Стадный инстинкт в мирное время и на войне

Таким образом, волк – отец военной песни, и только народы волчьего типа пользуются военными песнями на полном серьезе. Моральный дух животных социализированного типа не зависит от агрессивной ярости. К таким ее проявлениям, как общий вой и военные песни, они не испытывают инстинктивного импульса и поэтому способны сохранять относительно объективный взгляд. А крики стаи, кажущиеся, таким образом, просто бесполезным автоматизмом, вполне естественно, выглядят как явно абсурдные.

Примеры поведения, иллюстрирующие эти глубокие различия, часто встречаются в историях тех, кто рассказывает о войне. Зафиксировано, что немецкие солдаты в окопах в пределах слышимости англичан, стремясь вывести последних из себя и привести в ужас, пели английскую версию своего нежно любимого «Гимна ненависти». После чего англичане, внимательно слушавшие и выучившие слова ужасного вызова, вогнали врагов в ступор, повторив гимн с той же энергией, с мастерством экспертов оценивая проклятия в адрес своей родины.

Вряд ли можно представить более значительную демонстрацию психологических различий этих двух социальных типов.

Особенности волчьего типа как нельзя лучше подходят к условиям агрессии и завоевания и легко обеспечивают для этих целей максимальную отдачу моральной силы. Пока такая нация активна и побеждает в войне, ее моральные ресурсы не могут иссякнуть и она будет способна на неограниченные самопожертвование, мужество и энергию. Однако если лишить ее возможности продолжать агрессию, прервать серию побед несколькими тяжелыми поражениями, нация неизбежно утратит двигатель морального духа. Конечным и единственным источником неиссякаемой моральной силы стадной единицы является совершенство общения между индивидами. Как мы видели, этот источник плохо развит в обществах агрессивного типа и сознательно игнорировался в Германии. Как только ей придется, если вообще придется, смириться с несколькими явными поражениями на поле боя, все пути для новой агрессии будут закрыты, Германия осознает, как сильно зависели ее моральные ресурсы от непрерывного успеха, и не сможет долго скрывать это осознание от мира.

То, что Германия всегда смутно осознавала природу своей силы – хотя, возможно, не природу своих потенциальных слабостей – видно по неизменной настойчивости в необходимости агрессии, в поддержании атаки любой ценой. Этому принципу она неуклонно следовала на протяжении всей войны. Примером служит целая серия ужасных выпадов против врагов. Стратегическое значение их, возможно, стало меньше по мере того, как возросла моральная необходимость в них. Франция, Фландрия, Россия и Балканы поочередно вынуждены были поставлять моральную пищу победе и нападению, без которой Германия вскорости оголодала бы. Есть качество, которое не может не ужаснуть воображение, в судьбе великой и замечательной нации, как бы сильно ее отчуждение от инстинктов человечества ни заморозило естественные потоки жалости. Истощенная своим страшным ударом по России, Германия должна с безумной усталостью обратиться к еще одному предприятию, где можно найти моральные потребности, которые русская кампания уже перестала удовлетворять. Именно к подобному механизму мы должны обратиться, чтобы проследить конечный источник морской и воздушной атак на Англию. Стратегически на эти действия, возможно, возлагалась какая-то надежда, а возможно, и нет; вполне вероятно, ожидалось, что они подорвут боевой дух Англии. Однако за ними, сознательно или нет, стояла моральная потребность сделать хоть что-то против Англии. На это указывают обстоятельства и периоды войны, в которые эти действия предпринимались. Поскольку кампании подводных лодок и цеппелинов не предполагали больших затрат или энергии, тот факт, что их ценность скорее моральная, чем военная, и связана с моральным духом их изобретателей, а не их жертв, представляет главным образом академический интерес, поскольку проливает дополнительный свет на природу силы и слабости Германии.

Отношение немцев к дисциплине достаточно поучительно, чтобы заслуживать здесь некоторого комментария. Когда Германию упрекали, что она довольствуется – по сравнению с другими народами – состоянием политического инфантилизма, ограничивая личную свободу своих граждан со всех сторон, а их политическую ответственность держа в самых узких пределах, ответ политических теоретиков содержал два различных и противоречивых тезиса. Говорилось, что немец, признавая ценность государственной организации и строгую дисциплину в качестве необходимого условия, сознательно отказывается от иллюзорных притязаний демократа на власть и подчиняется своего рода общественному договору, который, несомненно, выгоден в долгосрочной перспективе. Такое утверждение можно отвергнуть сразу, и не стоит уделять много внимания заблуждению столь почтенному и полностью несовместимому с опытом. А с другой стороны, говорилось, что врожденная тяга немцев к дисциплине доходит до гениальности. В смысле несколько менее лестном, чем предполагалось, это утверждение настолько же верно, насколько утверждение об общественном договоре ложно. Агрессивный тип общества привержен дисциплине в самых ее грубых формах. Социализированный тип, разумеется, способен подчиняться дисциплине – иначе не могло бы существовать государство, но в нем преобладает дисциплина не столь прямая, менее принудительная и более основанная на доброй воле.

Пожалуй, естественно, что сообщества, где принимаются и поощряются свирепость и жестокость, зависят от свирепости метода насаждения своей воли. У отары овец есть пастух, но у своры гончих есть хлысты. В человеческих обществах того же типа мы можем ожидать общего признания ценности дисциплины и терпимости к ее применению скорее из-за того, что она сурова, чем вопреки ей. Похоже, в этом состоит механизм того, что англичанину представляется тайной немецкого подчинения руководству и дисциплине. То, что крепкий солдат терпит удары хлыстом по лицу от офицера за мелкое нарушение – такое случается сплошь и рядом, свидетельствует о психическом состоянии обоих, непостижимом для нас. Гипотеза, которую я предлагаю, даст объяснение на основе сравнения со сходным феноменом: подчинение собаки хозяину, который хлещет ее в наказание. Пример собаки хорошо показывает, что для хищного социального животного твердое и даже жестокое принуждение к дисциплине не просто приемлемая, а вполне удовлетворительная процедура в психологическом смысле. Еще одна привычная жертва человеческой жестокости – лошадь – представляет интересное дополнение к данному утверждению, показывая, что для социального животного, стремящегося к защите, жестокое принуждение к дисциплине психологически неудовлетворительно. Напрашивается вывод: источник чудесной дисциплины солдат и огромного вклада в их изумительную храбрость – это агрессивная стадность немцев. У меня нет намерения проявить неуважение к этому замечательному качеству, а только желание проникнуть как можно глубже в его смысл, который заставляет указать, что приведенные теоретические рассуждения подтверждаются общепризнанной зависимостью немецкого солдата от своих офицеров и тем, как он снисходителен к нечеловеческой жестокости по отношению к любому, кто не является его хозяином силой внушения или силой оружия.

Пытаясь получить некоторое представление о немецком сознании и определить значение его идеалов, потребностей и импульсов в биологических терминах, я старался бороться с предвзятостью в ходе обсуждения народа, не только крайне враждебного, но и воодушевленного чуждым типом социальной привычки. Тем не менее, по-видимому, определенные общие выводы можно с пользой напомнить здесь вкратце как вполне разумные. Моя цель будет достигнута, если эти выводы достаточно последовательны, чтобы подтвердить точку зрения, немного отличную от общепринятой, и дающую некоторое практическое понимание фактов.

Для биологического психолога Германия представляет замечательный парадокс: во‑первых, она является государством, сознательно направленным к определенному ряду идеалов и амбиций и организованным для их достижения; во‑вторых, государством, в котором преобладает примитивный тип стадного инстинкта – агрессивный; этот тип демонстрирует самое близкое сходство в потребностях, идеалах и реакциях с волчьей стаей. Тем самым Германия демонстрирует в определенном смысле то, что я показал вершиной стадной эволюции, а в другом – полную противоположность, тип общества, который всегда был преходящим и не может удовлетворить нужды современного цивилизованного человека.

Сравнивая немецкое общество с волчьей стаей, а чувства, желания и импульсы отдельного немца с такими же у волка или собаки, я пытаюсь не применить расплывчатую аналогию, а привлечь внимание к реальной и грубой идентичности. Агрессивное социальное животное обладает полным и последовательным рядом психических реакций, которые обязательно будут прослеживаться в его чувствах и поведении независимо от того, двуногое оно или четвероногое, человек или насекомое. Психическая необходимость, делающая волка храбрым в массовой атаке, тождественна той, что делает немца храбрым в массированной атаке; психическая необходимость, которая заставляет собаку подчиняться хлысту хозяина и извлекать из этого выгоду, заставляет немецкого солдата подчиняться хлысту офицера и извлекать из этого выгоду. Инстинктивный процесс, который делает собаку среди своих собратьев раздражительной, подозрительной, церемонной, чувствительной к своей чести и готовой сражаться за нее, у немцев производит идентичный эффект.

Количество и мельчайшие совпадения в поведении немцев и других агрессивных социальных видов, количество и четкость различий между немцами и другими типами социальных животных – эти свидетельства трудно игнорировать.

Более того, мы видим, что Германия вынуждена терпеть недостатки, проистекающие из ее социального типа, которых, надо полагать, она избежала бы, если бы они не укоренились слишком глубоко. Таким образом, Германия не может заводить и поддерживать дружбу с нациями социализированного типа; ее инстинктивная оценка страха как убедительной силы заставила прибегать к угрозам и воинственным жестам, которые оттолкнули все сильные страны и пугали только слабых. Например, Англия – враг, которого Германия сотворила сама; она была вынуждена вести войну по плану непрерывной и ужасно дорогостоящей агрессии, потому что ее моральный дух не выдержал бы никакого другого метода.

Конечная цель науки – предвидение. Поэтому справедливо задать вопрос: если эти рассуждения научно обоснованны, какой свет они проливают на будущее? Было бы глупо полагать, что общие рассуждения могут в предсказании будущего дать точность, на которую и не претендуют. Но оставаясь на уровне самых общих рассуждений, рискну предложить два наблюдения.

Во-первых, окончательная судьба Германии не вызывает особых сомнений. Если мы попытаемся заглянуть за пределы этой войны, чем бы она ни закончилась, и рассмотрим более длительный отрезок времени, мы можем с вполне разумной степенью уверенности сказать, что германская мощь того типа, который мы знаем и которого боимся сегодня, недолговечна. Германия сошла с пути естественной эволюции или, вероятно, и не вступала на него. Поэтому, если ее цивилизация не подвергнется радикальному изменению и не начнет основываться на иных инстинктивных импульсах, она исчезнет с лица земли. Все преимущества, полученные от сознательного руководства и организации, не смогут изменить ее судьбу, поскольку сознательное руководство дает результат, только действуя рука об руку с природой, и первая его задача – которой правители Германии пренебрегли – это найти путь, по которому должен идти человек.

Во-вторых, можно осмелиться сказать несколько слов о войне на основе приведенного обсуждения Германии. Как я пытался показать, ее моральный дух обусловлен слишком жестко; противникам просто нужно продолжать сопротивление, что психологически более выгодно, и они победят. А Германия должна продолжать агрессивные усилия, и, если враги смогут сдержать их – не более того, – она будет тревожить свои измученные нервы до тех пор, пока они не перестанут реагировать. Я вовсе не считаю себя вправе давать хоть малейший намек на то, как следует вести войну; я просто указываю на то, что считаю психологическим фактом. Имеет ли он какое-то практическое военное значение – не мне решать.

Если бы кто-то хотел выразить волю всех свободных людей, стоило бы заявить: как бы ни пошли дела у противников Германии, больших сражений на ее территории не будет.

Если утверждение о том, что сила и слабость Германии жестко обусловлены определенными и поддающимися выявлению психологическими потребностями, справедливо, то оно представляет интерес главным образом для стратегов и тех, кто отвечает за общие направления военной кампании. Однако можно спросить, дают ли психологические принципы какие-то указания для решения следующей и столь же важной проблемы: как противникам Германии обеспечить и сохранить плоды победы, на которую они настроены.

Эта проблема уже скрывает противоречие, которое растет по мере того, как вопрос все больше переходит в практическую плоскость.

Были предложены два типа решений, которые, помимо согласия по вопросу воскрешения малых наций, которые Германия смогла уничтожить, глубоко различаются в отношении к фактическому врагу. Оба решения основываются на желании действительно долгосрочного мира и установлении действительно стабильного равновесия между противниками. Различия касаются средств достижения результата.

Официальное решение, почти единодушно принятое, настаивает на том, что «военное господство Пруссии», «германский милитаризм» или «немецкая военная система» – существуют разные формулировки – должны быть полностью и окончательно сломаны. Это допускает много интерпретаций. Впрочем, несмотря на критику со стороны умеренных, с одной стороны, и непрактично свирепых радикалов, с другой, эта доктрина, по-видимому, остается – что достаточно важно – выражением политики, которую простой человек считает на данный момент адекватной.

Наиболее значительная критика исходит от небольшого класса образованных и умных писателей, которых из-за их пацифистских и «интернациональных» взглядов обвиняли, без сомнения, ложно, в прогерманской – читай антианглийской – позиции. Претензия этих авторов к официальной декларации политики состоит в том, что там не раскрыты должным образом ни цель, ни средства достижения этой цели. Нам говорят, что как нация мы не знаем, за что боремся, и что мы не можем достичь цели, о которой говорим, применяя военную силу. Нас предупреждают, что нужно стремиться к «разумному» миру – такому, который своей умеренностью оказал бы воспитательное воздействие на немецкий народ, что сокрушение и тем более расчленение Германской империи утвердит ее народ в убеждении, что война была агрессией завистливых соседей, и сделает месть национальным стремлением.

На такую критику не всегда давался действенный ответ, и распространенное в целом чувство оказалось обескураживающе неясным перед лицом своих проворных и подкованных противников. На самом деле, исходя из обычных предпосылок политических дебатов, сомнительно, что может быть получен какой-либо удовлетворительный ответ. Однако именно от этих предпосылок следует отказаться и заменить их более подходящими психологическими принципами, если мы пытаемся пролить свет на отношения двух народов с глубоко различными социальным типом и инстинктивной реакцией. Обычный человек, по-видимому, смутно осознает это различие, хотя и не может его определить; интеллектуалы пацифистского – за неимением лучшего термина – толка исходят из предположения, что такого различия не существует. Как бы ни следовало уважать мужество и способности этих последних, нельзя не признать, что их концепциям, пусть логичным и изобретательным, недостает живительного контакта с реальностью, которого не лишены инстинктивные чувства обычного человека.

Давайте теперь рассмотрим, какие указания по решению проблемы дает понимание особенностей социального типа, характерных для современных немцев.

С этой точки зрения нынешняя война направлена против социального типа, который, будучи наделен техническими ресурсами современной цивилизации, является и должен оставаться опасным анахронизмом. Народ агрессивной социальной привычки не может находиться в состоянии равновесия с соседями. Структура его общества представляет жесткий барьер для плавной и непрерывной внутренней интеграции; поэтому его энергия должна быть направлена, по существу, на внешние объекты и его история обязательно будет состоять из чередующихся периодов агрессии и подготовки. У такого народа нет представления о добром применении силы. Он с необходимостью рассматривает войну как самоцель, как вершину своей национальной деятельности, как повторяющийся апогей своей извечной орбиты; а на мир смотрит как на необходимую и несколько утомительную подготовку к войне, в которой сможет наслаждаться радостями завоевания, захватывая новые территории и решительно навязывая им свой национальный тип. Это инстинктивное стремление к единообразию приводит к тому, что каждое завоевание такого народа обедняет человеческий род и превращает сопротивление его агрессии в элементарный долг человечества.

В каждом случае Германия оставалась верна своему социальному типу, и все подробности ее истории за последние пятьдесят лет вскрывают волчьи черты ее идеалов и морали.

Мы видели, что у всех стадных животных социальный инстинкт следует одному из трех основных типов, каждому из которых соответствует особый набор действий и реакций. Основные единицы человеческого рода, видимо, ограничены теми же категориями, однако вероятно, что сохранение данного типа в данном стаде не связано с наследственностью индивида. Стадность индивида наследуется; а тип, соответственно которому проявляются стадные реакции, не наследуется, а зависит от формы, существующей в стаде, к которому индивид принадлежит, и передается в нем от поколения к поколению. Случалось, что нации переходили в ходе своей истории от агрессивного к социализированному типу. Изменение становилось возможным благодаря не слишком жесткому классовому разделению и, несомненно, было связано с прогрессивными взаимоотношениями и, соответственно, развитием альтруизма. Крайне жесткая прусская социальная система явно связана с сохранением агрессивной формы общества.

Не может быть сомнений, что успех Германской империи укрепил влияние агрессивного социального типа на ее народ и уберег от разлагающих последствий общения с другими народами. Как я уже пытался показать, моральный дух таких народов тесно связан с продолжением агрессии и успехом. У Германской империи не было опыта поражений, и по этой причине она смогла оградить свои идеалы и стремления от современных веяний. Не требуется психологической проницательности, чтобы предсказать: если результат этой войны хоть каким-то образом будет успешным для Германии, она сохранит веру в нынешние идеалы, как бы ни были велики ее страдания и как бы она ни была истощена. Стоит напомнить, что такой народ способен интерпретировать факты в соответствии со своими предубеждениями до невероятной степени, как мы уже неоднократно видели в ходе этой войны. И доказательства того, что нацию агрессивного типа нельзя терпеть в современной Европе, ее надлежит побороть, если понадобится, силой оружия, должно быть очень ясным, а иначе урок не пойдет впрок. Доказательств поражения, достаточных для убеждения народа социализированного типа, может оказаться недостаточно для народа волчьего типа, у которого психическое сопротивление гораздо более непробиваемо. Об этом психологическом факте государственные мужи Европы должны, прежде всего, помнить, когда начнутся серьезные обсуждения вопросов мира, а иначе есть риск, что кровь и материальные средства были потрачены впустую, ничего не дав цивилизации.

Нас предупреждали, что «унижать» Германию значит просто толкать ее на подготовку к отмщению и подкреплять ее веру в высшую ценность военной силы. Такое мнение вроде бы опирается на знание человеческой натуры, но на самом деле не слишком обоснованно. Стремление к мести обычно переоценивается в качестве мотива – возможно, под влиянием романистов и драматургов, у которых оно весьма кстати. Если объективно оценивать поведение человека, мы обнаружим, что месть, какой бы бессмертной страстью ни казалась в эмоциональные моменты, в реальной жизни постоянно вынуждена уступать место более насущным и свежим потребностям и чувствам. Нет оснований полагать, что в отношениях между странами месть выступает реальным мотивом политики, хотя может сгодиться, как утешительная поза.

Любопытно, что на наивную переоценку идеала мести должен был бы повлиять такой очевидный пример, как отношения Франции и Германии. Первая в 1870 году была «унижена» по полной программе. Она твердила, как полагается, об отмщении, но вскоре показала, что ее чувство реальности слишком крепко, чтобы позволить влиять ребяческой страсти на политику. Характерно, что именно победивший агрессор верил в желание Франции отомстить и в конце концов напал на нее снова.

Ценную психологическую подсказку можно почерпнуть из наших знаний о животных, чья стадность, как у Германии, относится к агрессивному типу. Если необходимо физически наказать собаку, лучший эффект дает то, что довольно бессердечно называют «хорошей» трепкой. У животного не должно оставаться сомнений, кто тут хозяин, и в наказании нет места колебаниям, нервозности или угрызениям совести со стороны наказывающего. Тогда опыт будет полезен и понятен для собаки, и она усвоит урок без возражений и желания отомстить. Как ни противна такая идея для существа социализированного типа, никакой сентиментализм и никакое пацифистское теоретизирование не могут скрыть тот факт, что уважение собаки можно завоевать насилием. Если есть доля истины в высказанном мной мнении о том, что моральные реакции Германии соответствуют стадному типу, которому принадлежат волк и собака, из этого следует, что ее уважение должно быть завоевано тщательным и решительным избиением; и Европа обязана ее научить элементарному уважению к другим нациям, от которых теперь Германия полностью свободна. Если позволить ей вывернуться на условиях, которые она хоть в малейшей степени сможет счесть победой или хотя бы не поражением, Германия продолжит ненавидеть нас, как продолжала ненавидеть свою жертву – Францию.

Политик, придерживающийся, как положено, исключительно человеческой точки зрения, наверное, сочтет невероятным и скандальным обращаться за подсказками в международной политике к поведению собак. Пропасть между этими сферами, возможно, не так непреодолимо глубока, как ему нравится думать; так или иначе, приведенная мной аналогия подтверждается доказательствами более уважаемого рода.

Восприимчивость отдельного немца к суровой и даже жестокой дисциплине хорошо известна. Простой солдат терпит побои сержанта и становится лучшим солдатом; оба они терпят издевательства офицера, тоже с выгодой; простой студент почти так же полно подчиняется профессору и так становится образцом научного совершенства; простой гражданин выполняет команды начальника, сколь угодно непродуманные и оскорбительные, и становится образцом дисциплинированного поведения; и наконец глава государства, сочетающий самые резкие методы сержанта, профессора и начальника, завоевывает не только рабское почтение, но и истинную славу.

Германия показала безошибочный путь к ее сердцу; Европа должна им воспользоваться.

Англия против Германии

Англия

Один из самых впечатляющих фактов о войне заключается в том, что в то время как Германия представляет собой тип совершенного агрессивного стада, Англия, возможно, является наиболее полным примером социализированного стада. Этому биологическому различию соответствуют различия в истории этих стран. Германия смоделировала свою душу по волчьему образцу и использовала возможности своего архетипа в течение пятидесяти лихорадочных лет развития; она уже является готовым продуктом, ее моральный идеал достигнут, и ей не к чему стремиться, разве что навязывать его миру. Англия взяла за образец пчелу и все еще бесконечно далека от воплощения своего идеала. В нерушимой безопасности своей земли в течение почти тысячи лет она неторопливо, даже лениво и с бесконечной медлительностью следовала своим путем ко все более тесной и глубокой социальной интеграции. Она невозмутимо и упорно, в грубом практическом духе, придерживалась задачи формирования общества, в котором люди могли бы жить свободно и в то же время быть гражданами. У нее не было никакой теории о себе, никакого осознания своей судьбы, никакой воли к власти. У нее почти не было национальных героев, и она всегда холодно относилась к своим великим умам, неохотно предоставляя им материал для экспериментов над народом, не слушала их разъяснений ее долга и ее имперской судьбы, предоставляя им шанс умереть за нее, провожая лишь нетерпеливым вздохом. Англия позволила своим неугомонным младшим сынам завоевать для нее империю, не выказала никакого удовлетворения и, будучи далека от того, чтобы трепетать от восторга завоевателя, сразу заставляла новые владения работать над проблемой, которой была постоянно поглощена. И по прошествии тысячи лет Англия, похоже, все так же далека от своей цели. Ее общество нерегулярно, неоднородно, нескоординированно, расколото на враждующие друг с другом классы: одни отягощены нищетой, убогостью, невежеством и болезнями, а другие – заблуждениями, предрассудками и чрезмерным самодовольством. Тем не менее ее терпение не поколеблено тем, что ей преподносили как неудачу; ее самообладание не изменилось от того, что она воспринимала как имперский успех. Она так же связана со своей судьбой, как и Германия, и должна продолжать свой путь к бесконечно далекой цели. Народы могут подражать ее методам и основывать архитектуру своей свободы на шатрах, которые она установила на обочине дороги, чтобы отдохнуть в течение ночи; она продолжит путь, не осознавая себя и своего величия, рассеянно вежливая с гениями, польщенная громкими пророчествами, однако дремлющая на проповеди, слишком неуклюжая, чтобы хвастаться или бахвалиться, слишком сдержанная, чтобы казаться сильной, слишком тупая, чтобы выслушивать лесть, слишком терпеливая, чтобы тревожиться, и при этом непреклонная, практичная и равнодушная к мечтам.

Трудно найти более удачную иллюстрацию характерных черт этих двух наций, чем их позиции накануне войны. Англия – эмпирик, была озадачена, беспокойна и встревожена перед лицом проблемы, которую ей грозило когда-нибудь изучить; Германия – теоретик, хладнокровная, «объективная», осознающая себя, была убеждена, что проблемы вообще нет.

Изучая сознание Англии в духе биологического психолога, необходимо держать в уме сообщество пчел, так же, как изучая сознание Германии, необходимо помнить о волчьем обществе.

Одним из самых поразительных феноменов, отмеченных исследователями пчел, является отсутствие в улье явных средств управления или руководства. Царицу, очевидно, ценят за ее функции, в число которых вовсе не входит управление. Важнейшие политические решения, насколько мы можем судить, возникают спонтанно среди рабочих пчел, и, независимо от того окажутся ли они правильными или неверными в будущем, выполняются без протестов и разногласий. Способность к единодушным решениям, несомненно, связана с ограниченным ментальным развитием индивидов; к примеру, у человека она намного слабее. И все же единодушие улья на удивление эффективно и успешно. Исследователи физиологии и психологии пчел были вынуждены – конечно, с осторожностью – предположить, что существа, живущие в таком тесном сообществе, способны сообщать друг другу и, соответственно, всему сообществу некие крайне простые понятия, создавая, так сказать, общий разум, который обретает, по крайней мере, во время кризиса, независимое существование. Такую концепцию трудно выразить в конкретных терминах и даже уловить иначе как в интуитивном озарении. Соглашаемся мы с ней или отвергаем, факт в том, что в обществах с очень тесными общинными привычками создается видимость того, что ими управляет своего рода общий разум – настоящий дух улья, хотя нет никаких следов какого-либо руководящего аппарата.

Тщательное изучение Англии производит впечатление, что работает некий фактор, сравнимый с духом улья. Это впечатление, возможно, не стоит воспринимать как совершенно фантастическое, если вспомнить, что островное положение Англии и долгая история навязали ей физическое уединение и единство, напоминающее, хотя, конечно, в меньшей степени, единство улья. Я, конечно, понимаю, что рассуждения о национальном духе нам очень знакомы. Однако они настолько расплывчаты, так сильно связаны с чисто условными олицетворениями воображаемых качеств, что я не могу рассматривать их как относящиеся к явлению, которое я пытаюсь описать.

Я имею в виду концепцию старого и изолированного народа, развивающего, путем медленного смешения и притирки идей, потребностей и импульсов, некое глубинное единство, которое становится своего рода «инстинктом» национальной жизни и придает национальной политике, без знания отдельного гражданина, без руководства государственных деятелей, а возможно, и вопреки им всем, непрерывность тенденции и даже разумность, с помощью которой можно оказывать влияние на события.

Высказать подобное предположение, с помощью пчелиной аналогии, кажется необходимым, когда мы рассматриваем со всей объективностью историю Англии и ее империи. Так много было сделано в отсутствие руководства, несмотря на мнимых правителей, так часто великие политические решения или успешный шаг были, по-видимому, случайными. Многие свершения, казавшиеся локальными и узкими по замыслу и мотиву, демонстрируют на расстоянии свидетельства масштабного замысла. Борьба Англии с Филиппом Испанским, с Людовиком XIV, с Наполеоном; основание колониальной империи – все это казалось бы нам грандиозными замыслами какого-то высшего гения, если бы мы не знали, как они были предприняты и в каком духе свершались.

Выходит, Англии есть чем возразить на сознательное руководство, которое обеспечило Германии значительную часть ее силы. Ко множеству военных принципов, которые эта война принесла на поле боя, мы должны добавить не менее интересную дуэль между сознательным руководством нацией, с одной стороны, и бессознательной национальной волей и знанием – с другой.

Не в моей компетенции затрагивать дипломатические шаги, приведшие к войне. Они представляются мне не имеющими отношения к биологическому анализу, которым мы пытаемся заниматься. Не может быть никаких сомнений, что обыденное сознание подавляющего большинства граждан нашей страны испытывало сильное отвращение к идее войны. Те, кто в целом был настроен воинственно, на тот момент не имели влияния. Однако можем ли мы предположить, что глубокий, тихий голос духа улья, неузнанный, шепчущий у нас внутри, не заметил странный, яростно жестикулирующий объект на том берегу Северного моря? В обширной незатейливой памяти этого голоса должны были всплывать подобные образы. Должен был вспомниться железный кулак, триста лет назад воздетый над Бискайским заливом, маленький человек в блестящих доспехах, угрожающе расхаживающий по другому берегу Ла-Манша, и другой маленький человек, стоящий перед своими войсками, звякая саблей в ножнах. Голос устало и немного нетерпеливо повернулся бы к этому новому знамению над Северным морем… Умудренный тысячелетним опытом, он знал бы, когда нанести удар.

Глубоко запрятанные объединенные национальные импульсы, на которые мы здесь обращаем внимание, далеки от влияния пацифизма или ура-патриотизма. Любая попытка четко определить их будет основана на догадках и предположениях, где доля рассуждений намного превосходит долю установленных фактов. Однако похоже, что, как и в случае с пчелами, эти импульсы касаются в основном решений по ключевым политическим вопросам. Иначе говоря, дух народа порождает великие войны, но вести их достается государственному деятелю. То есть этот дух может принять решение невероятной глубины, направить людей на нужный курс в нужный момент, а затем оставить их барахтаться в трудностях этого пути. В этом контраст с немецким ресурсом сознательного руководства – поверхностным, склонным ошибаться во всех глубоких вопросах человеческой природы, но постоянным, бдительным и изобретательным в использовании всех доступных средств во всех сферах деятельности.

Во время войны дух народа может проявить свою мудрость только в самых простых, широких вопросах. Одно из ярких проявлений – понимание того, например, что война будет долгой и тягостной. Плохие новости, как правило, принимались без жалоб, упреков или волнения, хорошие новости, какими бы они ни были, – с твердой решимостью не ликовать и не радоваться. То, что столько месяцев кровопролитной войны народ не проявлял ни ликования, ни смятения, является свидетельством моральной силы и не менее впечатляющим оттого, что это явно дело рук самого простого человека.

Такие проявления народного духа редки и почти не поощряются теми, кто общается с народом. Отсутствие у них дара толкования просто поразительно. Очень немногие способны уловить этот шепот вековой мудрости; многие, похоже, путают его с резким и нестройным ропотом.

Если верны наши аналогии с пчелами и волками, Англия обладает одним великим моральным преимуществом над Германией, а именно: в структуре ее общества нет непреодолимых препятствий идеальному единению людей. Максимум, что в состоянии обеспечить Германия, – единство агрессивного типа, которое приносит с собой жесткие, неальтруистические отношения между индивидами и может проявить свою полную моральную ценность только при поддержании успешной атаки. Англия, с другой стороны, следуя социализированному типу стадности, вольна неограниченно интегрировать свое общество. Ее естественный путь – развитие альтруистических отношений между индивидами. Система социальной сегрегации в Англии не такая жесткая, и если страна сумеет обеспечить адекватное ускорение естественной консолидации, к которой она постепенно стремится, то получит доступ к буквально неисчерпаемому запасу моральной силы и достигнет моральной сплоченности, которой не страшны никакие трудности, и выносливости, которой не страшна никакая сила.

И это не фигура речи, а простой биологический факт, имеющий непосредственное практическое применение и приносящий немедленный результат. Нужно признать, что с начала войны страна мало продвинулась в этом направлении. Лидеры, включая не только правящих политиков, но и тех, кто так или иначе привлекает публичное внимание, склонны восторгаться чисто условным единством, которое почти бесполезно для укрепления морального духа. Громкие заявления о единстве не создают истинного единства духа и не дают человеку силы отказывать себе в эгоистических импульсах на словах и на деле, и поэтому раздражают как бесполезные. К сожалению, образование и обстоятельства многих общественных деятелей мешают им усвоить самые элементарные принципы, которые необходимы для развития моральных ресурсов нации. Изредка то или иное публичное лицо интуитивно улавливает проблеск какого-то фрагмента требуемого знания, но этого недостаточно, чтобы позволить ему эффективно влиять на людей. По большей части их импульсы с той же вероятностью будут разрушительными для желаемого эффекта, как и благоприятными для него. В прошлом Англия вела войны в атмосфере разобщенности и язвительной критики, направленной на то, чтобы поставить в неловкое положение правительство, а не, как утверждалось, укрепить страну. То, что успех был возможен в таких условиях, свидетельствует о моральной стойкости людей, а также о прочности духа улья. Если вспомнить, как Англия процветала при внутренних разногласиях в критические времена, возникает искушение поверить, что она черпает из такого состояния какую-то мистическую силу и что устранение разногласий может быть для нее не столь выгодной переменой, какой кажется. Однако размышление показывает, что эта гипотеза неприемлема и что Англия одержала победу в этих случаях, вопреки препятствиям, воздвигнутым разногласиями.

За прошедшие месяцы войны не было обнародовано ни одного признания, что моральный дух нации зависит от причин, которые можно выявить, сформулировать и контролировать. Похоже, у нас до сих пор нет понимания, что доминирование социальных импульсов над эгоистическими, которое мы называем удовлетворительной моралью, может культивироваться как таковое, что благодаря этому ресурсы нации становятся полностью доступными для лидеров, что без этого каждое требование к гражданину может выполняться неохотно или вовсе отвергаться.

Врачи говорят, что необразованные пациенты обычно настаивают на облегчении симптомов и не волнуются о лечении болезни, что человек требует пузырек с лекарством, чтобы облегчить боль от язвы желудка, но отказывается от обследования, которое должно выявить природу заболевания. Государственный деятель, смущенный проявлениями слабости духа, похоже, придерживается такого же метода. Обнаружив, что не хватает солдат, он придумывает средство от этого конкретного симптома. Когда возникают сложности с тем, чтобы заставить тот или иной индустриальный класс приостановить действие своих уставов в интересах государства, ему нужно новое лекарство. Когда он хочет успокоить капиталиста или обуздать расточительность, нужно искать новые средства. И так он шагает от кризиса к кризису, не зная, какая новая беда его ждет, мучимый, надо полагать, сомнениями – хватит ли запаса таблеток и пилюль, и долго ли продлится их очень скромное действие.

Ни одна из этих проблем не является самой болезнью; все они – свидетельства низкого морального духа нации, и любая попытка справиться с ними, не затрагивающая общей причины, неизбежно окажется неудовлетворительной и нестойкой.

Единственная основа крепкого морального духа народа существующего в Англии социального типа – подлинное национальное единство, которое является единственным и полным средством от всех гражданских трудностей, возникающих в результате великой и опасной войны.

Невозможно предположить, будет ли Англия придерживаться своих традиционных методов или отойдет от них достаточно далеко, чтобы принять смелый и всеобъемлющий взгляд на свое настоящее и свои растущие моральные потребности. Тщательно продуманная и смело осуществленная организация реального национального единства не представляла бы больших трудностей в стране, столь богатой практическим гением; это раз и навсегда покончило бы с внутренними трудностями государства и превратило бы нацию в военную машину, которой ничто не может противостоять.

Более вероятно и характерно то, что все пойдет по-старому. Это будет примером нашего привычного и часто вызывающего восхищение презрения к теоретическим рассуждениям и мечтаниям, нашего отсутствия интереса к знаниям и предусмотрительности, нашей готовности пойти на любой риск, лишь бы не терпеть ужасные муки размышлений.

Если вспомнить, как дорого обходится наш традиционный метод, какой долгий и мучительный путь он предлагает, насколько сомнительной делает саму цель, то даже философ не сдержит вздоха из-за ненужных страданий, которые приносит этот метод, и тревоги из-за окружающей тьмы и неизвестного конца.

В конце главы есть возможность отвлечься от изучения деталей и позволить мыслям окунуться в более широкую атмосферу и более долгую последовательность. Закрывая нашу главу, мы можем также оглянуться на огромное пространство биологической последовательности, в безграничной панораме которой война, затянувшая наши небеса кровавой тучей, кажется не больше булавочной головки. Созерцая в воображении первое крошечное пятнышко живого желе, которое ползало в грязи, мы можем видеть взаимодействие потребностей и сил, уже толкающих его по пути, в конце которого стоим мы. Частичке волшебной субстанции, которая больше не была просто углеродом, водородом, кислородом, азотом, серой и небольшим количеством фосфора, была присуща способность объединяться со своими собратьями и извлекать выгоду из этого братства, каким бы слабым оно ни было. За долгое время объединение принесло свободу: свободу изменяться и, изменяясь, специализироваться. С течением времени отдельные граждане-клетки специализировались в высокой степени, общались друг с другом, координируя свою деятельность, встраивались в государство.

Эти новые великолепные организации, предоставляя свободу отдельным клеткам, сами ее потеряли. Однако сохранили способность к объединению, и, когда нужда в свободе была превыше всего, они вновь обрели ее в объединении на более высоком уровне. Так снова была обретена свобода изменяться, специализироваться, реагировать. По всему миру возникали братства всех уровней и почти всех типов существ. Специализация, общность, координация появились в новой плоскости. Словно природа, чтобы защитить своих детей от самой себя, пыталась собрать в одно целое как можно больше живой материи. С гигантскими ящерами, мастодонтами и мамонтами не вышло. Что ж, природа попробует новый метод, который позволит обойтись без громадной физической массы, но будет удовлетворять те же потребности и давать те же силы. Тело останется свободным, в новую единицу будет вовлечен только разум. Нематериальные узы оказались столь же эффективными, как и физические. Стая, табун, стадо, рой – все новые существа процветали и заселяли мир. Их сила зависела от способности индивидов к взаимоотношениям и росла, пока не достигала пределов стада. Пока взаимодействие было ограничено, все возможности нового эксперимента были скрыты, однако в конце концов появилось существо, в котором эта способность могла развиваться бесконечно. Сразу же проявилась сила нового масштаба. Как ни слабы были отдельные люди, способность человека к общению сделала его хозяином мира. Увы, то же качество, которое привело человека к успеху, осложнило его судьбу. Сила мозга позволила ему говорить и понимать речь, а значит, общаться и объединяться более эффективно, чем любому другому животному; сила мозга развила его индивидуальность и эгоизм, а также разнообразила реакции, которые позволяли ему повиноваться голосу инстинкта по-своему. Поэтому объединение было нерегулярным, нескоординированным и прогрессировало очень медленно. Временами человек блуждал в тупике, где возможность прогрессивного объединения терялась.

Тем не менее потребности и способности, присущие первобытной амебе, присущи и человеку. В самой его плоти и костях заложен импульс ко все более тесному единению во все более крупных сообществах. Сегодня человек прокладывает себе путь к этой цели, борясь за совершенное единство, которое так долго предвещала природа, в котором должно быть полное единение его членов, свободное от эгоизма или ненависти, грубости или высокомерия, от волчьей жажды крови. Это совершенное единство станет новым существом, воспринимаемым как единое целое; для его многомиллионной силы ни одна преграда не будет непреодолимой, ни одна пропасть непроходимой, ни одна задача не будет слишком сложной.