Стадный инстинкт в мирное время и на войне

Может показаться, что препятствиям для рационального мышления, описанным в приведенном обсуждении, уделяется меньше внимания, чем следовало бы. Чтобы сохранить подход, который можно назвать в полном смысле научным, кардинально важно признать, что вера в утверждения, санкционированные стадом, – это нормальный механизм человеческого разума, независимо от того насколько эти утверждения противоречат очевидности; что разум не в состоянии преодолеть внушение стада; и наконец, что фальшивое мнение может представляться его носителю вполне обоснованной истиной и подтверждается вторичными процессами рационализации, с которыми невозможно спорить.

Однако нужно отметить, что и проверяемые истины могут обретать силу стадного внушения, так что внушаемость человека не обязательно и не всегда препятствует развитию знания. Например, для студента-биолога принципы дарвинизма могут приобрести силу стадного внушения, поскольку их поддерживает класс, который он больше всего уважает, с которым больше контактирует и который, следовательно, оказывает наибольшее внушение. Положения, согласующиеся с этими принципами, теперь для него более приемлемы независимо от обоснований, чем для того, кто не подвержен этому влиянию. На самом деле можно сомневаться, что принятие любого положения, истинного или ложного, является результатом внушений и что баланс внушений обычно на стороне ложных; ведь при любом образовании научный метод – то есть основанный на опыте – имеет мало шансов стать внушающей силой.

Пока что чувствительность к стаду обсуждалась в связи с ее влиянием на мыслительный процесс. Не менее важно и влияние на чувства.

Очевидно, что при использовании для общения речи, выраженное одобрение или неодобрение стада принимает свойство единства со стадом или исключения из него соответственно. Понимание того, что его действия вызовут неодобрение стада, рождает у индивида то же чувство дискомфорта, которое возникает при физическом отделении, а понимание того, что его действия вызовут одобрение, рождает чувство правильности и удовольствия, а также стимулы, сопровождающие физическое присутствие в стаде и выполнение его требований. В обоих случаях понятно, что реальное выражение мнения стада не обязательно для возбуждения соответствующих чувств; они возникают изнутри и обладают, по сути, качествами, воспринимаемыми как диктат совести. Таким образом, совесть и чувства вины и долга – особые приобретения стадного животного. И собака, и кошка, пойманные на месте преступления, понимают, что последует наказание; но собака, кроме того, знает, что поступила дурно, и идет на наказание, пусть и неохотно, словно влекомая какой-то внешней силой, тогда как единственное побуждение кошки – сбежать. Рациональное осознание связи поступка и наказания одинаково доступны и стадным, и одиночным животным, но только первые понимают, что совершили преступление, и испытывают чувство греха. То, что это – источник того, что мы называем совестью, подтверждается характеристиками последней, доступными наблюдению. Любое подробное исследование феномена совести завело бы слишком далеко, чтобы рассказывать о нем здесь. Однако следует упомянуть о двух фактах. Во-первых, суждения совести сильно различаются в разных кругах и зависят от местных условий; во‑вторых, они не приносят ни малейшей пользы биологическому виду за пределами моральных устоев, действующих там, где они возникли. Эти факты, очерченные весьма кратко, показывают, что совесть – косвенный результат стадного инстинкта, а вовсе не происходит от некоего особого инстинкта, заставляющего человека думать о благе расы, а не о собственных желаниях.

1908 г.

Социологические аспекты в психологии стадного инстинкта

В предыдущем эссе было показано, что стадные характеристики человека очевидны не только в толпе или других обстоятельствах реального взаимодействия, но и в его поведении как индивида, сколько угодно обособленного. Сделаны выводы, что внушаемость человека – не случайное отклонение, как часто считается, а нормальный инстинкт, присутствующий у каждого индивида; и кажущееся непостоянство его действия вызвано неспособностью осознать масштабы сферы, в которой действует внушение; что единственная среда, в которой человеческий мозг может удовлетворительно функционировать, – это стадо, которое, следовательно, является источником не только убеждений, неверия и слабостей человека, но и его альтруизма, милосердия, энтузиазма и силы.

Предмет психологического влияния стадного инстинкта так широк, что при обсуждении в предыдущем эссе была затронута лишь относительно малая его часть, причем достаточно поверхностно. Однако здесь мы не будем расширять дискуссию, а скорее предпримем попытку обрисовать некоторые практические следствия из сделанных обобщений.

Во-первых, нужно четко заявить, что дедуктивное рассуждение такого сорта особенно ценно, потому что открывает возможности применения более точного метода. Наука – это измерение, а дедуктивный метод выявляет параметры, которые можно измерять с наибольшей пользой.

Если мы признаем ошеломительную важность внушаемости человека, прежде всего следует определить ее точное числовое выражение. Здесь не место описывать, в каких направлениях должен двигаться эксперимент, однако общие соображения таковы: мы хотим знать, насколько внушение формирует убеждения, и можно предположить, что в итоге нам удастся выразить силу внушения в терминах доли недифференцированных единиц стада. В работе, уже проделанной, главным образом, Бине и Сидисом, сила внушения в эксперименте была относительно слабой, и на результаты значительно влияли спонтанные воздействия уже закрепленных в разуме внушений. Сидис, например, обнаружил, что испытуемые поддавались его внушению «из вежливости»; этот источник затруднений связан с применением чисто индивидуального внушения, которое теория признает слабым и вызывающим сопротивление.

Следующая особенность, представляющая практический интерес, связана с гипотезой, которую мы обрисовали в предыдущей статье: что иррациональные убеждения составляют большую часть содержания сознания и неотличимы для человека от проверяемого знания. Очевидно, что различать их очень важно, поскольку хоть неспособность делать это и не является причиной замедления развития знания, это замедление с ней связано. Возникает вопрос: а существует ли некий пробный камень, с помощью которого можно отличить нерациональное мнение от рационального? Нерациональные суждения как продукт внушения будут обладать качеством инстинктивного мнения или, так сказать, веры в строгом смысле. Суть этого качества – очевидность; такая истина является одним из «априорных синтезов самого совершенного рода» Джеймса; подвергать ее сомнению для верующего – значит проявлять безумный скептицизм; такая попытка будет встречена неодобрением, презрением или осуждением в зависимости от природы этой истины. Поэтому если мы придерживаемся мнения, подвергать сомнению основы которого считаем нелепым, совершенно ненужным, бесполезным, нежелательным, дурным тоном, можно считать, что это мнение иррационально, а значит, основано на неадекватных доказательствах.

С другой стороны, мнения, возникшие только на основе опыта, не обладают качествами первичной уверенности. Они истинны, поскольку проверяемы, но не сопровождаются глубоким ощущением истинности; следовательно, у нас не возникает нежелания их проверять. То, что тяжелые тела падают на землю, а огонь обжигает пальцы – истины проверяемые и подтверждаются ежедневно, однако мы не придерживаемся их со страстной убежденностью, мы не возмущаемся и не противимся исследованию их основы; а вот если дело касается существования личности после смерти, мы придерживаемся положительного или отрицательного мнения совсем с другими чувствами – исследование его оснований ортодоксальная наука считает недостойным, а ортодоксальная религия – безнравственным. Мы часто видим, как носители двух диаметрально противоположных мнений, из которых верно только одно, оба демонстрируют своим подходом, что их убеждения инстинктивны и иррациональны. Так атеист и христианин объединяются, отвергая исследования существования души.

Третье практическое следствие признания стадности человека – совершенно очевидный факт, что внушение вовсе не обязательно выступает на стороне абсурда. Реформаторов приводит в отчаяние человеческая иррациональность, и некоторые пришли к мнению, что у нас нет будущего, пока не появится новый разумный вид. Но беда человека – не в иррациональности, не в склонности его к немотивированным поступкам, а во внушаемости – то есть в склонности принимать решение (будь оно разумное или неразумное), ориентируясь на источник, вызывающий доверие.

Мы видели, что это качество – прямое следствие социальной привычки, определенного стадного инстинкта, того же самого, который создает предпосылки для общественной жизни и альтруизма.

Похоже, мы еще не окончательно осознали, что если мы пытаемся одолеть внушаемость отбором – а именно это происходит, когда мы пытаемся привить рациональный стиль поведения, – мы боремся таким образом со стадностью, ведь до сих пор нет адекватных свидетельств того, что стадный инстинкт не просто характеристика, которую может выделить воспитатель. И если такая попытка воспитания оказалась бы успешной, нам пришлось бы заменить иррациональность человека нечеловеческой рациональностью тигра.

Решение, возможно, заключается в признании того факта, что внушение всегда действует на стороне разума. Если бы мы действительно ценили рациональность, если бы мы опасались опрометчивых суждений так же, как стыдимся ошибиться с выбором столового прибора на званом обеде, если бы мы относились к предубеждениям, как к дурной болезни, тогда беды от внушаемости человека обернулись бы преимуществами. Мы знаем наверняка, что в отдельных случаях внушение способно выступать на стороне разума; при наличии оптимизма здесь можно увидеть зародыш будущих перемен.

Четвертое следствие стадности человека: изложенный много лет назад Пирсоном факт, что человеческий альтруизм – естественный продукт инстинкта. Очевидная зависимость эволюции альтруизма от роста знаний привела к тому, что альтруизм рассматривают как позднее и сознательное приобретение – как бы суждение индивида о том, что бескорыстие выгодно для него. Это интересная рационализация факта, поскольку слово «выгодно» здесь не годится. Альтруизм не приносит и не может приносить в данную секунду выгоду индивиду – кроме как в чувствах, – какую приписывает теория. Ясно, что пока альтруизм рассматривают в качестве суждения, упускается факт, что он может приносить единственную награду – в области чувств. Человек альтруистичен, потому что должен быть таким, а не потому что его толкает разум, ведь внушение стада противостоит развитию альтруизма, и при первой возможности стадо наказывает альтруиста, не как такового, а как инноватора. Это замечательный пример противоречивого характера стадного инстинкта, пример сложности, которую он вносит в жизнь человека, поскольку мы видим, как один и тот же инстинкт порождает проявления буквально враждебные друг другу – подталкивает к прогрессу альтруизма, при этом приводя к нападению на любой новый продукт прогресса. Более того, как будет показано ниже, стадные виды, развивающие сложное общество, могут быть спасены от невообразимой путаницы только появлением и применением разума.

Если вспомнить, с какой жестокостью общество всегда подавляло новые формы альтруизма, и то, как часто темница, плаха и крест становились альтруисту наградой, можно составить представление о силе инстинкта, который триумфально противостоял этим ужасам, и в некоторой степени оценить, каким неотразимым мог бы стать энтузиазм, если бы его поддерживал единодушный голос стада.

В заключение нужно затронуть еще одно последствие социальной привычки человека; обсуждение этого последствия потребует рассуждений весьма условного характера.

Если взглянуть в целом на четыре инстинкта, действующих в жизни человека, а именно самосохранения, пищевой, размножения и стадный, мы сразу увидим существенную разницу между способом действия первых трех и последнего. Первые три, которые можно для удобства и без предубеждений назвать примитивными инстинктами, обладают общим свойством: они достигают максимальной силы только на короткий период времени и в особых условиях, и подчиняться им, как правило, приятно. Они не действуют одновременно: когда условия благоприятны для действия одного, остальные автоматически отходят на задний план и действующий инстинкт властвует безраздельно. Таким образом, эти инстинкты редко конфликтуют друг с другом, и животное, обладающее только ими, как бы высоко ни было развито его сознание, ведет жизнь эмоционально простую, поскольку в каждый момент времени с необходимостью делает то, чего больше всего хочет. Складывается впечатление, что оно обладает свободой воли, отлично чувствует реальность и не подвержено излишним сомнениям.

Однако появление четвертого инстинкта приводит к огромным переменам, потому что этот инстинкт обладает особенностью: он управляет индивидом извне. Одиночному животному подчинение инстинкту само по себе приятно, и все существо телом и душой изливается в едином потоке реакции. У социального животного, управляемого стадным инстинктом, инстинктивно совершается не само действие, а приказ действовать, которому животное подчиняется. Хотя действие, выполняемое по приказу извне, не обязательно приятно и может вызывать у индивида сопротивление, оно инстинктивно будет выполнено. В современном представлении инстинктивное действие, похоже, слишком тесно связано с идеей подчинения импульсу, неотразимо приятному для тела и разума, в то время как стадный инстинкт представляет механизм, с помощью которого санкции инстинкта толкают на действие, не обязательно приемлемое для тела и души. Это, конечно, значительно расширяет диапазон, в котором инстинкт может принести пользу. Появление стадного инстинкта знаменует начало разнообразной деятельности человека и его успех как биологического вида; однако наблюдатель, видящий самое начало процесса, заинтересовавшись судьбой расы, мог бы почувствовать укол мрачного предчувствия, осознав, насколько важно расхождение между инстинктом и индивидуальным желанием. Инстинктивные действия по-прежнему совершаются, поскольку основаны на «априорных синтезах самого совершенного сорта», но уже больше не обязательно приятны. В мире возник долг, а с ним и вековой конфликт, описанный в памятных словах апостола Павла: «По внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием; но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих».

В особенностях и следствиях этого конфликта нам необходимо разобраться чуть подробнее.

Элемент конфликта в нормальной жизни гражданина цивилизованной страны настолько нам знаком, что формальной демонстрации его наличия не требуется. Процесс начинается в детстве. Ребенок получает от стада доктрины, например, что честность – наиболее ценное из достоинств, что правдивость – лучшая политика, что религиозного человека смерть не пугает и что впереди ждет жизнь, полная счастья и восторга. При этом опыт подсказывает ребенку, что приверженность правдивости нередко приносит наказание, что его жульничающий товарищ по играм проводит время так же хорошо, как и он, а то и лучше, что верующий испытывает такой же ужас перед смертью, что и неверующий, так же горько переживает утрату и намерен цепляться за эту несовершенную жизнь, вместо того чтобы спокойно ожидать грядущего блаженства. Разумеется, для ребенка опыт – невеликая внушающая сила, и он легко утешается поверхностными рационализациями, которые предлагают старшие. Однако кто из нас не может припомнить смутное чувство неудовольствия, темное ускользающее ощущение, что что-то не так, остающееся после сходных конфликтов?

Когда мир перед нами открывается и мы получаем нарастающий поток опыта, положение вещей становится яснее. Заставляя принять диктат стадного мышления, мы взваливаем на развивающийся разум подростка тяжелый груз. Более того, давайте не забывать: для подростка опыт больше не является туманной и легко поддающейся манипуляции серией снов, какой обычно был для ребенка. Теперь он проникнут теплом и реальностью инстинктивного чувства. Примитивные инстинкты вполне проявились и на каждом шагу ощущают на себе действие стадного внушения; да и продукты последнего конфликтуют между собой. Не только секс, самосохранение и питание спорят с заявлениями стада, но и альтруизм, жажда власти, стремление к безопасности, другие чувства, приобретшие инстинктивную силу от группового внушения.

Страдания, вызванные конфликтами, хорошо известны, и вряд ли найдется романист, который о них не писал. Самые жестокие – конфликты вокруг секса и религии; и хотя здесь мы не ставим целью проводить подробный разбор, интересно будет указать на некоторые наиболее интересные факты для этих сфер.

Религия всегда была для человека очень серьезным вопросом, и, осознав ее биологическое значение, мы увидим, что причина – в глубоко укоренившейся потребности человеческого разума. Индивид стадного биологического вида не может быть действительно независимым и самодостаточным. Естественный отбор привел к тому, что у человека постоянно присутствует чувство незавершенности, которое по мере усложнения мышления становится все более абстрактным. Возникает жажда завершенности, мистического единения, слияния с бесконечным, которые представлены в христианстве и во всех успешных его вариантах. Эта потребность, с усложнением общества, становится все более властной и может быть удовлетворена все более сложными рационализированными выражениями. Вот характерный пассаж из недавней очень популярной книги по мистической религии: «Великим фактом в жизни человека, в вашей и моей, является осознание единства с вечной жизнью и полное раскрытие себя этому божественному потоку». Интересно, до какой степени рационализации могут дойти наши стремления, идентичные механизму, который привязывает волка к стае, овцу к стаду, а собаку отправляет гулять с хозяином – словно с Богом в прохладе дня.

Любопытно было бы по возможности исследовать отношения того же инстинктивного импульса и зарождения философии. Впрочем, такая попытка явилась бы слишком далеким отступлением от темы данного эссе.

То, что секс должен быть главным полем конфликтов, которые мы обсуждаем, понятно не только из громадной силы импульса, а также факта, что эту область человеческой активности стадное внушение всегда старается регулировать, но и по другой причине: есть основания считать, что сексуальный импульс вторично связан с другим инстинктивным чувством громадной силы, а именно с альтруизмом. Мы уже видели, что альтруизму серьезно противостоят стадные традиции; возможно, ошеломительный прилив этого чувства, обычно ассоциируемого с сексуальными чувствами, по сути не совсем сексуален, но вторично связан с сексом, как единственным выходом, разрешенным стадом для проявления интенсивной страстности. Будь так, имело бы большое практическое значение применение рационального метода для решения социологами и государственными деятелями проблем, связанных с отношениями полов.

Разумеется, конфликты, которые мы рассматриваем, вовсе не ограничены детством и подростковым периодом, а часто продолжаются у взрослых. Чтобы понять, как достигается кажущееся спокойствие в нормальной взрослой жизни, необходимо рассмотреть, каким образом конфликты влияют на разум.

Давайте обсудим человека, столкнувшегося с дилеммой из тех, которые общество обильно поставляет своим членам: мужчину, охваченного страстью к женщине, запрещенной для него стадом, или человека, столкнувшегося наяву с обычно скрытой жестокостью и глубоко впитавшего доктрину стада, что все в целом идет правильно, что вселенная соответствует его моральным устоям, что кажущаяся жестокость это милосердие, а внешнее безразличие – долготерпение. И чем же успокоится его измученная душа?

Конфликт может разрешиться отступлением любого из антагонистов. Годы, другие инстинкты или более сильная страсть способны умерить силу неудовлетворенной любви или лишить остроты видение непереносимой боли.

Или скептицизм вскроет природу стадного внушения и лишит его убедительности.

Проблему порой снимают и с помощью простого механизма рационализации. Человек может наслаждаться запретным удовольствием и построить часовню, убедив себя, что его случай – особый, что он, по крайней мере, не так плох, как X, Y или Z, которые совершили чудовищные проступки, а он никогда не бил жену и регулярно жертвовал деньги на миссии и больницы. А если его затруднения носят этический характер, он поймет, что стадо на самом деле право; что только ограниченный ум не видит внутреннего совершенства в страдании; что овцы и коровы, которых мы разводим для еды, теленок, которому мы пускаем кровь, чтобы мясо было белым, один из четырех младенцев, умирающий в первый год жизни, рак, чахотка и безумие, бурные реки крови, омывающие стопы шагающего вперед человечества, – все это части великого Замысла, ведущего человека вперед и вверх, к высшему блаженству. Конфликт стихает, и человек согласен смотреть и на кровь, и на Замысел, облекающийся в плоть, не смущаясь мелкими и ворчливыми упреками совести из своей юности.

Из этих трех вариантов скептицизм срабатывает реже всего, хотя может сложиться иное впечатление, потому что очень часто скептицизм на деле лишь прячет продолжающийся конфликт в глубинах сознания. Человек, подверженный глубинному конфликту, даже если будет казаться окружающим – и, конечно, самому себе – спокойным и достигшим стабильности, после периода внешне бесконфликтной психической жизни способен выдать безошибочные свидетельства того, что конфликт катастрофически продолжался под поверхностью.

Решение проблемы с помощью безразличия или рационализации – или смеси этих двух процессов – характерно для большинства нормальных, здравомыслящих, ответственных людей среднего возраста с устоявшимися взглядами и гибкостью перед гнетущим влиянием фактов; эти люди составляют хребет государства. В них стадное внушение показывает свою способность одерживать верх над опытом, тормозить развитие альтруизма, скрывать существование и фальсифицировать результаты конкуренции между личными и общественными устремлениями. Эти свойства стадного внушения приносят пользу: крепко цементируют существующее общество, однако доверяют управление государством и выбор жизненной позиции классу, который в силу своей стабильности обладает относительной неспособностью воспринимать опыт всерьез, относительным безразличием к чувствам и страданиям и решительно предпочитает стадные традиции всем остальным источникам поведения.

В древней истории такова, очевидно, была большая часть человечества, поскольку опыт, тогда относительно простой, обладал незначительной внушающей силой и легко уступал стадному внушению. Душевных конфликтов было немного или не было вовсе, и они разрешались с помощью простой рационализации. Средний человек был счастлив, активен, обладал неистощимым запасом мотивации и энергии, был способен на ярый патриотизм и даже на самопожертвование ради стада. Соответственно, в должных условиях нация могла расширяться и становиться безжалостной и грозной благодаря твердой, непоколебимой убежденности в своей божественной миссии. Ее слепота по отношению к новому опыту делала патриотов упертыми и свирепыми, священников – фанатичными и кровожадными, а правителей – высокомерными, реакционными и самоуверенными. Если в окружающей среде нет крупных изменений, требующих серьезных модификаций, такая нация успешно ведет захватническую деятельность – как это часто случалось в истории.

Среди сегодняшних ведущих держав по-прежнему правящим классом являются психически устойчивые люди, и их характерный тон ясно слышен в общем отношении к опыту, национальным идеалам, религии и национальной морали. Относительно бесчувственный к новому опыту класс, навязывающий мнение народу; перенесение ментального типа, который, возможно, был адекватным в незамысловатом прошлом, в мир, где среда усложняется с каждым днем; сохранение, так сказать, кучера на паровозе – все это превратило современную историю наций в череду захватывающих дух приключений и невероятных спасений в последний миг. Тем, кто способен видеть национальные дела с объективной точки зрения, очевидно, что каждое чудесное спасение могло бы обернуться катастрофой и что рано или поздно так и будет.

До сих пор мы видели, что конфликт между стадным внушением и опытом связан с появлением людей ментального типа, который принято называть нормальным. Правильно ли так называть его – относительно неважно, это, очевидно, вопрос статистики; однако безусловно важно то, что для этого психического типа личная удовлетворенность, или адекватность, или, можно сказать, психический комфорт достигается за счет определенного отношения к опыту, которое влияет на ценность умственной деятельности. Данную психическую стабильность во многих важных случаях надлежит рассматривать как потерю; природа этой потери – ограничение кругозора, относительная нетерпимость к новому в мышлении и, как следствие, сужение числа фактов, с которыми возможна продуктивная интеллектуальная деятельность. Для удобства мы можем называть этот тип «стойким»; название будет напоминать о том, что каким бы «нормальным» ни считался этот тип, он далек от полного использования возможностей человеческого разума.

Если теперь обратиться к рассмотрению психических характеристик тех членов общества, кто не относится к «стойкому» типу, мы обнаружим одно общее качество и еще один крупный тип, поддающийся широкому определению. Название «нормальный» по отношению к «стойкому» типу не должно вводить нас в заблуждение, будто этот тип составляет большинство в обществе. Есть основания полагать, что, имеющий интеллектуально более низкое значение, численно он миновал свой зенит – это можно понять по существующей панике по поводу так называемого вырождения.

За пределами комфортной и, возможно, численно уменьшающейся «нормы» в обществе повсеместно возникает то, что можно назвать психической нестабильностью. Исследователи общества, даже оптимистично настроенные, согласны, что это психическое качество все больше расширяется; а те, кто в состоянии отслеживать его менее навязчивые проявления, считают его весьма распространенным.

Когда на только что прошедшие двадцать лет будут оглядываться из далекого будущего, вероятно, наибольший интерес будет вызывать рождение аномальной психологии. Эта наука, хоть и медленно развивающаяся, уже дала несколько обобщений первостепенной важности. Среди них, пожалуй, самое ценное то, которое объясняет нам: определенные душевные и физические проявления, которые прежде считались болезнью, обусловлены невозможностью включить полученный опыт в гармоничную единую личность. Мы видели, что психически стабильные справляются с неудовлетворительным опытом, просто отрицая его значение. В некоторых умах такого успешного отторжения не происходит, и неприятный опыт сохраняется как раздражитель, который, так сказать, не ассимилируется и не отторгается. Аномальная психология вскрывает факт, что такой разум подвержен заболеваниям, которые мы только что упомянули, и факт, что эти и подобные проявления того, что мы назвали психической нестабильностью, являются следствием ментального конфликта.

Здесь уже говорилось, что стадные животные в неидеально организованном обществе могут подвергаться длительному и жестокому конфликту между опытом и стадным внушением[14]. Таким образом, естественно предположить, что проявления психической нестабильности – вовсе не болезнь индивида в обычном смысле, а неизбежное следствие биологической истории человека и точное отражение того, какой стадии достигла его ассимиляция в стадную жизнь. Проявления психической нестабильности и дезинтеграции сначала рассматривались, как относительно редкие и ограниченные некоторыми хорошо известными «заболеваниями», но они встречаются все шире и становятся разнообразнее.

Состояния, которые, на первый взгляд, не являются приобретенными повреждениями психики, при рассмотрении в свете упомянутых фактов оказываются шрамами от конфликтов – как и некоторые формы безумия. Так называемые пороки, эксцентричность, дефекты характера, особенности нрава при критическом рассмотрении становятся проявлением меньшей степени нарушений психической стабильности, хотя при своей частой встречаемости считались нормой или, по крайней мере, естественным порядком вещей.

Мало что иллюстрирует такие состояния лучше, чем алкоголизм. Почти повсеместно он рассматривается, с одной стороны, как грех, порок, а с другой – как болезнь; вряд ли можно сомневаться, что это, по сути, реакция на психологическую необходимость. В трагическом конфликте между тем, что его научили желать, и тем, что ему доступно, человек обнаружил в алкоголе и других наркотиках зловещего, но эффективного миротворца, средство попасть, пусть на короткое время, из застенков реальности обратно в Золотой Век. Вряд ли можно сомневаться и в том, что из жертв конфликта лишь небольшая часть находит утешение в алкоголе. Широкое распространение алкоголизма, а также наказания за употребление ужасного зелья заставляет задуматься: как же велико число тех, кто испытывал столь же острую потребность, но был слишком невежествен, слишком труслив или, возможно, слишком смел, чтобы искать решение здесь.

Итак, психическую нестабильность следует рассматривать как состояние, вызванное ментальным конфликтом, к которому приводит чувствительность человека к стадному внушению, с одной стороны, и к опыту, с другой. Нам остается приблизительно оценить характеристики нестабильных, чтобы можно было судить, насколько они ценны для государства и для биологического вида. Оценка, естественно, получится преувеличенной, чрезмерно резкой и многое упускающей, а значит, во многих отношениях фальшивой. Самой яркой характеристикой, отличающей «нестабильных» от «стойких», является то, что можно приблизительно назвать мотивацией. Нестабильным, как правило, не хватает энергичности, особенно на долгий срок. Такая слабость может проявляться в смутном скептицизме по отношению к ценности вещей вообще, и к нехватке того, что называется силой воли, и во многих других формах; однако смысл всегда тот же, поскольку эта слабость является результатом подавления импульса к действию, содержащегося в стадном внушении, опытом, который нельзя игнорировать. Такие умы не в состоянии долго руководствоваться целями, адекватными для нормальных амбиций; они склонны к скептицизму в отношении таких вопросов, как патриотизм, религия, политика, социальный успех, но их скептицизм не полон: они легко увлекаются новыми делами, новыми религиями, новыми шарлатанами и так же легко от них отворачиваются.

Здесь показано, что стойкие выигрывают в мотиве, проигрывая в приспособляемости; можно добавить, что нестабильные выигрывают в приспособляемости, проигрывая в мотиве. Мы видим разделение общества по инстинктивным качествам его членов на два больших класса, каждый в большой степени обладает тем, чего не хватает другому, и каждый опускается ниже возможностей человеческой личности. Эффект постепенного роста количества нестабильных в обществе можно в определенной степени наблюдать в истории, хотя бы на примере евреев и римлян. Сначала, пока большинство граждан относятся к стабильному типу, нация предприимчива, энергична, неукротима; при этом она негибкая и фанатично убежденная в своей божественной миссии. Неизбежным эффектом накопления опыта, следующего за успехом, становится развитие нестабильных, скептически настроенных, что в конечном счете делает нацию, больше не верящую в себя и своих богов, почти пассивной жертвой более стабильных народов.

При рассмотрении вопроса фундаментального значения двух крупных ментальных типов в обществе сразу открывается заманчивое поле для рассуждений и возникает множество тем для дискуссий. Например, является ли стабильный нормальный тип в определенной степени от природы нечувствительным к опыту, и если так, то это свойство врожденное или приобретенное? Далее: появляются ли характеристики членов этого класса в результате опыта, относительно легко поддающегося рационализации и отвержению? Являются ли нестабильные от природы гиперчувствительными к опыту – или столкнулись с опытом, который было относительно трудно воспринять? В дискуссию по этим вопросам мы вступать не будем, а ограничимся повторением: указанные два типа разделяют общество, оба следует рассматривать как серьезно ущербные и как доказательство того, что цивилизация еще не предложила среду, в которой разум среднего человека может развиться в полный рост.

Стадность и будущее человечества

До сих пор мы пытались применить к сегодняшним человеку и обществу биологические концепции. Теперь мы можем, очень кратко, обсудить, может ли тот же метод дать какие-то намеки о том, какое развитие ждет человека в будущем.

Как мы видели, есть основания полагать, что в ходе органического развития, когда были достигнуты пределы по размерам и эффективности одноклеточных организмов, единственным возможным путем сохранить конкурентоспособность было появление объединений. Преимущества объединения и разделения труда у многоклеточных проявляются все больше, пока отдельные клетки не потеряют способность к индивидуальному существованию и их функции не станут проявляться только косвенно, через целый организм, частью которого клетки являются. Это полное включение клетки в организм указывает на достижение максимальных преимуществ, которые возможны на данном уровне сложности, и демонстрирует, в каком направлении должно идти развитие в рамках нынешнего уровня – к стадности.

Успех и степень такого развития зависят от взаимоотношения двух способностей индивида, которые в общем виде можно описать как способность к разнообразию реакций и способность к общению. Процесс удовлетворительного развития стадного животного – преобразование разнообразных реакций индивида в функции, приносящие ему пользу только косвенно, через благополучие новой единицы – стада. Такое преобразование является следствием силы взаимодействия между отдельными индивидами новой единицы. Таким образом, взаимодействие имеет чрезвычайное значение для стада – такое же, как нервная система для многоклеточных.

Более того, для отдельного биологического вида наличие высокоразвитой силы реакций у индивидов при относительно менее развитой способности к общению будет означать, что вид не пользуется возможными преимуществами; максимальных преимуществ можно достичь только при полном взаимодействии двух типов способностей.

Вероятно, в этом можно найти объяснение поразительного успеха и полной стадности у пчел и муравьев. У них цикл развития завершился довольно рано, потому что круг возможных реакций индивида был достаточно узок, а значит, способность к взаимодействию достаточно быстро вышла на соответствующий уровень. Индивид стал такой же неотъемлемой частью улья, как отдельная клетка в многоклеточном организме, и, следовательно, вся деятельность человека принадлежит государству. Интересно отметить, что с этой точки зрения замечательное общество пчел, с идеальной организацией, с удивительной приспособляемостью и гибкостью, обязано своим ранним успехом малой мощности мозга отдельной пчелы.

Для млекопитающих, с их более разнообразными реакциями, путь к реализации возможностей должен быть более долгим, болезненным и опасным; все это особенно верно в отношении человека.

Громадная сила разнообразных реакций, которой обладает человек, делает необходимой для достижения всех преимуществ стадной привычки способность к взаимодействию беспрецедентной тонкости. Ясно, что даже намека на такую способность еще нет, и столь же ясно, что именно этот недостаток рождает в обществе презрение к ученым и отвращение к гуманитариям.

Теперь мы можем понять, насколько важен вопрос о том, что делает общество с «сырьем» сознания, чтобы пробудить способность к общению, которой человек обладает от природы. Ответ может быть только один. Предоставляя своим членам стадную традицию, которая постоянно конфликтует с чувствами и опытом, общество неизбежно толкает их или к стойкости, или к психической нестабильности; эти два состояния имеют то общее, что они преувеличивают изоляцию индивида, которую разум считает неестественной, а душа – жестокой.

Еще один вопрос относительно будущей перспективы возникает из-за наблюдаемого роста, относительного и абсолютного, числа психически нестабильных. Опасность для государства наличия большого класса нестабильных уже признана всеми, но, к несчастью, это осознание пока что нанесло только более серьезный удар по биологическому виду. Полагают, что нестабильность – первичное качество, а значит, с ней можно справиться только воспитанием. При таком безразличии к психической стороне жизни ментально устойчивого класса вопрос о действительном значении нестабильности возник после изобретения катастрофического термина «дегенерат». Простота идеи очаровала современных мыслителей, осталось лишь избавиться от этого досадного изъяна в прекрасном в остальных отношениях мире.

Представление о том, что естественную среду обитания человека следует изменить для выживания тела, возникло давно, а вот о том, что душа несравненно тоньше тела, словно вовсе позабыли. Мы полагаем, что беспорядочная среда, которой мы окружаем разум, не наносит ему вреда, и искренне удивляемся, когда психическая нестабильность возникает словно из ниоткуда; при этом, не зная причин психических рассройств, мы берем на себя смелость пытаться их излечить.

Уже было сказано, как опасно воспитывать человека рационального – то есть устойчивого к внушению. Идея под стать затее воспитанию против «дегенерации». «Дегенераты» – то есть психически нестабильные – самим фактом нестабильности показывают, что обладают чувствительностью к ощущениям и опыту: именно это не дает им воспользоваться рационализацией или отторжением при столкновении с опытом, противоречащим стадному внушению. Их чувствительность полезна государству, если развивается в соответствующей среде. Значит, «дегенерация», развивающаяся как вторичное качество в этих чувствительных умах, – не свидетельство против дегенератов, а обвинение беспорядочной среде, которая их губит; так и меткое выражение, связывающее безумие и гения, ничего не говорит о гении, а только о ситуации, в которой ему не повезло родиться.

Высокая чувствительность к ощущениям и опыту – обязательное условие способности к взаимодействию, которая, как мы уже видели, необходима для удовлетворительного развития человека. Такая чувствительность, однако, в существующем ныне обществе неизбежно ведет просто к психической нестабильности. То, что чувствительность растет с развитием цивилизации, видно из тесной связи между цивилизацией и психической нестабильностью. Значит, нет недостатка и в других ментальных свойствах, необходимых стадным животным. Перед человеком в ближайшем будущем встанет проблема: преобразовать ментальную среду таким образом, чтобы чувствительность могла развиваться и давать громадные преимущества, не превращаясь из благословения в проклятие и угрозу стабильности. Биологам совершенно ясно, что это можно осуществить, только распространив рациональный метод на все поле опыта; процесс очень сложен, но именно он должен стать следующей крупной вариацией в развитии человека, чтобы эволюция продолжалась.

За пределами этой возможности все, что можно представить, внушает пессимизм. Не требуется особого дара предвидения, чтобы понять: без совершенно революционного переворота в отношении к разуму под угрозой само существование человечества. Последние достижения в изучении болезней показали, насколько слепыми и неуклюжими были наши попытки сражаться с извечным врагом – одноклеточными организмами. Если сравнить их способность к изменчивости и наше постоянство, мы увидим, что для расы единственный эффективный и постоянный способ защитить себя даже от этой единственной угрозы – тонкость и сложность организации, использование предельных возможностей ее членов против того, с чем постоянно сталкивается общество. Мы видим, как сегодняшний человек вместо того, чтобы честно и храбро признать свой статус, внимательно отнестись к своей биологической истории, не позволять ничему встать на пути его безопасности и стабильности в будущем – только это может обеспечить безопасность и счастье расы, – выбирает слепую уверенность в своем предназначении, незамутненную веру в уважительное отношение вселенной к его моральному кодексу и не менее твердую веру в то, что его традиции, законы и институции обязательно содержат постоянные свойства реальности. Человек живет в мире, где за пределами его расы нет места слабости, и фантазии не становятся реальностью; и я вполне допускаю, что когда-нибудь человек будет сметен Природой с ее рабочего верстака как неудачное творение, чтобы уступить место новому объекту ее неустанного любопытства и терпения.

1909

Размышления о человеческом разуме в 1915 году

Место человека в природе и природы в человеке

Девятнадцатый век уходит в прошлое, и можно составить представление об интеллектуальном наследии, которое он оставил преемнику. Некоторые идеи выделяются из общей массы благодаря грандиозности и размаху. Идеи первой величины из-за их масштаба можно полностью оценить только издали. Как бы ими ни восхищались мыслители-современники, лишь с течением времени становится ясно их истинное величие. Новый взгляд на то, что называлось местом человека в природе, характерный для работ второй половины девятнадцатого века, воплощал имперскую идею, которая оказалась плодотворной, но до сих пор не дала еще и половины возможных результатов.

Представление о человеке как о животном, сначала применяемое в узком зоологическом смысле, постепенно расширило свое значение и теперь начинает применяться в качестве руководящего принципа при изучении всех видов деятельности индивида и биологического вида в целом. Сначала эта концепция принималась ненаучной мыслью как унижающая человека, отрицающая возможность морального прогресса и наличие у него высших эстетических и эмоциональных способностей. В то же время ученые были вынуждены, хотя и с неохотой, отрицать, что моральная активность человека может соответствовать его статусу животного. Тем не менее следует помнить, как даже эволюционный энтузиазм Гексли наталкивался на несовместимость того, что он называл этическими и космическими процессами; помнить, как озадачивала его моральная красота, неизбежно процветающая посреди жестокого, похотливого и кровавого мира.

С течением времени эта путаница в антропоцентристской биологии проясняется, и нам хватает мужества изучать не только тело человека, но и его разум, и моральные способности, понимая, что это не бессмысленные вторжения в упорядоченный мир, а научные исследования такой же неотъемлемой части человека и его истории, как и червеобразный отросток, и желудок; эти составляющие человека так же включены в сложную структуру вселенной, как самый древний ящер или новейший газ.

Тем самым человек не просто спасен от нечеловеческого одиночества, с которым его призывали смириться, но освобожден от затруднений и искушений, так долго воздвигавших препятствия для поисков себя и отважного движения вперед. Отрезанный от истории и считающийся изгнанником в низший мир, человек не может не быть подавлен несоответствием между высокими притязаниями и низкими поступками. Стоит только человеку осознать, что он сам, его достоинства и стремления вплетены в ткань жизни, он поймет, что великое полотно реальности не теряет своего великолепия оттого, что узор рядом с тем местом, где блещут его мужество и гордость, горит сиянием тигра, а над его разумом и гениальностью издевательски насмехаются.

Развитие объективного подхода к статусу человека оказало, пожалуй, самое значительное влияние на исследование человеческого разума.

Стремление понять режимы работы разума и сформулировать обобщения практической ценности привело к тому, что исследования ведутся в трех направлениях. Различные методы можно для удобства обозначить как примитивные, человеческие и сравнительные.

То, что я назвал примитивным методом психологического исследования, является самым очевидным и естественным. Метод берет человека, как он есть, разум – каким представляется, и исследует его с помощью прямой и простой интроспекции. Объект исследования является и средством наблюдения, и нет объективных стандартов, по которым можно оценивать и корректировать точность результатов. В итоге полученные данные подвергаются особой и очень строгой цензуре. Данные, которые кажутся разуму удовлетворительными, объявляются истинными; неприемлемые для разума считаются ложными; и в обоих случаях дело вовсе не в сознательной подтасовке со стороны недобросовестного наблюдателя, а в ошибочности, неизбежно присущей методу. Единственный характерный продукт подобных исследований – представление, очевидное для здравого смысла, что можно вскрыть сознательные мотивы всех действий человека. Более объективные методы показывают, что, если мотив действия не найден или не совпадает с тем, который представляет себе сам человек, существует риск того, что представление человека неверно.

Психология этого примитивного типа – наивная психология здравого смысла – безусловно поражена своего рода антропоцентризмом; она, так сказать, говорит нам не о человеке, а о том, каким он себя видит и ощущает. Если судить о методе по результатам, которые позволяют предсказывать поведение или влиять на него, он бесполезен. Он применялся тысячи лет с большой изобретательностью, и все, что он может сказать, это как, по мнению среднего человека, работает его мозг; объем информации, ненамного более ценный, чем указания конституционного монарха непослушному парламенту. Метод отвлекал мысль бесчисленными фальсификациями, но не обеспечил обобщений, полезных для практической жизни.

Комментарии к объективной системе человеческой психологии

I

До сравнительно недавнего времени факт, что так называемая психология не имеет практической ценности, признавался ее профессорами и считался в порядке вещей. Так что наука – за пределами узкого круга специалистов – имела весьма унылую репутацию. Она включала две различные школы: одна занималась экспериментальной физиологией и честно изучала физиологию нервной системы, другая посвятила себя смутным абстракциям логики и метафизики; при этом обе школы игнорировали изучение сознания. Истоки этой сравнительной бесплодности можно найти в одном фундаментальном дефекте, от которого страдала наука: в отсутствии объективного стандарта, по которому можно оценивать ценность ментальных наблюдений. Без такого стандарта любой психический феномен может оказаться продуктом как наблюдающего, так и наблюдаемого разума, или запутанным переплетением того и другого.

В последние годы поиски столь необходимого стандарта продолжались и в определенной степени увенчались успехом по двум направлениям. Психология, которую я назвал «человеческой», обнаружила стандарт в исследованиях душевных заболеваний. При болезни ментальные процессы и механизмы, ускользающие от наблюдения в норме, предстают в преувеличенной форме, которые облегчают их распознавание. Сведения, полученные от понимания патологического материала, позволили судить о менее явных или более скрытых феноменах нормы, в большей или меньшей степени исключить ошибку наблюдателя и хотя бы частично рассеять мрак, так долго скрывавший сами психические феномены.

Самую серьезную атаку на проблемы психологии с человеческой точки зрения предприняло направление, в котором пионером был и остается несомненный гений Зигмунд Фрейд. Школа, возникшая из его работ, сначала полностью занималась изучением аномальных психических состояний и стала заметной как ветвь медицины, подтвердившая свои принципы в успешном лечении ряда душевных болезней. Полагают, что она выработала свод доктрин, применимых к психическим феноменам, нормальным и ненормальным. Эти принципы стали результатом кропотливых и тщательных исследований работы мозга, ставших возможными благодаря применению особого метода, известного как психоанализ. Метод, представляющий собой тщательно разработанную технику исследования, считается теми, кто применяет его, единственным средством, дающим доступ к психическим феноменам и делающим возможным объективный взгляд на факты. Моей целью не является проверка валидности психоанализа как научного метода. Достаточно отметить, что его сторонники полностью отвергают то, что я назвал «психологией здравого смысла»; объективность в сборе и сопоставлении психических фактов никак не может быть достигнута естественным путем, а требует применения особых методов и предосторожностей; а владение действительно объективным методом может быть подтверждено или опровергнуто реальным экспериментом в ходе лечения заболеваний. Таким образом, какой бы ценностью ни обладал психоанализ в решении серьезных сложностей в психологическом исследовании, его эволюция отмечает значительный прогресс в принципе и показывает, что этот метод является продуктом разума, настроенного во что бы то ни стало приблизиться к фактам.

Доктрина, выдвинутая Фрейдом, интересует нас гораздо больше, чем особенности его метода. Поэтому можно дать краткое описание, иллюстрирующее особенности его энергичной, агрессивной и, по сути, «человеческой» исследовательской школы.

Фрейдистская психология рассматривает разум взрослого как результат развития, стадии которого ограничены, упорядочены и неизбежны. Направление этого развития для каждого индивида определяют силы, которые можно точно описать, и итог предоставляет экспертному исследованию четкие свидетельства того, как эти силы действовали и взаимодействовали в ходе развития. Таким образом, сознание взрослого подобно телу, на котором опытный наблюдатель может видеть историю развития. Незаметные и, на первый взгляд, незначительные структуры и особенности и там, и там имели значение и функцию в прошлом, какой бы незначительной ни казалась итоговая форма; психолог в состоянии восстановить историю развития психики данного индивида, хотя ее наиболее важные стадии скрыты от непосредственного наблюдения так же, как внутриутробное развитие тела.

Пожалуй, фундаментальной концепцией фрейдистской системы является то, что развитие психики сопровождается и обуславливается психическими конфликтами. Младенцем управляют инстинктивные импульсы, поначалу исключительно эгоистичные. Входя в мир, ребенок встречает сопротивление этим импульсам. По мере роста и усиления этих импульсов становится все более грозным и внешнее сопротивление – зачатки социального давления, пока в неожиданно раннем возрасте не возникает настоящий психический конфликт: эгоистические импульсы требуют удовлетворения независимо от приемлемости для окружения, а окружение столь же сильно отметает дозволенность в соответствии со стандартами вкуса или морали.

Из двух сторон конфликта – инстинктивных импульсов и сил подавления – первая, по Фрейду, полностью является продуктом сексуального инстинкта. Этот инстинкт полагается более активным и мощным у младенца и ребенка, чем считали все предыдущие исследователи. Нормальный сексуальный интерес и активность, наблюдаемые у взрослого, развиваются из сексуальных импульсов ребенка через серию модификаций, которые, по-видимому, частично обусловлены процессом естественного развития, а частично – влиянием внешних сил подавления. У младенца инстинкт эгоцентричен, и объектом интереса является собственное тело; с расширением психического поля вследствие расширения опыта инстинкт обращается вовне, и объектом интереса становятся другие люди – без различения пола; наконец, на последней стадии развития инстинкт локализуется на людях противоположного пола. Такие трансформации Фрейд считает естественными и необходимыми для появления «нормального» типа взрослого. На эволюцию этих трансформаций влияют внешние силы, и любое вмешательство – либо ускорение, либо торможение – окажут серьезный эффект на окончательный характер и темперамент человека. Психическая энергия такого важного инстинкта, как сексуальный, очень велика и не исчезает под действием сил подавления, но перенаправляется на иную деятельность, в каналы, не имеющие очевидной связи с источником. Фундаментальной характеристикой психики является способность к такой подмене для символического удовлетворения инстинкта в проявлениях, не имеющих явного сексуального значения. Когда развитие происходит нормально, добавочная энергия сексуального инстинкта находит выход в социально полезной деятельности – эстетической, поэтической, альтруистической; когда развитие нарушается, поток энергии может вызвать психическое заболевание или особенности характера, трудно отличимые от болезни.

Таким образом, психика взрослого, по Фрейду, помимо осознаваемой индивидом деятельности, осуществляет деятельность и хранит воспоминания, подсознательные и совершенно недоступные обычной интроспекции. Между этими двумя областями существует барьер, надежно охраняемый определенными силами подавления. Бессознательное – царство опыта, воспоминаний, импульсов и склонностей, которые в течение жизни индивида подавлялись стандартами сознания, оказались неподходящими и в результате изгнанными. Запрет не лишает эти исключенные психические процессы энергии, и они постоянно действуют на чувства и поведение человека. Однако охрана барьера между ними и сознанием так надежна, что проникнуть в другую область удается только под прикрытием, в фантастически искаженной форме, скрывающей их истинный смысл. Пожалуй, один из самых значительных тезисов Фрейда – то, что сны есть прорыв желаний и воспоминаний из поля бессознательного в сознание. Подавляющие силы, охраняющие границу между сознанием и бессознательным, слабеют во время сна. Впрочем, даже тогда эти идеи могут проникать в сознание лишь в замаскированном, искаженном виде, так что их смысл можно выделить из гротескной путаницы реального сна только тщательным исследованием с помощью сложного метода. Однако применение этого метода позволяет заглянуть в недоступную эмоциональную историю индивида, структуру его характера и, в случае, если он болен, разобрать смысл симптомов болезни.

II

Приведенное перечисление основных доктрин фрейдистской психологии должно всего лишь послужить основой для определенных комментариев, имеющих отношение к общей дискуссии этого эссе. Точка зрения заинтересованного, но стороннего наблюдателя, автора этих строк, естественно, отличается от точки зрения самих ученых. Здесь желательно представить самый широкий взгляд, в самых общих терминах, поскольку мы не касаемся непосредственных проблем практикующих психотерапевтов – о которых в основном пишут авторы психоаналитической школы; мы пытались обойтись без использования богатой и довольно неприятной технической терминологии, которой кишат работы этой школы. Вполне возможно, что мой обобщенный метод изложения дает искаженную картину. Тема настолько во власти предубеждений, что и самый непредвзятый наблюдатель, как бы он ни верил, что свободен от навязанных доводов за и против, вряд ли способен говорить о том, что не подвержен этим влияниям.

Постоянно держа в уме это предупреждение, необходимое и в критике, и в простом описании, мы можем перейти к комментариям по фрейдистской психологии, имеющих отношение к нашей дискуссии. Сколько-нибудь подробное рассмотрение этого обширного предмета здесь не представляется возможным, тем не менее желательно сказать несколько слов относительно общей обоснованности главного тезиса Фрейда. Как ни впечатляет его сила как психолога и его почти яростная решимость докопаться до реальных фактов психики, читая работы Фрейда трудно не заметить резкость в толковании фактов и некоторую узость взгляда, отталкивающие нестойкие умы и заставляющие почувствовать, что его руководство во многом – особенно в деталях – открыто для сомнений. Фрейд имеет склонность перечислять абсолютные правила; его уверенность в собственных гипотезах можно было бы назвать превосходной, если бы это слово в науке не было упреком; он выдвигает самые слабые положения с напором, призванным заставить поверить колеблющихся и неуверенных. Все эти черты – слабости выдающегося и успешного исследователя – похоже, мешают принятию его работ и показывают, в каком направлении следует искать возможные ошибки.

И все же главные положения системы Фрейда наверняка будут признаваться все шире. Среди таких положений смело укажем концепцию значимости психического конфликта, важность детских переживаний для определения характера и причин душевных заболеваний и концепцию общей структуры психики, состоящей из сознательной и бессознательной областей.

Комментарии к работам Фрейда, которые я позволю себе привести, будут высказаны с биологической точки зрения, рассмотрению которой посвящено это эссе. Следовательно, стандарт, на которых они основаны, в некоторой степени отличается от принятого в работах психоаналитиков.

Для биолога, возможно, самой важной характеристикой этой школы является полное принятие того, что можно назвать человеческой точкой зрения. Их, похоже, устраивает, что полезный вклад в психологию не может быть получен за пределами человеческих чувств и поведения, и они не стремятся распространять исследования на более широкое поле. Дело не в том, что школе не хватило сил на энергичное расширение. Начавшись как просто отрасль медицины, еще до своего широкого признания психоанализ вторгся в области общей психологии, эстетики, этнологии, в исследования фольклора и мифов. За пределами человеческого рода психоанализ проявил на удивление мало этого агрессивного духа и, похоже, не видит необходимости приводить свои принципы в соответствие с тем немногим, что известно о психической деятельности остальных животных.

Отсутствие сколько-нибудь сильного движения к установлению корреляции между всеми психическими феноменами у человека и у других животных имеет не просто теоретический интерес. Сегодня достичь большого практического результата в этой области трудно, но он был бы очень важен для формирования целостного подхода исследователя к вопросам психологии человека. Как бы ни впечатляли величие здания, воздвигнутого Фрейдом, и продуманность его архитектуры, после бодрящей атмосферы биологических наук вряд ли можно не почувствовать давящий запах гуманистичности. Повсюду обнаруживается склонность к принятию человеческих стандартов и даже иногда человеческих притязаний, что неизбежно порождает сомнения в валидности если не доктрин, то формы, в какой они излагаются. Свойство, которое я пытаюсь описать, трудно выразить в четких терминах без преувеличения или искажения. Тем, кто знаком с работами Фрейда только в медицинской области, сама идея, что они могут внушить ощущение условности стандартов и мировоззрения, а также определенной переоценки объективности моральных ценностей человека, наверное, покажется абсурдной. Безрадостно признаю, что я сам не смог окончательно избавиться от этого ощущения.

Психология психоанализа выросла в условиях, которые вполне могли способствовать сохранению человеческой точки зрения. Изначально она сосредоточилась на изучении и лечении болезней. Многие из первых последователей убедились в ее полезности на собственном опыте; они страдали от восприимчивости к влиянию гуманистических стандартов. Объективным стандартом валидности, по которому оценивалась система, был врачебный стандарт, то есть способность возвращать ненормальную психику в «норму». В этом смысле норма – не более чем статистическое выражение, подразумевающее состояние среднего человека. Так норма приобрела значение «здоровье». Если статистически нормальный мозг воспринимается как синоним психологически здорового (то есть мозга, который способен пользоваться всеми возможностями), устанавливается стандарт, имеющий обманчивую видимость объективности. Статистически нормальный мозг можно рассматривать лишь как мозг, обычным образом реагирующий на формирующее и деформирующее влияние среды, то есть на человеческие стандарты дисциплины, вкусов и морали. Если этот мозг считать и типично здоровым, то современные человеческие стандарты, продуктом которых он является, должны быть признаны достаточными для воспитания лучшего в сознании, которое формируют. Авторы психоаналитической школы, похоже, в целом придерживаются подобного допущения.

III

Концепция психического конфликта – центральная в системе Фрейда. Нет сомнений в ее важности и валидности. В общем виде идея хорошо знакома и даже банальна, но Фрейд развил ее и показал, как глубоко этот принцип проникает в структуру и развитие психики с самого раннего периода, причем до такой степени, о которой даже не подозревали прежде психологи.

С самого раннего периода жизни ребенок сталкивается с тем, что удовлетворение его инстинктивных импульсов сдерживается, а то и предотвращается давлением среды. Так возникает конфликт между двумя силами: давление инстинкта изнутри и социальное давление снаружи. Инстинктивные импульсы, вступающие в конфликт с силами подавления, не нейтрализуются, а лишь отклоняются от естественного выхода, подавляются в мозгу и в итоге не попадают в область сознания – разве что в замаскированной или символической форме. Для взрослого его детство представляется совершенно лишенным какой-либо сексуальной деятельности или интереса не потому, что их никогда не было, а потому что они не могли проникнуть в область сознания и были вытеснены в подсознание растущими силами подавления. Точно так же импульсы у взрослого, по той же причине не совместимые с осознанием, не становятся сознательными, а живут своей жизнью в подсознании, хотя и могут оказывать серьезнейшее влияние на счастье и здоровье индивида.

Работа Фрейда была сосредоточена на одной части этого конфликта – на инстинктивном импульсе, а из инстинктов единственно значимым, по его мнению, является сексуальный. Второй части – силам подавления – Фрейд уделял значительно меньше внимания, не находя в них ничего интересного. Большинство авторов его школы тоже, видимо, принимали их как нечто само собой разумеющееся.

Однако если мы рассмотрим, на что способны эти силы – как они могут использовать необычайно мощный сексуальный инстинкт, формируя и деформируя его психическую энергию, – становится ясно, что силы подавления не менее важны, чем их противник.

Полагаю, желательно поближе рассмотреть природу психического конфликта и в особенности определить точное значение этого понятия.

Можно легко согласиться, что мозг маленького ребенка полностью эгоцентричен, – хотя это утверждение содержит некоторый элемент допущения, и игнорировать его неразумно. Ребенок испытывает определенные желания и импульсы, не осознавая других желаний, кроме собственных, которые непременно должны быть удовлетворены. Неудача в удовлетворении таких импульсов обусловлена разными причинами, не все из которых провоцируют психический конфликт. Например, удовлетворение физически невозможно, и тогда основы для внутреннего конфликта нет. Сопротивление целиком внешнее; ребенок по-прежнему жаждет удовольствия, и все его физические и психические ресурсы направлены на достижение цели. Неудача может причинить боль и привести к взрыву ярости, который, возможно, высвободит часть психической энергии желания, но психологически ситуация проста, и инцидент развиваться не будет.

Удовлетворение может оказаться болезненным само по себе. Мы считаем, что боль является непосредственным результатом действия; например, когда ребенок совершает великое научное открытие: огонь обжигает пальцы. Такое непосредственное переживание, без вмешательства второго лица и без нравоучений, не приводит к психическому конфликту. Источник боли внешний, ее единственное эмоциональное свойство – простая неприятность, и она не может войти в сознание ребенка и противопоставить его самому себе.