Помоги проекту - поделись книгой:
– Ну ты и удивил. Отец уже простил тебя? Еще нет?
Сказать, что сбежал, я не смог.
Как обычно, я сплутовал. Хоть и не сомневался, что Хорики скоро это поймет, но сплутовал.
– Как-нибудь утрясется.
– Слушай, это не шутки. Хочешь совет – бросай сейчас же эти глупости. И вообще, сегодня у меня дела. Последнее время я страшно занят.
– Дела? Какие дела?
– Эй, эй, хватит портить подушку!
За разговором я машинально теребил одну из ниток, какие торчали из всех четырех углов дзабутона[5], – кажется, они называются не то обметочными, не то отделочными, – дергал за нее и тянул. В своем доме Хорики, видимо, дорожил каждой вещью до последней нитки в подушке, и ничуть не смущаясь, с упреком уставился на меня. Если вдуматься, до сих пор в общении со мной Хорики ничего не терял.
Его пожилая мать принесла на подносе сируко.
– А, ну вот! – И Хорики сердечным тоном преданного сына продолжал благодарить мать до неестественности вежливо: – Извини, что тебе пришлось сируко готовить. Замечательно! Хотя незачем было так беспокоиться. Мне ведь сейчас уходить по делам. Но не пропадать же такому украшению стола, как сируко. Спасибо, с удовольствием попробую! А ты не желаешь? Матушка старалась, готовила. О-о, вкусно-то как! Замечательно!
Он ел с неподдельным удовольствием, без малейшего притворства, словно ему и впрямь было вкусно. Я глотнул сируко: оно отдавало горячей водой, а когда я попробовал моти из него, оказалось, что это вовсе не моти, но что, я так и не понял. Бедность я ни в коем случае не презираю. (В то время угощение не показалось мне невкусным, мало того, я счел его знаком внимания со стороны пожилой матери Хорики. Бедность внушает мне страх, но у меня и в мыслях нет презирать ее). Это сируко и то, как смаковал его Хорики, дали мне понять, как скуповат по натуре столичный люд, и что жителям Токио свойственно четко разграничивать то, что входит в круг их семьи, и то, что находится за его пределами; я, недоумок, вечно избегающий человеческой жизни и потому неспособный отличить принятое «дома» от принятого «вне дома», расценив это как знак, что даже Хорики отказался от меня, растерялся, и, помнится, пока подхватывал сируко облупившимися лакированными палочками, мне было невыносимо тоскливо.
– К сожалению, у меня сегодня дела, – сказал Хорики, вставая и надевая пиджак. – Пора прощаться, уж извини.
В этот момент к Хорики явилась гостья, и мое положение враз переменилось.
Хорики внезапно оживился:
– О, прошу прощения. А я как раз сейчас думал навестить вас, как вдруг ко мне пришли – нет, вы не помешаете. Проходите, прошу вас.
Он явно засуетился, и когда я встал с подушки, на которой сидел, перевернул ее и протянул гостье, он выхватил подушку у меня, снова перевернул прежней стороной вверх и предложил женщине сам. В комнате имелась только одна подушка для гостей, на второй сидел сам Хорики.
Женщина была худощавой и высокой. Отложив подушку, она села в углу у двери.
Разговор этих двоих я слушал невнимательно. Видимо, женщина работала в журнале, который какое-то время назад заказал Хорики небольшую иллюстрацию или нечто в этом роде, и теперь прислал гостью за заказом.
– Нам бы побыстрее.
– Она готова. Уже некоторое время готова. Вот, пожалуйста.
Принесли телеграмму.
Пока Хорики читал ее, благодушие у него на лице стремительно сменялось мрачностью.
– Э, слушай-ка, что это такое?
Телеграмму прислал Камбала.
– В общем, возвращайся сейчас же. Я бы сам отвел тебя, но времени нет. Сбежал из дома, а ведет себя как ни в чем не бывало!
– А где он, ваш дом? – спросила женщина.
– В Окубо, – не задумываясь, ответил я.
– Значит, неподалеку от нашей редакции.
Она родилась в Косю, ей было двадцать восемь лет. Жила в квартире в Коэндзи с пятилетней дочерью. Сказала, что ее муж умер три года назад.
– Похоже, натерпелись вы, пока росли. Такой чуткий, бедняжка.
На содержании я жил впервые. Когда Сидзуко, как звали гостью Хорики, уходила на работу в редакцию журнала, которая находилась в Синдзюку, мы с ее пятилетней дочкой Сигэко безропотно оставались приглядывать за квартирой. Раньше Сигэко полагалось играть в комнате управляющего домом, пока мать на работе, но с тех пор как компанию ей начал составлять «чуткий» дядя, девочка заметно повеселела.
С неделю я пробыл там как в тумане. На ближайших к окну квартиры проводах висел, зацепившись, змей яккодако[6], пыльный весенний ветер рвал его и трепал, а он, вопреки ожиданиям, упрямо держался и не улетал, кивал, словно соглашаясь с чем-то, и каждый раз, взглянув на него, я горько усмехался, пристыженно краснел, и видел его даже в страшных снах.
– Денег надо.
– Сколько?
– Много… Говорят, «конец деньгам – конец отношениям», так оно и есть.
– Чепуху говорят. Такая отсталость…
– Да? Нет, ты не понимаешь. Если так и дальше пойдет, я могу и сбежать.
– И кто же тогда беден, а кто сбежит? Вот странно.
– Хочу сам обеспечивать себя, на свои пить или там курить. И по-моему, рисую я гораздо лучше, чем всякие Хорики.
В такие моменты сами собой вспоминались несколько автопортретов, которые я нарисовал в средней школе, а Такэити говорил про них, что это «обакэ». Утраченные шедевры. В постоянных переездах они затерялись, но я считал их определенно выдающимися. С тех пор я рисовал все, что только мог, но мои рисунки не шли ни в какое сравнение с сокровищами, какими мне запомнились те давние работы, и я продолжал томиться от тяжкого чувства потери, словно от зияющей пустоты в груди.
Недопитый бокал абсента.
Таким я втайне воображал это непреходящее чувство невосполнимой утраты. Стоило разговору зайти о живописи, перед моим мысленным взором возникал все тот же недопитый бокал абсента: ах, если бы я только мог показать собеседнику мои рисунки, изнывал в досаде я, тогда в мой талант художника непременно поверили бы.
– Хи-хи, ну надо же! Так мило, когда вы шутите с серьезным видом.
Я не шутил, а говорил как есть – эх, показать бы те рисунки, – но вдруг решил не изводиться попусту и пошел на попятный.
– В смысле, мангу. Уж хотя бы манга у меня лучше, чем у Хорики.
Эти фальшивые, шутовские слова оказались более убедительными.
– Верно. На самом деле я от нее тоже в восторге. Всякий раз, когда вижу мангу, которую вы рисуете для Сигэко, чуть не лопаюсь со смеху. Почему бы не попробовать? Может, я поговорю с нашим главным редактором?
Ее компания издавала далеко не самый известный ежемесячный журнал для детей.
«Большинству женщин при виде вас невольно хочется сделать для вас что-нибудь… Вы всегда такой робкий и вместе с тем смешной… Порой видно, что вы одиноки и пали духом, но это лишь подстегивает женское сердце».
Этими и другими словами Сидзуко обольщала меня, я сознавал, что свойство поддаваться им – самое отвратительное у мужчины, живущего на содержании, все сильнее «падал духом» и отчаивался, и хотя понимал, что деньги мне нужнее, чем женщина, и втайне страстно желал сбежать от Сидзуко и зарабатывать на жизнь самому, мало-помалу все больше зависел от этой женщины во всех затруднениях, возникших после побега из дома, и во всем прочем, о чем взяла заботу на себя эта не уступающая мужчине уроженка Косю, и в итоге я не мог не вести себя с ней еще более «робко».
Сидзуко договорилась с Камбалой и Хорики о встрече, на которой они втроем пришли к заключению, что все связи между мной и родным городом разорваны, и значит, не перед кем стыдиться нашего с ней сожительства; опять-таки благодаря стараниям Сидзуко, моя манга неожиданно стала приносить доход, и я покупал на эти деньги спиртное и сигареты, однако мое беспокойство и мрачность неуклонно нарастали. Я все ниже «падал духом», и когда, рисуя для журнала Сидзуко выходившую каждый месяц мангу «Приключения Кинта и Ота», вдруг вспоминал родной дом, накатывала такая тоска, что перо замирало, а я, опустив голову, лил слезы.
В эти моменты некоторое облегчение мне приносила Сигэко. К тому времени она уже, не придавая этому особого значения, называла меня папой.
– Папа, а если молишься, боги правда дают все, что просишь?
Я и сам был бы не прочь вознести такую молитву.
О, даруй мне хладнокровную силу воли. Даруй мне познание истинной натуры человека. Если один человек отталкивает другого, это ведь не преступление. Даруй мне маску ярости.
– Да, правда. Тебе, Сигэ-тян, обязательно дадут все, о чем попросишь, а вот папе, может, и нет.
Даже боги внушали мне страх. В божественную любовь я не верил – только в божественную кару. Вера. Я считал ее смиренным появлением со склоненной головой перед высшим судом, чтобы принять удары бича богов. В ад я еще мог поверить, но верить в существование рая мне казалось невозможным.
– А почему тебе нет?
– Потому что я ослушался родителей.
– Правда? Но все говорят, что ты очень хороший.
Я знал, что все в доме доброжелательны ко мне, потому что поддались обману, сам же, однако, боялся всех и каждого, и чем сильнее боялся, тем лучше ко мне относились, и чем лучше становилось отношение, тем больше страха оно вызывало, побуждая меня держаться ото всех на расстоянии, но объяснить Сигэко этот злосчастный изъян было почти невозможно.
– И что же ты хотела попросить у богов, Сигэ-тян? – как ни в чем не бывало перевел я разговор.
– Хочу моего настоящего папу.
Я вздрогнул, закружилась голова. Враг. То ли я враг Сигэко, то ли она мой, но так или иначе, и здесь нашелся представляющий для меня угрозу страшный некто – чужак, непостижимый чужак, полный секретов: таким внезапно стало казаться мне лицо девочки.
Я рассчитывал хотя бы на Сигэко, а оказалось, что и у нее есть «бычий хвост, чтобы внезапно насмерть прихлопнуть овода». Отныне даже перед Сигэко мне предстояло робеть.
– Сердцеед! Ты здесь?
Вот так Хорики и начал снова бывать у меня. Хоть он и бросил меня на произвол судьбы в день побега, я не мог ему отказать и приветствовал его слабой улыбкой.
– Похоже, манга твоя приобретает популярность. Куда уж нам до не ведающих страха дилетантов с их безумствами. Но смотри, не расслабляйся. Ведь рисовать ты лучше не стал.
Он прямо-таки строил из себя наставника. Как обычно, терзаясь вопросом, каким стало бы его лицо, покажи я ему свой рисунок с «обакэ», я сказал:
– Чтоб больше я от тебя такого не слышал. А то до истерики дойдет.
Хорики отозвался еще самодовольнее:
– Если выезжаешь на одной практической сметке, рано или поздно выдашь себя.
«Практическая сметка». Услышав это, я не смог сдержать горькую усмешку. Это у меня-то практическая сметка! Неужели бояться людей, сторониться их, обманывать, как я, и придерживаться в качестве хитроумного жизненного принципа расхожей мудрости «не буди лихо, пока оно тихо» – одно и то же? Да, люди совсем не понимают друг друга, но даже воспринимая кого-либо совершенно превратно, всю жизнь, ничего не замечая, его считают лучшим другом, а когда он умирает, со слезами произносят по нему хвалебные речи – разве не так?
Так или иначе, Хорики – несомненно, нехотя, поддавшись уговорам Сидзуко, – участвовал в устранении последствий моего побега и теперь вел себя в точности как важный благодетель, который помог мне начать жизнь заново, или как посредник, и обращался ко мне с такой серьезной миной, словно читал проповедь, но вместе с тем ему случалось среди ночи заявиться в гости пьяным или занять пять – всегда только пять – иен.
– Пора тебе перестать таскаться по женщинам. Дольше общество этого не потерпит.
И что же такое это общество? Люди вместе взятые? Наверное, в нем и заключается сущность этого мира. Всю жизнь я считал общество чем-то сильным, суровым и страшным, а когда услышал, как о нем упоминает Хорики, с языка чуть не сорвалось: «И что это за общество – ты, что ли?», – но чтобы не злить его, я промолчал.
«Общество этого не потерпит».
«Не общество. Ты этого не потерпишь – верно?»
«Будешь так поступать – общество жестоко обойдется с тобой».
«Да не общество. А ты, ведь так?»
«Опомниться не успеешь, как общество сделает тебя изгоем».
«Не общество. Изгоя из меня сделаешь ты, да?»
Знал бы ты, насколько лично ты страшный, странный, бесчестный, хитрый, как старый тануки[7], как напускающая злые чары колдунья! Все это и еще много разных слов промелькнуло у меня в голове, но я лишь вытер лицо носовым платком, сказал:
– Аж холодный пот прошиб.
И улыбнулся.
Но с тех пор я чуть ли не уверовал: что есть общество, если не индивид?
Понимая под обществом не что иное как индивида, я как будто бы начал действовать по собственной воле в большей мере, чем раньше. По словам Сидзуко, я стал чуть более своенравным и уже не так робел. И Хорики тоже замечал, что я сделался необычно прижимистым. А Сигэко говорила, что я уже не так ее люблю.
В молчании, не улыбаясь и продолжая присматривать за Сигэко, я рисовал и «Приключения Кинта и Ота», и «Беспечный монах» – явную подделку под цикл «Беспечного монаха», и «Непоседу Пин-тян», и другую мангу, названия которой я отчаялся понять, для разных заказчиков (мало-помалу заказы стали поступать и от других издателей, все они были рангом еще ниже, чем журнал, в котором работала Сидзуко, – что называется, третьеразрядными), рисовал в чрезвычайно мрачном настроении, еле-еле, медленно выводя каждую линию, только чтобы заработать на выпивку, а едва возвращалась с работы Сидзуко, тут же уходил, словно меняясь с ней местами, пил дешевое и крепкое спиртное где-нибудь возле уличного лотка или в баре с одной только стойкой у станции Коэндзи и, слегка взбодрившись, возвращался в квартиру.
– Если присмотреться, странное у тебя лицо. Вообще-то идею для лица беспечного монаха ты мне подала, когда спала.
– А когда вы спите, лицо у вас становится прямо старческим. Будто вам уже за сорок.
– Ты виновата. Иссушила меня. «Как вода течет, человек живет. Груз каких забот ивы к речке гнет?»
– Не шумите, ложитесь-ка спать пораньше. Или, может, поесть хотите?
Она держалась невозмутимо и будто не желала поддерживать разговор.
– Выпью, если есть. «Как вода течет, человек живет. Человек течет»… нет, «как вода течет, так и жизнь идет…»
Пока я пел, Сидзуко раздевала меня, я засыпал, уткнувшись лбом ей в грудь, и таким был каждый мой день.
Когда мне попались эти стихи Ги-Шарля Кро в переводе Бин Уэда, лицо будто вспыхнуло и покраснело.
Жаба.
Так вот что я такое. Дело не в том, потерпит ли меня общество. И не в том, сделают ли из меня изгоя. Я – тварь ничтожнее собаки, ничтожнее кошки. Жаба. Ковыляю кое-как – и только.
Постепенно я пил все больше. В поисках выпивки бывал не только у соседней станции Коэндзи, но и в Синдзюку, и даже в Гиндзе, не ночевал дома, пренебрегал «нормами» – то корчил из себя буяна в баре, то целовался с кем попало, предавался дикому, разнузданному пьянству так же, как перед неудавшимся двойным самоубийством, – нет, еще безогляднее, и настолько нуждался в деньгах, что даже уносил из дома одежду Сидзуко.
Поделиться книгой: