Помоги проекту - поделись книгой:
Браво! Браво! Браво!
Но вот на лицах появляется озабоченность, слышится шарканье ног, служки и дрессировщик тоже принимаются искать, занавес опускается раньше, чем открыли крышку бака…
Прибегают шесть танцовщиц-англичанок, мужчина, у которого номер с пони, собаками и обезьянками, и прочие…
Лишь утром публика узнает, что произошел несчастный случай и Тедди осталась вдовой…»
Из этой цитаты ясно, сколь глубоки познания автора в природе симптоматических актов; он наглядно и убедительно показывает нам глубинные причины так называемых неловких действий.
Глава IX
Симптоматические и случайные действия
Описанные выше действия, в которых мы нашли выполнение того или иного неосознаваемого намерения, проявляют себя в форме нарушения других, преднамеренных, действий и совершаются под предлогом неловкости. Те случайные действия, о которых мы будем говорить теперь, отличаются от ошибочных лишь тем, что якобы отвергают всякое сознательное намерение – и потому не нуждаются в предлогах. Они выступают сами по себе и не встречают сопротивления, ибо никто не подозревает у них целей и намерений. Мы совершаем такие действия, «ничего при этом не думая», «чисто случайно», «чтобы куда-нибудь руки деть» и т. п., причем предполагается, что такой ответ положит конец любым расследованиям значений этих поступков. Дабы оказаться в столь исключительном положении, эти действия, не находящие себе оправдания в неловкости, должны удовлетворять двум условиям: они не должны бросаться в глаза, а их последствия должны быть незначительными.
Я собрал немало образчиков такого рода случайных действий – от самого себя и от других; по тщательному изучению отдельных примеров можно сделать вывод, что эти действия заслуживают названия симптоматических. Они выражают нечто, о чем действующий субъект не подозревает и чего, как правило, не собирается сообщать, предпочитая хранить в себе. Следовательно, наряду со всеми остальными рассмотренными выше явлениями, они играют роль симптомов.
Конечно, наиболее обильный урожай таких случайных, или симптоматических, действий мы собираем при психоаналитическом лечении невротиков. Не могу удержаться, чтобы не показать на двух почерпнутых из этого источника примерах, как далеко идет и как тонко проводится обусловливание этих явлений бессознательными мыслями. Граница между симптоматическими и ошибочными действиями настолько размыта, что эти примеры можно было бы включить и в предыдущую главу.
1) Молодая замужняя женщина вспомнила по ассоциации во время визита, что вчера, обрезая ногти, она «порезала себе палец, когда хотела срезать кутикулу у основания ногтя». Это настолько малоинтересно, что поневоле удивляешься – зачем об этом было вспоминать и говорить; в итоге возникает предположение, что налицо симптоматическое действие. Выяснилось, что палец, с которым произошло это маленькое несчастье, был тем самым, на котором носят обручальное кольцо. Кроме того, накануне была годовщина дня свадьбы этой женщины, и в таком свете ранение приобретает вполне определенный смысл, который нетрудно разгадать. Еще эта дама поведала свой сон, содержавший указания на неловкость ее супруга и на нечувствительность ее как женщины. Однако почему она поранила себе палец левой руки, ведь обручальное кольцо носят на правой? Ее муж-юрист – доктор права (Doktor der Rechte), а в юности она была тайно влюблена во врача (Doktor der Linke, букв. «доктор слева». –
2) Одна юная незамужняя дама призналась мне: «Вчера я ненароком разорвала пополам банковский билет в сто флоринов и дала одну половинку подруге, бывшей у меня в гостях. Что это – тоже симптоматический поступок?» Тщательное расследование позволило установить следующие подробности. Моя пациентка посвящала часть своего времени и состояния делам благотворительности. Вместе с другой дамой она заботилась о воспитании одного ребенка-сироты. Банковский билет в сто флоринов ей прислали в качестве взноса; она вложила билет в конверт и оставила на время у себя на письменном столе.
Посетительницей была уважаемая дама, оказывавшая моей пациентке содействие в других благотворительных делах. Она захотела записать имена тех, к кому можно обратиться за пожертвованиями. Под рукой бумаги не нашлось, и тогда моя пациентка схватила конверт, лежавший на письменном столе, и, не думая о содержимом, разорвала на две части, из которых одну оставила у себя, чтобы также составить список, а другую передала посетительнице. Замечателен безобидный характер этого явно нецелесообразного поступка. Как известно, ассигнация не теряет цены, будучи разорванной, если только из остатков можно составить ее заново целиком. Порукой тому, что эти куски бумаги не будут выброшены, служила важность записанных имен; не могло быть сомнений и в том, что моя пациентка восстановит ценное содержимое конверта, лишь только заметит, что она натворила.
Какое же бессознательное намерение должно было выразиться в этом случайном, совершенном, быть может, по забывчивости действии? Посетительница имела вполне определенное отношение к нашему курсу лечения. Это она в свое время отрекомендовала меня пациентке как врача, и, если я не ошибаюсь, последняя считает себя в долгу перед нею за этот совет. Не должна ли была половинка ассигнации олицетворять нечто вроде гонорара за посредничество? Пожалуй, это было бы в достаточной мере странно.
Однако сюда присоединился материал иного рода. Незадолго до визита ко мне совершенно иного рода посредница спросила у родственницы пациентки, не угодно ли будет той познакомиться с неким господином. В утро, о котором идет речь, за несколько часов до посещения моего кабинета, от этого господина пришло письмо с предложением руки и сердца, вызвавшее много насмешек. Когда затем гостья начала разговор с вопроса о здоровье моей пациентки, последняя почти наверняка подумала так: «Подходящего врача ты мне порекомендовала, но вот если бы еще помогла найти подходящего мужа (за чем скрывалось желание завести ребенка), я была бы тебе более благодарна». В силу этой вытесненной мысли обе фигуры посредниц слились воедино, и моя пациентка вручила своей посетительнице гонорар, предназначавшийся в ее фантазии для другой. Это объяснение станет вполне убедительным, если добавить, что лишь накануне вечером я рассказывал пациентке о такого рода случайных, симптоматических действиях. Она воспользовалась первым же случаем, чтобы сделать нечто аналогичное.
Все эти в высшей степени распространенные случайные и симптоматические действия можно разделить на две группы в зависимости от того, происходят ли они в силу привычки, регулярно при известных обстоятельствах, или же совершаются спорадически. Первые (человек играет цепочкой от часов, щиплет бороду и т. п.), едва ли не характерные признаки конкретного человека, близко соприкасаются с разнообразными непроизвольными движениями (тик) и подлежат рассмотрению в связи с ними. Ко второй группе я отношу такие явления, как игру с палкой, оказавшейся в руках, чирканье карандашом, подвернувшимся под руку, перебирание монет в кармане, лепка из хлебных шариков или какого-либо другого пластичного материала, теребление одежды и т. д. За этими различными видами действий при психическом анализе систематически обнаруживаются известный смысл и значение, не находящие себе иных способов выражения. Обыкновенно человек и не подозревает о том, что нечто подобное совершает или что так или иначе видоизменяет привычные жесты; он не слышит и не видит также последствий этих действий. Не слышит, например, шума, который производит, побрякивая монетами в кармане, и недоверчиво удивляется, когда на это обращают его внимание. Полно значения и требует вмешательства врача также и все то, что человек, нередко сам того не замечая, проделывает со своей одеждой. Любое изменение обычного костюма, любая мелкая неряшливость (скажем, незастегнутая пуговица), любой след обнажения призваны выражать то, о чем владелец одежды не готов говорить прямо и чего в большинстве случаев даже не осознает. Толкования этих мелких случайных действий, равно как и доказательства для этого толкования, вытекают каждый раз с достаточной убедительностью из сопутствующего материала, будь то тема обсуждения или ассоциации, которые приходят в голову пациенту при обсуждении якобы случайных поступков. В данной связи я воздержусь от подкрепления своих утверждений примерами из анализа. Я упоминаю обо всем этом только потому, что для нормальных людей все перечисленное имеет то же значение, что и для моих пациентов.
Не могу не показать хотя бы на единственном примере, сколь тесной может быть связь между символическим действием, совершаемым в силу привычки, и самыми интимными и важными сторонами жизни здорового человека.
Джонс (1910) пишет: «Как учил нас профессор Фрейд, символизм играет в детстве нормальных людей роль более важную, чем можно было ожидать на основании раннего психоаналитического опыта. В связи с этим может представлять некоторый интерес следующий краткий анализ, особенно ввиду его медицинской тематики.
Некий врач, переставляя мебель в новом доме, наткнулся на старомодный прямой деревянный стетоскоп и, прикидывая, куда его положить, вынужден был разместить оный на краю своего письменного стола в таком положении, что стетоскоп оказался ровно посередине между его креслом и креслом, предназначенным для пациентов. Поступок сам по себе был несколько странным по двум причинам. Во-первых, этот врач вообще редко пользуется стетоскопом (он ведь невролог), а если приходится, то берет бинауральный[167]. Во-вторых, все медицинские приборы и инструменты в его доме хранились в ящиках стола, за исключением только вот этого. Впрочем, он быстро забыл о стетоскопе и не вспоминал о том, пока однажды пациентка, которая никогда не видела прямого стетоскопа, не спросила, что это такое. Получив ответ, она пожелала узнать, почему врач держит стетоскоп на столе; он не задумываясь ответил, что это место ничуть не хуже любого другого. Но далее он стал размышлять и задался вопросом, а нет ли за его поступком каких-либо бессознательных мотивов; будучи знакомым с психоаналитическим методом, он решил исследовать свой случай подробнее.
Первым воспоминанием, которое пришло ему на ум, был тот факт, что в бытность студентом-медиком его поражала привычка врача-наставника в клинике всегда брать с собой прямой стетоскоп при обходе палат, пусть даже этот врач никогда им не пользовался. В ту пору наш доктор восхищался своим наставником и был сильно к нему привязан. Позже, когда сам стал наставлять других, он приобрел ту же привычку и чувствовал себя крайне неловко, если по ошибке выходил из кабинета без стетоскопа. Впрочем, бессмысленность привычки выражалась не только в том, что единственным стетоскопом, которым он когда-либо пользовался, был бинауральный, извлекаемый из кармана, но и в том, что наш врач продолжал носить стетоскоп даже в хирургической ординатуре, где стетоскопы вовсе ни к чему. Значимость этих наблюдений сразу проясняется, если принять во внимание фаллическую природу этого символического действия.
Затем он припомнил, что в раннем детстве с изумлением наблюдал за семейным врачом, который носил прямой стетоскоп под шляпой; должно быть, этот врач хотел всегда иметь свой главный инструмент под рукой, навещая больных, и ему достаточно было приподнять шляпу (часть одежды) и “вытащить его”. В детстве наш герой был сильно привязан к этому доктору; краткий самоанализ позволил установить, что в возрасте трех с половиной лет его посетила двойная фантазия о рождении младшей сестры – он мнил сестренку своей дочерью и своей матери, а также своей и дочерью врача. То есть в этой фантазии он играл одновременно мужскую и женскую роль. Далее он вспомнил, как его обследовал тот же врач, когда ему было шесть лет, и отчетливо ощутил телесную близость с врачом, прижимание стетоскопа к груди, и ритмичные возвратно-поступательные дыхательные движения. В возрасте трех лет у него нашли хроническое заболевание грудной клетки, которое потребовало повторного обследования, хотя подробности уже подзабылись.
В восемь лет он страшно удивился, когда мальчик постарше сказал ему, что у врачей принято ложиться в постель со своими пациентками. Конечно, у этого слуха имелись какие-то реальные основания; во всяком случае, все соседки, включая собственную мать субъекта, питали нежные чувства к молодому и красивому доктору. Субъект и сам не единожды испытывал сексуальное влечение по отношению к своим пациенткам, дважды влюблялся и наконец женился на одной из них. Едва ли можно сомневаться в том, что бессознательное отождествление с врачом из детства было главным мотивом для выбора медицинской профессии. Другие анализы приводят нас к предположению, что это, несомненно, самый распространенный мотив (хотя и трудно определить, насколько широко он распространен). В данном случае обусловленность была двоякой: во‑первых, врач в глазах мальчика совершенно затмевал его отца, которого сын сильно ревновал; во‑вторых, мальчик был уверен, что врачам доступны запретные темы и возможности сексуального удовлетворения.
Далее случился сон, описание которого я уже публиковал в другом месте (Джонс 1910); это сновидение носило выраженный гомосексуально-мазохистский характер. В этом сне мужчина, который как бы замещал семейного врача, нападал на субъекта с “мечом”. Меч побудил вспомнить отрывок из “Саги о Вельсунгах” в нибелунговском эпосе, когда Зигфрид кладет обнаженный меч между собой и спящей Брюнхильдой[168]. Тот же эпизод встречается и в легендах о короле Артуре и его рыцарях, которые мой пациент тоже хорошо знает.
Смысл симптоматического акта окончательно становится ясен. Наш врач поместил прямой стетоскоп между собой и своими пациентками точно так же, как Зигфрид положил меч между собой и женщиной, к которой он не должен был прикасаться. Это действие стало своего рода компромиссом, удовлетворив сразу два побуждения. Оно воплощало в воображении вытесняемое желание вступить в половую связь с каждой привлекательной пациенткой, а еще напоминало, что это желание невозможно осуществить. Так сказать, это было заклинание от соблазна.
Могу добавить, что следующие строки из “Ришелье” лорда Литтона[169] произвели на мальчика большое впечатление:
Наш герой впоследствии стал плодовитым писателем и пользуется исключительно большой перьевой ручкой. Когда я спросил, зачем ему это нужно, он дал характерный ответ: “Мне столько нужно высказать”.
Этот анализ снова показывает, сколь глубокие каверны душевной жизни открываются взору благодаря “невинным” и будто бы “бессмысленным” действиям, а также дает понять, как рано в жизни развивается стремление к символизации».
Из моего психотерапевтического опыта могу привести случай, когда красноречивое свидетельство было дано рукой, игравшей хлебным шариком. Моим пациентом был мальчик, еще не достигший 13 лет, но уже два года страдавший истерией в тяжелой форме. Продолжительное пребывание в водолечебнице оказалось безрезультатным, и я взял этого пациента себе для психоаналитического лечения. Я исходил из мысли, что он должен был столкнуться с теми или иными проявлениями сексуального влечения и что, сообразно возрасту, его должны были мучить половые вопросы. Но я воздерживался от того, чтобы прийти ему на помощь разъяснениями, так как хотел еще раз проверить свои предположения. Меня интересовало, каков будет тот путь, которым обозначится у него искомое. Мне бросилось тогда в глаза, что он однажды катал что-то пальцами правой руки, засунул затем в карман и продолжал играть там, потом опять вытащил, и т. д. Я не спрашивал, что у него в руке, однако он сам показал мне, внезапно разжав пальцы. Это оказался хлебный мякиш, стиснутый в комок. В следующий раз он опять принес с собой такой комок и, пока мы беседовали, лепил из него с невероятной быстротой, закрыв глаза, фигуры, которые меня заинтересовали. Это были, несомненно, человечки – с головой, двумя руками, двумя ногами, этакие примитивные доисторические идолы, причем с отростком между ногами в виде длинного острия. Закончив отросток, мальчик тотчас же вновь комкал человечка. Позже он стал сохранять фигурку, но вытягивал такой же отросток на спине и других местах, чтобы скрыть значение первого. Я хотел ему показать, что понял смысл фигурок, но при этом устранить возможность отговорки насчет того, что он, мол, ни о чем не думает. С этой целью я вдруг спросил его, помнит ли он историю римского царя, который дал посланнику своего сына ответ в саду только жестами. Мальчик не смог вспомнить, хотя должен был учить этот эпизод несравненно позднее меня. Он спросил, не история ли это с рабом, у которого написали ответ на гладко выбритом черепе[171]. Я ответил, что он неправ, поскольку его случай относится к греческой истории, и стал рассказывать. Царь Тарквиний Гордый велел своему сыну Сексту пробраться во враждебный латинский город. Сын, успевший завербовать себе сторонников в этом городе, послал к царю гонца с вопросом, что ему делать дальше. Царь ничего не ответил, но пошел в сад, велел там повторить вопрос и молча стал сбивать самые большие и красивые головки мака. Гонцу не осталось ничего другого, как рассказать об этом Сексту, который понял отца и нашел удобный случай, чтобы убить наиболее видных граждан города[172].
Слушая меня, мальчик перестал лепить, но, когда я начал рассказывать о том, что сделал царь в своем саду, на словах «молча стал сбивать» он молниеносно быстрым движением оторвал своему человечку голову. Значит, он меня понял и заметил, что был понят мною. Теперь я мог прямо задавать вопросы, давать нужные разъяснения, и за короткое время мы справились с его неврозом.
Симптоматические действия, которые можно наблюдать в почти неисчерпаемом изобилии как у здоровых, так и у больных людей, заслуживают нашего внимания по многим причинам. Врачу они часто служат ценными указаниями для ориентировки в новых или недостаточно знакомых ему условиях. Наблюдателю человеческой жизни они говорят нередко все, иной раз даже больше, чем он сам хотел бы знать. Кто умеет это ценить, должен иной раз походить на царя Соломона, который, по словам восточных легенд, понимал язык зверей. Однажды мне предстояло подвергнуть медицинскому осмотру незнакомого мне молодого человека в доме его матери. Когда он вышел мне навстречу, бросилось в глаза на его брюках большое пятно – от белка, судя по затвердевшей кромке. После мгновенного смущения молодой человек стал оправдываться, что, мол, охрип и выпил поэтому сырое яйцо, причем несколько капель жидкого белка, очевидно, пролилось на одежду. В подтверждение этого он предъявил яичную скорлупу на тарелке в той же комнате. Таким образом, подозрительное пятно было объяснено самым безобидным образом. Однако, когда мать оставила нас наедине, я поблагодарил его за то, что он настолько облегчил мне диагноз, и без дальнейших вопросов взял за основу нашего разговора его признание, что он страдает мастурбацией. Другой раз я посетил на дому некую богатую, скупую и глупую даму, ставившую обычно перед врачом задачу прокладывать себе дорогу через сонм жалоб, пока он не доберется до простейшего объяснения. Когда я вошел, дама сидела за небольшим столом и занималась тем, что раскладывала кучками серебряные флорины[173]. Вставая, она уронила несколько монет на пол. Я помог ей подобрать монеты и, когда она стала рассказывать о своих бедствиях, перебил ее вопросом, не вверг ли знатный зять ее в расходы? Она сердито отрицала этот факт, но очень скоро все же поведала мне досадную историю о неприличной расточительности зятя. С тех пор эта дама меня больше не приглашала. Не могу сказать, чтобы с теми, кому объясняешь значение их симптоматических действий, неизменно устанавливались дружеские отношения.
Доктор Й. ван Эмден из Гааги сообщает о другом случае «признания посредством ошибки»: «Составляя мой счет, официант в маленьком ресторане в Берлине объявил, что цена конкретного блюда выросла на десять пфеннигов из-за войны. Когда я спросил, почему это не указано в меню, он ответил, что виной, должно быть, простой недосмотр, а цена точно выросла. После чего неуклюже сунул деньги в карман – и выронил монету в десять пфеннигов на стол прямо передо мной.
– Теперь я знаю наверняка, что вы взяли с меня слишком много. Хотите, я поинтересуюсь на кассе?
– Простите, господин… Минутку, пожалуйста, – с этими словами он ушел.
Излишне уточнять, что я позволил ему уйти; спустя пару минут он извинился за то, что по неведомой причине перепутал мое блюдо с другим, и я оставил ему десять пфеннигов в награду за его вклад в общую психопатологию обыденной жизни».
Любой, кто потрудится понаблюдать за ближними за столом, сможет заметить самые наглядные и поучительные симптоматические действия.
Доктор Ганс Сакс рассказывает: «Мне довелось присутствовать за ужином у пожилой пары моих родственников. У супруги были проблемы с желудком, и ей приходилось соблюдать очень строгую диету. Перед мужем только что поставили кусок жареного мяса, и он попросил жену, которой этого блюда не полагалось, передать ему горчицу. Жена открыла буфет, заглянула внутрь и поставила на стол перед мужем пузырек с желудочными каплями. Конечно, никто не перепутает бочкообразный горшочек с горчицей и флакон с каплями, так что о случайном поступке речи не шло; тем не менее жена ничего не замечала, пока муж со смехом не обратил ее внимание на промашку. Смысл симптоматического акта не нуждается в объяснении».
Следующим примером я обязан доктору Б. Даттнеру из Вены; в этом случае нельзя не отметить искусство наблюдателя.
«Я обедал в ресторане с моим коллегой Х., доктором философии. Он рассуждал о тяготах стажировки и упомянул между прочим, что еще до окончания учебы его назначили на должность секретаря посла – точнее, чрезвычайного и полномочного министра Чили. А потом министр сменился, и он не представился его преемнику. На последней фразе он поднес ко рту кусок пирога, но неуклюже уронил тот с ножа. Я сразу же уловил скрытый смысл этого симптоматического поступка и как бы невзначай объяснил моему коллеге, незнакомому с психоанализом: “Вы, конечно, упустили лакомый кусочек”. Он не понял, что мои слова в равной степени применимы и к его симптоматическому поступку, а потому повторил мое замечание с некоей очаровательной и удивительной живостью, как будто я выхватил эту мысль у него из головы: “Вот именно, я упустил лакомый кусочек”, после чего продолжил рассказ, делясь подробностями той оплошности, что лишила его хорошо оплачиваемой должности.
Значение символического симптоматического акта становится понятнее, если учесть, что у моего коллеги были определенные сомнения по поводу того, стоит ли делиться со столь дальним знакомым, как я, сетованиями насчет своего шаткого материального положения; навязчивая мысль успешно замаскировала себя симптоматическим действием, которое символически выражало то, что подлежало сокрытию, позволив говорящему испытать облегчение под воздействием бессознательного позыва».
Дальнейшие примеры покажут, сколь глубокий смысл может таиться в будто бы непреднамеренном забирании или унесении с собой чего-либо.
Доктор Б. Даттнер рассказывает: «Коллега нанес визит своей подруге, которой он очень восхищался в дни юности; это был первый визит после ее замужества. Он поведал мне об этом визите и выразил свое удивление по поводу того, что ему не удалось, как он намеревался, заглянуть буквально на минуточку. Затем он сообщил о диковинной оплошности, которую ему случилось допустить. Муж его подруги, присоединившийся к разговору, искал коробок спичек, который совершенно точно лежал на столе в начале встречи. Мой коллега тоже порылся в карманах, проверяя, не взял ли коробок случайно, но поиски были тщетными. Зато некоторое время спустя он действительно нашел коробок у себя в кармане и поразился тому обстоятельству, что в коробке оказалась всего одна спичка. Спустя несколько дней ему приснился сон, ясно раскрывший мотив похищения коробка и связанный все с той же подругой юности; этот сон подтвердил мое объяснение, что симптоматический поступок коллеги как бы заявлял, что он притязает на единоличное обладание объектом (только одна спичка в коробке)».
Доктор Ганс Сакс сообщает: «Наша служанка обожает пироги определенного вида. В этом нет никаких сомнений, поскольку только их она всегда делает хорошо. Однажды в воскресенье она принесла такой пирог, поставила его на буфет, убрала тарелки и столовые приборы от предыдущих блюд, составила стопкой на поднос, на котором принесла пирог; затем положила пирог сверху на эту стопку – а не на стол – и удалилась обратно на кухню. Сначала мы подумали, что она заметила какую-то мелочь, которую следовало бы исправить, но поскольку служанка не возвращалась, моя жена вызвала ее звонком и спросила: “Бетти, что там с пирогом?” Служанка недоуменно захлопала глазами. Нам пришлось объяснить, что она унесла пирог на кухню, взгромоздив на кучу грязной посуды. На следующий день, когда мы готовились доесть остатки этого пирога, моя жена заметила, что за сутки пирог ничуть не уменьшился в размерах – что, иными словами, наша служанка отказалась от своей доли любимого блюда. Когда ее спросили, почему она не съела хотя бы кусочек, она с некоторым смущением ответила, что не была голодна. В обоих случаях отчетливо проявляется инфантильная позиция: во‑первых, детская ненасытность, нежелание делить предмет своих устремлений с кем-то еще, а затем столь же детское отрицание: “Если вы меня осуждаете, то забирайте все себе; я вообще не притронусь”».
Случайные и симптоматические действия в супружеских отношениях зачастую имеют самые серьезные последствия и могут даже побудить людей, пренебрегающих психологией бессознательного, к вере в приметы. Вряд ли может считаться счастливым такое начало семейной жизни, когда невеста теряет обручальное кольцо в медовый месяц; но в конце концов его обычно находят, поскольку положили куда-то не туда. Я знаком с одной дамой, ныне разведенной, которая, управляя своими денежными делами, часто подписывала документы девичьей фамилией – за много лет до того, как развод фактически состоялся. Еще я однажды был в гостях у молодой супружеской пары и слышал, как жена со смехом делилась своим недавним опытом. На следующий день после возвращения из путешествия на медовый месяц она позвала незамужнюю сестру за покупками, как обычно делала раньше, а ее супруг ушел по своим делам. Вдруг она заметила некоего господина на другой стороне улицы и, подтолкнув сестру, сказала: «Смотри, вон идет Л.». Она совсем забыла, что этот господин уже несколько недель как стал ее мужем. Услышав эту историю, я ощутил холодок дурного предчувствия, но не осмелился высказать свои опасения. О них я вспомнил лишь несколько лет спустя, когда этот брак, к несчастью, распался.
Следующее наблюдение взято из одного ценного исследования Альфонса Мэдера, опубликованного на французском языке (1906). Пример вполне можно включить в число образчиков забывания.
«Une dame nous racontait recement qu’elle avait oublie d’essayer sa robe de noce et s’en souvint la veille du mariage a huit heures du soir; la couturiere desesperait de voir sa cliente. Ce detail suffit a montrer que la fiancee ne se sentait pas tres heureuse de porter une robe d’epouse, elle chercait a oublier cette representation penible. Elle est aujourd’hui… divorcee»[174].
Друг, умеющий читать знаки, рассказал мне, что знаменитая артистка Элеонора Дузе[175] в одной из своих ролей совершает симптоматическое действие, ясно показывающее, из каких глубоких источников идет ее игра. Это драма о супружеской неверности; героиня только что имела объяснение с мужем и, погруженная в мысли, стоит теперь в стороне, а соблазнитель приближается. В этот короткий промежуток времени она играет обручальным кольцом на пальце – то снимает его, то надевает вновь и опять снимает. Теперь она созрела для другого мужчины.
Добавлю сюда сообщение Теодора Рейка (1915) о некоторых других симптоматических действиях, связанных с кольцами.
«Мы знакомы с симптоматическими действиями женатых людей, которые нередко снимают и заменяют свои обручальные кольца. Мой коллега М., в частности, подвержен подобным симптоматическим действиям. Он получил кольцо в подарок от девушки, в которую был влюблен, заодно с запиской, в которой говорилось, что он не должен потерять это кольцо, иначе она узнает, что он ее больше не любит. Понятно, что он все больше беспокоился о возможной потере кольца. Тем более что когда он снимал кольцо на время (скажем, при умывании), то оно регулярно пропадало и отыскивалось лишь после продолжительных поисков. Отправляя письма, он не мог избавиться от опасений, что кольцо может зацепиться за край почтового ящика. Однажды он так неуклюже делал свои дела, что кольцо действительно упало в ящик. А письмо, которое он тогда отправлял, было напутствием его прежней возлюбленной, перед которой он чувствовал себя виноватым. В то же время его переполняла тоска по этой женщине, шедшая вразрез с чувствами к нынешнему объекту любви».
Тема кольца в очередной раз дает понять, как трудно психоаналитику открыть что-то новое, неизвестное прежде какому-либо писателю. В романе Фонтане «Перед бурей» юстицрат[176] Тургани заявляет во время игры в фанты: «Можете быть уверены, дамы, что самые сокровенные тайны природы раскрываются в залогах». Среди примеров, которые он приводит в поддержку своего утверждения, один заслуживает нашего особого внимания: «Вспоминаю жену профессора – даму изрядной дородности, – которая снова и снова стаскивала с пальца обручальное кольцо, чтобы предложить его в качестве фанта. Не просите меня отозваться о счастье ее брака… В той же компании был господин, который, казалось, никогда не уставал класть свой английский перочинный нож с десятью лезвиями, штопором, кремнем и сталью, на колени дамам, но как-то чудовище с лезвиями, разорвав несколько шелковых платьев, наконец исчезло под всеобщие возгласы негодования».
Не стоит удивляться тому, что предмет с таким богатым символическим значением окажется замешан в ряде важных оплошностей, пускай даже если он, в форме обручального или помолвочного кольца, лишен эротического содержания. Доктор М. Кардош[177] предоставил в мое распоряжение следующий пример подобного случая.
«Несколько лет назад ко мне приблизился человек намного моложе меня; он разделяет мои интеллектуальные стремления, и в целом наши отношения сродни таковым для ученика и учителя. Однажды я подарил ему кольцо, каковое неоднократно оказывалось впоследствии причиной симптоматических действий и оплошностей, когда что-либо в наших отношениях встречало его неодобрение. Некоторое время назад он сообщил о таком случае, особенно наглядном и прозрачном. Мы встречались раз в неделю, когда он регулярно приходил ко мне на беседу. Но в одном случае принес извинения, поскольку у него была назначена встреча с юной дамой, куда, конечно, привлекательнее моего. Следующим утром – но не раньше, чем отошел далеко от дома, – он заметил, что кольца на пальце нет. Он обеспокоился, но не сильно, решил, что оставил кольцо на прикроватном столике, куда клал его каждый вечер, и обязательно отыщет по возвращении домой. Вернувшись, он первым делом стал искать кольцо, но ничего не нашел; тогда он приступил к систематическому обыску дома, и это тоже не принесло результата. Наконец ему пришло на ум, что кольцо лежало на прикроватном столике – так было заведено уже больше года – рядом с перочинным ножиком, который он обычно клал в карман жилета; закралось подозрение, что он мог якобы по рассеянности сунуть кольцо в карман вместе с ножом. Он заглянул в карман – и сразу нашел искомое. Обручальное кольцо в кармане жилета – известная поговорка, подразумевающая, что муж намерен предать жену, которая подарила ему это кольцо. Чувство вины побудило моего друга сначала наказать себя (“ты больше не смеешь носить это кольцо”), а затем признаться в своей неверности, пусть и через непреднамеренную оплошность. Таким вот обходным путем, описывая свой промах – впрочем, это, по зрелом размышлении, следовало предвидеть, – он пришел к осознанию своей мелкой неверности».
Мне известен также случай с одним пожилым господином, который взял себе в жены очень юную девушку и собирался провести свадебную ночь не в путешествии, а в одном из отелей того же города. Едва они успели приехать в отель, как он с тревогой сообразил, что при нем нет бумажника, в котором лежали все деньги, предназначенные для свадебной поездки. Он сунул его куда-нибудь или потерял. При помощи телефона удалось разыскать слугу, который нашел бумажник в старом сюртуке молодожена и принес его в отель своему господину, вступившему таким образом в брак без состояния. Благодаря этому он смог на другое утро отправиться со своей молодой женой в дорогу; но в течение ночи он, как и предполагали опасения, оставался несостоятельным.
Утешительно думать, что якобы случайные «потери» чаще, чем мы полагаем, являются симптоматическими действиями и идут благодаря этому навстречу хотя бы тайному намерению пострадавшего. Потеря зачастую оказывается лишь выражением того факта, что человек не дорожит утраченным предметом, втайне не расположен к этому предмету или к лицу, его преподнесшему, или наконец, что готовность к утрате была перенесена на этот предмет с других, более важных объектов путем символической ассоциации мыслей. Потеря более ценных вещей служит выражением для самых разнообразных побуждений. Она должна либо символически представлять вытесненную мысль и повторять напоминание, которое охотнее всего хотелось бы пропустить мимо ушей, либо – скорее всего – она стремится принести жертву темным силам судьбы, культ которых не исчез еще и в нашей среде.
Вот несколько примеров, иллюстрирующих соображения о потерях.
Сообщение доктора Б. Даттнера: «Коллега сказал мне, что неожиданно потерял свой карандаш “Пенкала”[178], которым пользовался более двух лет и высоко ценил из-за превосходного качества. Анализ выявил следующие факты. Накануне мой коллега получил от своего шурина весьма неприятное письмо, заканчивавшееся фразой: «У меня нет ни желания, ни времени в настоящее время поощрять вас в вашем легкомыслии и лени». Аффект, связанный с этим письмом, был настолько силен, что на следующий день мой коллега немедленно пожертвовал карандашом, подаренным шурином, чтобы не чувствовать себя слишком обязанным».
Моя знакомая дама по понятным причинам воздерживалась от посещения театра, пока соблюдала траур по покойной матери. Когда же оставалось всего несколько дней до окончания положенного годичного траура, она поддалась уговорам подруги и купила билет на особенно интересное представление. Придя в театр, она обнаружила, что билет куда-то запропастился. Впоследствии она решила, что выбросила театральный билет вместе с трамвайным, когда вышла из трамвая. Между тем эта дама гордилась тем, что никогда ничего не теряет по небрежности.
Обоснованно будет допустить поэтому, что и другой случай потери для нее не обошелся без скрытых мотивов. По прибытии на оздоровительный курорт она решила нанести визит в пансион, в котором останавливалась ранее. Там ее встретили радушно и всячески ублажали, а когда она собралась заплатить, сказали, что все услуги – за счет заведения; она сочла это несколько неуместным, и в конце концов договорились, что дама оставит некое вознаграждение горничной, которая убирала ее номер. Она раскрыла кошелек, намереваясь положить на стол монету в одну марку. Вечером же посыльный из пансиона принес ей банкноту в пять марок – нашел на столе и подумал, что это она оставила деньги. Наверное, она выронила эту банкноту, когда оставляла чаевые горничной. По всей видимости, дама все-таки желала оплатить свой счет.
Любопытная статья[179] Отто Ранка (1911) показывает, как в анализе сновидений открывается жертвенное настроение, создающее основу для таких действий. Ранк позднее отмечал, что не только потеря предметов, но и их обретение кажутся психологически обусловленными. В каком отношении это следует понимать, явствует из описанного им случая (Ранк 1915), каковой я привожу ниже. Ясно, что при потерях объект уже имеется в наличии, а обретению предшествуют поиски.
«Девушка, материально зависимая от своих родителей, захотела купить недорогое украшение. Она справилась у ювелира насчет цены этого украшения и с разочарованием выяснила, что оно стоит больше той суммы, которой она располагала. Впрочем, от покупки ее отделяло всего-навсего две кроны. В подавленном настроении она двинулась домой по улицам, кишевшим публикой. Сама она позднее признавалась, что была погружена в нерадостные мысли, но все же заметила вдруг на оживленной городской площади клочок бумаги, мимо которого только что прошла не задержавшись. Она развернулась, подобрала этот клочок – и с изумлением убедилась, что это сложенная пополам банкнота в две кроны. Это подарок судьбы, сказала она себе, теперь я смогу купить украшение. Счастливая, она готова была поспешить обратно в ювелирную лавку, но внутренний голос твердил ей, что это будет неразумно, что найти деньги – к удаче, но тратить их нельзя.
Тот фрагмент анализа, который объяснит это якобы случайное действие, можно обосновать, как представляется, описанной ситуацией, даже в отсутствие личных свидетельств этой девушки. Среди мыслей, ее занимавших по дороге домой, преобладала наверняка мысль о собственной бедности и ограниченности средств; также можно предположить, что эта мысль претворилась в желание каким-то образом избавиться от стесненных обстоятельств. Идея чудесного обретения требуемой суммы неразрывно связана, разумеется, с этим скромным желанием, и психика предложила простейшие решение – а именно, что деньги нужно найти. Так ее подсознательное (или предсознание) проявило склонность к нахождению, пусть даже, если вспомнить слова девушки о том, что она была погружена в размышления, на сознательном уровне эта склонность никак себя не проявляла. Можно пойти дальше и, проведя сопоставление с уже изученными аналогичными случаями, заявить, что подсознательная готовность искать ведет к успеху с большей вероятностью, нежели сознательное намерение. Иначе будет почти невозможно объяснить, почему именно эта девушка среди тысяч прохожих – учитывая заодно скудное уличное освещение и скопление публики – наткнулась на находку, изумившую ее саму. Некоторые указания на силу подсознательной (предсознательной) готовности можно найти в том примечательном факте, что после находки денег, то есть когда сознательное внимание уже полностью отвлеклось, девушка нашла позже по дороге домой еще носовой платок, лежавший в темном и пустынном уголке пригородной улицы».
Надо сказать, что такие симптоматические акты часто дают наилучшее понимание душевной жизни многих людей.
Обратимся теперь к случайным действиям, которые происходят спорадически. Я приведу пример, который и без анализа допускает более глубокое толкование и прекрасно проясняет условия, при которых подобные симптомы продуцируются самым незаметным образом. В связи с этим уместно будет также высказать одно практически важное замечание. Летом, во время путешествия, мне случилось в одной местности прождать несколько дней своего спутника. Между тем я познакомился с молодым человеком, который также чувствовал себя одиноким и охотно составил мне компанию. Так как мы жили в одном отеле, то естественным для нас было рядом садиться за столом и вместе совершать прогулки. На третий день он вдруг сообщил мне после обеда, что ожидает сегодня вечером со скорым поездом свою жену. Это известие пробудило во мне интерес психолога, ибо я еще утром заметил, что мой знакомый отклонил предложение насчет более продолжительной экскурсии, а во время той небольшой прогулки, которую мы предприняли, не захотел идти по одной из дорожек, слишком крутой и опасной, по его мнению. Гуляя после обеда, он стал вдруг говорить о том, что я наверняка проголодался, и попросил не откладывать из-за него ужина, так как он сам будет ужинать, лишь когда приедет его жена. Я понял намек и сел за стол, когда он отправился на вокзал. На следующее утро мы встретились в вестибюле отеля. Он представил мне жену и добавил затем: «Ведь вы позавтракаете с нами?» Мне требовалось еще сходить кое за чем на ближайшую улицу, и я обещал скоро вернуться. Когда я вошел в столовую, то увидел, что мои знакомые уселись за маленьким столиком у окна, заняв места по одну сторону, а по другую стоит стул, на спинке которого, покрывая сиденье, висел большой тяжелый плащ молодого человека. Я прекрасно понял смысл этого жеста – бессознательного, конечно, но тем более выразительного. Он гласил: «Тебе тут не место, теперь ты лишний». Муж не заметил, что я остановился перед стулом не садясь; а вот жена заметила, тотчас толкнула супруга и шепнула ему: «Ты же занял место этого господина!»
В этом, как и в подобных случаях, опыт убеждает меня, что непреднамеренные действия должны неминуемо служить источниками недоразумений при общении между людьми. Совершающий их, не подозревая связанного с ними намерения, не вменяет себе в вину эти действия и не считает себя за них ответственным. Но тот, против кого они направляются, обыкновенно делает из подобных действий своего партнера определенные выводы о его намерениях и настроениях, знает о его переживаниях больше, чем тот готов признать, даже больше, чем тот – на его собственный взгляд – выказывает. Субъект возмущается, если ему ставят на вид сделанные из его симптоматических действий выводы, объявляет такие выводы безосновательными, ибо намерение, им руководившее, не достигает его сознания; сетует на недоразумение и непонимание. При ближайшем рассмотрении такие недоразумения проистекают из чрезмерно тонкого и глубокого понимания. Чем более подвержены «нервам» оба действующих лица, тем скорее они подают друг другу повод к трениям, причем каждый столь же решительно отрицает свою вину, сколь уверен в вине другого. Быть может, в этом и заключается наказание за внутреннюю неискренность, за то, что люди под предлогом забвения, ошибки, непреднамеренности дают проявиться таким побуждениям, в которых лучше было бы признаться себе самому и другим, если уж нельзя их преодолеть. Можно установить как общее правило, что каждый человек непрестанно подвергает других людей психическому анализу и благодаря этому знает их лучше, чем самого себя. Путь к осуществлению призыва «Познай самого себя» идет через изучение собственных, случайных на вид действий и упущений.
Из всех писателей, которые время от времени комментируют мелкие людские симптоматические действия и оплошности или используют их в своих сюжетах, никто не понимал тайную природу этих действий так ясно и не демонстрировал их в столь реалистичной манере, как Стриндберг – человек, чьему гению в распознавании подобного немало поспособствовала серьезная умственная аномалия. Доктор Карл Вайс[180] из Вены (1913) обратил внимание на следующий отрывок:
«Действительно, через некоторое время пришел граф и спокойно подошел к Эсфири, будто он на этом месте назначил ей свидание.
– Долго ли ты ждала? – спросил он своим глухим голосом.
– Шесть месяцев, как тебе известно, – отвечала Эсфирь. – Но разве ты видел меня сегодня?
– Да, только что в трамвае. И я так глядел тебе в глаза, как будто говорил с тобой.
– Многое “произошло” с того времени.
– Да, и я думал, что все между нами кончено.
– Как так?
– Все пустячки, которые я когда бы то ни было от тебя получал, у меня сломались, притом самым таинственным образом.
– Что ты говоришь! Теперь мне приходит на память масса мелочей, которые я приписывала только случаю. Я однажды получила от бабушки во времена нашей дружбы с ней pince-nez. Оно было из шлифованного горного хрусталя и оказалось настоящим чудом своего рода, и я очень его берегла. Однажды мы с бабушкой повздорили, и она на меня рассердилась. В следующий раз, когда я взяла pince-nez, стекла выпали без всякой видимой причины. Я решила, что случилась самая обыкновенная порча pince-nez и отнесла его в починку. Увы, больше оно служить мне не могло: оно постоянно портилось, и в конце концов я убрала его в ящик.
– Что ты говоришь! Как странно, что то, что касается глаз, всего более впечатлительно. Я тоже однажды получил от друга бинокль. Он так подходил к моему зрению, что пользоваться им для меня было прямо наслаждением. Однажды мы с ним поссорились. Ты знаешь, это бывает часто без видимой причины. Когда после этого мне случилось прибегнуть к биноклю, я не мог ясно видеть чрез него; боковая грань была слишком коротка, изображение стало двоиться. Мне нечего тебе говорить, что ни боковая грань не стала короче, ни угол зрения – длинней! Это было чудо, повторявшееся ежедневно, но это чудо для плохих наблюдателей проходит незамеченным. Какое же этому можно дать объяснение? Психическая сила ненависти, вероятно, больше, чем нам кажется. Между прочим и из кольца, которое ты мне подарила, выпал камень, и я никак его не приведу в порядок. Ты хочешь опять расстаться со мной?»[181].
В поле симптоматических действий психоаналитическое наблюдение должно уступать первенство воображению писателей. Вильгельм Штросс привлек мое внимание к следующему фрагменту из знаменитого сатирического романа Лоренса Стерна «Тристрам Шенди»:
«…я нисколько не удивляюсь тому, что Григорий Назианзин, наблюдая порывистые и угловатые движения Юлиана, предсказал, что он однажды станет отступником, – или тому, что святой Амвросий спровадил своего писца по причине непристойного движения его головы, качавшейся взад и вперед, словно цеп, – или тому, что Демокрит сразу узнал в Протагоре ученого, когда увидел, как тот, связывая охапку хвороста, засовывает мелкие сучья внутрь. – Есть тысяча незаметных отверстий, – продолжал отец, – позволяющих зоркому глазу сразу проникнуть в человеческую душу; и я утверждаю, – прибавил он, – что стоит только умному человеку положить шляпу, войдя в комнату, – или взять ее, уходя, – и он непременно проявит себя чем-нибудь таким, что выдаст его ум.»[182].
Вот маленькая коллекция различных симптоматических действий, наблюдавшихся у здоровых и у больных людей.
Пожилой коллега, не любящий проигрывать в карты, однажды вечером, не жалуясь, уплатил довольно значительную сумму проигрыша. Он пребывал при этом в необычно сдержанном настроении. После его ухода выяснилось, что он оставил на своем месте едва ли не все, что имел при себе: очки, портсигар, носовой платок. В переводе это должно означать: «Разбойники! Ловко вы меня ограбили».
Один господин, страдающий время от времени импотенцией, проистекавшей из его искренней привязанности к матери в детстве, рассказывал о своей привычке снабжать рукописи и записи буквой S – первой буквой имени по матери. Он не терпит, чтобы письма из дома соприкасались на его письменном столе с другими, «нечистыми», письмами, и вынужден поэтому хранить их отдельно.
Молодая дама вдруг открывает дверь моей приемной, в которой еще находится предыдущая посетительница. Она оправдывается тем, что «не подумала». Вскоре, однако, обнаруживается, что она выказала то же самое любопытство, которое в свое время заставляло ее проникать в спальню родителей.
Девушки, гордящиеся своими красивыми волосами, умеют так ловко обходиться с гребнем и шпильками, что волосы рассыпаются у них во время разговора.
Многие мужчины, подвергаясь медицинскому исследованию в лежачем положении, высыпают деньги из кармана и так вознаграждают труд врача сообразно со своей оценкой.
Кто забывает у врача предмет, принесенный с собою (например пенсне, перчатки, сумку), показывает этим обыкновенно, что не может вырваться и хотел бы скоро вернуться. Эрнест Джонс (1911) пишет: «Фактически можно измерить успех лечения у того, кто практикует психотерапию, по размерам его коллекции зонтов, носовых платков, кошельков и прочего, собранной всего за месяц».
Мелкие действия привычного характера, совершаемые при минимуме внимания, как то: заводка часов перед сном, выключение света перед выходом из комнаты и т. п., время от времени подвергаются расстройствам, явно свидетельствующим о влиянии бессознательных комплексов на, казалось бы, самые укорененные привычки. Мэдер в журнале «Coenobium» (1909) рассказывает о домашнем враче, который решил однажды вечером отправиться в город по важному делу, хотя находился при исполнении служебных обязанностей и не должен был покидать больницу. Вернувшись, он с удивлением обнаружил, что в его кабинете горит свет. Он забыл выключить лампу, когда выходил, хотя исправно гасил ее раньше. Вскоре он понял причину своей забывчивости. Главный дежурный врач больницы, естественно, по свету в кабинете должен был заключить, что этот врач на месте.
Человек, перегруженный заботами и подверженный периодическим депрессиям, уверял меня, что регулярно обнаруживал по утрам следующее: его часы останавливались всякий раз, когда накануне вечером жизнь казалась ему слишком суровой и недружелюбной. Забывая заводить часы, он символически выражал свое равнодушие к завтрашнему дню.
Другой человек, с которым лично мы не знакомы, пишет: «После того как судьба нанесла мне тяжкий удар, жизнь сделалась суровой и недружелюбной, и чудилось, что у меня недостаточно сил, чтобы пережить следующий день. Потом я заметил, что почти каждый день забываю заводить часы. Раньше я этим не пренебрегал, заводил их регулярно перед сном, почти механически и почти бессознательно. Однако теперь я лишь крайне редко вспоминаю об этой необходимости – обычно в случаях, когда мне предстоит некое важное или особенно интересное дело. Следует ли и это посчитать симптоматическим действием? У меня самого объяснения нет».
Если кто-либо возьмет на себя труд, подобно Юнгу (1907) и Мэдеру (1909), проследить те мелодии, которые напеваешь про себя, нередко сам того не замечая, тот сможет установить в виде общего правила связь между текстом песни и занимающим данного человека комплексом.
Более тонкие способы непреднамеренного выражения мыслей в устной или письменной речи также заслуживают пристального внимания. Мы верим, что вольны выбирать – в какие слова облекать свои мысли или какие образы использовать для их маскировки. Однако тщательное наблюдение показывает, что этот выбор определяется иными соображениями и что за формой, в которой выражается мысль, может скрываться более глубокий, часто непреднамеренный смысл. Образы и обороты речи, которым особенно привержен человек, редко остаются без значения, когда составляется суждение; другие часто оказываются аллюзиями на тему, которая, оставаясь преимущественно на заднем плане, оказывает сильное влияние на говорящего. В ходе ряда теоретических дискуссий я слышал, как кто-то довольно часто употребляет выражение: «Если что-то вдруг выстрелит в голову». Мне случайно довелось узнать, что этот человек недавно получил известие о том, что русская пуля пробила фуражку, которую носил его сын[183].
Глава X
Ошибки
Ошибки памяти отличаются от забывания с неправильным припоминанием лишь одной чертой: ошибка не воспринимается как таковая и потому встречает доверие. Впрочем, употребление слова «ошибка» обусловлено и кое-чем еще. Мы говорим об «ошибке» вместо того, чтобы рассуждать о «неправильном припоминании», когда в воспроизводимом психическом материале следует подчеркивать характер объективной реальности, т. е. когда припоминанию подлежит не факт внутренней психической жизни, а нечто, находящее подтверждение или опровержение в воспоминаниях других людей. Противоположностью ошибкам памяти в этом смысле является неведение.
В моей книге «Толкование сновидений» я допустил целый ряд искажений исторического и фактического материала и был очень удивлен, когда после выхода книги в свет на них обратили мое внимание. При более близком рассмотрении я нашел, что причиной искажений было не мое незнание: всему виной ошибки памяти, которые можно объяснить путем анализа.
1) Я указал, что Шиллер родился в Марбурге (это название, кстати, встречается также в Штирии). Ошибка случилась при изложении анализа одного сновидения, которое мне снилось во время ночной поездки и прервалось криком кондуктора, объявившего прибытие в Марбург. В этом сне задавался вопрос об одном произведении Шиллера. На самом же деле Шиллер родился не в университетском городе Марбург, а в швабском Марбахе. Я утверждаю, что всегда это знал.
2) Я назвал отца Ганнибала Гасдрубалом. Эта ошибка выглядела особенно досадной, зато сильнее прочих убедила меня в правильности моего взгляда на такого рода ошибки. В истории Баркидов[184], полагаю, редкий читатель осведомлен больше автора, который допустил ошибку и проглядел ее при чтении корректуры. Отцом Ганнибала был Гамилькар Барка, а Гасдрубалом звали брата Ганнибала, а также его шурина – предшественника во главе карфагенского войска.
3) Я утверждал, что Зевс оскопил и сверг с престола своего отца Кроноса. Вышло, что я передвинул это злодеяние по ошибке на целое поколение: согласно греческой мифологии, так поступил Кронос со своим отцом Ураном[185].
Как же объяснить то обстоятельство, что моя память мне изменила, хотя в остальных случаях, как могут убедиться читатели данной книги, она исправно предоставляла к моим услугам самый отдаленный и малоупотребительный материал? А еще – как я, при трех тщательнейших корректурах, проглядел эти ошибки, словно пораженный слепотой?
Гете сказал о Лихтенберге: «Там, где он шутит, обычно таится некое затруднение». Точно так же о приведенных выше примерах из моей книги можно было бы сказать, что где встречается ошибка, там следует предполагать вытеснение. Вернее, неискренность, искажение, основой которой служит опять-таки вытеснение. При анализе сновидений, приводимых в книге, я был вынужден по самой природе тех тем, на которые распространялось содержание снов, обрывать, с одной стороны, анализ прежде полного его осуществления и смягчать, с другой стороны, ту или иную нескромную частность, слегка ее искажая. Иначе нельзя было поступить – разве что отказаться вообще от приведения примеров. У меня не было выбора, это неизбежно вытекало из особенности, присущей сновидениям: они служат способом выражения для вытесненного, т. е. не подлежащего осознанию материала. Несмотря на это, в книге все же осталось, по-видимому, достаточно много таких примеров, способных шокировать щепетильных людей. Правда, я не преуспел в том, чтобы исказить или спрятать материал с известным мне продолжением, не оставив ни малейшего следа этих попыток. То, что я желал вытеснить, нередко прокладывало себе дорогу против моей воли в область излагаемых фактов и проявлялось в форме ошибок, для меня незаметных. В основе всех трех примеров выше, к слову, лежит также общая тема: эти ошибки суть производные вытесненных мыслей, связанных с моим покойным отцом.
1) Кто даст себе труд прочесть проанализированный сон, тот заметит – частью прямо, частью из намеков, – что я оборвал анализ на мыслях, которые при продолжении обнаружили бы недоброжелательную критику моего отца. В этой цепочке мыслей и воспоминаний можно найти одну неприятную историю, в которой замешаны книги и некий господин, с которым мой отец вел дела, по фамилии Марбург (то же название выкрикнул разбудивший меня кондуктор). При анализе я хотел скрыть этого господина от себя и от читателей, а он отомстил, забравшись туда, где ему быть не следовало, и превратил название родины Шиллера из Марбаха в Марбург.
Поделиться книгой: