Помоги проекту - поделись книгой:
Люцерн – это воспоминание о лете, когда Вероника вместе со своими хозяевами была в окрестностях города Люцерн, на одноименном озере. Швейцарская гвардия, в свою очередь, напоминала, что служанка держала в узде не только детей, но и взрослых, как бы примеряя роль Garde-Dame (дуэньи, букв. «надзирательницы за дамами»).
Нужно отметить, что эта моя неприязнь к Веронике давно осталась в прошлом, если говорить о сознательном мышлении. С течением времени наружность и манеры служанки изменились в лучшую сторону, и я мог смотреть на нее, пусть у меня находилось мало поводов для таких встреч, уже без содрогания. Зато мое бессознательное, как обычно, продолжало цепляться за [более ранние] впечатления: оно “привязано к прошлому и обидчиво”.
Что касается Тюильри, это намек на другого человека, на пожилую француженку, которая во многом и вправду “надзирала” за женщинами в доме моих знакомых; ее уважали все, от мала до велика, – уважали и, несомненно, побаивались. Некоторое время я учился (eleve) у нее французскому языку. Слово eleve напомнило также, что, будучи в гостях у зятя хозяина дома, в северной Богемии, я находил крайне забавным следующее обстоятельство: местные жители называли учеников в тамошней школе лесного хозяйства Loewen, львами. Это занимательное воспоминание, возможно, также сыграло свою роль в мысленном переходе от образа гиены к образу льва».
л) Следующий пример показывает, как личный комплекс, который преобладает в конкретный момент времени, может привести к забыванию имени по какой-то крайне смутной причине.
«Двое мужчин, один зрелого возраста, другой помоложе, полгода назад вместе путешествовали по Сицилии и теперь обмениваются впечатлениями о тех приятных и памятных днях. “Так, – сказал младший, – как же называлось место, где мы ночевали перед тем, как отправиться в Селинунт? Не Калатафими ли?” Старший возразил: “Конечно, нет, но я забыл название, хотя отчетливее всего помню подробности нашего пребывания там. Стоит мне встретить кого-то, кто тоже теряет слова, и я сразу все забываю. Давайте попробуем вспомнить. Единственное, что приходит мне в голову, – это Кальтаниссетта, но это явно не оно”. “По-моему, – сказал юноша, – название начиналось с буквы W или содержало эту букву”. “Но в итальянском языке нет такой буквы”, – ответил старший. “Вообще-то я имел в виду букву v, а w назвал потому, что привык к ней в нашем языке”. Пожилой мужчина стоял на своем: “Мне кажется, я позабыл почти все сицилийские названия; так что предлагаю поставить эксперимент. Например, как называлось место на холме, в древности оно звалось Энной? О, вспомнил: Кастроджованни”. Тут молодой человек наконец восстановил в памяти искомое название. “Кастельветрано!” – воскликнул он, явно довольный тем, что смог обнаружить букву v, на наличии которой настаивал. Старший не сразу, но согласился, а потом, когда принял это название, счел своим долгом объяснить причину забывания. “Очевидно, вторая половина этого названия, – vetrano, звучит очень похоже на слово “ветеран”. Я стараюсь избегать мыслей о старости, и мое сознание выкидывает странные шутки, когда о возрасте все-таки напоминают. Например, недавно я в самых нелепых выражениях обвинил своего близкого друга – мол, тот оставил юность далеко позади; а провинился он лишь тем, что однажды, среди лестных замечаний на мой счет, обмолвился, что я уже не молод. Еще один признак того, что мое сопротивление направлено против второй половины названия Кастельветрано, – это подставное имя Кальтаниссетта, со схожей первой половиной слова”. “А что насчет самой Кальтаниссетты?” – спросил юноша. Пожилой мужчина ответил, что это название всегда казалось ему ласковым прозвищем для молодой женщины. Чуть погодя он добавил: “Конечно, Энна – тоже замещающее название. Теперь-то я понимаю, что название Кастроджованни закрепилось в памяти благодаря рационализации; тут тебе giovane (молодой), а в позабытом названии Кастельветрано прятался ветеран”».
Зрелый мужчина полагал, что сумел объяснить забывание названия. При этом никто не потрудился установить причину выпадения этого названия из памяти его более молодого спутника.
Не только мотивы, но и механизмы управления забыванием имен заслуживают нашего внимания. В немалом числе случаев имя забывается не потому, что оно само порождает такие мотивы, а потому, что – благодаря сходству по звучанию – оно как бы накладывается на другое имя, против которого эти мотивы и вправду действуют. Если ослабить указанные признаки, распознать аналогичные явления будет намного проще, как показывают следующие примеры.
м) Сообщение доктора Эдуарда Хитшманна[33]: «Господин Н. хотел сообщить собеседнику название [венской] книготорговой компании Гильхофера и Раншбурга. Но, сколько он ни старался, на ум ему приходило только название “Раншбург”, хотя саму контору он знал прекрасно. Он вернулся домой в легком раздражении и счел свою досаду достаточным поводом для того, чтобы разбудить брата, который, по-видимому, уже лег спать. Его брат ничуть не затруднился с правильным ответом. Тут господину Н. в качестве ассоциации с фамилией Гильхофер вспомнилось название Гайльхоф: так называлось местечко, где он несколько месяцев назад совершил памятную прогулку с привлекательной молодой дамой. На прощание дама преподнесла ему подарок с надписью: “На память о счастливых часах в Гайльхофе” (Gallhofer Stunden – букв. “Часы Гайльхофа”. –
н) Сообщение доктора Ганса Сакса[35]: «В разговоре о Генуе и ее ближайших окрестностях один молодой человек хотел упомянуть место под названием Пельи, но вспомнил это название только чрезвычайным умственным усилием. По дороге домой он размышлял о причинах такого выпадения знакомого слова из памяти – и вдруг вспомнил очень похожее по звучанию слово “Пели”. Он знал, что в южных морях есть остров с таким названием, а жители острова до сих пор сохраняют некоторые замечательные первобытные обычаи. Недавно он прочитал о них в этнологическом труде и настолько загорелся прочитанным, что решил воспользоваться этими сведениями для собственных нужд. Далее он вспомнил, что на острове Пели разворачивалось действие романа, который он не так давно читал с интересом и удовольствием; это роман “Счастливейшее время Ван Зантена” Лауридса Бруна[36]. Мысли, которые почти беспрестанно занимали его в тот день, вращались вокруг письма, полученного утром от дамы, которую он сильно любил. Это письмо внушало опасения по поводу заранее назначенной встречи. Вдоволь настрадавшись от дурного настроения, он вечером отправился на светское собрание с твердым намерением избавиться от назойливых раздумий, тем паче что этому собранию он сам придавал чрезвычайно большое значение. Понятно, что на эту решимость могло серьезно повлиять слово Pegli, столь созвучное названию острова Пели, а сам остров, образ которого подкреплялся личным и этнологическим интересом, воплощал для этого юноши не только “счастливейшее время Ван Зантена”, но и его собственное “наилучшее время”; следовательно, в образе острова сошлись страхи и тревоги, которыми юноша терзался день напролет. Показательно, что это простое объяснение сделалось очевидным лишь после того, как второе письмо от подруги превратило сомнения в счастливую уверенность в скорой встрече».
Этот пример может напомнить приведенный выше географический казус с забыванием названия города Нерви. Получается, что пара слов, сходных по звучанию, способна обеспечивать тот же результат, что и одно слово с двумя значениями.
о) Когда в 1915 г. разразилась война с Италией[37], я из наблюдения за собой сделал вывод, что целый ряд итальянских географических названий, которые в обычное время сами приходили на ум, внезапно исчез из моей памяти. Как и многие другие немцы, я завел привычку проводить часть отпуска на итальянской почве, так что не приходилось сомневаться: данное массовое забывание имен отражало понятную враждебность к Италии взамен былой привязанности. В дополнение же к этой прямой мотивировке обнаружилась и косвенная амнезия, которую можно было приписать влиянию тех же событий. Я проявлял склонность забывать другие, неитальянские названия, а когда занялся изучением этого факта, то выяснил, что эти имена каким-то образом связаны – посредством отдаленного сходства по созвучию – с названиями вражеских населенных пунктов. Так, я долго мучился, пытаясь вспомнить название моравского городка Бизенц. Когда наконец вспомнил, то сразу же понял, что в забывании следует винить дворец Бизенци в Орвието: там располагается отель Belle Art, где я останавливался, бывая в Орвието. Вообще самые ценные воспоминания, естественно, сильнее всего зависят от эмоционального отношения человека.
Некоторые примеры также могут помочь нам оценить разнообразие целей, достигаемых посредством забывания имен.
п) Сообщение А. Й. Шторфера[38] (1914): «Как-то утром дама, проживавшая в Базеле, получила известие, что подруга ее юности Зельма X. из Берлина, справлявшая медовый месяц, всего на денек заехала в Базель. Наша дама поспешила в отель, где остановилась подруга. После встречи женщины договорились снова встретиться после обеда и провести время вместе вплоть до отъезда берлинской гостьи.
Но днем дама из Базеля забыла о назначенной встрече. Уж не знаю, в чем была конкретная причина такой забывчивости, но в данной ситуации (встреча со школьной подругой, которая только что вышла замуж) возможны различные типичные констелляции, способные помешать повторной встрече. Дополнительный интерес вызывают и привходящие обстоятельства, своего рода бессознательное оправдание забывчивости. В ту пору, когда базельской даме надлежало снова встретиться с подругой из Берлина, она очутилась совсем в другой компании, и разговор зашел о недавней свадьбе венской оперной певицы Курц[39]; наша дама позволила себе высказаться критически по поводу этого брака, а когда захотела назвать певицу по имени, то обнаружила, к великому своему смущению, что не может вспомнить ее имени. (Как известно, в обществе принято упоминать имя вместе с фамилией, особенно когда фамилия односложная.) Базельская дама смутилась тем сильнее, поскольку часто бывала на выступлениях Курц и хорошо знала, как ту зовут. Впрочем, эта ошибка памяти осталась незамеченной, и разговор пошел в другом направлении.
Вечером того же дня наша дама попала в многолюдную компанию, причем среди гостей были и те люди, с которыми она виделась днем. По стечению обстоятельств беседа вновь зашла о свадьбе венской певицы, и наша дама ничуть не затруднилась произнести: “Зельма Курц”. В следующий миг она воскликнула: “О господи! Я совсем забыла, что сегодня днем должна была встретиться с моей подругой Зельмой!” Взгляд на часы показал, что ее подруга уже наверняка уехала из города».
Полагаю, мы пока не в состоянии оценить все особенности этого прекрасного примера. Далее приводится более простой случай, пусть там забывается не имя собственное, а иностранное слово, и забвение вызвано очевидным мотивом, обусловленным ситуацией. (Уже ясно, что мы сталкиваемся с одними и теми же процессами, будь то в историях с именами собственными, фамилиями, иностранными словами или цепочками слов.) Некий молодой человек забыл английское слово gold, по значению сходное с немецким Geld (золото), подыскивая для себя возможность совершить желаемое действие.
р) Сообщение доктора Ганса Сакса: «Молодой человек познакомился в пансионе с английской дамой, которая ему приглянулась. В первый же вечер их знакомства он завел с нею беседу на ее родном языке, которым довольно хорошо владел, и в ходе беседы вздумал упомянуть по-английски слово gold. Увы, несмотря на все усилия, слово попросту не шло на язык, зато вспоминались французское or, латинское aurum и греческое chrysos, и приходилось изрядно постараться, чтобы отвергнуть эти заменители, причем юноша твердо знал, что все эти слова не родственны друг другу. В конце концов он нашел единственный способ объясниться – дотронулся до золотого кольца на руке дамы, а далее сильно сконфузился, узнав от собеседницы, что позабытое им слово очень похоже по написанию и звучанию на немецкое Geld. Важное значение прикосновения, которое состоялось благодаря забывчивости, заключалось не только в неоспоримом удовлетворении от касания (тут немало других уловок, к которым, как правило, охотно прибегают влюбленные). Гораздо важнее тот факт, что прикосновение помогло прояснить перспективы ухаживания. Бессознательное дамы угадало эротический подтекст забвения под маской невинной ошибки памяти, тем паче что ее бессознательное симпатизировало юноше, с которым она разговаривала. Способ, каким она отреагировала на прикосновение и каким приняла мотивировку действий собеседника, показал, что она, пусть неосознанно, готова предпринять шаги для достижения взаимопонимания и продолжить едва начавшийся флирт».
с) Сообщение Й. Штерке[40] (1916). Вот еще одно любопытное наблюдение по поводу забывания и последующего восстановления в памяти имени собственного. Этот случай выделяется среди прочих тем, что забывание связано с неправильным цитированием стихотворного отрывка, как в истории с «Коринфской невестой».
«Господин З., старый юрист и филолог, рассказывал в одной компании, как в студенческие годы водил знакомство с неким откровенно глупым студентом, над которым все вокруг потешались. При этом он не смог вспомнить имя этого студента, разве что утверждал, что то начиналось с буквы W (правда, чуть позже сам отказался от этой мысли). По его словам, глупый студент со временем сделался виноторговцем. Господин З. поведал очередную байку о глупости этого студента и снова подивился тому, что никак не может вспомнить имя. “Он был таким ослом, что я до сих пор не понимаю, как мне удалось втемяшить ему в голову латынь”. Мгновение спустя он вспомнил, что фамилия студента оканчивалась на “-ман”. Тут его спросили, помнит ли он другие фамилии с таким окончанием, и он назвал фамилию Эрдман. “Кто это? – Еще один студент времен моей молодости”. Дочь господина З. возразила, что ей знаком профессор Эрдман. После расспросов выяснилось, что этот профессор Эрдман, редактор научного журнала, недавно отказался принять статью З., с которой частично не соглашался; З. сильно расстроился, поскольку хотел опубликовать именно статью, а не заметку. (Позже я узнал, что много лет назад З. всерьез рассчитывал стать профессором той же кафедры, на которой сейчас читает лекции профессор Эрдман. Это, следовательно, могла быть дополнительная причина для недовольства и огорчения.)
Тут ему внезапно вспомнилось имя глупого студента: “Линдеман!” Поскольку он уже припомнил окончание “-ман”, долго оставалась вытесненной первая часть фамилии – “Линде” (букв. липа). Когда З. спросили, какие ассоциации вызывает у него слово “Линде”, он ответил, что никаких. Я стал настаивать, что этого не может быть, и З., уставясь в потолок, махнул рукой: “Липа – красивое дерево”. Больше ему добавить было нечего. Остальные присутствующие продолжали заниматься своими делами, но вдруг З. мечтательным голосом продекламировал следующий отрывок:
Я торжествующе вскричал: “Вот наш Эрдман (землянин. –
Я уточнил, из какого стихотворения этот отрывок. Господин З. сказал, что это стихотворение Гете, которое, по его мнению, начиналось так:
(Букв. «Да будет человек благородным, заботливым и добрым». –
Далее же в тексте были следующие строки:
(Букв. «А если вознесется ввысь, ветры станут с ним играть». –
На другой день я просмотрел это стихотворение Гете, и оказалось, что этот случай еще интереснее и сложнее, чем виделось поначалу.
Первые строки, которые процитировал З., на самом деле гласили:
Выражение “Gefügige Knochen” (гибкие кости. –
Далее строфа гласила:
Во всем стихотворении нет ни единого упоминания о липе. Превращение “дуба” в “липу” состоялось в бессознательном З. и преследовало единственную цель – сделать возможной игру слов “земля – липа – лоза”.
Это стихотворение называется “Границы человечества”, и в нем ничтожность рода людского сопоставляется со всемогуществом богов. Начальные, по З., строки, а именно:
Edel sei der Mensch
Hilfreich und gut![42] —
относятся к другому стихотворению, в книге оно располагалось несколькими страницами позже. Это стихотворение “Божественное”, и в нем также содержатся размышления о богах и людях. Дальнейшего развития эта история не получила, могу в лучшем случае предположить, что мысли о жизни и смерти, о временном и вечном, о собственной бренной жизни и о неизбежной кончине также сыграли свою роль в этом забавном происшествии».
Как явствует из приведенных примеров, в некоторых случаях приходится использовать все ухищрения психоаналитического метода для объяснения забывания имен. Любой, кто хочет больше узнать об этом, должен обратиться к статье Эрнеста Джонса[43] (1911 г.).
т) Ференци отмечает, что забывание имен также может проявляться в качестве симптома истерии. Тогда оно обнажит действие совершенно иного психического механизма, и суть этого различия ясна из следующего наблюдения:
«В настоящее время я лечу пациентку, старую деву преклонного возраста, в памяти которой не всплывают даже лучше всего знакомые и самые известные имена собственные, хотя в остальном память ее не подводит. В ходе анализа выяснилось, что этот симптом служит для нее как бы залогом и подтверждением собственного происхождения. Нарочитое невежество на самом деле призвано бросить упрек ее родителям, которые не дали ей никакого высшего образования. Мучительная одержимость этой дамы чистотой (“психоз домохозяйки”) также частично проистекает из того же источника. Она словно хочет сказать: “Вы превратили меня в служанку”».
Я мог бы и далее множить примеры забывания имен и продолжать их разбор, если бы мне не пришлось для этого уже теперь изложить едва ли не все те общие соображения, которые относятся к последующим темам (чего хотелось бы избежать). Позволю себе поэтому в нескольких положениях подвести итоги выводам, вытекающим из сообщенных выше фактов.
Механизм забывания имен (точнее, ускользания из памяти, временного забвения) состоит во вмешательстве в предполагаемое воспроизведение имени со стороны чужой и в текущее мгновение неосознаваемой цепочки мыслей. Между именем, которое терпит таким образом урон, и комплексом, создающим эту помеху, либо с самого начала существует некая связь, либо зачастую эта связь устанавливается путем искусственных на вид сочетаний при помощи поверхностных (внешних) ассоциаций.
Среди расстраивающих комплексов наибольшую силу обнаруживают комплексы «самоотношения» (восприятия себя – личного, семейного, профессионального).
Имя, наделяемое несколькими значениями, принадлежит в силу этого к нескольким кругам мыслей (комплексам), а потому нередко, будучи связанным с одной цепочкой мыслей, подвергается расстройству в силу принадлежности к другому, более сильному комплексу.
Среди мотивов подобного бессознательного вмешательства явственно проступает намерение избежать неприятных воспоминаний.
В целом можно различить два основных вида забывания имен: когда данное имя само затрагивает что-либо неприятное и когда оно связывается с другим, способным оказать подобное воздействие. Так что ошибки в воспроизведении имен могут обусловливаться либо самими именами, либо их ассоциациями, близкими и отдаленными.
Из этих общих рассуждений ясно, почему временное забывание имен встречается чаще всего из случаев нарушения функционирования психики.
у) Укажу здесь, что мы выделили далеко не все особенности этого явления. Необходимо прояснить кое-что еще. Забывание имен в высшей степени заразительно. В разговоре между двумя людьми иной раз достаточно одному сказать, что он забыл какое-то имя, чтобы это же имя позабыл и второй собеседник. В подобных случаях, когда имя забывается под индуцирующим, если угодно, влиянием, оно легко восстанавливается. Такое «коллективное» забывание есть, строго говоря, явление групповой психологии, и до сих пор оно не подвергалось психоаналитическому изучению. В одном-единственном (и крайне показательном) эпизоде Т. Рейк[44] (1920) сумел предложить вполне удовлетворительное объяснение.
«На встрече небольшого кружка университетской публики присутствовали две студентки, изучавшие философию, и возник спор сразу по нескольким вопросам в области изучения религии и истории цивилизации с точки зрения влияния христианства. Одна из студенток, принимавшая участие в споре, припомнила, что в английском романе, прочитанном ею недавно, прелюбопытно описывались разнообразные религиозные движения минувшей эпохи. Она прибавила, что в этом романе излагалась вся земная жизнь Христа, от рождения до смерти, но вот название романа выскользнуло у нее из памяти. (Причем она ясно видела мысленным взором обложку книги и буквы названия на титульном листе.) Трое присутствующих мужчин единодушно сказали, что читали этот роман, однако, как ни странно, никто из них тоже не смог вспомнить название».
Юная дама единственная согласилась подвергнуться анализу, чтобы выяснить причину забывания названия. Вообще речь шла о романе «Бен Гур» Льюиса Уоллеса. В качестве ассоциаций и подставных названий она приводила следующие: Esse homo, Homo sum, Quo vadis?[45] Сама студентка предположила, что забыла название романа, поскольку там встречались слова, которые приличным девушкам не положено употреблять, особенно в компании молодых людей[46]. В свете крайне любопытного анализа это объяснение приобретает исключительную значимость. В уже обозначенном контексте слово homo (человек, мужчина) явно обладает не слишком пристойным значением. Рейк делает следующий вывод: «Студентка воспринимала это слово так, будто, произнеся название романа в присутствии молодых людей, она тем самым призналась бы в желаниях, противных ее натуре и совершенно неподобающих. Если коротко, она подсознательно отождествляла слова “Бен Гур” с домогательствами[47], а забывание этого названия проистекало из внутреннего сопротивления бессознательным искушениям. У нас есть все основания полагать, что схожие подсознательные процессы воздействовали и на присутствовавших молодых людей. Их бессознательное улавливало истинную причину забывания со стороны девушки и, так сказать, верно ее истолковывало. Мужское забывание отражает вдобавок уважение к такому поведению… Словом, эта девушка своим провалом в памяти как бы выразила ровно то, о чем мужчины догадывались подсознательно».
Наблюдаются также случаи продолжительного забывания, когда из памяти ускользают целые цепочки имен. Чтобы найти забытое имя, человек перебирает другие, состоящие в тесной связи с искомым, и нередко эти прочие имена, к которым обращаются как к вехам на пути, тоже теряются. Забывание перескакивает таким образом с одного имени на другое, как бы для того, чтобы доказать наличие труднопреодолимого препятствия.
Глава IV
Воспоминания детства и прикрывающие воспоминания
В другой статье, опубликованной в «Ежемесячнике психиатрии и неврологии» за 1899 г., я имел возможность проследить неожиданную склонность наших воспоминаний к тенденциозности и избирательности. Я исходил из того поразительного факта, что в самых ранних воспоминаниях детства обыкновенно сохраняются мелкие, второстепенные подробности, тогда как важные, богатые аффектами впечатления того времени не оставляют (очень часто, но не всегда, разумеется!) в памяти взрослых никакого следа. Известно, что память производит выбор среди тех впечатлений, которые в нее поступают, и потому следовало бы предположить, что этот выбор в детском возрасте происходит по совершенно иным принципам, нежели в пору интеллектуальной зрелости. Однако тщательное исследование показывает, что такое допущение будет излишним. Второстепенные воспоминания детства обязаны своим запечатлением смещению значимости: это замещения, подставляемые при воспроизводстве вместо других, по-настоящему значимых впечатлений, воспоминания о которых можно развить посредством психического анализа, но которые не могут быть воспроизведены непосредственно из-за сопротивления сознания. Второстепенные подробности сохраняются не благодаря собственному содержанию, а в силу ассоциативной связи этого содержания с другими, вытесненными подробностями, так что их можно с полным основанием характеризовать как прикрывающие (заслоняющие) воспоминания.
В указанной статье я лишь наметил, но отнюдь не исчерпал всего разнообразия отношений и значений этих прикрывающих воспоминаний. В одном подробно проанализированном примере я показал и подчеркнул обыкновенный характер временных отношений между прикрывающим воспоминанием и прикрытым содержанием. В том примере содержание прикрывающего воспоминания относилось к самому раннему детству, в то время как те умственные переживания, которые данное воспоминание заслоняло в памяти и которые остались почти всецело неосознанными, имели место в более позднее время[48]. Я назвал этот вид смещения возвратным (ретроактивным). Быть может, даже чаще наблюдается обратное отношение, когда в памяти закрепляется в качестве прикрытия какое-либо безличное впечатление недавнего времени, причем только по причине связи с каким-то прежним переживанием, не способным из-за противодействия сознания к непосредственному воспроизводству. Такие прикрывающие воспоминания могут считаться предваряющими и как бы смещаться вперед. Здесь то существенное, что занимает память, оказывается впереди прикрывающего воспоминания. Наконец возможен и действительно встречается третий случай, когда прикрывающее воспоминание связано с прикрытым впечатлением не только по содержанию, но и в силу смежности по времени, – это будут воспоминания примыкающие, или протяженные.
Как велика та часть нашего запаса воспоминаний, которая относится к категории прикрывающих воспоминаний, и какую роль они играют во всякого рода невротических умственных процессах – это вопросы, в рассмотрение которых я не вдавался в давней статье и не намерен вдаваться и здесь. Для меня важнее подчеркнуть, что забывание собственных имен с ошибочными припоминаниями во многом сходно с образованием прикрывающих воспоминаний.
На первый взгляд, различия между этими двумя группами явлений бросаются в глаза несравнимо больше, нежели сходства. Первая группа охватывает имена собственные, вторая же включает в себя впечатления о пережитом в действительности или мысленно; в первом случае память явно отказывается служить, а во втором производит работу, которая кажется нам странной; в первом случае налицо сиюминутное расстройство (ведь забытое имя вполне могло воспроизводиться нами до того сотни раз правильно и завтра будет воспроизводиться вновь), а во втором – длительное, беспрерывное состояние, поскольку безличные воспоминания детства, по-видимому, способны сохраняться на протяжении долгих лет жизни. Загадки, стоящие перед нами в обоих случаях, тоже выглядят совершенно различными. В первом случае нашу научную любознательность возбуждает забывание, а во втором – сохранение в памяти. Более глубокое исследование показывает при этом, что, вопреки различиям в психическом материале и длительности явлений, сходства между группами все же преобладают. В обоих случаях мы имеем дело с ошибками припоминания; воспроизводится вовсе не то, что должно быть воспроизведено, а нечто иное, замещающее. В случае забывания имен налицо действие памяти в форме подставных имен. А прикрывающие воспоминания опираются на забывание других, более существенных впечатлений. В обоих случаях некоторое интеллектуальное ощущение предоставляет сведения о вмешательстве некоего стороннего фактора, разве что в каждом случае этот фактор имеет свою форму. При забывании имен мы знаем, что подставные имена суть обманки; при прикрывающих воспоминаниях мы удивляемся тому, что они вообще у нас сохранились. Если затем психологический анализ показывает, что в обоих случаях замещающие образования сложились одинаковым образом, через смещение каких-либо поверхностных ассоциаций, то именно различия в материале, в длительности и в средоточении обеих групп заставляют нас предполагать, будто мы нашли нечто существенно важное, имеющее принципиальное значение. Это общее положение гласило бы, что ошибки и помехи воспроизводства указывают – гораздо чаще, чем принято думать, – на вмешательство тенденциозного фактора, то есть на подсознательную склонность отдавать одним воспоминаниям предпочтение перед другими.
Вопрос о воспоминаниях детства представляется мне настолько важным и интересным, что я хотел бы посвятить ему несколько замечаний, которые поведут нас за пределы сказанного выше.
Как глубоко в детство простираются наши воспоминания? Мне известно несколько работ по этой теме, в частности, труды супругов Анри (1897) и Потвина (1901)[49]. Эти работы доказывают наличие значительных индивидуальных различий между субъектами. Некоторые из тех, кто подвергался наблюдениям, относят свои первые воспоминания к шестому месяцу жизни, а другие ничего не помнят из своей жизни до конца шестого и даже восьмого года. С чем же связаны эти различия в воспоминаниях детства и какое значение они имеют? Очевидно, что для решения этого вопроса недостаточно собрать соответствующий материал при собеседовании; необходима его обработка, причем с участием тех, от кого эти сведения исходят.
Мне представляется, что мы слишком равнодушно относимся к фактам младенческой амнезии – к утрате воспоминаний о первых годах нашей жизни; тем самым мы проходим мимо своеобразной загадки. Мы забываем о том, сколь высокого уровня интеллектуального развития достигает ребенок уже на четвертом году жизни, на какие тонкие эмоциональные реакции он способен. Нас должно поражать, как мало из этих душевных событий сохраняется обычно в памяти в позднейшие годы; тем более что мы имеем все основания предполагать, что эти забытые переживания детства отнюдь не ускользнули бесследно, – нет, они оказывают на человека влияние, которое он ощущает весь остаток жизни. Тем не менее, несмотря на свое несравненное влияние, эти переживания забываются! Это свидетельствует о наличии крайне своеобразных условий припоминания (в смысле сознательного воспроизведения), до сих пор не привлекавших внимания ученых. Совсем не исключено, что именно забывание детских переживаний снабдит нас ключом к пониманию тех амнезий, которые, как показывают новейшие исследования, лежат в основе образования всех невротических симптомов.
Среди сохранившихся воспоминаний детства некоторые видятся нам вполне понятными, другие же кажутся непонятными или неразборчивыми. Нетрудно исправить некоторые ошибки по отношению к этим обоим видам воспоминаний. Подвергнув уцелевшие воспоминания какого-либо человека аналитической проверке, мы без труда установим, что поручиться за их правильность и точность невозможно. Отдельные воспоминания искажаются, страдают неполнотой, сдвигаются по времени и месту. Сообщения субъектов опроса о том, например, что их первые воспоминания относятся, скажем, ко второму году жизни, явно недостоверны. Вдобавок быстро выявляются мотивы, которые объясняют нам искажение и смещение пережитого и которые, вместе с тем, дают понять, что причиной этих ошибок выступает не просто слабина памяти. Могучие силы позднейшей жизни воздействуют на способность припоминать переживания детства; быть может, это те же силы, благодаря которым мы вообще отчуждаемся от понимания своих детских лет.
Процесс припоминания у взрослых опирается, как известно, на разнообразие психического материала. Одни люди вспоминают в форме зрительных образов, то есть их воспоминания носят зрительный характер; другие способны воспроизводить в памяти самые скудные очертания пережитого. Следуя предложению Шарко, таких людей называют аудиалами (auditifs) и кинестетиками (moteurs)[50] – в противоположность упомянутым выше визуалам (visuels). В сновидениях эти различия исчезают – сны снятся всем преимущественно в виде зрительных образов. Но то же самое происходит и по отношению к воспоминаниям детства: они носят пластический зрительный характер даже у тех людей, чьи позднейшие воспоминания лишены зрительного элемента. Зрительное воспоминание сохраняет, таким образом, тип воспоминания младенческого. У меня лично единственные зрительные воспоминания – это воспоминания самого раннего детства, пластически выпуклые сцены, сравнимые лишь с театральными зрелищами. В этих сценах из детских лет, верны ли они или искажены, человек обычно видит себя ребенком, в детском облике и платье. Это обстоятельство может изумлять, ведь взрослые люди со зрительной памятью не видят самих себя в воспоминаниях о позднейших событиях[51]. Кроме того, сказанное противоречит мнению, что ребенок, переживая что-либо, сосредоточивает внимание на себе и не направляет его исключительно на внешние впечатления. Поэтому самые различные соображения заставляют нас предполагать, что так называемые ранние детские воспоминания суть не подлинный след давнишних впечатлений, а его позднейшая обработка, результат воздействия многообразных психических сил более позднего времени. Детские воспоминания в общем случае являются прикрывающими воспоминаниями – и тем самым выступают замечательной аналогией с воспоминаниями о детстве народов, закрепленными в сказаниях и мифах.
Всякий, кто подвергал изучению подопытных по методу психического анализа, накапливает по итогам этой работы обильный запас случаев прикрывающих воспоминаний. Однако обнародование этих примеров в высшей степени затрудняется указанным выше характером отношений, существующих между воспоминаниями детства и позднейшей жизнью. Чтобы уяснить значение того или иного воспоминания детства в качестве прикрывающего воспоминания, нередко требуется изобразить всю позднейшую жизнь человека. Лишь иногда бывает возможным, как в следующем отличном примере, выделить из общей связи явлений отдельное прикрывающее воспоминание.
Мужчина 24 лет сохранил следующий мысленный образ из пятого года своей жизни. Он сидит в саду летнего дома на стульчике рядом с теткой, которая старается научить его распознавать буквы. Он затрудняется уловить различие между m и n и просит тетку объяснить, чем отличаются эти буквы. Тетка обращает его внимание на то, что у буквы m на одну «палочку» больше, чем у n, что у нее есть третья черточка. Нет как будто ни малейших оснований усомниться в достоверности этого детского воспоминания; но свое значение оно приобрело лишь впоследствии, когда обнаружилось, что оно символически выражает общую любознательность мальчика. В ту пору ему хотелось установить разницу между буквами m и n, а впоследствии он предпринимал попытки выяснить, в чем отличие мальчиков от девочек. Наверно, он охотно согласился бы, чтобы учительницей и здесь оказалась именно тетушка. Еще он узнал, что сходство между случаями действительно имеется, что у мальчиков тоже на одну «часть» больше, чем у девочек. К тому времени, когда он это узнал, у него и пробудилось воспоминание о соответствующем детском вопросе.
Вот другой пример, уже из более позднего детства. Мужчина, серьезно обделенный в своей эротической жизни и переваливший ныне за сорокалетний возраст, был старшим из девяти детей в своей семье. Ко времени, когда родились самые младшие, ему было пятнадцать, однако он уверяет – и твердо стоит на своем, – что ни разу не замечал у матери признаков беременности. В ответ на мой скепсис он погрузился в воспоминания, и вдруг ему предстала картина: в возрасте одиннадцати или двенадцати лет он увидел, как мать торопливо расстегивает юбку перед зеркалом. Далее он добавил, уже сам, без моего побуждения, что она вошла в дом с улицы и явно испытала приступ боли, означавший начало схваток. Расстегивание юбки было прикрывающим воспоминанием этого человека. Далее мы еще не раз столкнемся с примерами такого рода словесных мостков между событиями.
Теперь я хотел бы показать, какой смысл благодаря анализу может получить детское воспоминание, до того не имевшее, казалось бы, никакого значения. Когда я на сорок третьем году жизни начал уделять внимание остаткам воспоминаний моего детства, мне вспомнилась сцена, давно уже (казалось, что с самых ранних лет) проникавшая время от времени в сознание; на основании достаточных признаков я относил ее к исходу третьего года моей жизни. Мне виделось, что я стою перед шкафом (Kasten), чего-то требую и плачу, а мой сводный брат, старше меня на 20 лет, держит дверцу шкафа открытой. Затем вдруг входит моя мать, красивая и стройная, как бы возвращаясь с улицы. Эти слова описывают пластическую сцену, о которой я больше ничего не мог бы сказать при всем желании. Собирался ли мой брат открыть или закрыть шкаф (в первый раз я употребил слово «гардероб» – Schrank), почему я плакал и какое отношение ко всему имело появление матери – обо всем этом приходилось только гадать. Велик был соблазн посчитать, что старший брат чем-нибудь дразнил меня, а мать положила конец моим мучениям. Такие недоразумения в детских воспоминаниях отнюдь не редкость: человек что-то вспоминает, но не может сказать, что здесь главное, и не в состоянии понять, на каком элементе сцены нужно делать психическое ударение. Аналитический разбор вскрыл предо мной совершенно неожиданный смысл видения. Я скучал по матери и начал подозревать, что она заперта в том шкафу, а потому потребовал от брата, чтобы он открыл шкаф. Когда он это сделал, когда я убедился, что матери в шкафу нет, это вызвало у меня слезы. Сей миг закрепился в воспоминании, а сразу за ним случилось появление матери, унявшее мою тревогу (или тоску). Но почему ребенку вздумалось искать пропавшую мать в шкафу? Сны, которые снились мне в ту пору, смутно напоминали о няньке, о которой сохранились и другие воспоминания – например, как она настаивала, чтобы я отдавал ей мелкие деньги, которые получал в подарок; эта подробность может, в свою очередь, притязать на роль воспоминания, прикрывающего нечто позднейшее. Я решил облегчить себе задачу истолкования и расспросить мою мать, уже изрядно постаревшую, насчет этой няньки. Я узнал многое, в том числе что эта сметливая, но нечистая на руку особа совершила у нас в доме большие покражи, пока мать рожала, и по обвинению, выдвинутому моим братом, была предана суду. Это указание прояснило детскую сцену и позволило в ней разобраться. Внезапное исчезновение няньки не оставило меня равнодушным; я обратился к брату с вопросом о том, где она, заметив, должно быть, что в ее исчезновении он сыграл какую-то роль. А он ответил мне уклончиво, забавляясь, как было у него в обыкновении: «Ее заперли» (eingekastelt). Ответ я понял по-детски буквально («зашкафили». –
Глава V
Обмолвки
Обычный материал нашей разговорной речи на родном языке представляется огражденным от забывания, однако он довольно часто подвергается другому расстройству, известному под названием обмолвок. Это явление, наблюдаемое у здорового человека, производит впечатление подготовительной ступени для так называемой парафазии, наступающей уже при патологических условиях.
В данном случае я располагаю исключительной возможностью пользоваться более ранней работой (и воздать ей должное): в 1895 г. филолог Мерингер и психиатр К. Майер опубликовали работу под названием «Обмолвки и ошибки в чтении». Точка их зрения сильно отличается от моей собственной. Ибо один из авторов, от имени которого ведется изложение, берется за исследование как языковед, желая найти правила, по которым совершаются обмолвки. Он рассчитывал на основании этих правил утвердить существование «некоего духовного механизма… в котором звуки одного слова, одного предложения и даже отдельные слова связаны и сплетены между собой совершенно особенным образом».
Примеры обмолвок, собранные авторами, объединяются в сугубо описательные категории. Так, мы имеем транспозиции (например, Milo von Venus вместо Venus von Milo – Венеры Милосской); предвосхищения, или антиципации (es warmirauf der Schwest – «меня согревает сестра» вместо auf der Brust so schwer – «тяжело на сердце»); отзвуки, или постпозиции (Ich fordere Sie auf, auf das Wohl unseres Chefs aufzustoßen – «Призываю выпить за здоровье начальника», где aufzustoßen употребляется вместо anzus-toßen – «икать» вместо «выпить за»); контаминации (Er setzt sich auf den Hinterkopf, составленное из Er setzt sich einen Kopf auf и Er stellt sich auf die Hinterbeine – «Он стоит на спине головы», составленное из «Он упрямый» и «Он твердо стоит на ногах»); подстановки (Ich gebe die Präparate in den Briefkasten – «Я положил лекарства в почтовый ящик» вместо Brütkasten – «ящик для бумаг»). К этим главным категориям добавляются также другие, менее существенные или менее важные для наших целей. Для такой схемы безразлично, подвергаются ли перестановке, искажению, слиянию или тому подобным изменениям отдельные звуки, слоги или целые слова задуманной фразы.
Для объяснения наблюдавшихся обмолвок Мерингер вводит понятие различия в психической валентности произносимых звуков. Когда мы иннервируем[53] первый звук слова или первое слово фразы, процесс возбуждения обращается уже к следующим звукам и следующим словам, а поскольку эти иннервации совпадают по времени, они могут взаимно влиять и видоизменять одна другую. Возбуждение психически более насыщенного звука предваряет прочие – или, напротив, происходит позже и расстраивает таким образом процесс более слабой валентности. Вопрос сводится лишь к тому, чтобы установить, какие именно звуки являются в том или ином слове наиболее валентными. Мерингер говорит по этому поводу: «Желая узнать, какой из звуков, составляющих слово, обладает наибольшей насыщенностью, достаточно пронаблюдать за собой при отыскивании какого-либо забытого слова, например имени. То, что воскресло в памяти прежде всего, обладало наибольшей насыщенностью – во всяком случае, до забывания… Значит, наибольшая валентность свойственна начальному звуку корневого слога, начальному звуку слова и тем гласным, на которые падает ударение».
Не могу воздержаться здесь от возражения. Независимо от того, принадлежит начальный звук слова к наиболее насыщенным элементам или нет, ни в коем случае нельзя утверждать, что при забывании слов он восстанавливается в сознании первым. Указанное выше правило посему выглядит неприменимым. Когда наблюдаешь самого себя за поисками позабытого имени, довольно часто случается выразить уверенность, что это имя начинается с такой-то буквы. Уверенность эта оказывается ошибочной ничуть не реже, чем обоснованной. Я решился бы даже утверждать, что в большинстве случаев буква указывается неправильно. В нашем примере с Синьорелли в подставных именах исчезли и начальный звук, и существенные слоги; в имени Боттичелли в память вернулась как раз менее существенная часть – elli.
Как мало зависят подставные имена от начальных звуков исчезнувших имен, может показать хотя бы следующий пример.
Как-то раз я тщетно старался вспомнить название той маленькой страны, столицей которой является Монте-Карло. Подставные имена гласили: Пьемонт, Албания, Монтевидео, Колико. Албанию в моем уме быстро сменила Черногория (Монтенегро), а затем мне пришло в голову, что сочетание «-монт» имеется во всех подставных именах, кроме последнего. Так что было довольно легко, начав с имени князя Альбера[54], отыскать забытое имя – Монако. Что касается «Колико», это слово приблизительно воспроизводит последовательность слогов и ритм забытого слова.
Если допустить, что психический механизм, подобный тому, какой мы показали в случаях забывания имен, играет роль и в случаях обмолвок, это допущение позволит прийти к более глубокому пониманию последнего явления. Расстройство речи, которое проявляется в форме обмолвок, может вызываться прежде всего влиянием другой составной части той же речи: предвосхищающим звуком или отзвуком уже сказанного, а то и иной формулировкой в пределах той же фразы или той же мысли, которую собираешься высказать. Сюда относятся все примеры, заимствованные у Мерингера и Майера. Но расстройство может быть другого рода, сходным с тем процессом, какой наблюдается в случае с именем Синьорелли: оно может обусловливаться влияниями, внешними слову, словосочетанию или предложению, восходить к элементам, которые высказывать не предполагалось и о возбуждении которых узнаешь только по вызванному ими расстройству. Одновременность возбуждения и есть то общее, что объединяет оба вида обмолвок. Различие состоит в источнике возбуждения – находится он внутри либо вне данного предложения или словосочетания. На первый взгляд, различие представляется не столь важным, каким оно оказывается далее, с точки зрения некоторых выводов из симптоматологии данного явления. Но совершенно ясно, что лишь в первом случае имеется надежда на выводы о существовании механизма, связывающего отдельные звуки и слова так, что они взаимно влияют на способ произношения; то есть на выводы, на которые и рассчитывал при изучении обмолвок ученый-языковед. В случаях расстройства, вызванного влияниями извне фразы или словосочетания, необходимо для начала найти расстраивающие элементы, а затем встанет вопрос о том, способен ли механизм этого расстройства также выявить предполагаемые законы образования речи.
Не стану заявлять, будто Мерингер и Майер просмотрели возможность расстройства речи под воздействием «сложных психических влияний», элементами вне данного слова, предложения или словосочетания. Они не могли не заметить, что теория различной психической валентности звуков может, строго говоря, удовлетворительно объяснить лишь случаи нарушения отдельных звуков, будь то предвосхищения или отзвуки. Там же, где расстройство нельзя свести к отдельным звукам, где оно охватывает целые слова, как это бывает при подстановках и контаминациях, авторы без колебаний ищут причину обмолвок вне задуманного словосочетания – и подтверждают свои выводы прекрасными примерами. Приведу следующие фрагменты.
«Р. рассказывает о том, что в глубине души считает Schweinerei (букв. “свинскими, отвратительными, недостойными поступками”). Впрочем, он старается выражаться вежливо и начинает так: “Факты между тем указывают на Vorschwein…”[55] Мы с Майером присутствовали при этом, и Р. подтвердил, что думал именно о свинстве. То обстоятельство, что слово, о котором он подумал, выдало себя и вдруг прорвалось в речи, вполне объясняется звуковым сходством обоих слов».
«При подстановках, как и при контаминациях, только, пожалуй, в гораздо большей степени, проявляют себя “летучие”, или “блуждающие” словесные образы. Даже будучи за порогом сознания, они находятся достаточно близко для того, чтобы оказывать влияние, – и с легкостью вводятся в употребление благодаря сходству с комплексом, подлежащим высказыванию; тогда они вызывают нарушение порядка слов или как бы врезаются в произносимые фразы. Такие словесные образы чаще всего, как уже отмечалось, представляют собой остатки недавно завершенных словесных процессов (их отзвуки)».
«Сходства могут также вызывать отклонения, когда другое, сходное по облику слово лежит близко к порогу сознания, но не предназначается к произнесению. Так бывает при подстановках. Надеюсь, что при проверке мои правила должны будут подтвердиться. Но для этого необходимо (если наблюдение производится над другим человеком) уяснить себе все то, о чем думал говорящий. Вот поучительный случай. Директор училища Л. сказал в нашем обществе: «Die Frau würde mir Furcht Einlagen» (букв. «Эта дама населяет в меня страх». –
«Другой случай. Я спросил Р. фон Ш., как обстоят дела со здоровьем у его больной лошади. Он ответил: «Ja, das draut… dauert vielleicht noch einen Monat» («Сдается мне, она протянет еще месяцок-другой». –
Вполне очевидно, что «блуждающие» словесные образы, лежащие за порогом сознания и не предназначенные к произношению, наряду с требованием осведомляться обо всем, что думал говорящий, относятся к тем факторам, которые близко соответствуют условиям наших анализов. Мы тоже ведем поиски бессознательного материала и движемся тем же путем – с той лишь разницей, что путь от мыслей в сознании опрашиваемого до выявления расстраивающегося элемента оказывается более долгим и пролегает через ряд комплексных ассоциаций.
Остановлюсь подробнее на другом любопытном обстоятельстве, о котором тоже свидетельствуют примеры Мерингера. По мнению самого автора, существует некое сходство какого-либо слова в задуманном предложении со словом, не предполагавшимся к произнесению; тем самым последнее получает возможность путем искажения, смешения, компромисса (контаминации) дойти до сознания субъекта.
…
В своей книге «Толкование сновидений» (1900) я показал, сколь важную роль играет процесс уплотнения в образовании так называемого явного содержания сна из латентных, скрытых мыслей. Какое-либо сходство между двумя элементами бессознательного материала, будь то вещественное или между словесными представлениями, служит поводом для создания третьего – смешанного или компромиссного – элемента, который в содержании сна выражает сразу оба предыдущих и который ввиду такого происхождения очень часто обладает противоречивыми признаками. Образование подстановок и контаминаций при обмолвках отражает начальную ступень той работы по уплотнению, которую мы наблюдаем во всей полноте при построении сна.
В небольшой статье «Как можно оговориться» (1900), обращенной к широкому кругу читателей, Мерингер отмечает особое практическое значение некоторых случаев обмолвок, а именно тех, при которых какое-либо слово заменяется противоположным ему по смыслу. «Полагаю, до сих пор памятно, как какое-то время назад председатель нижней палаты австрийского парламента открыл заседание словами: “Уважаемое собрание, я вижу, что кворум в наличии, и потому объявляю заседание закрытым”. Общий смех привлек его внимание к этой ошибке, и он поспешил исправиться. В данном случае объяснение, скорее всего, состоит в том, что председателю в глубине души хотелось уже закрыть заседание, от которого он не ожидал ничего хорошего; эта сторонняя мысль, как часто бывает, прорвалась в сознание, пусть частично, и в результате вместо открытия получилось закрытие – прямая противоположность тому, что предполагалось сказать. Впрочем, многочисленные наблюдения убедили меня в том, что противоположные по смыслу слова вообще нередко подставляются одно вместо другого: они тесно сплетены друг с другом в нашем языковом сознании, лежат в непосредственном соседстве и легко произносятся по ошибке».
Нельзя утверждать при этом, что во всех случаях, когда слова подменяются своими противоположностями, столь же легко, как и в примере с председателем парламента, выявить за обмолвкой некое противоречие в сознании говорящего, который на самом деле не одобряет высказываемую мысль. Аналогичный механизм мы обнаружили ранее, анализируя слово aliquis. Там внутреннее противодействие выразилось в забывании слова, а не в замене противоположным по смыслу. Справедливости ради укажем, что слово aliquis не обладает очевидной противоположностью, в отличии от слов «открывать» и «закрывать», а слово «открывать», в силу его общеупотребительности, и вовсе не может быть позабыто.
Если последние примеры Мерингера и Майера показывают, что расстройство речи может происходить как под влиянием антиципаторных звуков и слов той же фразы, предназначаемых к произнесению, так и под воздействием слов, которые находятся за пределами задуманной фразы и иным способом не обнаружили бы себя, то первым, о чем нужно задуматься, будет следующее обстоятельство: возможно ли строго отделить эти виды обмолвок и отличить случаи одного вида от случаев другого? Здесь уместно вспомнить о рассуждениях Вундта[56], который рассматривает среди прочего и обмолвки в своем всестороннем исследовании законов развития языка.
По мнению Вундта, во всех этих явлениях и других, им родственных, всегда имеются определенные психические влияния. «Прежде всего, на них благоприятствующим образом воздействует ничем не стесняемое течение звуковых и словесных ассоциаций, вызванных произносимыми звуками. В качестве отрицательного фактора сюда присоединяется отпадение или ослабление воздействий воли, стесняющей это течение, и внимания, также выступающего здесь в качестве волевой функции. Проявляется ли эта игра ассоциаций в том, что предвосхищается некий звук, или же репродуцируется уже произнесенный, или врезается какой-либо посторонний, но привычный, или в том, наконец, что на произносимые звуки оказывают свое действие совершенно иные слова, находящиеся с ними в ассоциативной связи, – все это обозначает лишь различие в направлении и, конечно, различие в размахе ассоциаций, но не в их общей природе. В ряде случаев затруднительно решить, к какой форме причислить данное расстройство и не лучше ли с большим основанием, следуя принципу наложения причин, считать его следствием совпадения нескольких мотивов».
Я считаю замечания Вундта вполне обоснованными и чрезвычайно поучительными. Возможно, стоит более решительно, чем это делает Вундт, подчеркивать тот факт, что благоприятствующий (беспрепятственное течение ассоциаций) и негативный (ослабление стесняющего внимания) факторы действуют всегда совместно, становясь тем самым лишь различными сторонами одного и того же процесса. С ослаблением стесняющего внимания (или, проще говоря, по причине этого ослабления) приходит в действие беспрепятственное течение ассоциаций.
Среди обмолвок, собранных мною, я почти не нахожу таких, где расстройство речи сводилось бы исключительно к тому, что Вундт называет «действием контакта звуков». Зато почти в каждом случае обнаруживается расстраивающее влияние чего-либо, находящегося вне пределов задуманной речи. Это «что-то» есть либо отдельная мысль, оставшаяся неосознанной, дающая о себе знать посредством обмолвки и способная дойти до сознания нередко лишь после тщательного анализа, – либо более общий психический мотив, направленный против всей речи в целом.
Поделиться книгой: