Помоги проекту - поделись книгой:
В двух жизненных ситуациях даже профан отдает себе отчет в том, что забывание намерений никак не может расцениваться как явление элементарное, не поддающееся дальнейшему разложению, и что оно дает право умозаключить о наличии непризнанных мотивов. Я имею в виду любовные отношения и военную дисциплину. Любовник, опоздавший на свидание, тщетно будет искать оправдания перед своей дамой в том, что он, к сожалению, совершенно забыл о встрече. Она ему непременно ответит: «Год тому назад ты бы не забыл. Ты меня больше не любишь». Прибегни он даже к приведенному выше психологическому объяснению и пожелай оправдаться множеством дел, он достиг бы лишь того, что его дама, выказав проницательность, достойную врача при психоанализе, возразила бы: «Как странно, что подобного рода деловые препятствия не случались раньше». Конечно, дама тоже не подвергала бы сомнению саму возможность фактического забывания; она полагала бы только, и не без основания, что из ненамеренного забвения можно сделать тот же вывод об известном нежелании, как и из сознательного уклонения.
Подобно этому, и на военной службе различие между упущением по забывчивости и упущением намеренным принципиально игнорируется – и не без оснований. Солдату нельзя забывать ничего из того, что требует от него служба. Если же он все-таки забывает, вопреки тому, что требование ему известно, то это происходит потому, что мотивам, побуждающим к выполнению военного приказа, противопоставляются другие – противоположные. Вольноопределяющийся[140], который при рапорте захотел бы оправдаться тем, что позабыл почистить пуговицы, может быть уверен в наказании. Но это наказание ничтожно в сравнении с тем, какому он подвергся бы, если бы признался себе самому и своему начальнику в мотиве своего упущения: «Эта проклятая рутина мне вообще противна». Ради сокращения наказания, по соображениям как бы экономического свойства, он пользуется забвением как отговоркой, или же оно приходит в качестве компромисса.
Служение женщине, как и военная служба, требует, чтобы ничто, относящееся к ним, не забывалось, и дает тем самым повод считать, что забвение допустимо при неважных обстоятельствах; если подразумевается что-то важное, забвение показывает, что к этому важному относятся легко, то есть не признают его ценности[141]. Взгляд, принимающий во внимание психическую оценку, не может отрицаться. Ни один человек не забудет выполнить действия, которые представляются важными ему самому, не навлекая на себя подозрений в душевном расстройстве. Наше исследование может поэтому распространяться лишь на забывание более или менее второстепенных намерений. Никакое намерение, кстати, не может считаться совершенно безразличным, ибо тогда оно, наверное, не возникло бы вовсе.
Как и при рассмотрении выше функциональных расстройств, я собрал здесь и попытался объяснить случаи забывания намерений, которые наблюдал на себе самом. Я нашел при этом, как общее правило, что они сводятся к вторжению неизвестных и непризнанных мотивов, или, если можно так выразиться, к встречной воле. В целом ряде подобных случаев я находился в положении, сходном с военной службой, испытывал принуждение, против которого еще не перестал сопротивляться, и выступал против него своей забывчивостью. К этому надо добавить, что я особенно легко забываю, когда нужно поздравить кого-нибудь с днем рождения, юбилеем, свадьбой, повышением. Я постоянно собираюсь это сделать и каждый раз все больше убеждаюсь в том, что это мне не удается. Теперь я уже решился отказаться от этого и воздать должное мотивам, которые этому противятся. Однажды я заранее сказал одному другу, просившему меня отправить также и от его имени к известному сроку поздравительную телеграмму, что я забуду об обеих телеграммах; неудивительно, что пророчество оправдалось. В силу мучительных переживаний, которые мне пришлось испытать в этой связи, я неспособен выражать свое участие, когда приходится это делать по необходимости в чрезмерной форме, ибо употребить выражение, в самом деле отвечающее той небольшой степени участия, какая мне доступна, попросту непозволительно. С тех пор как я убедился в том, что не раз принимал мнимые симпатии других людей за истинные чувства, меня возмущают эти условные выражения сочувствия, хотя, с другой стороны, я признаю их социальную пользу. Соболезнование по случаю смерти изъято у меня из этого двойственного состояния; раз решившись выразить его, я уже не забываю это сделать. Там, где побуждение не имеет отношения к общественному долгу, оно никогда не подвергается забвению.
В письме из лагеря для военнопленных лейтенант Т. сообщает о случае такого рода забвения, когда намерение сначала вытеснялось, но затем прорвалось в форме встречной воли и привело к малоприятному исходу.
«Самого старшего по званию офицера в лагере для военнопленных оскорбил один из товарищей по несчастью. Чтобы избежать дальнейшего накаления страстей, этот старший офицер решил воспользоваться единственным доступным ему способом воздействия и попросить перевести обидчика в другой лагерь. Но затем, по совету нескольких друзей и вопреки собственному тайному желанию, изменил мнение и потребовал немедленного удовлетворения, пусть это и подразумевало печальные последствия. Тем же утром он как старший по званию созвал всех офицеров на построение под присмотром лагерной охраны. С товарищами по плену он был знаком уже давно и никогда ранее не выказывал провалов в памяти. На перекличке он забыл фамилию своего обидчика; всем остальным позволили разойтись, а этому последнему пришлось остаться, пока выясняли, кто он такой, хотя его фамилия присутствовала в середине списка заключенных. Одна часть офицеров посчитала случившееся преднамеренным оскорблением, тогда как другая усматривала здесь несчастливое стечение обстоятельств. Впрочем, позднее, ознакомившись с “Психопатологией обыденной жизни” Фрейда, главный участник эпизода сумел составить правильную картину произошедшего».
Столкновением условного долга с внутренней оценкой, в которой сам себе не признаешься, объясняются также и случаи, когда забываешь совершить действия, обещанные кому-либо другому в его интересах. Здесь постоянно случается так, что лишь обещающий верит в смягчающую вину забывчивость, в то время как просящий, несомненно, дает себе правильный ответ: «Он не заинтересован в этом, иначе не позабыл бы». Есть люди, которых вообще считают забывчивыми и потому прощают, как близоруких, если те не кланяются на улице[142]. Такие люди забывают все свои мелкие обещания, не выполняют данных им поручений, оказываются ненадежными в мелочах и требуют, чтобы за эти мелкие прегрешения на них не обижались, не усматривали тут черт характера, но сводили все к органическим недостаткам[143]. Я сам не принадлежу к числу этих людей и не имел случая проанализировать поступки кого-либо из них, чтобы в выборе объектов забвения найти верную мотивировку; но по аналогии невольно напрашивается предположение, что тут мотивом, использующим конституциональный фактор для своих целей, выступает необычно большая доля пренебрежения к другим людям[144].
В других случаях мотивы забвения обнаруживаются не так легко, но, будучи найденными, они возбуждают немалое удивление. Так, я замечал в прежние годы, что при большом количестве визитов к больным если и забываю о каком-нибудь визите, то лишь о бесплатном пациенте или посещении коллеги. Испытывая понятный стыд, я приучил себя отмечать себе еще утром предстоящие в течение дня визиты. Не знаю, пришли ли другие врачи тем же путем к этому же обыкновению. Но начинаешь понимать, что заставляет так называемого неврастеника отмечать у себя на пресловутых «шпаргалках» все то, что он собирается сообщить врачу. Чаще всего слышишь, что он не питает доверия к репродуцирующей способности своей памяти. Конечно, это верно, но дело происходит обыкновенно следующим образом. Больной чрезвычайно обстоятельно излагает свои жалобы и вопросы; окончив, делает минутную паузу, затем вынимает записку и говорит, извиняясь, что записал себе здесь кое-что, так как все забывает. Обычно он не находит в записке ничего нового. Он повторяет каждый пункт и отвечает на него сам, что об этом уже сказано. По-видимому, своей запиской он лишь показывает один из симптомов, то обстоятельство, что его намерения часто расстраиваются в силу вторжения неясных мотивов.
Далее остановлюсь на недугах, которые затрагивают большинство здоровых среди знакомых мне людей, а также меня самого. Признаю, что я сам, особенно в прежние годы, очень легко и на очень долгий срок забывал возвращать одолженные книги, которые хранил долгое время, или (что случалось с особенной легкостью) из-за забывчивости откладывал оплату счетов. Недавно я ушел как-то утром из табачной лавки, в которой приобрел дневной запас сигар, не расплатившись. Это было совершенно невинное упущение, потому что меня там знают, и я мог поэтому ожидать, что на следующий день мне напомнят о долге. Но это небольшое упущение, эта попытка наделать долгов, наверное, не лишена связи с размышлениями о моем бюджете, которые занимали меня в продолжение предыдущего дня. Вообще, что касается таких тем, как деньги и собственность, то даже у так называемых порядочных людей можно легко обнаружить следы некоторого двойственного отношения к ним. Та примитивная жадность, с какой грудной младенец стремится овладеть всеми объектами (чтобы сунуть их в рот), лишь отчасти преодолена культурой и воспитанием[145].
Боюсь, что со всеми этими примерами мое изложение превращается в банальность. Но я только могу радоваться, если наталкиваюсь на то, что всем известно и что все одинаковым образом понимают, ибо мое намерение в том и заключается, чтобы собирать повседневные явления и научно их использовать. Не могу понять, почему той мудрости, которая сложилась на почве обыденного жизненного опыта, должен быть закрыт доступ в круг приобретений науки. Сущностное отличие научной работы проистекает не из особой природы объектов изучения, а из более строгого метода установления фактов и стремления к выявлению всеобъемлющей связи.
По отношению к намерениям, имеющим некоторое значение, мы в целом установили, что они забываются тогда, когда против них восстают неясные мотивы. По отношению к намерениям меньшей важности обнаруживается другой механизм забывания: встречная воля переносится на данное намерение с чего-либо другого в силу того, что между этим другим и содержанием данного намерения возникла какая-либо внешняя ассоциация. Сюда относится следующий пример. Я люблю хорошую промокательную бумагу и собираюсь сегодня после обеда, идя в центр города, закупить себе новый запас. Однако в течение четырех дней подряд я об этом забываю, пока не задаю себе вопроса о причине забывания. Нахожу ее без труда, вспомнив, что если на письме обозначаю промокательную бумагу словом Löschpapier, то говорю обыкновенно Fließpapier. Fließ же – фамилия одного из моих друзей в Берлине, подавшего мне в эти дни повод к мучительным мыслям и заботам[146]. Отделаться от этих мыслей я не могу, но склонность к отпору проявляется, переносясь вследствие созвучия слов на безразличное и потому менее устойчивое намерение.
В следующем случае проволочки непосредственная встречная воля совпадает с более определенной мотивировкой. Я написал для издания «Пограничные вопросы нервной и душевной деятельности» небольшую статью о сне, резюмирующую мое «Толкование сновидений». Господин Бергман (издатель) выслал мне из Висбадена корректуру и просил ее просмотреть немедленно, так как хотел издать этот выпуск еще до Рождества. В ту же ночь я выправил корректуру и положил ее на письменный стол, чтобы взять с собой утром. Однако утром я забыл о ней и вспомнил лишь после обеда при виде бандероли, лежащей на моем столе. Точно так же я забыл о корректуре и после обеда, вечером и на следующее утро. Наконец я взял себя в руки и на следующий день после обеда опустил корректуру в почтовый ящик, недоумевая, каково могло бы быть основание этой проволочки. Очевидно было, что я не хочу ее отправлять, но почему, сказать не могу. Во время этой же прогулки я заглянул к своему венскому издателю, который выпустил ранее мое «Толкование сновидений», сделал у него заказ и вдруг, как бы под влиянием какой-то внезапной мысли, сказал: «Вы знаете, я написал новую работу о снах». – «О, я просил бы вас тогда…» – «Успокойтесь, это лишь небольшая статья для подборки Левенфельда и Куреллы». Он все-таки выразил недовольство, обеспокоился, что эта статья повредит сбыту книги. Я возражал ему и в конце концов спросил: «Если бы я обратился к вам раньше, вы бы запретили мне публиковать эту статью?» – «Нет, ни в коем случае». Я и сам думал, что имел полное право так поступить и не сделал ничего такого, что не было бы принято; но мне представляется бесспорным, что сомнение, подобное тому, какое высказал мой издатель, было мотивом, побудившим оттягивать отправку корректуры. Сомнение это было вызвано другим, более ранним случаем, когда у меня были неприятности еще с одним издателем из-за того, что я по необходимости перенес несколько страниц из моей работы о церебральном параличе у детей, появившейся в другом издательстве, в статью, написанную на ту же тему для справочной книги Нотнагеля[147]. Но и тогда упреки были несправедливы; в тот раз я вполне лояльно известил о своем намерении первого издателя. Восстанавливая далее свои воспоминания, я припомнил еще случай, когда при переводе с французского действительно нарушил права автора. Я снабдил перевод примечаниями, не испросив на то согласия автора, и спустя несколько лет имел случай убедиться, что автор был недоволен этим самоуправством[148].
Есть поговорка, выражающая расхожую истину, что забывание чего-нибудь никогда не бывает случайным: «Если забываешь что-то однажды, то забудешь снова».
В самом деле, порой не удается избавиться от впечатления, что все, подлежащее изложению по поводу забывания и прочих погрешностей поведения, знакомо и очевидно для всякого человека. Поистине удивительно, что приходится при этом объяснять сознанию явления, столь, казалось бы, хорошо известные. Как часто доводится слышать: «Не просите меня это сделать, я все забуду!» Нет никакой мистики, по-моему, в том, что в итоге такого рода пророчество благополучно исполняется. Человек, мыслящий подобными категориями, ощущает намерение не выполнять просьбу, но отказывается признаться в этом себе самому.
Свет на забывание намерений проливается также и благодаря явлению, которое можно было бы назвать «ложными намерениями». Однажды я обещал молодому автору дать отзыв о его небольшой работе, но в силу внутреннего противодействия, о котором догадывался, все откладывал, пока наконец, уступая его настояниям, не обещал, что сделаю это в тот же вечер. Я и вправду имел вполне серьезное намерение так поступить, но совсем забыл о том, что на тот же вечер было назначено составление другого, неотложного отзыва. Я понял благодаря этому, что мое намерение было ложным, перестал бороться с испытываемым мною противодействием и отказал автору.
Глава VIII
Действия, совершаемые по ошибке
Заимствую еще одно место из работы Мерингера и Майера: «Обмолвки не являются чем-либо уникальным в своем роде. Они соответствуют погрешностям, часто наблюдаемым и при других функциях человека, – тем, что довольно безосновательно обозначаются словом “забывчивость”».
Этим я хочу сказать, что отнюдь не первым заподозрил смысл и преднамеренность в мелких функциональных расстройствах повседневной жизни здоровых людей[149].
Если погрешности речи, каковые очевидно относятся к моторным актам, можно объяснять подобным образом, отсюда рукой подать до распространения сходных ожиданий на прочие моторные функции. Я различаю здесь две группы явлений. Все те случаи, где наиболее существенным признаком выступает ошибочный результат (уклонение от намерения), я обозначаю как ошибочные действия. Другие же, в которых, скорее, весь образ действий кажется несоответствующим, я называю симптоматическими случайными действиями. Указанное разделение не может быть проведено с полной строгостью; мы вообще вынуждены признать, что все деления, которые проводятся в настоящей работе, имеют лишь описательную ценность и противоречат внутреннему единству наблюдаемых явлений.
Ясно, что в психологическом понимании ошибочных действий мы не достигнем успеха, если отнесем их в общую категорию атаксии[150], конкретно – церебральной атаксии. Будет лучше свести отдельные случаи к определяющим их условиям. Я обращусь опять к примерам из личного опыта, пусть таковых у меня найдется немного.
а) В прежние годы, когда я посещал больных на дому чаще, чем теперь, нередко случалось, что, придя к двери, в которую мне следовало постучать или позвонить, я доставал из кармана ключ от моей собственной квартиры с тем, чтобы опять спрятать его в некотором смятении чувств. Сопоставляя, у каких больных это бывало со мной, я должен признать, что данное ошибочное действие, – вынуть ключ вместо того, чтобы позвонить – было своего рода известной похвалой тому дому, где подобное случалось. Оно как бы подсказывало мне, что «тут я как дома», ибо происходило лишь там, где я испытывал приязнь к больному. Ведь в дверь моей собственной квартиры я, конечно, никогда не звоню.
Ошибочное действие было, следовательно, символическим выражением мысли, не предназначавшейся, по сути, к тому, чтобы быть всерьез и сознательно допущенной; специалист по нервным расстройствам прекрасно знает, что пациент привязывается к нему лишь на то время, пока ожидает от него чего-нибудь, и что он сам позволяет себе испытывать чрезмерно живой интерес к пациенту лишь ради оказания психической помощи.
Многочисленные примеры самонаблюдения других людей показывают, что поиски ключей вовсе не являлись какой-то моей уникальной особенностью.
Мэдер[151] (1906) описывает случай, едва ли не в точности совпадающий с моим собственным опытом: «Il est arrive a chacun de sortir son trousseau, en arrivant a la porte d’un ami particulierement cher, de se surprendre pour ainsi dire, en train d’ouvrir avec sa cle comme chez soi. C’est un retard, puisqu’il faut sonner malgre tout, mais c’est une preuve qu’on se sent – ou qu’on voudrait se sentir – comme chez soi, aupres de cet ami» («Всякому знакома ситуация, когда, подходя к дверям дома близкого человека, ты машинально пытаешься открыть дверь своим ключом, будто пришел к себе домой. Происходит заминка, после чего ты звонишь в дверь, но это явный признак того, что человек чувствует или хотел бы чувствовать себя здесь как дома»).
Джонс (1911) пишет: «Поиски ключей служат показательным примером такого рода, и тут можно привести сразу два примера. Если меня в ходе какой-то важной работы дома отвлекает необходимость отправиться в клинику ради некоего мелкого дела, я почти наверняка попытаюсь открыть дверь лаборатории домашними ключами, пусть даже эти две связки совершенно непохожи. Ошибка подсознательно дает понять, где именно я предпочел бы находиться.
Несколько лет назад мне довелось трудиться в некоем учреждении, входную дверь которого держали закрытой, так что приходилось звонить, чтобы тебя впустили. Несколько раз я замечал за собой, что пытаюсь открыть эту дверь своими домашними ключами. У всех прочих, с кем я тогда вместе работал, имелись собственные ключи, чтобы не нужно было дожидаться, пока дверь отопрут. Следовательно, мои ошибки выражали желание обрести сходное с ними положение и стать в этом учреждении своим».
Доктор Ганс Сакс делится аналогичным опытом: «Я всегда ношу с собой два ключа – один от двери конторы, другой от квартиры. Их не так-то просто перепутать, поскольку конторский ключ как минимум втрое больше домашнего. Более того, первый я обычно кладу в карман брюк, тогда как второй ношу в кармане пиджака. Тем не менее нередко случалось так, что перед дверью я доставал не тот ключ. Решив провести статистический эксперимент, я стал отмечать, что хотя бы единожды в день стою перед той и другой дверью приблизительно в одинаковом эмоциональном состоянии, так что ошибку в выборе ключа следовало приписать какой-то закономерности. Она явно была обусловлена неким психическим признаком. Наблюдения в конце концов показали, что я исправно доставал ключ от квартиры у двери конторы, тогда как обратное произошло всего однажды – в тот день я вернулся уставшим и знал вдобавок, что меня будет поджидать гость. Я попытался открыть дверь квартиры конторским ключом, но тот, будучи слишком большим, естественно, не подошел».
б) В одном доме, в котором я шесть лет кряду дважды в день в определенное время стоял у дверей второго этажа, ожидая, пока мне отворят, всего два раза случилось за этот долгий срок (с небольшим перерывом) подняться этажом выше, «забраться чересчур высоко». В первый раз я был под влиянием честолюбивого «сна наяву», грезил о том, что «подымаюсь все выше и выше». Я не услышал даже, как отворилась нужная дверь, когда уже ступил на первые ступеньки третьего этажа. В другой раз я прошел слишком далеко, тоже «погруженный в мысли»; когда спохватился, вернулся назад и попытался ухватить владевшую мной фантазию, то нашел, что сердился по поводу воображаемой критики моих сочинений, в которой мне делался упрек, что я постоянно «иду чересчур далеко». Этот упрек мог у меня связаться с не особенно почтительным выражением «возноситься чрезмерно высоко».
в) На моем столе долгие годы лежат рядом перкуссионный молоток[152] и камертон. Однажды по окончании приемного часа я торопился уйти, желая поспеть на нужный пригородный поезд, и положил в карман сюртука камертон вместо молотка; лишь благодаря тому, что он оттягивал мне карман, я заметил свою ошибку. Кто не привык задумываться над такими мелочами, наверняка объяснит и оправдает эту ошибку спешкой. Однако я предпочел спросить себя, почему я все-таки взял камертон вместо молотка. Спешка ведь могла точно так же заставить взять нужный предмет, чтобы не тратить время на обмен.
Кто последним держал в руках камертон – вот вопрос, который пришел мне на ум. Я вспомнил, что это был ребенок-идиот, у которого я исследовал степень внимания к чувственным ощущениям и которого камертон в такой мере привлек к себе, что мне лишь с некоторым трудом удалось отнять инструмент. Неужели это должно означать, что я тоже идиот? Похоже, да, поскольку первой ассоциацией со словом Hammer (молоток) было у меня древнееврейское chamer («осел»).
Но почему я себя бранил? Здесь нужно вникнуть в ситуацию. Я спешил на консультацию в местность, доступную по Западной железнодорожной ветке, к больному, который, согласно сообщенному мне письменно анамнезу, несколько месяцев назад упал с балкона и с тех пор не мог ходить. Врач, приглашавший меня, писал, что затрудняется определить, имело место повреждение спинного мозга или травматический невроз – истерия. Это мне и предстояло решить. Стало быть, уместным было напоминание себе о необходимости соблюдать особую осторожность в этом тонком дифференциальном диагнозе. Мои коллеги и без того думали, что мы слишком легкомысленно диагностируем истерию, когда на самом деле налицо нечто более серьезное. Но я все еще не видел достаточных оснований для брани! Надо еще добавить, что на той же самой крохотной железнодорожной станции я видел несколько лет назад молодого человека, который со времени одного сильного переживания не мог ходить как следует. Я нашел у него тогда истерию, подверг психическому лечению, и тогда оказалось, что мой диагноз не был ошибочен, но не был и верен. Целый ряд симптомов у больного носил характер истерических, и по мере лечения они действительно быстро исчезали. Но за ними обнаружился остаток, не поддавшийся терапии и оказавшийся множественным склерозом. Врачи, наблюдавшие больного после меня, без труда заметили органическое поражение; я же вряд ли мог бы иначе действовать и составить иное впечатление, но у меня все же осталось ощущение тягостной ошибки: я обещал вылечить больного, и, увы, не смог сдержать это обещание.
Таким образом, ошибочное движение, которым я схватился за камертон вместо молотка, могло быть переведено так: «Идиот, осел ты этакий, возьми себя в руки на сей раз и не поставь опять диагноз истерии, если речь идет о неизлечимой болезни, как уже случилось прежде в той же местности с тем несчастным молодым человеком!» К счастью для этого маленького анализа (даже пускай к несчастью для моего настроения), новый пациент, страдавший тяжелым спастическим параличом, был у меня на приеме всего несколькими днями раньше, на следующий день после ребенка-идиота.
Нетрудно заметить, что на этот раз в ошибочном действии дал о себе знать голос самокритики. Для подобных упреков самому себе ошибочные действия особенно пригодны. Ошибка, совершенная мной, отражала ошибку, допущенную ранее в другом месте.
г) Разумеется, действия, совершаемые по ошибке, могут служить также и целому ряду других смутных намерений. Вот первый пример. Мне очень редко случается разбить что-нибудь. Я не особенно ловок, но в силу анатомической целостности моего опорно-двигательного аппарата у меня, очевидно, нет оснований к совершению таких неловких движений, которые привели бы к нежелательным результатам. Так что я не могу припомнить в своем доме ни одного предмета, который бы я разбил. В моем рабочем кабинете тесно, и мне зачастую приходилось в самых неудобных положениях перебирать античные вещи из глины и камня, которых у меня имеется маленькая коллекция, так что гости нередко выражали вслух опасение, как бы я не уронил и не разбил что-нибудь. Однако этого никогда не случалось. Почему же я однажды все-таки сбросил на пол и разбил мраморную крышку моей рабочей чернильницы?
Мой письменный прибор состоит из мраморной подставки с углублением, в которое вставляется стеклянная чернильница; на чернильнице – крышка с шишечкой, тоже из мрамора. За письменным прибором расставлены бронзовые статуэтки и терракотовые фигурки. Усаживаясь за стол, я сделал примечательно неловкое движение рукой, в которой держал перо, по направлению от себя, и сбросил на пол уже лежавшую на столе крышку.
Объяснение найти нетрудно. Несколькими часами ранее в кабинете была моя сестра, зашедшая посмотреть некоторые вновь приобретенные фигурки. Она нашла их очень красивыми и сказала: «Теперь твой письменный стол и вправду привлекателен, вот только письменный прибор не подходит к нему. Тебе нужен другой, более красивый». Я вышел проводить сестру и вернулся домой через несколько часов. Тогда я, по-видимому, и произвел экзекуцию над осужденным прибором. Заключил ли я из слов сестры, что она решила к ближайшему празднику подарить мне более красивый прибор, и разбил ли некрасивый старый, чтобы заставить ее исполнить намерение, на которое она намекнула? Если так, то движение, которым я швырнул крышку, было лишь мнимо неловким; на самом деле оно было в высшей степени рассчитанным и направленным, поскольку я сумел обойти и пощадить все прочие ценные объекты поблизости.
В самом деле, полагаю, именно так следует оценивать целый ряд якобы случайных неловких движений. Верно, что они несут на себе печать насилия, чего-то вроде спастической атаксии, но еще в них обнаруживается известное намерение, благодаря чему они достигают цели с уверенностью, которой не всегда могут похвастаться заведомо произвольные движения. Обе эти отличительные черты – печать насилия и целенаправленность – указанные движения разделяют с моторными проявлениями истерического невроза, а отчасти также и с моторными актами сомнамбулизма, что указывает, надо думать, в обоих случаях на одну и ту же неизвестную модификацию нервно-психического процесса.
Следующий случай из сообщения фрау Лу Андреас-Саломе[153] может служить убедительным доказательством того, насколько упорно неловкие якобы движения стремятся к своей цели, далекой от случайной.
«Как раз когда молоко стало исчезать и подорожало, я стала замечать, что, к моему неизбывному ужасу и досаде, я неизменно позволяю ему выкипеть. Все мои попытки справиться с собою были безуспешными, хотя не могу сказать, что в других случаях мне свойственны рассеянность или невнимательность. Вообще у меня должна была бы возникнуть такая склонность из-за смерти моего верного терьера – он звался Дружок и вполне заслуживал этого имени. Однако со времени его смерти у меня не выкипело и капли молока! Я сказала себе так: хорошо, что молоко перестало убегать, иначе теперь, когда оно прольется на пол, его некому будет подлизать. В тот же миг Дружок предстал перед моим мысленным взором как живой – сидел, склонив голову и виляя хвостиком, жадно наблюдал за моей суетой на кухне, верно дожидался очередного происшествия с молоком. Теперь все стало ясно, и я сообразила, что, похоже, любила этого пса сильнее, чем сама о том подозревала».
В последние годы, с тех пор как начал вести такого рода наблюдения, я еще несколько раз ненароком разбивал или ломал предметы известной ценности; исследование обстоятельств убедило меня в том, что ни разу это не было следствием какой-то случайности или непреднамеренной неловкости. Однажды утром, проходя по комнате в халате и в шлепанцах, я поддался внезапному порыву и швырнул один шлепанец об стену так, что красивая мраморная статуэтка Венера упала с полки и разбилась вдребезги. Сам же я преспокойно процитировал стихи Буша[154]:
Эта дикая выходка и спокойствие, с которым я отнесся к тому, что натворил, объясняются тогдашним положением дел. У нас в семействе была тяжело больная[156], в выздоровлении которой я в глубине души уже отчаялся. В то утро я узнал о значительном улучшении ее состояния и сказал сам себе: «Значит, она все-таки будет жить». Охватившая меня затем жажда разрушения послужила способом выразить благодарность судьбе и произвести известного рода жертвенное действие, словно я дал обет принести в жертву тот или иной предмет, если больная выздоровеет! Выбор для этой цели именно Венеры Медицейской был, очевидно, галантным комплиментом больной; но непонятным в тот раз осталось, почему я так быстро решился, так ловко метил и не попал ни в один из стоявших в ближайшем соседстве предметов.
Другой случай, когда я разбил вещицу, для чего опять-таки воспользовался пером, выпавшим из моей руки, тоже имел значение жертвоприношения, но в тот раз принял форму умилостивительного жертвоприношения, призванного отвратить некую угрозу. Я позволил себе однажды укорить верного и заслуженного друга исключительно на основании истолкованных симптомов его бессознательной жизни. Он обиделся и написал письмо, в котором просил не подвергать друзей психоанализу. Пришлось признать, что он прав, и я написал ему успокоительный ответ. Пока я писал это письмо, мой взгляд постоянно падал на новейшее приобретение – милую глазурованную египетскую фигурку. Я разбил ее указанным выше способом и тотчас же понял, что сделал это, чтобы избежать другой, большей, беды. К счастью, статуэтку и дружбу удалось вновь скрепить так, что трещины стали совершенно незаметными.
Третий случай имел менее серьезные последствия. Это была всего-навсего замаскированная экзекуция[157] над объектом, который перестал мне нравиться. Я некоторое время носил трость с серебряным набалдашником; как-то раз, не по моей вине, тонкая серебряная пластинка повредилась, а починили ее скверно. Вскоре после того как палка вернулась ко мне, я, играя с детьми, зацепил за ногу одного из ребят; при этом набалдашник, конечно, разломился, и я от него избавился.
То равнодушие, с каким я во всех перечисленных случаях отнесся к причиненному ущербу, может служить доказательством того, что при совершении этих действий имелись бессознательные намерения.
Исследуя причины даже столь тривиальных, казалось бы, ошибок, неизбежно наталкиваешься на связи, которые, помимо прямого отношения к текущей ситуации, уходят глубоко в предысторию событий. Следующий анализ Йекельса (1913) может служить наглядным примером.
«У одного врача была глиняная ваза для цветов, не слишком ценная, однако очень красивая. Ее в числе множества других подарков, включая по-настоящему ценные предметы, отправила ему в свое время пациентка (замужняя дама). Когда у этой дамы проявился психоз, врач вернул ее родственникам все подарки, кроме той недорогой вазы, с которой попросту не мог расстаться – якобы из-за несравненной красоты. Но это удержание чужого обернулось для него муками щепетильности и угрызениями совести. Он прекрасно осознавал неправомерность своего поступка и сумел побороть угрызения совести, только уверив себя, что ваза на самом деле не представляет никакой истинной ценности, что ее слишком неудобно упаковывать и т. д. Несколько месяцев спустя он вознамерился обратиться к адвокату с требованием взыскать задолженность (которую оспаривали) по оплате лечения той же пациентки. Снова начались внутренние упреки; наш врач даже забеспокоился о том, что родственники дамы вспомнят о факте присвоения чужого имущества и предъявят ему встречный иск в ходе судебного разбирательства. Какое-то время первый фактор (упреки к себе) сделался настолько силен, что он и вправду подумывал отказаться от всех претензий, хотя сумма задолженности едва ли не стократно превышала стоимость вазы, тем самым как бы выплатив компенсацию за предмет, который он присвоил. Однако он быстро отбросил эту идею как абсурдную.
В таком возбужденном настроении он случайно налил в вазу свежей воды; а далее, что с ним случалось крайне редко, поскольку он отменно владел своим мышечным аппаратом, совершил необычайно «неуклюжее» движение, нисколько не связанное органически с совершаемым действием, смахнул вазу со стола, да так, что та разбилась на пять или шесть крупных кусков. Это произошло после того, как накануне вечером он решился, после долгих колебаний, поставить вазу с цветами на обеденный стол в присутствии гостей. Он вспомнил о ней только перед тем, как ее разбить: с тревогой отметил, что ее нет в гостиной, и сам принес из другой комнаты. После первых мгновений смятения он поднял осколки и, сложив вместе, уже решил, что еще можно починить вазу, но тут два или три более крупных осколка выскользнули из его руки и разлетелись по полу тысячей кусков. Вместе с ними рассыпалась всякая надежда на починку.
Нет никаких сомнений в том, что эта ошибка была обусловлена желанием врача взять верх в судебной тяжбе, что она избавляла его от присвоенного чужого имущества – и некоторым образом снимала с него вину.
Однако любой психоаналитик обнаружит здесь, кроме явных признаков, еще одну, гораздо более глубокую и важную символическую детерминанту; ведь вазы однозначно символизируют женщин.
Герой этой истории трагически потерял свою молодую, красивую и горячо любимую жену. Он страдал от невроза, который выражался в сетованиях насчет его вины в несчастье (“он разбил прекрасную вазу”). Более того, он больше не поддерживал отношения с женщинами, возненавидел брак и продолжительные любовные отношения, в которых бессознательно усматривал неверность покойной жене, но на сознательном уровне рационализировал свое поведение – дескать, он приносит женщинам беду, жена могла покончить с собой из-за него и т. д. (отсюда естественное нежелание держать вазу постоянно на виду!).
Из-за силы либидо нисколько не удивительно, что наиболее подходящими ему виделись отношения – мимолетные по самой своей сути – с замужними дамами (отсюда присвоение чужой вазы).
Этот символизм четко подтверждается двумя следующими факторами. Из-за своего невроза он обратился к психоаналитику и на том же сеансе, когда поведал, как разбил глиняную вазу, заговорил позже о своих отношениях с женщинами. Он сказал, что, по его мнению, ему вообще-то очень трудно угодить; так, например, он требовал от женщин “неземной красоты”. Это, конечно, прямое указание на то, что он все еще вспоминал свою покойную (неземную) жену и не хотел иметь ничего общего с “земной красотой”; отсюда разбивание глиняной (“земной”) вазы.
Как раз когда в переносе у него сформировалась фантазия о женитьбе на дочери своего врача, он подарил тому вазу, как бы намекая на то, какой ответный подарок хотел бы получить.
По-видимому, символическое значение неловких действий допускает ряд дальнейших вариаций – вспомним, например, его нежелание наполнять вазу и т. д. Однако более интересным кажется то соображение, что присутствие нескольких (по меньшей мере двух) мотивов – каковые, быть может, действовали независимо друг от друга, проистекая из предсознательного и бессознательного, – отражалось в удвоении ошибок: наш врач разбил вазу, а затем позволил осколкам выпасть из пальцев».
д) Случаи, когда роняешь, опрокидываешь, разбиваешь что-либо, очень часто служат, по-видимому, проявлением бессознательных мыслей; иной раз это можно доказать анализом, но чаще приходится только догадываться по тем суеверным или шуточным толкованиям, которые связываются с подобного рода действиями в устах народа. Известно, какое толкование дается, например, когда кто-нибудь просыплет соль, опрокинет стакан с вином или уронит нож так, чтобы тот воткнулся стоймя, и т. д. О том, в какой мере эти суеверные толкования могут притязать на признание, я буду говорить ниже; здесь же уместно лишь заметить, что отдельная неловкость акта отнюдь не имеет постоянного значения: по обстоятельствам она может рассматриваться как средство выражения того или иного намерения.
Недавно в моем доме случилась своего рода напасть, когда домочадцы разбивали необычно значительное количество стекла и фарфора; отчасти я сам был причастен к нанесению этого урона. Но эту малую психическую эпидемию объяснить нетрудно: все происходило накануне свадьбы моей старшей дочери. По таким праздничным поводам принято ломать и разбивать какие-либо предметы и заодно произносить пожелания счастья. Этот обычай отражает, быть может, древнюю жертву, а также может иметь иные символические значения.
Когда прислуга роняет и уничтожает таким образом хрупкие предметы, то, наверное, никто не думает в первую очередь о психологическом объяснении, однако здесь тоже не лишена вероятности некоторая доля участия смутных позывов. Ничто так не чуждо необразованным людям, как способность ценить искусство и художественные произведения. Наша прислуга охвачена чувством глухой вражды по отношению к этим предметам, особенно когда предметы, ценности которых она не понимает, становятся для нее источником труда. Люди того же происхождения и стоящие на той же ступени образования нередко обнаруживают в научных учреждениях большую ловкость и надежность в обращении с хрупкими предметами, но это бывает тогда, когда они начинают отождествлять себя с хозяином и причислять себя к важным сотрудникам данного учреждения.
Добавлю здесь разговор с молодым техником, проливающий свет на действие механизма материальных разрушений.
«Некоторое время назад мне выпало с несколькими студентами трудиться в лаборатории технического института; мы ставили эксперименты по упругости, причем делали это добровольно, однако начали уже утомляться, ибо опыты неожиданно затянулись. Однажды, когда мы пришли в лабораторию, мой друг Ф. не стал скрывать своих чувств – мол, до чего же надоело терять время здесь, когда у него столько важных дел дома. Я согласился и прибавил, наполовину в шутку, подразумевая случай несколько недель назад: “Будем надеяться, что оборудование снова откажет, и мы уйдем домой раньше”. В процессе опытов Ф. отвечал за регулировку клапана на прессе, то есть осторожно приоткрывал клапан, чтобы жидкость под давлением медленно вытекала из накопителя и попадала в цилиндр гидравлического пресса. Главный из нас стоял у манометра; когда достигалось нужное давление, он громко кричал: “Стоп!” По кивку главного Ф. взялся за клапан – и повернул изо всех сил влево (а ведь все клапаны закрываются, как известно, поворотом вправо)! Тем самым внезапно на пресс обрушилось полное давление, соединительные патрубки не были на такое рассчитаны, и один из них немедленно лопнул. Для оборудования это был вполне безобидный исход, но работу пришлось остановить, а нас распустили по домам. Показательно, кстати, что потом, когда мы обсуждали этот случай, мой друг Ф. не мог припомнить моих слов, зато я помнил их отлично».
Когда случается споткнуться, оступиться, поскользнуться, это тоже не всегда нужно толковать непременно как случайное моторное действие. Двусмысленность самих этих выражений – «оступиться», «сделать ложный шаг» – указывает на то, какой характер могут иметь скрытые фантазии, проявляющиеся в потере телесного равновесия. Вспоминаю целый ряд легких нервных заболеваний у женщин и девушек после падения без травматических последствий: они рассматриваются как травматическая истерия, вызванная испугом при падении. Я уже озвучивал мысль, что связь между событиями здесь противоположная: что само падение было как бы подстроено неврозом и выражало те бессознательные фантазии сексуального содержания, которые прячутся за симптомами и являются их движущими силами. Не это ли подразумевает пословица «Когда девица падает, то [падает] на спину»?
К числу ошибочных движений можно отнести также и тот случай, когда даешь нищему золотую монету вместо меди или серебра. Объяснить подобные случаи нетрудно: это жертвенные действия, призванные умилостивить судьбу, отвратить бедствие и т. д. Если этот случай происходит с заботливой матерью или теткой и если непосредственно перед прогулкой, во время которой проявила эту невольную щедрость, она высказывала опасения о здоровье ребенка, то можно не сомневаться в значении этой якобы досадной случайности. Так акты, совершаемые по ошибке, дают нам возможность исполнять все те благочестивые и суеверные обычаи, которые (в силу сопротивления со стороны неверующего разума) вынуждены бояться света сознания.
е) Положение о том, что случайные действия являются, в сущности, преднамеренными, вызовет меньше всего сомнений в области сексуальных проявлений, где граница между этими обеими категориями почти незаметна. Несколько лет назад я испытал на самом себе прекрасный пример того, как неловкое, на первый взгляд, движение может быть самым утонченным образом использовано для сексуальных целей. В одном близко знакомом мне доме я встретился с приехавшей туда в гости молодой девушкой; когда-то я был к ней не совсем равнодушен, и чувство, как выяснилось, пропало не до конца: ее присутствие сделало меня веселым, разговорчивым и любезным. Уже тогда я задумался над тем, каким образом это вышло, ведь годом ранее эта же девушка нисколько меня не взволновала. Тут появился ее дядя, очень старый человек, и мы оба вскочили, чтобы принести ему стоявший в углу стул. Она оказалась быстрее и, кажется, стояла ближе к цели, а потому взяла кресло первой и понесла, держа перед собой спинкой назад. Так как я подошел позже и все же не оставил намерения отнести кресло, то очутился вдруг вплотную позади нее и обхватил ее сзади руками; в результате мои руки на мгновение сошлись вокруг ее талии. Конечно, я сей же миг разорвал объятие, и никто, похоже, не заметил, сколь умышленно, в самом-то деле, я использовал это неловкое движение.
Не раз мне доводилось убеждаться и в том, что те досадные движения, которые делаешь, когда хочешь на улице уступить дорогу и несколько секунд мечешься то вправо, то влево, но всегда в том же направлении, что и идущий навстречу, пока наконец не останавливаются оба, – что и в этих движениях, которыми «заступаешь дорогу», повторяются непристойные, вызывающие действия ранних лет, а под маской неловкости преследуются сексуальные цели. Из психоанализов, производимых над невротиками, я усвоил, что так называемая наивность молодых людей и детей часто бывает лишь этакой маской, применяемой для того, чтобы иметь возможность без стеснения говорить или делать нечто неприличное.
Совершенно аналогичные наблюдения над самим собой сообщает доктор Штекель: «Я вошел в дом и подал хозяйке руку. Удивительным образом я при этом развязал шарф, стягивавший ее свободное утреннее платье. Я не знал за собой никакого нечестного намерения, но все же совершил это неловкое движение со сноровкой карманника».
Уже неоднократно приводились свидетельства того, что писатели вкладывают в ошибочные действия персонажей значения и мотивы, о которых у нас идет речь. Поэтому не вызывает удивления тот факт, что мы находим все новые примеры наполнения таких действий смыслом и даже обретения ими предсказательной силы.
Вот отрывок из романа Теодора Фонтане «Обольстительница» (1882): «Мелани подпрыгнула и бросила одним из больших мячиков в мужа, как бы его приветствуя. Но промахнулась, мячик полетел в сторону, и Рубен изловчился его поймать». По возвращении с прогулки, на которой случилось это событие, у Мелани и Рубена состоялся разговор, приоткрывающий начало отношений. Эти отношения далее переросли в страсть, так что Мелани в итоге рассталась с мужем и целиком предалась в руки возлюбленного (сообщение Г. Сакса).
ж) Последствия ошибочных действий нормальных людей носят обыкновенно безобидный характер. Тем больший интерес вызывает вопрос, можно ли в каком-нибудь отношении распространить наш взгляд на такие случаи ошибочных действий, которые имеют более важное значение и сопровождаются серьезными последствиями, как, например, ошибки врача или аптекаря.
Мне самому крайне редко доводится оказывать врачебную помощь, поэтому приведу всего один пример из собственной практики. У одной очень старой дамы, которую я на протяжении ряда лет навещал ежедневно дважды в день, моя медицинская деятельность ограничивалась утром двумя действиями: я капал ей в глаза несколько капель глазного лосьона и делал вспрыскивание морфия. Для этого всегда стояли наготове две бутылочки: синяя – для глазных капель и белая – с раствором морфина. Как правило, в ходе этих действий мои мысли были заняты чем-либо другим. Я проделывал эти действия столько раз, что мое внимание чувствовало себя свободным. Однажды утром я заметил, что мой автомат сработал неправильно. Пипетка вместо синей бутылки погрузилась в белую и накапала в глаза не глазные капли, а морфин. Я сильно испугался, но затем рассудил, что несколько капель двухпроцентного раствора морфина не могут повредить конъюнктивальному мешку[158], так что успокоился. Очевидно, что ощущение страха должно было исходить из какого-нибудь другого источника.
При попытке подвергнуть анализу этот маленький ошибочный акт мне прежде всего пришла в голову фраза, которая могла указать прямой путь к решению: sich an der Alten vergreifen («поднять руку на старуху»; глагол vergreifen означает также совершить ошибочное действие, букв. «взять не то». –
Для решения этого вопроса у меня, как и следует ожидать, нет достаточного материала, и приходится ограничиваться предположениями и аналогиями. Известно, что в тяжелых случаях психоневроза в качестве болезненных симптомов выступают иной раз самоповреждения и что самоубийство как исход психического конфликта никогда при этом полностью не исключается. Я убедился и могу подтвердить это на вполне выясненных примерах, что многие на вид случайные повреждения таких пациентов на самом деле суть именно самоповреждения. Постоянно бодрствующее стремление к самобичеванию, которое обычно проявляется в упреках себе или же играет ту или иную роль в образовании других симптомов, ловко использует случайно создавшуюся внешнюю ситуацию или же помогает ей создаться до тех пор, пока не возникнет желаемое следствие – повреждение. Подобные явления наблюдаются нередко даже в нетяжелых случаях, а роль, которую играет при этом бессознательное намерение, проявляется в целом ряде признаков, например в том поразительном спокойствии, которое сохраняют больные при мнимом несчастии[160].
Из медицинской практики я хочу вместо многих примеров рассказать подробно один случай. Одна молодая женщина выпала из экипажа и сломала ногу. Ей пришлось оставаться в постели многие недели, но при этом бросалось в глаза, как мало она жалуется на боль и с каким спокойствием переносит свою беду. Со времени этого несчастного случая у нее обнаружилась долгая и тяжелая нервная болезнь, от которой она в конце концов излечилась при помощи психотерапии. Во время лечения я узнал обстоятельства, при которых произошел несчастный случай, равно как и некоторые впечатления, ему предшествовавшие. Молодая женщина гостила вместе со своим мужем, очень ревнивым человеком, в имении замужней сестры – в многолюдном обществе сестер, братьев, их мужей и жен. Однажды вечером она показала в этом узком кругу один из своих талантов, протанцевала по всем правилам искусства канкан – к великому одобрению родных, но к неудовольствию мужа, который потом прошептал ей: «Опять вела себя как продажная девка». Его слова запали ей в душу (только ли танцы тому виной, сейчас не важно). Ночь она спала неспокойно, а на следующее утро захотела ехать кататься. Лошадей она выбирала сама, одну пару отвергла и выбрала другую. Младшая сестра хотела взять с собой грудного ребенка с кормилицей; против этого моя пациентка чрезвычайно решительно возражала. Во время поездки она выказывала признаки возбуждения, предупреждала кучера, что лошади могут понести, а когда беспокойные животные и вправду раскапризничались, выскочила в испуге из коляски и сломала ногу, тогда как оставшиеся в коляске вернулись домой целыми и невредимыми. Зная эти подробности, вряд ли можно усомниться в том, что данный несчастный случай был, в сущности, подстроен, но вместе с тем нельзя не удивляться той ловкости, с какой эта дама заставила случай применить наказание, столь соответствующее ее вине. После события она еще долгое время не имела возможности танцевать канкан.
У себя самого я вряд ли мог бы отметить случаи самоповреждения в спокойном состоянии, но при исключительных обстоятельствах они и меня не обходили стороной. Когда кто-нибудь из моих домашних жалуется, что прикусил себе язык, прищемил палец и тому подобное, то вместо того, чтобы проявить ожидаемое участие, я спрашиваю, зачем он это сделал. Однажды я сам прищемил себе очень больно палец, когда некий молодой пациент выразил на приеме намерение (которое, конечно, нельзя было принимать всерьез) жениться на моей старшей дочери, – я-то в то время знал, что она как раз находится на лечении и ее жизни угрожает величайшая опасность.
У одного из моих мальчиков очень живой темперамент, и это затрудняет уход за ним, когда он болен. Как-то утром с ним случился припадок гнева из-за того, что ему было велено оставаться до обеда в кровати, и он грозил покончить с собой (он прочел о подобном случае в газете). Вечером он показал мне шишку, которую получил, стукнувшись левой стороной грудной клетки о дверную ручку. На мой иронический вопрос, зачем он это сделал и чего хотел этим добиться, одиннадцатилетний ребенок ответил словно по наитию: это была попытка самоубийства, которым я грозил утром. Не думаю, чтобы мои взгляды на самоповреждение были тогда доступны моим детям.
Кто верит в возможность полунамеренного самоповреждения – если будет позволено употребить столь неуклюжее выражение, – тот будет этой верой подготовлен к допущению того, что кроме сознательного, намеренного самоубийства существует еще и полунамеренное самоуничтожение с бессознательным намерением, способным ловко использовать угрожающую жизни опасность и замаскировать ее под видом случайного несчастья. Самоуничтожение отнюдь не редкость, число людей, у которых действует с известной силой склонность к нему, гораздо больше того числа, у которых она одерживает верх. Самоповреждения есть в большинстве случаев компромисс между этой склонностью и противодействующими ей силами. Когда и вправду дело доходит до самоубийства, склонность к нему, как выясняется, возникла гораздо раньше, но сказывалась с меньшей силой или в виде бессознательного и вытесняемого побуждения.
Сознательное намерение самоубийства выбирает для осуществления время, средства и удобный случай. Этому вполне соответствует то, как бессознательное намерение выжидает какого-либо повода, который мог бы сыграть известную роль в ряду причин самоубийства, отвлечь на себя силу сопротивления человека и тем самым высвободить намерение от связывающих его сил[161]. Хочу отметить, что это вовсе не праздные рассуждения; мне известно несколько примеров будто бы случайных несчастий (при езде верхом или в экипаже), подробности которых допускают подозрение о бессознательно допущенном самоубийстве. Так, на офицерских скачках один офицер падает с лошади и получает столь тяжелые увечья, что некоторое время спустя умирает. То, как он себя держал, когда пришел в сознание, во многих отношениях поразительно, а еще более заслуживает внимания поведение до этого. Он был глубоко огорчен смертью любимой матери, в обществе товарищей судорожно рыдал, говорил близким друзьям, что жизнь ему надоела; хотел бросить службу и принять участие в африканской войне, которая, вообще говоря, его ничуть не касалась[162]; блестящий наездник, он стал избегать верховой езды, где только возможно. Наконец перед скачками, от участия в которых он не мог уклониться, он заговорил о дурных предчувствиях; что удивительного при таком состоянии в том, что эти предчувствия сбылись? Мне скажут, что и без того понятно – мол, человек в такой нервной депрессии не может управлять лошадью столь же твердо, как в здоровом состоянии. Вполне согласен, но механизм моторной заторможенности, вызываемой нервозностью, я нахожу здесь именно в подчеркнутом намерении самоубийства.
Шандор Ференци из Будапешта передал мне для публикации историю анализа одного очевидно случайного увечья, полученного при стрельбе. Сам он объясняет эту историю как неосознанную попытку самоубийства. Я целиком разделяю и поддерживаю его точку зрения.
«Й. Ад., 22 лет, подмастерье-плотник, обратился ко мне 18 января 1908 г. за консультацией. Он хотел узнать, возможно и нужно ли удалять пулю, засевшую в его левом виске 20 марта 1907 г. Не считая периодических, не слишком сильных головных болей, он чувствовал себя превосходно, а врачебное обследование не выявило вообще никаких следов, кроме характерного черного от пороха пулевого шрама на левом виске, поэтому я стал отговаривать его от операции. На вопрос об обстоятельствах дела он пояснил, что ранил себя случайно. Он играл с револьвером брата, думая, что оружие не заряжено; прижал револьвер левой рукой к левому виску (он не левша), нажал на спусковой крючок, и раздался выстрел. В револьвере было три патрона. Я уточнил, с чего ему вздумалось взяться за револьвер. Он ответил, что близилась пора медицинского освидетельствования для военной службы; накануне вечером он взял оружие с собой в гостиницу, опасаясь потасовок среди новобранцев. На осмотре его признали негодным из-за варикозного расширения вен, и он сильно стыдился диагноза. По возвращении домой он сел играть с револьвером, но не собирался причинять себе вред. На мой вопрос, доволен ли он своей жизнью в целом, юноша вздохнул и поведал историю своей любви к девушке, которая тоже его любила, но все равно бросила. Она эмигрировала в Америку из-за жажды денег. Он хотел последовать за нею, но родители его не отпустили. Его возлюбленная отбыла 20 января 1907 года, за два месяца до несчастного случая. Несмотря на все эти подозрительные совпадения, пациент упорно настаивал на несчастном случае. Однако я нисколько не сомневаюсь в том, что небрежность в обращении с оружием – он не удосужился убедиться, что револьвер не заряжен, – а также нанесение себе увечий были обусловлены психически. Он все еще находился под угнетающим воздействием несчастной любви и, очевидно, хотел “все забыть” в армии. Когда лишился и этой надежды, то стал забавляться с револьвером, то есть предпринял бессознательную попытку самоубийства. Оружие в левой, а не в правой руке убедительно свидетельствует о том, что он и вправду лишь “играл”, сознательно вовсе не желал покончить жизнь самоубийством».
Другой анализ явно случайного самокалечения – им я обязан наблюдателю (Ван Эмден[163], 1911) – вполне соответствует пословице «Не рой яму другому, не то сам в нее попадешь».
«Фрау Х. – из хорошей семьи среднего достатка, замужем, имеет троих детей. Она действительно страдает от нервов, но никогда не нуждалась в энергетическом лечении, так как вполне способна справляться со своим недугом сама. Однажды она повредила себе лицо, и история выглядела поразительной; по счастью, беда оказалась временной. Произошло все следующим образом. Она споткнулась о кучу камней на ремонтируемой улице и ударилась лицом о стену дома. Кожа была изрядно поцарапана; веки посинели и отекли. Опасаясь последствий для глаз, она обратилась к врачу. Успокоив ее на сей счет, я спросил: “А как вы ухитрились так упасть?” Она объяснила, что прямо перед несчастным случаем предупредила мужа, страдавшего на протяжении нескольких месяцев от болезни суставов, чтобы он был осмотрительнее на этой улице, и прибавила, что вообще довольно часто с нею в подобных обстоятельствах удивительным образом происходит именно то, от чего она предостерегала кого-то другого.
Я не удовлетворился ее ответом и спросил, не хочет ли она рассказать мне еще что-нибудь. Да, как раз перед падением она заметила в лавке на другой стороне улицы привлекательную картину, которую тут же захотела купить для украшения детской. Пошла прямиком к лавке, не глядя под ноги, споткнулась о груду камней и, падая, ударилась лицом о стену дома, причем не сделала ни малейшей попытки прикрыться руками. Намерение купить картину тут же было забыто, и она как можно быстрее вернулась домой. “Но почему вы не смотрели под ноги?” – “Понимаете, это, возможно, было наказание за тот эпизод, о котором я поведала вам по секрету”. – “Неужели это вас так заботило?” – “Да, я сильно жалела, считала себя злодейкой и безнравственной преступницей, и это событие занимало все мои мысли”.
Имелся в виду аборт, который она сделала с согласия мужа, так как из-за их финансового положения пара не хотела обременять себя новыми детьми. Выполнила аборт какая-то повитуха, а последствия пришлось улаживать уже врачу.
“Я часто упрекаю себя и думаю – ты же убила своего ребенка; с самого начала я боялась, что такой поступок не останется без наказания. Теперь, когда вы заверили меня, что с моими глазами все в порядке, мой разум успокоился: значит, я уже достаточно наказана”.
Следовательно, этот несчастный случай был самоистязанием – во‑первых, в искупление преступления, а во‑вторых – ради избавления от неведомого наказания, возможно, гораздо более сурового, которого она страшилась добрых несколько месяцев. В миг, когда она устремилась в лавку, чтобы купить картину, воспоминание о недавнем эпизоде – вместе со всеми страхами, которые уже довольно сильно укоренились в ее бессознательном, когда она предупреждала мужа, – возобладали в ее памяти. Быть может, здесь подойдут приблизительно такие слова: “Зачем тебе украшение для детской? Ты же погубила своего ребенка! Ты убийца. Наверняка тебя ждет страшная кара!”
Эта мысль не достигла сознания, но все же воспользовалась ситуацией, которую я определил бы как психологический момент, и женщина ненавязчиво наказала себя с помощью груды камней, которая попалась ей на пути. Вот почему она даже не вскинула рук, когда падала, и вот почему она не испугалась всерьез. Вторым же, причем менее, полагаю, важным фактором в этом несчастном случае, было, несомненно, самонаказание за бессознательное желание избавиться от мужа, которого следует признать соучастником совершенного преступления. Это желание проявилось в совершенно ненужном предупреждении об осмотрительности – ее муж и без того передвигался с большой осторожностью именно потому, что не полагался на свои ноги»[164].
При рассмотрении подробностей этого случая поневоле покажется, что Штерке (1916) был прав, когда трактовал явно случайное самоповреждение посредством ожога как «жертвоприношение».
«Дама, зятю которой предстояло отбыть в Германию по воинской службе, ошпарила ногу при следующих обстоятельствах. Дочь ее ожидала родов в ближайшее время, и размышления об опасностях войны, естественно, не прибавляли семье особого настроения. За день до отъезда зятя дама пригласила их с дочерью на обед. Она сама приготовила еду на кухне, предварительно – как ни странно – сменив свои высокие, удобные для ходьбы ботинки со шнуровкой и супинаторами, которые обычно носила и в помещении, на пару тапочек мужа, слишком тесных для ее ног и открытых сверху. Снимая с огня большую кастрюлю с кипящим супом, она уронила ее и так ошпарила себе ногу, причем довольно сильно; особенно досталось подъему, который выступал из тапка. Все, естественно, приписали этот несчастный случай понятным “нервам”. Первые несколько дней после ожога дама проявляла чрезмерную осторожность со всем горячим, но это не помешало ей спустя несколько дней обжечь запястье горячей подливкой»[165].
Если за случайной на первый взгляд неловкостью и несовершенством моторных действий может скрываться откровенное, по сути, посягательство на свои здоровье и жизнь, то остается сделать всего шаг, чтобы найти возможным распространение этого взгляда на такие случаи ошибочных действий, которые серьезно угрожают жизни и здоровью других людей. Примеры, которые я могу привести в подтверждение этого взгляда, заимствованы из наблюдений над невротиками, а потому не вполне отвечают условиям, изложенным выше. Сообщу здесь об одном случае, в котором не само ошибочное действие, а то, что можно назвать, скорее, симптоматическим или случайным поступком, навело меня на след, позволивший затем разрешить конфликт больного. Я взял однажды на себя задачу улучшить супружеские отношения в семье одного очень разумного человека. Недоразумения между ним и нежно привязанной к нему молодой женой, конечно, имели под собой некоторые реальные основания, но, как он сам признавал, не находили себе полного объяснения. Он неустанно носился с мыслью о разводе, но затем отказался от нее, так как сильно любил своих двоих детей. Все же он постоянно возвращался к этому намерению, впрочем, не испробовав ни единого способа сделать свое положение сколько-нибудь сносным. Такого рода умеренность с его стороны дала мне подсказку относительно того, что в деле замешаны бессознательные и вытесненные мотивы, которые подкрепляют борющиеся между собою другие, сознательные; в таких случаях я берусь за ликвидацию конфликта путем психического анализа. Однажды мужчина рассказал мне о мелком событии, изрядно его напугавшем. Он играл со своим старшим ребенком, – которого любит гораздо больше, чем второго, – поднимал высоко вверх и резко опускал вниз, и раз вскинул на таком месте и так высоко, что ребенок едва не ударился темечком о висевшую на потолке тяжелую люстру. С ребенком ничего не приключилось, но от испуга у него закружилась голова. Отец в ужасе остался на месте с ребенком в руках, а с матерью сделался истерический припадок. Та особенная ловкость, с какой совершено было это неосторожное движение, и та острота, с какой отреагировали родители, побудили меня усмотреть в этой случайности симптоматическое действие, в котором должно было выражаться недоброе намерение по отношению к любимому ребенку. Казалось бы, этому противоречила нежная любовь отца к ребенку, но противоречие устранялось, стоило лишь отнести позыв к повреждению к тому времени, когда это был единственный ребенок, настолько маленький, что отец еще не проникся к нему особенной нежностью. Мне нетрудно было предположить, что муж, не получавший удовлетворения от жены, имел такую мысль или намерение: «Если это маленькое существо, для меня безразличное, умрет, я буду свободен и смогу развестись с женой». Желание смерти ныне столь обожаемому существу должно было сохраниться бессознательно. Отсюда не составило труда найти путь к бессознательной фиксации этого желания. Наличие склонности выяснилось из детских воспоминаний пациента о том, что смерть маленького брата, которую мать ставила в вину небрежности отца, привела к резким столкновениям, сопровождавшимся угрозой развода. В дальнейшей истории семейной жизни моего пациента эта гипотеза нашла себе подтверждение в успешности терапии.
Штерке (1916) приводит пример того, как писатели без колебаний ставят неловкое действие на место преднамеренного и тем самым делают его источником тяжелейших последствий.
«В одном из очерков Гейерманса[166] (1914) встречается пример неловкого, точнее, ошибочного действия, которое автор использует как драматический мотив.
Очерк называется “Том и Тедди”. Героями выступает пара ныряльщиков из театра варьете; они разыгрывают свой номер в железном резервуаре со стеклянными стенками, проводят под водой значительное время и выполняют различные трюки. Недавно Тедди закрутила роман с дрессировщиком. Муж-ныряльщик застал их вместе в гримерке прямо перед выступлением. Мертвая тишина, грозные взгляды, ныряльщик говорит: “Потом!”, – и представление начинается. Ныряльщику предстоит вот-вот проделать тяжелейший трюк: он должен пробыть две с половиной минуты под водой в герметично закрытом баке. Этот трюк до того показывали достаточно часто; бак запирали, а Тедди предъявляла публике ключ и предлагала засекать время по своим часам. Еще она нарочно разок-другой роняла ключ в бак, а потом торопливо ныряла за ним, чтобы не опоздать, когда придет время открывать замок.
В тот вечер, 31 января, Том, как обычно, согласился быть запертым ловкими пальчиками своей бойкой и проворной жены. Он улыбался, подглядывая в щелку, и наблюдал, как она забавляется с ключом в ожидании привычного сигнала. Дрессировщик стоял за кулисами в безупречном вечернем наряде с белым галстуком и с хлыстом. Вот он, “другой мужчина”. Чтобы привлечь внимание Тедди, Том коротко свистнул. Она взглянула на него, засмеялась и неуклюжим жестом человека, чье внимание отвлечено, так резко подбросила ключ в воздух, что ровно через две минуты двадцать секунд, по точному подсчету, тот обнаружился у подножия бака снаружи. Никто этого не видел и не мог видеть. Из зала всем почудилось, что ключ упал в воду, а из служек никто не спохватился, потому что стук падения не расслышали.
Продолжая смеяться, Тедди без заминки перебралась через борт бака. Со смехом – Том отлично держался – она спустилась по лесенке снаружи. Со смехом стала искать ключ у подножия бака, сразу не нашла – и повернулась к публике с удивленным выражением лица, с таким видом, будто хотела воскликнуть: Господи боже мой, что я за растяпа!
Тем временем Том корчил гримасы внутри бака, и создавалось впечатление, будто он тоже веселится вовсю. Зрители могли видеть белизну его накладных зубов, шевеление губ под мокрыми обвислыми усами, могли наблюдать комическое пускание пузырей, как и тогда, когда он ел под водой яблоко. Видели белые костяшки пальцев, когда он принялся царапать стекло, – и радостно смеялись, далеко не впервые тем вечером.
Две минуты пятьдесят восемь секунд…
Три минуты семь секунд… двенадцать секунд…
Поделиться книгой: