Психопатология обыденной жизни. О сновидении

1) Моей дочери, которая кривится, кусая яблоко, я хочу процитировать следующие строки:

Der Affe gar possierlich ist,Zumal wenn er vom Apfel frißt.

(«Обезьянка очень забавно морщится, когда кусает яблоко». – Ред.)

Однако я начинаю так: «Der Apfe…» (такого слова не существует). По-видимому, перед нами контаминация, компромисс между словами Affe (обезьяна) и Apfel (яблоко), или же антиципация последующего Apfel. Впрочем, истинное положение дел таково: я уже цитировал эти строки – и не обмолвился. Обмолвка произошла лишь при повторении, а повторить пришлось, потому что моя дочь, занятая чем-то другим, меня не слушала. Само повторение и связанное с ним нетерпение, желание, если угодно, отделаться от этой фразы также нужно включить в число мотивов обмолвки, выступающей в форме процесса уплотнения.

2) Моя дочь говорит: «Ich schreibe der Frau Schresinger» («Я пишу госпоже Шрезингер». – Ред.). Фамилия этой дамы на самом деле Шлезингер. Эта оговорка состоит, быть может, в связи со стремлением облегчить произношение, так как после нескольких звуков «р» трудно произнести «л». Однако я должен прибавить, что эта обмолвка случилась у моей дочери через несколько минут после того, как я сказал «Apfe» вместо «Affe». Обмолвки вообще в высшей степени заразительны, как и забывание имен (эту особенность отметили Мерингер с Майером). Причину этой психической «заразности» я затрудняюсь указать.

3) Пациентка говорит мне в самом начале визита: «Я складываюсь, как Tassenmescher… ой, Taschen-messer» (складной нож. – Ред.). Налицо опять трудности артикуляции (ср. известные скороговорки: «Wiener Weiber Wascherinnen waschen weisse Waesche», «Fischflosse» и др.), и это может быть оправданием оговорки. Когда я указал на ошибку, моя пациентка немедленно ответила: «Это потому, что вы сегодня сказали ernscht (вместо ernst – “серьезно”. – Ред.)». Я и вправду встретил ее фразой, в которой в шутку исказил это слово: «Сегодня мы на самом деле займемся лечением всерьез» (нам предстояло сделать перерыв во встречах из-за грядущих вакаций). На протяжении всего приема пациентка продолжала допускать обмолвки, и я в итоге указал, что она не просто подражает мне, но явно имеет особую причину бессознательно возвращаться к имени «Эрнст»[57].

4) Та же пациентка другой раз допустила такую обмолвку: «Я так простыла, что не могу durch die Ase natmen… ой, Nase atmen» («дышать через нос». – Ред.). Она сама тотчас сообразила, откуда взялась эта ошибка: «Я каждый день сажусь в трамвай на Хазенауэр-гассе, и сегодня утром, когда я ждала трамвая, мне пришло в голову, что, будь я француженкой, я выговаривала бы это название как Asenauer, потому что французы пропускают звук h в начале слова». Далее она сообщила целый ряд воспоминаний о французах, с которыми была знакома, и в результате длинного обходного движения пришла к воспоминанию о том, что четырнадцатилетней девочкой она играла в пьесе «Курмаркец и пикардийка»[58] роль пикардийки и говорила поэтому на ломаном немецком языке. В тот дом, где она жила, приехал гость из Парижа, и эта случайность вызвала весь ряд воспоминаний. Перестановка звуков была обусловлена вмешательством неосознанной мысли, совершенно не связанной с тем, о чем шла речь.

5) Аналогичен механизм обмолвки у другой пациентки, которой вдруг изменяет память в то время, когда она пересказывала давно забытое воспоминание детства. Она не могла припомнить, за какое место ее схватили в разгар игры. Непосредственно вслед за этим она отправилась к своей подруге и заговорила с той о летнем домике. Ее спросили, где находится ее домик в М., и она ответила: «An der Berglende» вместо Berglehne (“на бедре холма” вместо “на склоне холма”. – Ред.)».

6) Еще одна пациентка, которую я спрашиваю по окончании приема о здоровье ее дяди, отвечает: «Не знаю, я вижу его теперь только in flagrant (букв. “на месте преступления”. – Ред.)». На следующий день она повинилась: «Мне было очень стыдно, что я вам так глупо ответила. Вы наверняка сочли меня совершенно необразованным человеком, постоянно путающим иностранные слова. Я хотела сказать en passant (мимоходом, от случая к случаю. – Ред.)». Тогда мы не знали, откуда она взяла неправильно употребленное иностранное слово, но в ходе приема в тот же день она поведала, что вчерашнее воспоминание было вдохновлено опасением оказаться быть пойманной с поличным. Ошибка прошлого дня тем самым предвосхитила неосознанное воспоминание.

7) Относительно другой пациентки мне пришлось в ходе анализа высказать предположение, что в то время, о котором у нас шел разговор, она стыдилась своей семьи и сделала своему отцу упрек по поводу, еще нам не известному. Она ничего такого не помнила и заявила, что этого вообще не может быть. Однако разговор о семье продолжился, и она сказала следующее: «Одно нужно за ними признать, – это и вправду необычные люди, у них не отнять Geiz (алчности)… то есть Geist (ума. – Ред.)». Именно таков был тот упрек, который она вытеснила из своей памяти. Часто случается, что при обмолвке прорывается мысль, которую человеку хотелось бы подавить (ср. случай Vorschwein у Мерингера). Разница лишь в том, что у Мерингера говоривший желал вытеснить нечто ему известное, а моя пациентка не сознавала подавляемого – или, выражаясь иначе, не знала, что она нечто вытесняет, уж тем более, что конкретно.

8) Следующий пример обмолвки тоже можно проследить до факта сознательного умалчивания. Как-то в Доломитовых Альпах я столкнулся с двумя пожилыми дамами, одетыми для прогулки в горах. Мы проделали вместе часть пути, обсуждая прелести и тяготы горных походов. Одна дама признала, что такое времяпрепровождение доставляет немало неудобств. «Какое уж удовольствие, когда весь день бродишь под палящим солнцем, в мокрой от пота блузке…» Тут она запнулась, явно смутившись, после чего прибавила: «Но когда у тебя есть nach Hose (чулки. – Ред.) и можно переодеться…» Полагаю, тут нет нужды в подробном истолковании. Дама собиралась, думаю, перечислить все предметы своей одежды – блузку, накидку, чулки и т. д. Соображения благопристойности вынудили ее опустить упоминание о последнем предмете, но в следующем предложении умолчание прорвалось и подменило собой правильное выражение nach Hause (дом. – Ред.).

9) «Если хотите купить ковры, идите к Кауфману на Матеус-гассе. Думаю, вы вполне можете сослаться на меня», – сказала мне одна дама. Я повторяю: «Стало быть, к Матеусу… То есть к Кауфману». На первый взгляд, моя оговорка выглядит обычной рассеянностью человека, который думает о чем-то своем. Не стану скрывать, что действительно слегка отвлекся, ибо слова этой дамы обратили мое внимание на обстоятельства, для меня несравненно более важные, чем ковры. В доме на Матеус-гассе проживала моя жена, когда мы еще не поженились. Вход в дом был с другой улицы, и теперь я сообразил, что забыл название этой последней; восстановить его пришлось окольным путем. Имя Матеуса, на котором я остановился, послужило заместителем позабытого названия улицы. Оно больше годилось для этого, чем имя Кауфмана, так как употребляется лишь как имя собственное, в противоположность слову Кауфман (Kaufmann – купец. – Ред.), а позабытая мною улица тоже носила личное имя – была названа в честь Радецкого[59].

10) Следующий случай я мог бы отнести к категории «ошибок», которая будет обсуждаться далее (см. главу IX), но я приведу его здесь, поскольку звуковые соотношения, на основе которых произошла подмена слов, выступают в нем особенно наглядно. Пациентка рассказывает мне свой сон: ребенок решил покончить с собой посредством укуса змеи и привел свое намерение в исполнение; она видит, как этот ребенок корчится в судорогах, и так далее. Пациентке предстояло отыскать повод для этого сновидения в событиях дня накануне. Она тотчас же вспомнила, что вчера вечером слушала публичную лекцию об оказании первой помощи при змеином укусе. Если кусают одновременно ребенка и взрослого, то в первую очередь надо позаботиться о ребенке. Еще она вспомнила, какие меры, по словам лектора, надлежит принимать. Многое зависит от того, сказал он, какой породы укусившая змея. Я перебил пациентку и уточнил, не говорил ли лектор о том, что в наших краях очень мало ядовитых змей, и не обозначил ли, каких именно следует опасаться. – «Да, он особо выделил гремучую змею (Klapperschlange)». Я засмеялся, и пациентка догадалась, что сказала что-то не так. Однако она не стала поправлять себя, просто взяла сказанное обратно: «Да, такой ведь у нас нет; он говорил о гадюке. Каким образом пришла мне на ум гремучая змея?» Я заподозрил, что всему виной примешавшиеся мысли, которые скрывались за ее сном. Самоубийство посредством змеиного укуса вряд ли может иметь другой смысл, кроме указания на красавицу Клеопатру. Значительное звуковое сходство обоих слов (Kleopatra и Klapperschlange), совпадение букв kl-, -p- и – r- в одном и том же порядке и повторение той же буквы – а– с падающим на нее ударением было совершенно очевидным. Связь между именами Klapperschlange и Kleopatra выразилась в моментальном ограничении способности к суждению у моей пациентки, благодаря чему утверждение, будто лектор поучал венскую публику защищаться от гремучих змей, не показалось ей странным. Вообще она знает ничуть не хуже меня, что гремучие змеи у нас не водятся. Вполне простительно, к слову, что она потом мысленно перенесла гремучую змею в Египет, ибо мы привыкли валить все неевропейское, экзотическое в одну кучу, и я сам тоже вынужден был на минуту призадуматься, прежде чем сообщить, что гремучая змея встречается только в Новом Свете и Южной Азии.

Продолжение анализа принесло дальнейшее подтверждение этих выводов. Моя пациентка буквально накануне осмотрела выставленную недалеко от ее квартиры скульптуру Штрассера «Антоний»[60]. Это был второй повод для сновидения после лекции о змеиных укусах. В дальнейшем течении сна она укачивала ребенка, и по поводу этой сцены ей вспомнилась Гретхен из «Фауста»[61]. Далее у нее возникли воспоминания об «Аррии и Мессалине»[62]. Это обилие имен из драматических произведений заставляет предполагать, что пациентка в прежние годы тайно мечтала об артистической карьере. Начало сна – якобы ребенок решил покончить с собой посредством укуса змеи – на самом деле должно означать, что ребенком она собиралась стать знаменитой актрисой. Наконец от имени Мессалины ход мыслей ведет к основному содержанию сна. Некоторые происшествия последнего времени породили в ней беспокойство, что ее единственный брат вступит в неподходящий для него брак с неарийкой[63], то есть допустит мезальянс.

11) Далее приведу совершенно невинный – или, быть может, недостаточно проясненный по своим мотивам – пример, который обнажает исключительно прозрачный механизм действия.

Путешествующему по Италии немцу понадобился ремень, чтобы обвязать попорченный чемодан. Из словаря он узнает, что ремень по-итальянски будет correggia. «Это слово нетрудно запомнить, – думает он, – достаточно вспомнить художника Корреджо». Он идет в лавку и просит una ribera[64].

По всей видимости, ему не удалось заменить в своей памяти немецкое слово итальянским, но все же старания его не были полностью бесплодными. Он знал, что надо отталкиваться от имени художника, но вспомнилось ему не то имя, с которым связано искомое итальянское слово, а то, которое близко к немецкому слову Riemen (ремень). Этот пример, конечно, можно также отнести не только к обмолвкам, но и к категории забывания имен.

Собирая материал об обмолвках для первого издания этой книги, я придерживался правила подвергать анализу все случаи, какие только приходилось наблюдать, причем не чурался включать и менее показательные. С тех пор занимательную работу по сбору и анализу обмолвок взяли на себя многие другие люди, и теперь я могу черпать сведения из более богатого источника.

12) Молодой человек говорит своей сестре: «С семейством Д. я окончательно рассорился; я уже не раскланиваюсь с ними». Она отвечает: «Überhaupt eine saubere Lippschaft» («Верно, они те еще штучки». – Ред.). Слово Lippschaft (букв. «постельная публика») употреблено вместо слова Sippschaft («семейство»), и эта ошибка обозначает и раскрывает сразу два обстоятельства. Во-первых, юноша когда-то флиртовал с дочерью этой семьи; во‑вторых, про ту рассказывали, что недавно она вступила в серьезную и недозволенную любовную связь (Liebschaft).

13) Молодой человек обращается к встреченной на улице даме со словами: «Если позволите, госпожа, я бы хотел вас begleit-digen». На самом деле он явно намеревался сопроводить (begleiten) эту даму куда-то, но испугался оскорбить (beledigen) ее своими словами. Так два противоборствующих эмоциональных позыва нашли выражение в одном слове, то есть в фактической обмолвке, и можно предположить, что намерения этого молодого человека были далеко не самыми невинными, раз уж и он, пусть бессознательно, испугался оскорбить даму. Он попытался скрыть от нее свое отношение, однако бессознательное его подвело и выдало истинное побуждение. С другой стороны, тем самым он невольно предвосхитил ответ дамы: «Да неужели? За кого вы меня принимаете? Как вы смеете меня оскорблять?» (Сообщение О. Ранка[65].)

Целый ряд примеров я заимствую из статьи «Бессознательные признания» моего коллеги доктора Штекеля[66] в «Берлинер тагеблат» за 4 января 1904 г.

14) «Неприятное содержание моих бессознательных мыслей раскрывает следующий пример. Должен предупредить, что в качестве врача я никогда не руководствуюсь соображениями заработка и, что само собой разумеется, имею всегда в виду лишь интересы больного. Я пользовал пациентку, которая пережила тяжелую болезнь и тогда выздоравливала. Мы провели вместе несколько тяжелых дней и ночей. Я радовался, что ей становилось лучше, рисовал ей все прелести предстоящей поездки в Аббацию[67] и закончил так: “Если вы, на что я надеюсь, нескоро встанете с постели…” Причина этой обмолвки, очевидно, заключалась в эгоистическом бессознательном мотиве – в желании и дальше лечить эту богатую больную; само желание было совершенно чуждым моему сознанию, и я осознанно отверг бы его с негодованием».

15) Другой пример доктора Штекеля. «Моя жена нанимает на послеобеденное время француженку и, столковавшись с ней об условиях, хочет забрать ее рекомендации. Француженка просит оставить те при ней и мотивирует это так: “Je cherche encore pour les apres-midis… pardon, pour les avant-midis” (“Я продолжаю искать работу после обеда – простите, до обеда”. – Ред.). Налицо стремление продолжить поиски работы и, быть может, лучших условий; на самом деле это намерение было осуществлено».

16) «Мне предстоит прочесть нравоучение одной даме, а ее муж, по просьбе которого я это делаю, стоит за дверью и слушает. По окончании моей проповеди (которая произвела заметное впечатление), я говорю: “Всего доброго, милый господин”. Осведомленный человек мог бы вывести отсюда, что мои слова были обращены к мужу и что говорил я ради него».

17) Доктор Штекель рассказывает о себе самом, что однажды у него было два пациента из Триеста. Здороваясь с ними, он постоянно путал их фамилии. «Здравствуйте, господин Пелони», – говорил он, обращаясь к Асколи, и наоборот. На первых порах он не был склонен приписывать этой ошибке более глубокую мотивировку и объяснял ее рядом сходств между пациентами. Однако не составило труда убедиться, что перепутывание имен объяснялось здесь своего рода хвастовством, желанием показать каждому из этих двух итальянцев, что далеко не один житель Триеста обращается за медицинской помощью в Вену.

18) Сам доктор Штекель говорит в бурном собрании: «Теперь мы обсудим (streiten вместо schreiten – «переходить к») пункт четыре нашей повестки».

19) Некий профессор сообщает во вступительной лекции: «Я не расположен (geneigt вместо geeignet – “считать себя достойным”) рассуждать о заслугах своего уважаемого предшественника».

20) Доктор Штекель говорит даме, у которой подозревает базедову болезнь: «Вы зобом (um einen Kropf вместо um einen Kopf – «на голову выше») больше вашей сестры».

21) Штекель сообщает: «Кто-то хотел описать отношения двух друзей и указать, что один из них еврей. Он сказал: “Они жили вместе, как Кастор и Поллак”[68]. Это была вовсе не шутка; говорящий не заметил обмолвку, и пришлось привлечь его внимание».

22) Порой обмолвка подменяет собой подробную характеристику. Некая молодая женщина, носившая дома бриджи, рассказывала мне, что ее больной муж спросил врача, какой диеты ему впредь следует придерживаться. Врач заявил, что особая диета пациенту не нужна, а жена больного добавила: «Он может есть и пить все, что я захочу».

Следующие два примера взяты у Рейка (1915) и оба восходят к ситуациям, когда обмолвки случаются особенно легко: это ситуации, когда о многом умалчивается и мало что раскрывается.

23) Некий господин выражал соболезнования молодой женщине, чей супруг недавно скончался. Он хотел добавить: «Вы найдете утешение, посвятив себя (widmen) целиком заботе о детях». Но вместо нужного слова употребил несуществующее widwen (комбинация widmen и Witwe, «вдова»). Тут явно подавляемая мысль стремилась к утешению другого рода: молодая и хорошенькая вдова (Witwe) должна поскорее предаться новым плотским удовольствиям.

24) На званом вечере тот же господин беседовал с той же дамой о приготовлениях, которые велись в Берлине к Пасхе, и спросил: «Вы видели сегодняшнюю выставку (Auslage) у “Вертхайма”?[69] Сплошное декольте!» Он не осмеливался прилюдно восхититься декольте прекрасной собеседницы, а в слово «выставка», несомненно, вкладывал определенную двусмысленность.

То же самое верно для другого случая, о котором наблюдавший его доктор Ганс Сакс попытался дать исчерпывающий отчет:

25) «Одна дама рассказывала мне о нашем общем знакомом. В последний раз, когда она с ним виделась, этот человек, по ее словам, был одет привычно элегантно: в частности, он носил поразительно красивые коричневые Halbschuhe (полуботинки). Когда я уточнил, где состоялась встреча, дама ответила: “Он позвонил в дверь моего дома, и я оглядела его из-за задернутой шторы, но дверь открывать не стала и вообще не подавала признаков жизни, так как я не хотела, чтобы он узнал, что я вернулась в город”. Мне все сильнее казалось, что эта дама что-то от меня скрывает, – возможно, она не вышла к гостю потому, что была дома не одна и не успевала одеться должным образом для приема посетителей. Я спросил с легкой иронией: “Значит, вы любовались его Hausschuhe (домашней обувью) – то есть Halbschuhe, простите, – из-за задернутой шторы?” Вопросом насчет Hausschuhe я показывал, что представляю эту даму в Hauskleid, в неглиже, но вслух этого, конечно, говорить не стал. С другой стороны, возникло искушение избавиться от слова Halb (половина) – ровно по той причине, что именно это слово заключало в себе толику запретных сведений: “Вы говорите только половину правды и умалчиваете, что были полуодеты”. Обмолвке также способствовало то дополнительное обстоятельство, что прямо перед этим эпизодом мы обсуждали супружескую жизнь того самого господина и его семейное (домашнее, häuslich) счастье; не исключено, что мои мысли под этим влиянием обратились к дому (Haus). Наконец, я должен признаться, что мною отчасти двигала зависть, когда я воображал элегантного господина в домашних туфлях; я сам недавно приобрел пару коричневых полуботинок, которые моя собеседница вряд ли сочла бы “поразительно красивыми”».

В эпоху войн, подобную нынешней, обмолвки и оговорки случаются очень часто, и понять их не составляет большого труда.

26) «В каком полку служит ваш сын?» – спросили у одной дамы. Она ответила: «В 42-м полку убийц» (Mörder) вместо «минометном» (Mörcer).

27) Лейтенант Хенрик Хайман пишет с фронта (1917): «Я читал увлекательную книгу, но меня оторвали от нее и временно поставили на телефонную корректировку огня. Когда батарея дала сигнал к проверке линии связи, я ответил: “Проверено и в исправности; Ruhe” (букв. «тишина». – Ред.). По правилам же сообщение должно было звучать так: «Проверено и в исправности; Schluss (конец связи)». Мою оговорку можно объяснить раздражением из-за того, что мне помешали продолжить чтение».

28) Сержант рассказывает солдатам, как правильно указывать адрес в переписке с домашними, чтобы «свининка» (Gespeckstücke вместо Gepäckstück – «посылки») не затерялась по пути.

29) Следующим чрезвычайно показательным примером, который важен еще ввиду печальных обстоятельств, я обязан доктору Ф. Л. Чежеру[70], наблюдавшему своими глазами все происходившее в годы войны в нейтральной Швейцарии и выполнившему тщательный анализ. Привожу его письмо почти дословно, с некоторыми несущественными сокращениями.

«Беру на себя смелость направить Вам отчет об оговорке, жертвой которой стал профессор М. Н. из университета О. Он читал лекции по психологии чувств в ходе только что закончившегося летнего семестра. Начать нужно с того, что эти лекции проходили на университетском дворе перед многочисленными интернированными французскими военнопленными, а также студентами, большинство которых составляли франко-швейцарцы, решительно симпатизировавшие Антанте. В городе О., как и в самой Франции, повсеместно и исключительно немцев называли “бошами”[71]. Однако в публичных объявлениях, на лекциях и прочих мероприятиях такого рода высокопоставленные государственные служащие, профессора и другие лица на ответственных постах старались ради поддержания нейтралитета избегать употребления этого зловещего слова.

Профессор Н. как раз обсуждал практическое значение аффектов и намеревался привести пример, иллюстрирующий, как аффект можно намеренно использовать таким образом, чтобы мышечная деятельность, не представляющая интереса сама по себе, сделалась нагруженной приятными ощущениями, а потому увеличилась в интенсивности. Итак, он поведал публике историю – разумеется, по-французски, – которую только что перепечатали в местных газетах из немецкой прессы. Некий немецкий школьный учитель заставлял своих учеников трудиться в саду и, побуждая стараться усерднее, велел им воображать, что каждый раздробленный ком земли – это череп очередного француза. Каждый раз, когда в ходе рассказа приходилось упоминать немцев, профессор Н. совершенно правильно использовал слово allemande (немец. – Ред.), а не “бош”. Но вот суть реплики этого школьного учителя он передал в следующей форме: Imaginez-vous qu’en chaque moche vous ecrasez le crane d’un Francais. То есть вместо motte (комок) вставил слово moche (букв. “уродливый”. – Ред.)!

Всем было очевидно, что этот щепетильный и скрупулезный ученый старательно держал себя в руках в начале рассказа, что он старался не поддаться пагубной привычке – может, даже искушению – и не употребить слово, которое вообще-то было прямо запрещено федеральным законом, перед слушателями на университетском дворе. Но в тот самый миг, когда он удачно выговорил instituteur allemand (немецкий школьный учитель), ни разу не запнувшись, и с нескрываемым облегчением поспешил перейти к заключительной части лекции, где как будто не было ловушек, – так вот, в тот самый миг слово, которое столь ревностно подавлялось, примкнуло к схожему по звучанию motte, и провал все-таки случился. Опасение проявить политическую неосмотрительность, быть может, подавляемое желание высказать вслух вопреки запрету привычное для всех слово, наконец обида прирожденного республиканца и демократа, которому препятствуют свободно выражать свое мнение, – все это мешало профессору читать лекцию достойно и беспристрастно. Безусловно, он и сам о том догадывался – и наверняка думал обо всем этом непосредственно перед тем, как оговориться.

Профессор Н. не заметил своей оплошности – по крайней мере, не поправил себя, хотя обычно это делается, по сути, автоматически. С другой стороны, его оговорку преимущественно франкоговорящая аудитория восприняла с искренним удовлетворением, и эффект был в точности таким, как если бы это была преднамеренная игра слов. Я же следил за происходящим с волнением в душе, и моя тревога нарастала. По очевидным причинам я не задавал профессору вопросов, к которым побуждал психоаналитический метод, однако его оговорка показалась мне убедительнейшим доказательством правоты Вашей теории о значении бессознательных стимулов и о глубокой связи между оговорками и шутками».

30) Следующая обмолвка, о которой сообщил австрийский офицер, лейтенант Т., по возвращении на родину, также была во многом обусловлена меланхолическими впечатлениями военного времени. «На протяжении нескольких месяцев плена в Италии я вместе с двумя сотнями других офицеров обитал в крошечной деревне. За это время один наш товарищ умер от гриппа. Мы впали в глубочайшее уныние; сами обстоятельства, в которых мы оказались, отсутствие медицинской помощи и общая уязвимость нашего состояния – все предвещало настоящий разгул эпидемии. Мертвое тело перенесли в подвал. Вечером, совершив с приятелем прогулку вокруг дома, мы решили осмотреть труп. Зрелище, открывшееся мне от двери в подвал (я шагал первым), поразило меня сверх вообразимого: я никак не ожидал наткнуться на носилки так близко от входа, не ожидал увидеть мертвое лицо, искаженное игрой света и тени от свечи и будто ожившее. Под гнетом увиденного мы поднялись обратно в дом. Когда вышли к окну, откуда открывался вид на парк, залитый светом полной луны, на ярко освещенный луг и тонкую пелену тумана за ним, мне почудилось, будто я вижу хоровод эльфов, танцующих под бахромой ближних сосен.

На следующий день мы похоронили нашего товарища. Путь от нашей тюрьмы до кладбища в соседней деревушке оказался для нас горьким и унизительным: толпа провожала нас насмешками и издевательствами, среди местных преобладали горластые юнцы и грубые, шумные крестьяне, которые не стеснялись давать волю своим чувствам, выказывать любопытство напополам с ненавистью. Сознавая, что даже в этом беззащитном состоянии нам не избежать оскорблений, и с трудом вынося проявления грубости от местных, я кое-как дотерпел до вечера. В тот же час, что и накануне, и с тем же спутником я отправился бродить по гравийной дорожке вокруг нашего дома; когда мы проходили мимо решетки подвала, за которой накануне лежало мертвое тело, я погрузился в воспоминания о том впечатлении, которое произвел на меня вид мертвого товарища. На том месте, откуда вновь открылся вид на ярко освещенный луной парк, я остановился и сказал своему спутнику: «Мы могли бы сесть в могилу – в траву – и утонуть (sinken) в серенаде». Я и сам не понял, что сказал, пока не оговорился снова: первую обмолвку исправил не задумываясь, но потом, уже под влиянием мгновения, добавил слово «тонуть»! Перед моим мысленным взором с молниеносной быстротой стали разворачиваться картины: танцующие и парящие в лунном свете эльфы; наш товарищ на носилках; будто ожившее мертвое лицо; несколько сцен из церемонии похорон; чувство отвращения, которое я испытал по пути; оскорбления нашей памяти; разговоры о неизбежном распространении заразы; дурные предчувствия, высказанные некоторыми офицерами… Позже я вспомнил, что в тот день была годовщина смерти моего отца; обычно я очень плохо запоминаю даты, а тут вспомнил, и это было поистине поразительно.

Последующие размышления показали мне сходство во внешних обстоятельствах двух вечеров: одно и то же время суток, одинаковые условия освещения, одно и то же место – и тот же спутник. Я вспоминал, с какими тягостными чувствами внимал встревоженным разговорам о возможности распространения гриппа; еще я твердил себе, что главное – не поддаваться страху. Постепенно я осознал значение этой цепочки слов и образов (Wir könnten ins Grab sinken – “Мы могли бы утонуть в могиле”; понял, что именно первоначальное исправление «могилы» на «траву», которое случилось как бы само собой, привело ко второй обмолвке (sinken вместо singen – «петь»), дабы вытесненный комплекс получил свое полное выражение.

Могу добавить, что в то время я страдал от тревоги за очень близкую родственницу, и она неоднократно представала мне в сновидениях неизлечимо больной, а то и вовсе мертвой. Незадолго до того, как меня взяли в плен, я получил известие, что грипп особенно свирепствует в той местности, где она проживала, и сразу же написал ей трогательное и заботливое письмо по этому поводу. С тех пор я потерял с нею связь, а потом, месяцы спустя, узнал, что она пала жертвой эпидемии за две недели до описанного мною эпизода!»

31) Следующий пример обмолвки проливает свет на один из тех болезненных конфликтов, с которыми по роду занятий приходится сталкиваться врачу. Человек, страдавший, по всем признакам, смертельной болезнью (хотя диагноз еще не был подтвержден), приехал в Вену, чтобы дождаться врачебного заключения, и умолил приятеля своих юных дней, ставшего известным врачом, взяться за лечение. С изрядной неохотой его приятель в конце концов согласился. Предполагалось, что больной останется в лечебнице, и врач предложил в качестве таковой санаторий «Гера». «Ну уж нет, – возразил больной, – это же заведение для особых случаев» (он имел в виду, исходя из названия[72], родильный дом). «Перестань! – прикрикнул врач. – В этом санатории umbringen (букв. “кладут конец”. – Ред.) – ой, unterbringen (принимают. – Ред.) – самых разных пациентов». Затем он принялся яростно оправдываться. «Неужели ты подумал, что я питаю в отношении тебя враждебные намерения?» Спустя четверть часа тот же врач сказал даме, которая взялась ухаживать за больным: «Ничего не понимаю и до сих пор не могу поверить. Но если все так, то я – за сильную дозу морфия и спокойный уход». Выяснилось, что его приятель потребовал от врача прекратить его страдания посредством успокоительного, едва подтвердится, что лечение невозможно. То есть врач фактически вызвался покончить со своим другом.

32) Вот весьма поучительная история, которую нельзя не упомянуть, пусть она случилась, насколько я могу судить, добрых два десятка лет назад. Некая дама высказала однажды на светском собрании следующее мнение, – кстати, эти слова были произнесены пылко и под давлением множества тайных побуждений: «Да, женщина должна быть хорошенькой, если хочет нравиться мужчинам. Мужчинам куда проще; пока у них в наличии пять явных (fünf gerade) конечностей, им больше ничего не требуется!» Этот пример раскрывает перед нами внутренний механизм обмолвок, возникающих в результате уплотнения или контаминации. Допустимо предположить, что здесь мы имеем дело со слиянием двух фраз с близкими значениями:

• пока у мужчины в наличии четыре здоровых конечности;

• пока он в состоянии позаботиться о себе всеми пятью чувствами.

Либо элемент «прямой» (gerade) может быть общим для двух предполагаемых высказываний, а именно:

• пока у него в наличии здоровые конечности, он в состоянии мыслить и чувствовать здраво.

На самом деле ничто не мешает нам предположить, что оба оборота речи, насчет пяти чувств и насчет здравомыслия, играют каждый свою роль по отдельности, порождая диковинную словесную конструкцию с пятью конечностями вместо четырех. Такое слияние значений было бы невозможным без того, чтобы оно, в форме оговорки, не имело бы собственного смысла, выражающего циничную истину, которую, разумеется, недопустимо высказывать вслух – уж тем более женщине. Вдобавок не следует упускать из вида то обстоятельство, что указанное замечание – в том виде, в каком оно было изложено, – могло бы сойти и за обмолвку, и за отменную шутку. Все зависит от того, высказывается сознательное или бессознательное намерение. В нашем случае поведение дамы исключало, безусловно, всякое представление о сознательном намерении – и не позволяло думать о шутке.

Насколько незначительным может быть различие между обмолвкой и шуткой, видно из следующего случая, описанного Ранком (1913): женщина, допустившая оговорку, в конце концов сама расценила ее как шутку и посмеялась над ней.

33) «Недавно женившийся мужчина, жена которого старательно пеклась о сохранении девичьей свежести облика и потому лишь изредка соглашалась вступать в плотские отношения, поведал мне историю, которую впоследствии они сами с женой воспринимали как чрезвычайно забавную. Утром после ночи, когда в очередной раз нарушил воздержание жены, он брился в общей семейной спальне, а его жена продолжала нежиться в постели; он взял пуховку жены, лежавшую на прикроватном столике, и провел по коже, не желая идти к себе за тальком. Его жена, крайне озабоченная цветом своего лица, несколько раз запрещала ему брать пуховку, а теперь сердито воскликнула: «Опять ты посыпаешь меня (mich) своим порошком!» Смех мужа заставил ее понять, что она сказала что-то не то; на самом деле она хотела его упрекнуть, что он опять пользуется ее пудрой. Все кончилось тем, что она тоже засмеялась. Отмечу, что среди венцев выражение pudern (букв. «пудриться») широко используется в значении «плотски сходиться», а пудреница и пуховка – явные фаллические символы».

34) В следующем примере из сообщения Шторфера тоже можно предположить сознательную шутку.

Фрау Б., страдавшая расстройством явно психогенного происхождения, неоднократно слышала совет обратиться к психоаналитику доктору X. Она упорно отказывалась и утверждала, что подобное лечение лишено всякого смысла, ибо врач наверняка ошибочно примется сводить все к сексуальной озабоченности. Но все-таки настал день, когда эта дама возжелала пойти на консультацию, и тогда она спросила: «Итак, когда употребляет (ordinaert вместо ordiniert – “принимает”) доктор Х.?»

35) Связь между шутками и оговорками проявляется еще и в том факте, что во многих случаях оговорка представляет собой сокращение.

Некая девушка после школы, по моде того времени, занялась изучением медицины. Через несколько семестров она перешла с медицины на химический факультет. По прошествии ряда лет она описывала перемену в своих увлечениях так: «В целом я не брезговала препарировать тела, но однажды мне пришлось вырывать мертвецу ногти, и тогда я утратила всякое удовольствие от… химии».

36) Тут я должен привести еще одну обмолвку, для толкования которой не требуется особых навыков. На уроке анатомии профессор в подробностях описывает устройство носовых пазух, которые, как известно, составляют сложный для понимания раздел энтерологии. Когда он спросил, все ли понятно слушателям, последовал общий утвердительный ответ. На это профессор, склонный высоко ценить себя, заметил: «Что-то с трудом верится, ведь даже в Вене, с ее миллионами жителей, тех, кто разбирается в носовых пазухах, можно пересчитать одним пальцем… я имею в виду по пальцам одной руки».

37) В другой раз тот же профессор сказал: «В случае женских гениталий, несмотря на многие Versu-chungen (соблазны) – прошу прощения, Versuche (эксперименты)…»

38) Я признателен доктору Альфреду Робитзеку из Вены за то, что он обратил мое внимание на две обмолвки, записанные старым французским автором. Эти примеры я привожу без перевода.

Брантом[73] (1527–1614), «Жизнеописания галантных дам», беседа вторая: «Si ay-je cogneu une tres-belle et honneste dame de par le monde, qui devisant avec un honneste gentilhomme de la cour des madees de la guerre durant ces civiles, elle luy dit: “J’ay ouy dire que le roy a faict rompre tous les c… de ce pays la”. Elle vouloit dire les ponts. Pensez que venant de coucher d’avec son mary, ou songeant à son amant, eile avoit encor ce nom frais en la bouche; et le gentilhomme s’en eschauffa en amours d’elle pour ce mot.

Une autre dame que j’ai cogneue, entretenant une autre grand dame plus qu’elle, and luy louant и exalt ses beautez, eile luy dit apres: “Non, madame, ce que je vous en dis, ce n’est point pour vous adulterer; voulant dire adulater, comme eile le rhabilla ainsi: pensez qu’elle songeoit a adulterer”»[74].

39) Конечно, имеются и более современные примеры сексуальной двусмысленности, возникающей вследствие обмолвок. Так, фрау Ф. описывала первый час занятий на языковых курсах: «Все очень интересно; учитель – приятный молодой англичанин. С самого начала он дал мне понять durch die Bluse (через блузку. – Ред.) – то есть durch die Blume (букв. «через цветы», т. е. “косвенно”. – Ред.), что готов приступить к индивидуальному обучению». (Сообщение Шторфера.)

При психотерапевтических приемах, которыми я пользуюсь для разрешения и устранения невротических симптомов, передо мной очень часто встает задача выявить в случайных на первый взгляд речах и отдельных словах пациента тот круг мыслей, который стремится скрыть себя, но все же нечаянно, самыми различными способами проявляется. При этом обмолвки зачастую служат крайне полезным источником сведений, как я показал выше – и покажу далее – на убедительных и вместе с тем причудливых примерах. Пациент говорит, например, о своей тетке и неуклонно называет ее, не замечая своей обмолвки, матерью, а другая пациентка называет своего мужа братом. Этим они обращают мое внимание на то, что отождествляют указанных лиц, ставят их рядом в последовательности, означающей для их эмоциональной жизни воспроизведение того же типа личности. Или еще: молодой человек двадцати лет представляется мне на приеме следующим образом: «Я отец NN, которого вы лечили… извините, я хотел сказать, брат; он на четыре года старше меня». Я понимаю, что этой своей обмолвкой он хочет сказать, что, подобно своему брату, он заболел по вине отца, нуждается, как и брат, в лечении, но что лечение нужнее всего как раз отцу. Иной раз достаточно непривычно звучащего словосочетания или некоторой натянутости в речи, чтобы обнаружить присутствие вытесненных мыслей в речи пациента, вроде бы направленной на другую цель.

Как в грубых, так и в более тонких погрешностях речи, которые можно отнести к обмолвкам, я нахожу признаки того, что возникновение ошибок и достаточное их объяснение проистекает не вследствие взаимодействия приходящих в контакт звуков, а под влиянием мыслей, лежащих за пределами задуманного. Сами по себе законы, в силу которых звуки видоизменяют друг друга, не подвергаются мною сомнению; однако мне кажется, что сами по себе они не способны нарушить правильное течение речи. В тех случаях, которые я тщательно изучил и осмыслил, эти законы выступают как предуготовленный механизм, которым с удобством пользуется более отдаленный психический мотив, не подчиняясь при этом влиянию звуковых отношений. В целом ряде подстановок эти звуковые законы не играют при обмолвках никакой роли. В этом мои взгляды совпадают с мнением Вундта, который тоже предполагает, что условия, определяющие обмолвки, выходят далеко за пределы простого взаимодействия звуков.

Считая прочно установленными эти, по выражению Вундта, «отдаленные психические влияния», я, с другой стороны, не вижу оснований отрицать тот факт, что, когда речь ускоряется, внимание несколько отвлекается, условия обмолвок могут легко свестись к пределам, установленным Мерингером и Майером. Но, конечно, для части собранных этими авторами примеров кажется более подходящим усложненное объяснение. Возьмем для примера хотя бы упомянутый вскользь случай: es war mir auf der Schwest… Brust so schwer («так сестрило… так давило на грудь». – Ред.).

Кажется, что слог Schwe– вытесняет здесь равновалентный слог Вru– посредством предвосхищения. Вряд ли можно отрицать, что слог Schwe– оказался способным к этому вытеснению благодаря еще некоей особой связи. Такой связью могла быть только одна ассоциация: Schwester – Bruder (сестра – брат) – или Brust der Schwester (грудь сестры), то есть ассоциация, ведущая к другим кругам мыслей. Этот незримый, находящийся за сценой пособник и придает невинному слогу Schwe– ту силу, успешное действие которой проявляется в обмолвке.

При иных обмолвках приходится допускать, что подлинной помехой выступает в них созвучие с неприличными словами и значениями. Преднамеренное искажение и коверкание слов и выражений, столь излюбленное среди вульгарных умов, преследует единственную цель – намекать на предосудительное, пользуясь невинными предлогами. Эта привычка встречается так часто, что не вызывает удивления ее способность проявляться и против воли индивидуума. Сюда, вне сомнения, относится целый ряд примеров: Einscheißweibchen вместо Eiweißscheibchen, Apopos Fritz вместо a propos, Lokuskapitäl вместо Lotuskapitäl; быть может, также Alabüsterbachse (Alabasterbüchse) святой Марии Магдалины[75]. Обмолвка «Предлагаю aufzustoßen (“отрыгнуть”, вместо anzustoßen – “чокнуться”. – Ред.) за здоровье нашего шефа» явно представляет собой непреднамеренную пародию в ответ на высказывание преднамеренной[76]. На месте того патрона, в честь которого был сказан этот тост, я подумал бы о том, как умно поступали римляне, позволяя солдатам полководца-триумфатора в шуточных песнях громко и прилюдно выражать недовольство чествуемым. Мерингер рассказывает, как сам обратился однажды к старшему в обществе лицу, которое называли обыкновенно фамильярным прозвищем «Senexl» или «alter Senexl» со словами: «Prost Senex altesl!»[77]. Он сам испугался этой ошибки. Быть может, нам станет понятнее его испуг, если мы вспомним, как близко слово «altesl» к ругательству «alter Esel» («старый осел»). Неуважение к старости (или, применительно к детскому возрасту, – неуважение к отцу) всегда влечет за собой суровую внутреннюю кару.

Надеюсь, что читатели не упустят из вида различие в ценности истолкований, для которых попросту нет доказательств, и тех примеров, которые я сам собрал и подверг анализу. Но если я все же в глубине души продолжаю ожидать, что даже простейшие якобы обмолвки возможно объяснить расстраивающим воздействием наполовину вытесненных мыслей, лежащих вне задумываемой связи, то к этому понуждает меня наблюдение Мерингера, заслуживающее самого пристального внимания. Этот автор отмечает тот любопытный факт, что никто обыкновенно не желает признавать своих обмолвок. Встречаются вполне разумные и честные люди, которые обижаются, если им говорят, что они обмолвились. Я не решился бы обобщать столь уверенно, как это делает Мерингер, но тот след аффекта, который остается при обнаружении обмолвки и который, очевидно, вызывает чувства стыда, не лишен значения. Его можно сравнить с тем чувством досады, которое мы испытываем, когда нам не удается вспомнить забытое имя, или с тем удивлением, с каким мы встречаем какое-то сохранившееся у нас в памяти несущественное воспоминание. Этот аффект явственно свидетельствует о том, что в возникновении расстройства ту или иную роль сыграл какой-либо мотив.

При намеренном искажении имен происходящее воспринимается сродни оскорблению, и тем же значением искажение обладает, надо думать, в целом ряде случаев, когда проявляется в форме непреднамеренной обмолвки. Человек, упомянувший, по словам Мерингера и Майера, Freuder вместо Freud – по той причине, что чуть раньше он назвал имя Breuer[78], – а в другой раз сослался на метод лечения Freuer-Breud, принадлежал, наверное, к числу моих коллег по профессии, уж точно к тем, кто не особенно был восхищен этим методом[79]. В главе об описках я приведу другой случай искажения имен, вряд ли поддающийся иному объяснению.

В этих случаях в качестве расстраивающего фактора проявляет себя критика, которую приходится пропускать, так как в текущее мгновение она не отвечает намерениям говорящего.

Либо же замена одного имени другим, принятие чужого имени, отождествление с кем-либо посредством обмолвки должны выражать одобрение, которое по какой-то причине остается временно невысказанным. Опыт такого рода из школьных дней описан Шандором Ференци:

«Когда я учился в первом классе гимназии, мне впервые в жизни пришлось публично (т. е. перед всем классом) читать стихотворение. Я был хорошо подготовлен, а потому меня смутил взрыв смеха, раздавшийся в самом начале. Учитель впоследствии объяснил, почему я удостоился столь странного приема. Я сказал, что буду читать стихотворение “Издалека”, и это соответствовало истине, но вот автором назвал себя. Поэта же звали Александр (по-венгерски Шандор) Петефи. Подмене имен способствовало то обстоятельство, что мы носили одинаковое имя; но настоящая причина, несомненно, заключалась в том, что в ту пору я тайно отождествлял себя в своих мечтах с прославленным поэтом-героем. Даже в сознательном восприятии мои любовь и восхищение перед ним граничили с идолопоклонством. Весь жалкий комплекс честолюбия, разумеется, тоже скрывался за этой оговоркой».

О подобном же выражении уважения посредством подмены имен сообщил мне один молодой врач. Он робко и благоговейно представился знаменитому Вирхову[80] как «доктор Вирхов». Профессор удивленно повернулся к нему и спросил: «О, ваша фамилия тоже Вирхов?» Уж не знаю, чем этот честолюбивый молодой человек оправдал свою оговорку: то ли полагался на льстивое оправдание, будто ощущал себя таким ничтожным рядом с великим человеком, что его собственное имя попросту не могло не выпасть из памяти; то ли он имел мужество признать, что надеялся когда-нибудь стать таким же великим, как настоящий Вирхов, и потому умолял профессора не относиться к нему пренебрежительно. Одна из этих двух причин – или, может быть, обе сразу – могла смутить молодого человека, когда он представлялся.

По мотивам исключительно личного характера я должен оставить открытым вопрос о том, применимо ли подобное истолкование к следующему случаю. На международном конгрессе в Амстердаме в 1907 г.[81] моя теория истерии была предметом оживленного обсуждения. В обличительной речи против меня один из моих самых стойких противников неоднократно допускал оговорки, которые выражались в том, что он как бы ставил себя на мое место и говорил от моего имени. Например, он сказал: «Хорошо известно, что мы с Брейером доказали…», явно имея в виду только «Брейер и Фрейд». Имя моего оппонента не имеет ни малейшего сходства с моим собственным. Этот пример, наряду со многими другими случаями, когда оговорка приводит к подмене одного имени другим, может служить напоминанием о том, что подобные обмолвки нередко лишены всякого сходства по звучанию, что они обусловливаются исключительно некими скрытыми факторами.

В других случаях, гораздо более значительных, к обмолвке и даже к замене задуманного слова прямой его противоположностью понуждает самокритика, внутреннее сопротивление собственным словам. В таких случаях с удивлением замечаешь, как измененный таким образом текст какого-либо утверждения опровергает намерение говорящего и как ошибка в речи вскрывает неискренность сказанного[82]. Обмолвка становится здесь миметическим способом выражения; зачастую она выражает то, чего человек не хотел говорить, и так выдает его истинные побуждения. Например, мужчина в своих отношениях к женщине не питает склонности к так называемым нормальным отношениям; он вмешивается в разговор о девушке, известной своим кокетством (kokett), со словами: «Если бы она связалась со мной, то быстро отказалась бы от своего koettieren». Не подлежит сомнению, что здесь предполагалось другое слово, а именно koitieren (иметь соитие), под влиянием которого и случилась подмена слова kokettieren (флиртовать, кокетничать). Или возьмем следующий случай: «Наш дядя в последние месяцы сильно обижался, что мы перестали его навещать. Поэтому, когда он переселился в новый дом, мы сочли это поводом для давно назревшего визита. Он вроде бы очень обрадовался нам, а на прощание сказал с большим чувством: “Я надеюсь, что отныне буду видеть вас еще реже, чем прежде”».

Когда языковой материал оказывается благоприятным, часто случаются оговорки, которые обладают позитивно сокрушительным эффектом откровения – или же воспринимаются как чрезвычайно забавные шутки. Так обстоит дело в следующем примере, который наблюдал и сообщил доктор Райтлер[83].

«Какая прелестная новая шляпка! Полагаю, вы сами ее aufgepatzt (букв. “вымазали” вместо aufgeputzt – “выкроили”. – Ред.)?» – с восхищением спросила одна дама у другой. Иных похвал у нее не нашлось; насмешка и критика – силуэт шляпы (Hutaufputz) был, по ее мнению, «провальным» (patzerei) – слишком недвусмысленно выразились в недружелюбной оговорке для того, чтобы любые дальнейшие светские фразы звучали убедительно.

Критика, содержащаяся в следующем примере, видится более мягкой, но все равно кажется вполне прямой.

«Дама, которая навещала свою знакомую, сильно утомилась от многословных бесед и стала проявлять нетерпение. Когда ей наконец удалось вырваться и она собралась уйти, ее задержал новый поток слов от собеседницы: та вышла в переднюю и заставила гостью остановиться буквально на пороге. В конце концов дама прервала хозяйку вопросом: “Вы дома в передней (Vorzimmer)?” Изумленное лицо хозяйки подсказало, что дама допустила оговорку. Устав от долгого стояния в передней, она намеревалась оборвать разговор вопросом: “Вы дома по утрам (Vormittag)?”; эта обмолвка выдала ее досаду на очередную задержку».

Свидетелем следующего случая был доктор Макс Граф[84]; здесь нам напоминают, как полезно следить за собой.

На общем собрании «Конкордии» – общества журналистов – один молодой человек, находившийся в затруднительном положении, произнес вспыльчивую речь и в пылу выступления употребил слово Vorschussmitglieder (одалживающие члены) вместо Vorstandmitglieder (официальные представители) или Ausschussmitglieder (члены комитета). Последние и вправду могут распределять ссуды, а этот молодой человек притязал на денежное воспомоществование.

На примере слова Vorschwein мы видели, что обмолвки случаются, когда предпринимаются усилия подавить некие оскорбительные намеки. Тем самым люди выражают свои истинные чувства.

Некий фотограф, принявший решение воздерживаться от зоологических обозначений в общении с нерадивыми работниками, обратился к помощнику, который пытался опустошить большую тарелку, полную до краев, и при этом, естественно, пролил половину содержимого на пол, – со следующими словами: «Приятель, сначала schöpsen Sie (букв. “отовчи”, Schöp – овцы; вместо schöfsen – “отлей”. – Ред.) хотя бы немного!» А вскоре после этого, упрекая помощницу, чуть не уронившую по небрежности дюжину ценных пластинок, он воскликнул: «Да почему же вы такая hornverbrannt (букв. “рогатая”, вместо hirnverbrannt – “глупая”. – Ред.)?»

Следующий пример показывает, как оговорка заставляет человека выдать себя. Ряд подробностей вынуждает меня целиком привести отрывок из текста Брилла[85] (Zentralblatt für Psychoanalyse, bd. II).

«Однажды вечером я пошел прогуляться с доктором Фринком, и мы обсуждали кое-какие дела Нью-йоркского психоаналитического общества. Мы встретили коллегу, доктора Р., которого я не видел много лет и о личной жизни которого ничего не знал. Встреча нас обоих порадовала, и по моему приглашению он пошел с нами в кафе, где мы провели два часа в оживленной беседе. Казалось, он кое-что знал обо мне, так как после обычных приветствий спросил о моем маленьком ребенке и сказал, что время от времени слышал обо мне от нашего общего друга и интересовался моей работой с тех пор, как прочел о ней в медицинской прессе. На мой вопрос, женат ли он, он ответил отрицательно и добавил: “Зачем такому человеку, как я, жениться?”

На выходе из кафе он вдруг повернулся ко мне и сказал: “Хотел бы я знать, как бы вы поступили в таком случае: есть одна медсестра, она выступает соответчицей в деле о разводе. Жена подала в суд на мужа и назвала ее соучастницей, а муж добился развода”. Я прервал рассказ и уточнил: “Вы имеете в виду, что она получила развод?” Р. тут же поправился: “Да, конечно, она получила развод”, после чего продолжил повествование об участи медсестры вследствие бракоразводного процесса и разразившегося скандала: мол, она пристрастилась к спиртному, стала очень нервной, и прочее. Он попросил моего совета насчет того, как теперь с нею обращаться.

Исправив его обмолвку, я тут же попросил объяснить, откуда та взялась, но получил обычный ответ: дескать, разве человек не вправе случайно оговориться? За этой ошибкой ничего не стоит, и так далее. Я возразил, что у каждой речевой ошибки имеется причина, и что, не скажи Р. раньше, что не женат, я бы, пожалуй, счел, что он сам является героем своего рассказа; в этом случае оговорку можно было бы объяснить желанием получить развод, чтобы не пришлось (по нашим законам о браке) платить алименты и чтобы он мог снова жениться в штате Нью-Йорк. Р. категорически опроверг мое предположение, но его преувеличенная эмоциональная реакция – он выказывал явные признаки возбуждения и громко смеялся – только усилила мои подозрения. На мой призыв сказать правду в интересах науки он ответил: “Если вы не хотите, чтобы я лгал, то поверьте, что я никогда не был женат; следовательно, ваша психоаналитическая интерпретация совершенно ошибочна”. Потом добавил, что человек, обращающий внимание на каждую мелочь, определенно опасен для общества. А затем вдруг вспомнил, что у него назначена еще одна встреча, и ушел от нас.

Мы с доктором Фринком были убеждены в том, что мое истолкование оговорки Р. правильно, и я решил подтвердить или опровергнуть эту догадку дальнейшим расследованием. Несколько дней спустя я навестил соседа, старого друга доктора Р., который смог во всех подробностях подтвердить мое объяснение. Бракоразводный процесс состоялся несколькими неделями ранее, и медсестру привлекли как соучастницу. Сегодня доктор Р. целиком разделяет фрейдовский принцип истолкования».

Предательство самого себя столь же очевидно и в следующем случае, о котором сообщает Отто Ранк.

«Отец, лишенный всяких патриотических чувств и желавший воспитать своих детей так, чтобы они тоже были свободны от того, что он считал излишним, критиковал своих сыновей за участие в патриотической демонстрации; когда те заявили, что их дядя также принимал в ней участие, отец ответил: “Это единственный человек, которому вы не должны подражать. Он идиот”. Изумленные взгляды сыновей заставили его спохватиться и прибавить извиняющимся тоном: “Конечно, я хотел сказать “патриот”».