-то, за что мы могли бы ухватиться? В этом хаосе иллюзий, куда мы брошены вниз головой, есть единственная истинная вещь, и это – любовь. Все остальное – пустота. Мы глядим в огромную темную пропасть. И мы боимся».

Впрочем, это чувство личной изолированности и бессилия, как оно было выражено этими писателями и как оно испытывается многими так называемыми невротиками, – нечто, не осознаваемое средним нормальным человеком. Оно для этого слишком пугающее. Оно прикрыто ежедневной рутиной обычных дел, той надежностью и одобрением, которые он находит в своих частных или общественных связях, в успехе бизнеса, в многочисленных отвлечениях – «развлечениях», «общении», «путешествиях». Однако свист в темноте не приносит света. Одиночество, страх, растерянность остаются; человек не может бесконечно терпеть их. Люди не могут продолжать нести бремя «свободы от»; они должны обратиться в бегство от свободы вообще, если им недоступен прогресс от негативной к позитивной свободе. Основные для общества пути бегства в наши дни – это подчинение лидеру, как это произошло в фашистских государствах, и принудительный конформизм, преобладающий в нашей собственной демократии. Прежде чем перейти к этим двум социально заданным путям бегства, я должен попросить читателя последовать за мной в обсуждение тонкостей психологических механизмов бегства. С некоторыми из этих механизмов мы уже имели дело в предыдущих главах; однако чтобы полностью понять психологическую значимость фашизма и превращение человека в автомат в современной демократии, нужно понять психологические феномены не только в общем, но и во всех деталях и конкретности их действия. Это может показаться отступлением от темы, но на самом деле такова необходимая часть всего нашего обсуждения. Как невозможно должным образом понять психологические проблемы без знания их социальных и культурных основ, так невозможно и понять общественные феномены без понимания лежащих в их основе психологических механизмов. Следующая глава представляет собой попытку анализа этих механизмов с целью показать, что происходит с индивидом, и как ради того, чтобы избавиться от одиночества и бессилия, мы готовы пожертвовать своей личностью, или подчинившись новым формам власти, или принудительно следуя общепринятым правилам.

V. Механизмы бегства

Мы довели наше обсуждение до настоящего времени и теперь нам следовало бы поговорить о психологической значимости фашизма и о значении свободы в авторитарных системах и в нашей собственной демократии. Впрочем, поскольку обоснованность всех наших доводов зависит от весомости психологических предпосылок, представляется желательным прервать общее изложение и посвятить главу более детальному и конкретному обсуждению тех психологических механизмов, которые мы уже затронули и которые будем рассматривать ниже. Эти предпосылки требуют детального рассмотрения потому, что основываются на концепциях, касающихся бессознательных сил и того, как они находят выражение в рационализации и в чертах характера; эти концепции многим читателям покажутся если и знакомыми, то по крайней мере заслуживающими уточнения.

В этой главе я намеренно буду рассматривать психологию индивида и ссылаться на наблюдения, сделанные при детальном изучении отдельных людей психоаналитическими методами. Хотя психоанализ не дотягивает до того идеала, к которому много лет стремилась академическая психология, т. е. к приближению к экспериментальным методам естественных наук, это тем не менее совершенно эмпирический метод, основанный на доскональном изучении мыслей, сновидений, фантазий индивида, не подвергшихся его осознанной цензуре. Только отрасль психологии, использующая концепцию бессознательных сил, может проникнуть в область обманчивых рационализаций, с которыми мы сталкиваемся, анализируя отдельного человека или целую культуру. Огромное множество с виду неразрешимых проблем сразу исчезает, как только мы решаем отказаться от веры в то, что те мотивы, которые, как считает человек, им движут, неизбежно есть те самые, которые заставляют его действовать, чувствовать и думать так, как он думает.

Многие читатели зададутся вопросом: могут ли находки, сделанные при наблюдении за отдельными людьми, быть приложены к пониманию психологии групп. Наш ответ на этот вопрос – решительное «да». Любая группа состоит из индивидов и никого, кроме индивидов, а потому психологические механизмы, действующие в группе, могут быть только механизмами индивида. Изучая психологию личности как основу для понимания социальной психологии, мы совершаем действия, которые могут быть сравнимы с изучением объекта под микроскопом. Это позволяет нам раскрыть те самые детали психологических механизмов, которые мы видим в действии в большем масштабе в общественном процессе. Если бы наш анализ социо-психологических феноменов не был основан на детальном изучении поведения индивида, он лишился бы эмпирического характера и, следовательно, обоснованности.

Однако даже признав, что изучение поведения индивида имеет такое значение, можно усомниться в том, что данные о людях, считающихся невротиками, имеют ценность для разрешения проблем социальной психологии. Опять же мы полагаем, что на этот вопрос следует дать утвердительный ответ. Те феномены, которые наблюдаются у невротика, в принципе не отличаются от таковых у нормального человека. Они просто более акцентированы, ясно выражены и часто более доступны для осознания невротиком, чем для здорового человека, не осознающего у себя наличия проблем, требующих изучения.

Для лучшего понимания ситуации полезно было бы коротко обсудить термины «невротик» и «нормальный», или «здоровый» человек.

Термин «нормальный», или «здоровый» человек может быть определен двумя способами. Во-первых, это можно сделать с точки зрения функционирующего общества: человека можно назвать нормальным, или здоровым, если он способен играть ту роль, которая отводится ему в данном обществе. Если говорить более конкретно, это означает, что человек способен трудиться так, как этого требует данное общество и, кроме того, способен участвовать в его воспроизводстве, т. е. создать семью. Во-вторых, с точки зрения индивида, следует видеть здоровье, или нормальность, как оптимальное для роста и счастья человека состояние.

Если бы структура данного общества предлагала оптимальную возможность для личного счастья, обе точки зрения совпали бы. Однако для большинства известных нам обществ, включая наше собственное, это не так. Хотя они различаются по степени, в которой способствуют личностному росту, существует несовпадение между целями беспрепятственного функционирования общества и полным развитием индивида. Этот факт делает чрезвычайно важным резкое различение двух концепций здоровья. Одна исходит из социальной необходимости, другая – из ценностей и норм, касающихся индивидуального существования.

К сожалению, на это различие часто не обращают внимания. Большинство психиатров рассматривают структуру собственного общества как нечто изначально заданное; в результате для них человек, который плохо адаптирован к обществу, получает клеймо неполноценного. С другой стороны, хорошо адаптированный индивид считается расположенным выше по шкале человеческих ценностей. Если мы будем различать две концепции нормы и невроза, то придем к следующему заключению: человек, считающийся нормальным в терминах лучшей адаптации, часто оказывается менее здоровым с точки зрения человеческих ценностей. Часто случается, что он хорошо адаптируется только за счет отказа от собственной личности ради того, чтобы стать более или менее таким, какого, как он считает, ожидают видеть окружающие. Всякая неподдельная индивидуальность и непосредственность могут быть утрачены. С другой стороны, невротик может быть охарактеризован как человек, не готовый полностью сдаться в битве за свое «я». Несомненно, попытка спасти собственную личность ему не удалась, и вместо того чтобы продуктивно выражать себя, он ищет спасения в невротических симптомах, в уходе в мир фантазий. Тем не менее с точки зрения человеческих ценностей он менее искалечен, чем тот нормальный индивид, который полностью утратил свою индивидуальность. Нет необходимости говорить, что существуют люди, не ставшие невротиками и все же не поступившиеся своей индивидуальностью в процессе адаптации. Однако клеймо, налагаемое на невротика, кажется нам необоснованным и не оправданным, если только мы не оцениваем невротика в терминах социальной эффективности. Что касается всего общества, термин «невротическое» в этом смысле неприложим, поскольку общество не может существовать, если его члены не выполняют своих социальных функций. Впрочем, с точки зрения человеческих ценностей общество может быть названо невротическим в том смысле, что рост личности его членов искажен. Поскольку термин «невротик» так часто используется для указания на отсутствие социального функционирования, мы предпочитаем не говорить так об обществе, а указывать на то, что оно не способствует человеческому счастью и самореализации.

Механизмы, которые мы будем обсуждать в этой главе, – это механизмы бегства, являющиеся следствием неуверенности в себе изолированного индивида.

Как только первичные узы, обеспечивавшие человеку безопасность, были разорваны, как только человек оказался лицом к лицу с внешним миром как совершенно отдельное существо, перед ним открылось два пути, поскольку ему нужно преодолеть невыносимое состояние бессилия и одиночества. По одному пути он может двигаться в сторону «позитивной свободы», может связать себя непосредственно с миром любви и труда, может искренне проявлять свои эмоциональные, чувственные и интеллектуальные возможности; так он может снова стать единым с человечеством, природой и самим собой, не отказываясь от независимости и целостности своей личности. Другой путь, открытый ему, ведет назад, на нем он должен пожертвовать свободой и попытаться преодолеть свое одиночество, устранив разрыв, возникший между ним как индивидом и миром. Этот второй путь никогда не приведет к воссоединению с миром в таком виде, каким был до того, как он появился как отдельная личность, потому что факт его отделения не может быть аннулирован; это бегство от невыносимой ситуации, которая, если будет продолжаться, сделает жизнь невозможной. Этот путь бегства, таким образом, характеризуется принудительностью, как любое бегство в результате паники; он также характеризуется более или менее полным отказом от собственной индивидуальности и целостности. Таким образом, это не то решение, которое ведет к счастью и позитивной свободе; в принципе именно такое решение обнаруживается во всех невротических феноменах. Оно облегчает невыносимую тревогу и делает жизнь возможной благодаря исчезновению паники; однако оно не решает лежащей в основе проблемы и заставляет расплачиваться образом жизни, часто состоящим из автоматических или вынужденных действий.

Некоторые из этих механизмов бегства имеют относительно небольшую общественную значимость; в достаточно выраженном виде их можно обнаружить только у людей с серьезными психическими и эмоциональными нарушениями. В этой главе я буду обсуждать только те механизмы, которые культурно значимы и понимание которых – необходимая предпосылка психологического анализа социальных феноменов, с которыми мы будем иметь дело в следующих главах: с одной стороны, фашистской системы, а с другой – современной демократии.

1. Авторитаризм

Первый механизм бегства от свободы, которым я хочу заняться, – тенденция отказа от независимости собственной личности и слияния ее с кем-то или чем-то вне своего «я» ради получения силы, которой сам человек лишен. Иными словами, это поиск новых, «вторичных уз» как замены утраченных первичных.

Самые отчетливые формы этого механизма могут быть найдены в стремлении к подчинению и доминированию, или другими словами в мазохистских и садистских устремлениях – как они существуют в различной степени у нормальных людей и невротиков соответственно. Сначала мы опишем эти тенденции, а потом постараемся показать, что и те, и другие являются средством спасения от невыносимого одиночества.

Самые частые формы проявления мазохистских тенденций – чувства неполноценности, бессилия, собственной незначительности. Анализ индивидов, одержимых этими чувствами, показывает, что хотя они осознанно жалуются на них и выражают желание от них избавиться, бессознательно какая-то внутренняя сила заставляет их ощущать свою неполноценность и незначительность. Их чувства – больше чем реализация действительных неудач и проявления слабости (хотя они обычно рационализируются, как если бы так и было); такие люди обнаруживают стремление принижать себя, проявлять слабость, не справляться с делами. Очень часто они демонстрируют выраженную зависимость от внешних сил: от других людей, или организаций, или природы. Они не склонны утверждать себя, делать то, что хотят, и готовы подчиняться действительным или мнимым приказам этих внешних сил. Таких людей часто характеризует совершенная неспособность к чувству «Я хочу» или «Я есть». Жизнь в целом они ощущают как нечто непреодолимо могущественное, над чем они не властны и управлять чем не могут.

В более острых случаях – а их немало – помимо тенденции принижать себя и подчиняться внешним силам наблюдается стремление причинять себе боль и заставлять себя страдать.

Данная тенденция может принимать разные формы. Известно, что существуют люди, которые занимаются самообвинениями и самокритикой; эти обвинения могут быть гораздо хуже того, что поставили бы им в вину даже злейшие враги. Существуют и другие, как, например, страдающие неврозом навязчивых состояний, мучающие себя принудительными ритуалами или навязчивыми мыслями. У некоторых невротиков проявляется тенденция к физическим заболеваниями – ожидание, осознанное или бессознательное, болезни, как если бы это был дар богов. Часто они навлекают на себя несчастные случаи, которые не случились бы без их бессознательного стремления их спровоцировать. Такие тенденции, направленные против самого человека, нередко носят менее открытый и драматичный характер. Например, есть люди, неспособные отвечать на вопросы, ответ на которые им хорошо известен, во время экзамена и даже некоторое время после его окончания. Другие говорят вещи, вызывающие враждебность тех, кого они любят или от кого зависят, хотя на самом деле испытывают дружеские чувства и совсем не намеревались обидеть. В таких случаях почти кажется, что человек следует совету своего врага и действует себе во вред.

Мазохистские устремления иногда ощущаются как совершенно патологические или иррациональные, но чаще подвергаются рационализации. Мазохистская зависимость воспринимается как любовь или верность, чувство неполноценности – как адекватное признание своих недостатков, а страдания – как следствие обстоятельств, которые нельзя изменить.

Помимо мазохистских наклонностей, прямо противоположные им, а именно, садистские, постоянно встречаются у индивидов того же склада характера. Они имеют разную выраженность, бывают более или менее осознанными, но всегда присутствуют. Нам известны три вида садистских тенденций, в той или иной мере сплетающихся друг с другом. Одна состоит в том, чтобы делать других зависимыми от себя и иметь над ними абсолютную, ничем не ограниченную власть, которая превращает их всего лишь в инструменты, «глину в руках гончара». Другой присущ импульс не только властвовать над другими, но и эксплуатировать их, использовать, обкрадывать, потрошить, так сказать, поглощать все съедобные части. Это желание может распространяться как на материальные объекты, так и нематериальные, такие как эмоциональные или интеллектуальные возможности, которыми подчиненный индивид обладает. Третий вид садистских наклонностей выражается в желании заставить других страдать или видеть их страдания. Такие страдания могут быть физическими, но чаще оказываются душевными. Цель садиста – активно причинять боль, унижать, смущать других или видеть их в смущающих и унизительных ситуациях.

По очевидным причинам садистские наклонности обычно меньше осознаются и в большей мере рационализируются, чем социально более безобидные мазохистские тенденции. Часто они бывают полностью скрыты за формированием реакции сверх-добродетели или сверх-заботы о других. Среди наиболее часто встречающихся рационализаций встречаются такие: «Я управляю тобой, потому что знаю, что для тебя лучше всего, и ты в собственных интересах должен слушаться меня без возражений» или «Я так хорош и уникален, что имею право ожидать от других людей, чтобы они стали зависимы от меня». Рационализация, часто прикрывающая эксплуататорские наклонности, такова: «Я столько сделал для тебя, что теперь мне причитается от тебя то, чего я хочу». Более агрессивная форма садистского импульса чаще всего прикрывается рационализациями двух видов: «Другие причинили мне столько вреда, что мое желание причинить вред им – всего лишь воздаяние» или «Нанося удар первым, я защищаю себя или моих друзей от опасности понести урон».

Существует один фактор в отношении садиста к объекту проявления его садистских наклонностей, который часто игнорируется, а потому заслуживает специального внимания: зависимость садиста от объекта.

Если зависимость индивида с мазохистскими наклонностями очевидна, то наши ожидания в отношении садиста прямо противоположны: он представляется таким сильным и властным, а объект его садизма таким слабым и покорным, что трудно думать о сильном члене этой пары как зависящем от того, кем он управляет. И тем не менее внимательный анализ показывает, что это так и есть. Садисту необходим человек, над которым он мог бы властвовать, необходим очень сильно, поскольку его ощущение силы базируется на том факте, что он кому-то приходится господином. Зависимость может совершенно не осознаваться. Так, например, мужчина может обращаться со своей женой совершенно по-садистски, постоянно твердить ей, что она может убираться в любой момент и он будет этому только рад. Часто женщина оказывается настолько раздавленной, что не смеет и пытаться уйти, так что супруги по-прежнему будут верить в то, что сказанное садистом верно. Однако если женщина набирается смелости и заявляет, что оставляет мужа, происходит нечто неожиданное для них обоих: мужчина впадает в отчаяние, ломается и умоляет жену не бросать его, говорит, что не может без нее жить, объясняется в горячей любви и т. д. Обычно женщина, которая и так боится утвердить себя, бывает готова поверить мужу, меняет свое решение и остается. С этого момента игра начинается заново. Супруг возвращается к прежнему поведению, жене делается все труднее оставаться с ним, она снова взрывается, муж снова ломается, она остается – и так далее много раз.

Существуют тысячи и тысячи семей и других личных союзов, в которых такой цикл повторяется снова и снова; заколдованный круг никогда не разрывается. Лгал ли муж, говоря жене, что так любит ее, что жить без нее не может? Что касается любви, тут все зависит от того, что понимается под любовью. Что же в отношении его утверждения, что он жить не может без нее, то – конечно, не в буквальном смысле – оно совершенно правдиво. Он не может жить без нее – или по крайней мере без кого-то, кого он считает бессильным орудием в своих руках. Хотя в подобном случае чувство любви появляется только при угрозе разрыва, в других случаях садист подчеркнуто «любит» тех, кто в его власти. Касается ли это его жены, ребенка, помощника, официанта или нищего на улице, там присутствует «любовь» и даже благодарность к этим объектам доминирования. Человек может думать, что желает управлять их жизнями потому, что так сильно их любит. Он действительно «любит» их, потому что властвует над ними. Он подкупает их материальными благами, лестью, заверениями в любви, проявлениями остроумия и блестящего ума или демонстрацией заботы. Он может дать им все – все, за исключением одного: права на свободу и независимость. Такая комбинация особенно часто наблюдается в отношениях родителей и детей. Там отношение доминирования – права собственности – часто прикрывается тем, что выглядит «естественной» заботой или стремлением защитить ребенка. Ребенок оказывается в золотой клетке, он может получить все при условии, что не пожелает покинуть клетку. Результатом этого часто оказывается глубокий страх ребенка, когда он вырастет, перед любовью; «любовь» для него означает ловушку, препятствие в его стремлении к свободе.

Для многих наблюдателей садизм кажется меньшей загадкой, чем мазохизм. Желание причинять страдания или властвовать над другими представляется если и не обязательно «добром», но чем-то вполне естественным. Гоббс полагал «общей наклонностью всего человечества» существование «постоянного и неусыпного желания власти, которое исчезает только со смертью». Для него жажда власти была не дьявольским искушением, а совершенно рациональным результатом стремления человека к удовольствиям и безопасности. От Гоббса до Гитлера, который видел в стремлении к доминированию логический результат биологически обусловленной борьбы за выживание сильнейшего, страсть к власти объяснялась как часть человеческой природы, не нуждающаяся ни в каком объяснении за пределами очевидного. А вот мазохистские тенденции, направленные против собственного «я», представляются загадкой. Как можно понять тот факт, что человек не только хочет принизить себя, ослабить и причинить себе страдания, но и получает от этого удовольствие? Разве феномен мазохизма не противоречит всем нашим представлениям о психике человека, ее стремлению к удовольствиям и самосохранению? Как можно объяснить то, что для некоторых людей привлекательны боль и страдания, которых все мы всеми силами стараемся избежать?

Существует, впрочем, феномен, свидетельствующий о том, что страдание и слабость могут быть целью человека: это мазохистское извращение. Обнаруживается, что люди совершенно сознательно желают страдать так или иначе и получать от этого удовольствие. При мазохистском извращении индивид испытывает сексуальное возбуждение, чувствуя боль, которую ему причиняет другой человек. Однако это не единственная форма садистского извращения. Часто человек стремится не к страданию от боли как таковой, а к возбуждению и удовлетворению, вызываемым тем, что его физически связывают, заставляют чувствовать беспомощность и слабость. Часто желаемым при мазохистском извращении является всего лишь ощущение «моральной» слабости – с мазохистом нужно говорить или обращаться, как с маленьким ребенком, или ругать его и всячески унижать. При садистском извращении обнаруживается, что удовлетворение достигается именно такими – соответствующими – способами: другому человеку причиняют физическую боль, связывают его веревками или цепями, унижают словами или действиями.

Мазохистское извращение с его осознанным и намеренным наслаждением от боли или унижения привлекло внимание психологов и писателей раньше, чем мазохистский характер (моральный мазохизм). Однако постепенно возникло понимание того, что описанные выше мазохистские тенденции родственны сексуальному извращению, и что оба типа мазохизма по сути один и тот же феномен.

Некоторые психологи заключили, что раз есть люди, которые хотят подчиняться и страдать, должен существовать «инстинкт», направленный именно на это. Социологи, как, например, Фиркандт, пришли к тому же заключению. Первым, кто попытался дать подробное теоретическое объяснение этого, был Фрейд. Он изначально полагал, что садо-мазохизм – по сути сексуальный феномен. Наблюдая садомазохистские действия маленьких детей, он предположил, что садо-мазохизм представляет собой «частичное побуждение», постоянно возникающее при развитии сексуального инстинкта. Он полагал, что садомазохистские тенденции у взрослых – следствие фиксации психосексуального развития человека на ранней стадии или позднейшей регрессии к ней. Позднее Фрейд все больше осознавал важность тех феноменов, которые он называл моральным мазохизмом, – тенденции страдать не физически, а психически. Он также подчеркивал тот факт, что мазохистские и садистские проявления всегда обнаруживаются совместно, несмотря на их кажущуюся противоположность. Впрочем, свое теоретическое объяснение феномена мазохизма Фрейд изменил. Считая, что существует биологически заданная тенденция к разрушению, направленная или против других, или против себя, Фрейд предположил, что мазохизм по сути есть продукт этого так называемого инстинкта смерти. Далее, он предположил, что инстинкт смерти, который нельзя наблюдать напрямую, соединяется с сексуальным инстинктом и таким образом проявляется – как мазохизм, если направлен на себя, и как садизм, если направлен на других. Фрейд заключил, что именно это соединение с сексуальным инстинктом предохраняет человека от опасного воздействия, которое оказал бы инстинкт смерти в чистом виде. Короче говоря, согласно Фрейду, перед человеком стоит выбор: или уничтожить себя, или уничтожить других, если ему не удастся соединить разрушительность с сексом. Эта теория радикально отличается от изначального взгляда Фрейда на садо-мазохизм. Там садо-мазохизм был исключительно сексуальным феноменом, но в более новой теории он по сути несексуален, а сексуальный фактор в нем есть только следствие соединения с инстинктом смерти.

Фрейд много лет почти не обращал внимания на феномен несексуальной агрессии; обсуждаемые нами тенденции в центр своей системы поставил Альфред Адлер, однако он рассматривал их не как садо-мазохизм, а как «комплекс неполноценности» и как «жажду власти». Адлер видит только рациональную сторону этих феноменов. Если мы говорим об иррациональной тенденции самоуничижения, он считает комплекс неполноценности адекватной реакцией на действительную неполноценность, такую как органические нарушения или общая беспомощность ребенка. И если мы рассматриваем жажду власти как выражение иррационального стремления управлять другими, Адлер видит в ней исключительно рациональное явление, функция которого – защищать человека от опасностей, проистекающих из неуверенности и чувства неполноценности. Здесь Адлер, как и всегда, не заглядывает дальше рациональных причин поведения человека; хотя он сделал ценный вклад в понимание тонкостей мотивации, он всегда остается на поверхности и никогда не заглядывает в глубины иррациональных импульсов, как это делал Фрейд.

В психоаналитической литературе взгляд, отличный от фрейдовского, высказывали Вильгельм Райх, Карен Хорни и я.

Хотя взгляды Райха основаны на оригинальной теории либидо Фрейда, он подчеркивает, что мазохист в первую очередь ищет удовольствия, а боль является побочным продуктом, а не целью как таковой. Хорни была первой, кто указал на фундаментальную роль мазохистских устремлений у невротической личности, дал полное и подробное описание мазохистских черт характера и обрисовал их теоретически как проявление всей структуры характера. В ее работах, как и в моих собственных, вместо взгляда на мазохистские черты характера как коренящиеся в сексуальном извращении, они понимаются как сексуальное выражение психических тенденций, порождаемых определенным типом структуры характера.

Теперь я подхожу к главному вопросу: что лежит в основе как мазохистского извращения, так и мазохистских черт характера? Более того, какова общая основа и мазохистских, и садистских устремлений?

Направление, в котором следует искать ответ, уже обозначено в начале этой главы. И мазохистские, и садистские побуждения помогают индивиду избежать невыносимого чувства одиночества и бессилия. Психоаналитические и другие эмпирические наблюдения за мазохистами дают многочисленные свидетельства (которые я не могу здесь привести, не выходя за пределы данной книги) того, что они полны страха перед одиночеством и своей незначительностью. Часто эти чувства не являются осознанными, часто бывают прикрыты компенсаторными представлениями о собственном величии и совершенстве. Впрочем, если проникнуть достаточно глубоко в динамику бессознательного такого человека, непременно обнаруживаются именно те чувства. Индивид оказывается «свободен» в отрицательном смысле, т. е. наедине с собой и в противостоянии с чужим, враждебным миром. В такой ситуации, по выразительным словам Достоевского в «Братьях Карамазовых», «нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается». Испуганный индивид ищет кого-то или что-то, чтобы привязать себя; ему невыносимо продолжать быть самим собой, и он отчаянно пытается избавиться от этого и снова почувствовать безопасность, отказавшись от этого бремени – себя.

Мазохизм является одним из способов достижения этой цели. Разнообразные формы, которые принимают мазохистские устремления, сводятся к одному: избавиться от собственной личности, потерять себя, другими словами, избавиться от бремени свободы. Эта цель становится очевидной, когда индивид ищет возможности подчиниться человеку или силе, в которых видит неодолимое могущество. (Кстати, убеждение в превосходящей силе другого человека всегда следует понимать в терминах относительности. Такое убеждение может основываться на действительной силе другого или на мнении о собственной слабости и незначительности. В последнем случае даже мышь или упавший листок могут обрести пугающие черты.) При других формах мазохистских побуждений основная цель та же. В мазохистском чувстве собственной малости мы обнаруживаем тенденцию к росту изначального ощущения незначительности. Как можно это понять? Можно ли предположить, что делая страх еще сильнее, человек старается его превозмочь? Действительно, именно это и делает мазохист. До тех пор пока я разрываюсь между желанием быть независимым и сильным и своим чувством незначительности и бессилия, я нахожусь в состоянии мучительного конфликта. Если мне удастся принизить себя до предела, если я смогу преодолеть осознание своей отдельности как человека, может быть, я спасу себя от этого конфликта. Чувствовать себя совершенно ничтожным и беспомощным – один из путей к этой цели; погрузиться в боль и страдания – другой; еще один – напиться до потери сознания. Мечтания о самоубийстве – последняя надежда, если все остальные способы не привели к успеху в том, чтобы избавиться от бремени одиночества.

При некоторых условиях мазохистские устремления приносят относительный успех. Если индивид находит культурные паттерны, удовлетворяющие его мазохистские потребности (как, например, подчинение «вождю» в фашистской идеологии), он обретает некоторую уверенность благодаря единению с миллионами других, разделяющих те же чувства. Однако даже в таком случае мазохистское «решение» не превосходит то решение, каким только и бывают невротические проявления: индивид добивается успеха в устранении бросающихся в глаза страданий, но не лежащего в основе конфликта и своего безмолвного несчастья. Когда мазохистские устремления не находят культурного паттерна или он количественно превосходит средний уровень мазохизма в общественной группе, к которой принадлежит индивид, мазохистское решение ничего не дает даже относительно. Такое решение имеет причиной невыносимую ситуацию, преодолевает ее и оставляет человека с новыми страданиями. Если бы поведение человека было всегда рациональным и целенаправленным, мазохизм был бы столь же необъясним, какими являются невротические проявления вообще. Однако вот что показывает изучение эмоциональных и психических нарушений: поведение человека может мотивироваться побуждениями, вызванными тревогой или каким-то другим невыносимым состоянием; их удовлетворение преодолевает такое эмоциональное состояние и все же просто прикрывает наиболее заметные проявления, а иногда даже и с этим не справляется. Невротические проявления напоминают иррациональное поведение при панике. Так человек при пожаре стоит в окне и зовет на помощь, совершенно забывая, что его никто не может услышать, а он еще мог бы выбраться по лестнице, которая тоже через несколько минут загорится. Он кричит потому, что хочет, чтобы его спасли, и на мгновение такое поведение кажется шагом в нужном направлении – и все же все кончается полной катастрофой. Точно так же мазохистские побуждения вызваны желанием избавиться от своей личности со всеми ее недостатками, конфликтами, рисками, сомнениями и невыносимым одиночеством, но они только устраняют самую заметную боль или даже усугубляют страдания. Иррациональность мазохизма, как и всех других невротических проявлений, заключается в конечной бесполезности средств, применяемых для разрешения невыносимой эмоциональной ситуации.

Эти соображения указывают на важное различие между невротической и рациональной активностью. В последнем случае результат совпадает с мотивацией активности – человек действует, чтобы получить определенный результат. При невротических побуждениях индивид действует в силу навязчивой тяги, имеющей исключительно негативный характер: избежать невыносимой ситуации. Устремления тянут человека в направлении, которое только фиктивно является решением. В действительности результат противоречит тому, чего человек хочет добиться; принудительное стремление избавиться от мучительного чувства так сильно, что не удается выбрать линию поведения, которая была бы решением проблемы не в фиктивном смысле.

Вывод из этого для мазохизма таков: индивид движим невыносимым чувством одиночества и собственной незначительности. Он пытается преодолеть такое чувство, избавившись от себя (в психологическом, а не физиологическом смысле); его способ достичь этого – принижать себя, страдать, сделать себя совершенно незначительным. Однако боль и страдание – не то, чего он хочет; боль и страдание – цена за достижение цели, к которой его навязчиво тянет. Цена велика. Человек вынужден платить все больше и больше и, как пеон[9], только все больше залезает в долги, не получая того, за что платит: внутреннего мира и спокойствия.

Я говорил о мазохистском извращении, потому что оно со всей несомненностью доказывает, что к страданию можно стремиться. Впрочем, при мазохистском извращении, как и при моральном мазохизме страдание не является действительной целью: в обоих случаях оно лишь средство для ее достижения – забвения себя. Различие между извращением и мазохистскими чертами характера по сути заключается в следующем: при извращении тенденция к избавлению от собственной личности выражается посредством тела и связана с сексуальным чувством, в то время как при моральном мазохизме он захватывает человека целиком и стремится уничтожить все цели, к которым осознанно стремится эго. При извращении мазохистские побуждения более или менее ограничены физической сферой; более того, благодаря смешению с сексом они участвуют в снятии напряжения, имеющегося в сексуальной сфере, и тем самым приводят к некоторой прямой разрядке.

Уничтожение индивидуальности и попытка преодолеть этим невыносимое чувство бессилия – только одна сторона мазохистской склонности. Другая сторона – попытка стать частью большего и более сильного целого вне себя, погрузиться в него, сотрудничать с ним. Эта сила может быть человеком, организацией, Богом, нацией, совестью или психическим принуждением. Став частью силы, которая воспринимается как непоколебимо сильная, вечная и сияющая, человек разделяет ее силу и славу. Подчинив свою личность и отказавшись от всех связанных с ней силы и гордости, индивид утрачивает целостность как человек и жертвует свободой, но обретает новую безопасность и новую гордость благодаря причастности к той силе, в которую он погружается. Человек также выигрывает защиту против мучительных сомнений. Мазохист, каков бы ни был его господин, – внешний авторитет или интернализованный в виде совести или психического принуждения, освобождается от принятия решений, от окончательной ответственности за свою судьбу, а потому избавлен от сомнений – какое решение принять. Избавляется он и от сомнений в том, каков смысл его жизни или кто «он» есть. На эти вопросы ответ содержится в его отношениях с властью, к которой он обращается. Смысл его жизни и его собственная идентичность определяются тем великим целым, в которое он погружается.

Мазохистские узы принципиально отличаются от уз первичных. Последние существуют до того, как процесс индивидуализации достигает завершения. Человек все еще остается частью «его» естественного природного мира, он еще не вполне вышел из своего окружения. Первичные узы дают ему доподлинную безопасность и чувство принадлежности. Мазохистские узы – это бегство. Индивидуальная личность возникла, но не способна реализовать свою свободу; человек объят тревогой, сомнениями, чувством бессилия. «Я» пытается найти безопасность во «вторичных узах», как можно назвать узы мазохистские, но такая попытка никогда не оказывается успешной. Высвобождение личности не может быть обращено вспять; осознанно индивид может чувствовать себя в безопасности, как если бы он «принадлежал» общности, но в основе он остается бессильным атомом, страдающим от растворенности своего «я». Он сам и сила, к которой он льнет, никогда не становятся единым целым, исходный антагонизм сохраняется; возникает импульс, пусть и не совсем осознанный, преодоления мазохистской зависимости и высвобождения.

Что является сутью садистских побуждений? Этой сутью не является стремление причинить боль другому. Все формы садизма, которые мы наблюдаем, восходят к одному основополагающему импульсу: обладать полной властью над другим человеком, сделать его безвольным объектом своей воли, стать его абсолютным владыкой, его Богом, делать с ним все, что захочется. Унижение, порабощение – только средства для достижения этого; наиболее желанная цель – заставить человека страдать, потому что нет большей власти над другим человеком, чем причинить ему боль, заставить терпеть страдания того, кто не имеет возможности защититься. Удовольствие от полной власти над другим индивидом (или иным одушевленным объектом) есть самая суть внутреннего импульса садиста.

Представляется, что тенденция сделать себя абсолютным хозяином другого человека является противоположностью мазохистским устремлениями; трудно представить себе, чтобы эти две тенденции могли бы так тесно быть переплетены друг с другом. Несомненно, что в отношении практических следствий желание быть зависимым противоположно стремлению властвовать и заставлять страдать. Психологически, однако, обе тенденции – результат одной и той же основополагающей потребности, проистекающей из неспособности выносить свои изоляцию и слабость. Я предлагаю называть цель, лежащую в основе и садизма, и мазохизма, симбиозом; в психологическом смысле это означает союз одного индивида с другим (или с любой внешней по отношению к человеку силой) так, чтобы каждый участник утратил целостность собственной личности и сделался полностью зависимым от другого. Садист нуждается в своем объекте, как и мазохист нуждается в нем, только вместо того чтобы достичь безопасности, будучи поглощенным, он достигает ее, поглощая другого. В обоих случаях целостность индивида утрачивается. В одном случае я растворяюсь во внешней силе, теряю себя. В другом я увеличиваюсь, делая другого частью себя и тем самым обретая силу, которой не имею как независимое существо. Это всегда неспособность выносить одиночество, приводящая к стремлению вступить в симбиотические отношения с кем-то еще. Отсюда очевидно, почету садистская и мазохистская наклонности всегда переплетены друг с другом. Хотя на поверхности они кажутся противоположными, по сути они коренятся в одной и той же основной потребности. Люди не делятся на садистов и мазохистов; всегда имеет место колебание между активной и пассивной сторонами симбиотического комплекса, так что иногда трудно определить, какая сторона проявляется в данный момент. В обоих случаях индивидуальность и свобода бывают потеряны.

При мысли о садизме мы обычно представляем себе разрушительность и враждебность, столь откровенно с ним связанные. Несомненно, большее или меньшее содержание разрушительности всегда обнаруживается в садистских наклонностях. Но это же верно и для мазохизма. Враждебность показывает любой анализ мазохистских черт характера. Главное различие заключается в том, что при садизме враждебность обычно более заметна и прямо проявляется в действиях, тогда как при мазохизме она как правило незаметна и не находит прямого выражения. Позже я постараюсь показать, что разрушительность есть результат подавления чувственной, эмоциональной и интеллектуальной экспансивности; поэтому ее следует ожидать как результат тех же условий, которые порождают симбиотическую потребность. Здесь я хочу подчеркнуть, что садизм не идентичен разрушительности, хотя в значительной мере с ней смешан. Деструктивная личность стремится разрушить объект, т. е. уничтожить и избавиться от него. Садист желает властвовать над своим объектом, а потому переживает потерю, если объект исчезает.

Садизм в том смысле, как мы о нем говорим, также может быть относительно свободен от разрушительности и смешиваться с дружеским отношением к его объекту. Такой вид «любящего» садизма нашел классическое выражение в «Утраченных иллюзиях» Бальзака; его описание передает особое качество – то, что мы понимаем под потребностью в симбиозе. Бальзак описывает отношения между юным Люсьеном и беглым каторжником, притворяющимся аббатом. Вскоре после того как он знакомится с молодым человеком, который только что пытался совершить самоубийство, аббат говорит: «Этот молодой человек не имеет уже ничего общего с поэтом, пытавшимся умереть. Я вытащил вас из реки, я вернул вас к жизни, вы принадлежите мне, как творение принадлежит творцу, как ифрит в волшебных сказках принадлежит гению… как тело – душе! Могучей рукой я поддержу вас на пути к власти, я обещаю вам жизнь, полную наслаждений, почестей, вечных празднеств… Никогда не ощутите вы недостатка в деньгах… Вы будете блистать, жить на широкую ногу, покуда я, копаясь в грязи, буду закладывать основание блистательного здания вашего счастья. Я люблю власть ради власти! Я буду наслаждаться вашими наслаждениями, запретными для меня. Короче, я перевоплощусь в вас… Я хочу любить свое творение, создать его по образу и подобию своему, короче, любить его, как отец любит сына. Я буду мысленно разъезжать в твоем тильбюри, мой мальчик, буду радоваться твоим успехам у женщин, буду говорить: “Этот молодой красавец – я сам!” Маркиз дю Рюбампре создан мною, мною введен в аристократический мир; его величие – творение рук моих, он и молчит и говорит, следуя моей воле, он советуется со мной во всем».

Часто, и не только в обыденной речи, садомазохизм путают с любовью; особенно как выражение любви рассматривается феномен мазохизма. Полное самоотречение ради другого человека и отказ от собственных прав и притязаний ради него восхваляются как пример «великой любви». Представляется, что нет лучшего доказательства «любви», чем самопожертвование и готовность отказаться от себя ради любимого человека. На самом деле в таких случаях «любовь» – это по сути мазохистское стремление и коренится в симбиотической потребности. Если мы понимаем под любовью страстное утверждение и активную связь с сущностью определенного человека, если мы понимаем под любовью союз с ним на основе независимости и цельности любящих, тогда мазохизм и любовь – противоположности. Любовь основывается на равенстве и свободе. Если она по сути – подчинение и утрата целостности одного из партнеров, то это мазохистская зависимость, независимо от того, как эти отношения рационализируются. Садизм также часто выступает под маской любви. Власть над другим человеком, если утверждается, что это для его блага, часто выглядит выражением любви, однако ведущий фактор в таких отношениях – наслаждение доминированием.

На этом месте у многих читателей возникнет вопрос: не идентичен ли садизм, как мы здесь его описываем, стремлению к власти? Ответ заключается в следующем. Хотя многие наиболее деструктивные формы садизма, когда целью оказывается причинение боли другому человеку, не идентичны желанию власти, таковое является самым значимым проявлением садизма. В настоящее время проблема обрела особое значение. Со времен Гоббса во власти видели основной мотив человеческого поведения; последующие столетия, впрочем, увеличили весомость легальных и моральных факторов, направленных на ограничение власти. С появлением фашизма страсть к власти и убеждение в праве на власть достигли новых высот. Миллионы людей впечатлены победами власти и принимают их за свидетельство ее силы. Несомненно, власть над людьми есть выражение превосходящей силы в чисто материальном смысле. Если в моей власти убить другого человека, я «сильнее» его. Однако в психологическом смысле страсть к власти коренится не в силе, а в слабости. Это выражение неспособности индивида жить в одиночку. Это отчаянная попытка обрести вторичную силу при отсутствии настоящей собственной силы.