Помоги проекту - поделись книгой:
Рассказы
Занятный орган — человеческий мозг. Он управляет всеми ощущениями тела, а сам является совершенно нечувствительным, даже если резать его ножом. Можно умереть от легкого сотрясения, а можно пережить пробитый ломом череп без последствий, отделавшись разве что испорченным настроением. Нынче стало модно совать в мозг иголки и электроды в качестве метода врачевания разного рода депрессивных расстройств. Дурное это дело, совсем я его не одобряю. Подобные эксперименты порой заканчиваются сумасшествием пациента и почти всегда имеют непредсказуемое воздействие на его характер и способность принимать взвешенные решения.
К примеру, был в Чикаго один малый, занимался продажами в страховой компании и добился на этом поприще немалых успехов, да вот беда, временами у него бывали такие приступы депрессии, что коллеги всерьез гадали, в дверь он выйдет в конце рабочего дня или в окно. Руководство умоляло его пойти на операцию. И наконец он согласился. После удаления небольшого фрагмента префронтальной коры талантливый продажник стал продажником гениальным. В компании он побил все рекорды за время ее существования, и в знак признательности его сделали вице-президентом. Не учли одного — человек с префронтальной лоботомией в анамнезе, как правило, не силен в игре в наперстки. Едва обсуждаемый субъект перешел со знакомого ему поля продаж в мир крупных финансов, коллапс случился и с ним, и с вверенной ему компанией. Нет уж, лично я никому не позволю ковыряться в тонкой механике моей головы.
И тут мне как раз вспоминается произошедший на днях случай. Я принадлежу к небольшому кружку ученых, который имеет обыкновение раз в месяц собираться в закрытом кабинете маленького ресторанчика. Официальным поводом для встречи всегда является какая-нибудь научная публикация, но истинная причина кроется в том, что мы просто очень любим поболтать о самых разных вещах и предаемся этому занятию со всей разнузданностью. Педантам с тонкой нервной организацией на наших собраниях не место: высмеиваем друг дружку мы подчас беспощадно, а кому не нравится — так мы никого не держим. Сам я представляю собой нечто среднее между инженером и математиком, но большая часть моих товарищей подвизаются в медицине. А уж когда медики собираются кучей и начинают разглагольствовать на профессиональные темы… горе бедным нашим официанткам! Не стану утверждать, что свет электрических ламп становится синим, а в воздухе пахнет серой, но общую идею вы, думаю, уловили.
Доктор Уотерман среди нас пользуется большим уважением. Хотя он возглавляет государственную психиатрическую больницу, с виду его можно принять за процветающего владельца гастрономической лавки. Добродушный, толстый, приземистый, с усами как у моржа и ни намека на тщеславие. Обычно он приводит с собой какое-нибудь недоразумение — в этот раз его сопровождал высокий желтушный тип; имени его я не запомнил. У меня сложилось впечатление, что этот человек тоже из медицинских кругов, однако в его манере держаться чувствовалась некоторая скованность — такую иной раз можно наблюдать у геологов или инженеров, проведших долгое время вдали от цивилизации, где-нибудь в горах Кореи или в джунглях Борнео. В ней смешиваются неловкость от потери привычки находиться в человеческом обществе, излишняя застенчивость и гипертрофированная самокритичность. В самом деле, многим из этих ребят в первозданной глуши приходилось делать такие вещи, которые человеку цивилизованному трудно себе простить.
Уж и не помню, как речь зашла о фронтальной лоботомии — вроде кто-то из инженеров задал вопрос о целесообразности этой процедуры для своего душевнобольного дальнего родственника. У каждого из присутствующих было мнение на этот счет; некоторые высказались за, однако большинство, включая нейрохирургов, были настроены категорически против.
А дальше разговор перешел на автомобильные аварии и черепно-мозговые травмы у детей. Тема не самая аппетитная даже по меркам принятых в медицинской сфере бесед. Дискуссия разгорелась жаркая, мало кто слушал и замечал кого бы то ни было, кроме себя и своего непосредственного оппонента. И вдруг раздался грохот. Мы разом обернулись и увидели, что приятель Уотермана лежит на полу без сознания. На лбу у него выступили бисеринки пота. Уотерман присел рядом с ним и проверил пульс.
— Вряд ли что-то серьезное, — успокоил он нас. — Это пациент из нашей клиники, человек он весьма спокойный и воспитанный, вот я и решил, что ему полезно было бы немного развеяться. Страдает амнезией, мы и имени его не знаем. Наверное, зря я… Ладно, давайте вынесем бедолагу. Прерывать собрание нет необходимости.
Уотерман позвонил в больницу и велел прислать автомобиль, а кто-то из наших медиков поговорил с владельцем ресторана. Тот хоть сперва и растерялся, но потом велел нести пострадавшего в служебное помещение. А пациент наш тем временем стал понемногу приходить в себя. Было очевидно, что он находится в состоянии эмоционального возбуждения. Он бормотал что-то нечленораздельное, разобрать удавалось лишь отдельные слова — «банда», «маленький Пол», «Марта», «авария».
Уотерман принес из гардероба свою сумку и ввел пациенту успокоительное — вероятно, барбитурат. Вроде бы помогло.
Вскоре пациент открыл глаза. Голос его окреп, и речь стала вполне связной.
Уотерман — хороший врач и не мог упустить такой возможности.
— Это мой шанс, — обратился он к нам. — Может, теперь что-то расскажет… Полиция подобрала беднягу на улице полтора месяца назад. Не смогли добиться даже имени и привезли к нам. Пока известно лишь, что он был врачом, ну и нетрудно догадаться, что побывал в каких-то передрягах. Мы не особенно настаивали с расспросами, дали ему время набраться сил, но раз уж теперь у него развязался язык, надо действовать!
Удивительное зрелище — возвращение к человеку утраченной памяти. Уотерман профессионал в своем деле, наблюдать за его работой было удовольствием. Новая личность возникла на наших глазах, как появляется из-под воды подцепленный баграми утопленник. Я просто наблюдал, сам же Уотерман непрерывно фиксировал процесс в маленьком черном блокноте. Далее я привожу диалог по его записям.
Вопрос: Как вас зовут?
Ответ: Артур Коул.
В.: Вы врач?
О.: Да.
В.: Где вы учились?
О.: В чикагском медицинском. Двадцать шестой год выпуска.
В.: Где проходили интернатуру?
О.: В хирургии центрального благотворительного госпиталя в Чикаго. Знаете? В Саут-Энде.
Я смутно помню эту больницу — корявое здание из закопченного кирпича в самой сердцевине жутких мертвых улиц на стыке Саут-Энда и Вест-Энда.
В.: В хирургии? Любопытно… А была ли у вас какая-то специализация?
О.: Ну, конечно, на протяжении двух лет я брался за все, что мне давали, но больше всего меня интересовала хирургия мозга. Все как в тумане… Я совершенно забыл, что я нейрохирург.
В.: О, нейрохирург, значит… А что вы делали после интернатуры?
О.: Помню длинные коридоры, палаты на замках, решетки на окнах… Видимо, я работал в больнице для умалишенных, как же она называлась… Вот, припоминаю, психиатрическая лечебница округа Мередит. Штат Иллинойс, верно?
В.: Да, есть такой в Иллинойсе. А город не помните?
О.: Бакминстер. Нет! Леоминстер.
В.: Слыхал о нем. Сколько вам было лет, когда вы начали там работать?
О.: Около тридцати.
В.: А год вы помните?
О.: Тридцать первый.
В.: С вами была семья?
О.: Жена. Да, я был женат… Господи, где моя жена?! Что с ней?! Она здесь?! Марта! Марта!
Пациент стал кричать и метаться, и Уотерман произнес:
— Боюсь, придется добавить успокоительного. Введу минимальную дозу — не хотелось бы упускать такую возможность побольше о нем выяснить.
Препарат начал оказывать действие, и пациент понемногу затих. Несколько минут он молчал, глядя в одну точку. Затем Уотерман продолжил расспросы.
В.: Если хотите, чтобы мы вам помогли, помогите нам. Соберитесь. Как долго вы были женаты, когда поступили в Леоминстер?
О.: Меньше двух лет. Марта работала медсестрой в чикагском благотворительном госпитале. Ее девичья фамилия Соренсон. Она из Миннесоты, у ее отца пшеничная ферма где-то на границе с Северной Дакотой. Там прошла наша свадьба.
В.: А дети были?
О.: Да, мальчик. Пол. Вот теперь я все вспомнил…
Пациент уронил голову на руки и зарыдал, восклицая: «Где Пол? Где мой сын?»
Мне было неловко от того, что я стал свидетелем такого страдания.
Уотерман стоял у изголовья кушетки. Я привык видеть его в роли души компании — веселым и остроумным малым, ценителем соленых шуток, который никогда не лезет за словом в карман. И вот впервые я узрел перед собой Уотермана-врача — степенного и тактичного, сам голос его унимал боль лучше всякого анальгетика. Он был воплощением Асклепия, бога медицины.
В.: Прошу вас, успокойтесь, доктор Коул. Мы хотим помочь, но как — это способны подсказать лишь вы. Что еще вы помните о той больнице? Жили вы при ней?
О.: Первые несколько месяцев — да. Потом мы купили старый домишко в миле от нее. Марта считала, что его можно подлатать, хотя разгребать столько хлама… Мне это казалось непосильной задачей, но моя Марта сумела бы навести уют даже в свинарнике. Дом выходил на дорогу — на большое федеральное шоссе…
Голова Коула снова упала на руки, и он застонал:
— Тормоза… Визг тормозов, потом удар… Автомобиль перевернулся… И кровь на дороге, кровь! Все прямо на моих глазах, и я ничего не мог сделать!
Уотерман подал знак, чтобы мы молчали. Я остро чувствовал стыд от того, что вот так наблюдаю чужое горе. А Уотерман продолжал:
— Не пытайтесь сейчас сложить в голове цельную картину. Просто отвечайте на мои вопросы. Где находился этот дом? Какой-то городок по соседству?
О.: Да, совсем маленький. Горстка фермерских домов в прерии. Кроме них была разве что фабрика.
В.: Какая фабрика? Что на ней производили?.
О.: Я так и не понял. Местных было спрашивать бесполезно, наврут с три короба. Сами понимаете, в таком захолустье все обрастает сплетнями…
В.: И что были за сплетни?
О.: Одни говорили, что там гонят самогон, другие — что делают наркотики. Нехорошее было место, не нравилось мне оно.
В.: Чем же?
О.: Это было одноэтажное бетонное здание, уже рассыпалось от старости — стояло там, наверное, со времен Первой мировой. Я как-то прогуливался неподалеку, решил полюбопытствовать и не мог отделаться от ощущения, что за мной кто-то наблюдает. Близко подходить не посмел. Вокруг там все заросло лебедой, в канавах стояла грязная зеленая вода. Еще я видел остовы старых автомобилей и всякую ржавую сельскохозяйственную технику. И почти всегда там было совершенно безлюдно, лишь порой приезжала большая машина, всегда в сумерки.
В.: Какого рода машина?
О.: На вид вроде как шикарный лимузин, а едет…
В.: Вы видели человека в машине?
О.: Да, лимузин гнал мимо нашего дома на скорости восемьдесят миль в час… О, господи! Нашу машину разорвало в клочья, как намокший бумажный кораблик! А они были внутри! Маленький Пол… моя Марта… мой бедный сын!
Коул вновь утратил способность к членораздельной речи, от конвульсивных рыданий он весь сотрясался — прежде я видел такое лишь у лабораторных животных, на которых ставили опыты. Уотерман опять ввел ему препарат — не знаю, успокоительное ли или, наоборот, стимулятор. Через некоторое время Коул пришел в чувство.
В.: Что вы можете рассказать о том, кто сидел за рулем?
О.: Высокий, грузный, хорошо одет. Красный шрам через все лицо, от глаза к углу рта.
В.: Имя его вам известно?
О.: Вроде его фамилия была Макалузо, в городке его все знали, но не называли по имени и вообще редко заговаривали о нем. Прозвище у него было — Мозг.
В.: Он заправлял этой фабрикой?
О.: Вероятно. Я слышал от приятеля, что Мозг еще и грабитель банков. Скользкий тип, полиция давно за ним наблюдала, но все не могла поймать за руку.
В.: Что было после аварии?
Коул шевелил губами, будто слова никак не шли. Уотерман терпеливо ждал. Наконец Коул взял себя в руки и сквозь зубы процедил:
— Моей жене перебило позвоночник. Она больше не сделала ни шагу до конца своих дней. Мой мальчик разбил голову о переднее сиденье. Левая сторона черепа превратилась в бесформенную массу. В больнице мой коллега спас ему жизнь. Ну, то есть как… Пол превратился в слепой, глухой, парализованный, а в остальном здоровый овощ. При должном уходе он может пережить большинство нормальных детей. Сами понимаете… Такой уход ему не обеспечат в государственной больнице, так что нужны деньги, деньги, деньги… Или альтернатива — всю оставшуюся жизнь лицезреть перед собой это чудовище. Боже милостивый! Не может быть… Кошмарный сон…
В.: Вам не пытались компенсировать ущерб? То есть, понятное дело, такое ничем не исправишь, но ведь вам были нужны средства, чтобы обеспечить уход жене и ребенку.
О.: Пытались. Через несколько дней после аварии мне позвонил местный адвокат по фамилии Питерсон. В городе он слыл редким пройдохой. Поинтересовался, представляет ли кто-то мои интересы. Я назвал ему фамилию своего друга, Эпштейна, он занимался юридическими делами в нашей больнице. Эпштейн сразу велел мне больше не отвечать на звонки и до его прибытия не идти ни на какие переговоры.
В.: Что было дальше?
О.: Приехал Эпштейн, я спросил его, в чем причина таких предосторожностей, а он объяснил мне, что Питерсон — из шайки Макалузо. Еще рассказал мне о связях Мозга, в том числе и с властями округа. Было очевидно, что нам против него ничего не сделать. Тут как раз явился Питерсон — с напомаженными усиками, в сюртуке и с моноклем на черной ленте. Мне он сразу не понравился; впрочем, вел он себя обходительно.
В.: Так некую сумму он вам все-таки предложил?
О.: Он не уточнил, кого представляет, и подчеркнул, что никакой ответственности за инцидент на себя не берет. Предложил тридцать тысяч, если я не стану подавать в суд. Конечно, не в моем положении было отказываться… Но тут вмешался Эпштейн и заявил, что мы ничего не подпишем меньше, чем за пятьдесят, поскольку расходы на многолетнее лечение будут огромными. Питерсон изобразил возмущение, однако у меня хватило ума выслушать его тираду молча. В итоге он поднял сумму до пятидесяти тысяч долларов, и Эпштейн рекомендовал мне ее принять.
В.: Ну что ж, такая компенсация хотя бы решила финансовую проблему… Что было дальше?
О.: Для Пола сделать уже ничего нельзя. Он способен есть, способен существовать в вегетативном состоянии, но это уже не мой ребенок. Он прикован к постели, слеп, глух, парализован, не проявляет никаких следов интеллекта. Нам удалось устроить его в клинику, которая занимается такими пациентами, но от человека в нем уже ничего не осталось.
В.: А ваша жена?
О.: Ее лечили в государственной больнице в двадцати милях от города. Она поправлялась. Я уже начал прикидывать, как перестроить дом, чтобы она могла передвигаться по нему на коляске, думал переоборудовать кухню… Однако у нее давно были больные почки, а для парализованных это всегда слабое место. Она сгорела очень быстро. Через три месяца погрузилась в уремическую кому и уже не открыла глаза. Умерла поздней осенью. Коллеги были очень добры и позволили нам проводить вместе как можно больше времени. Хоронили ее на родине, в Миннесоте. Отец, угрюмый швед, почти все время молчал, но было видно, что горе его сломало.
В.: Полагаю, в Леоминстере после этого вас уже ничего не держало. Вы туда вернулись?
О.: Да. Ехал с похорон на поезде, прибыл на станцию около десяти вечера. И сразу обратил внимание на двух сомнительных молодцев, которые как будто поджидали меня. Один — здоровенный детина со сломанным носом, другой — тощий и желтолицый, нормального роста. На нем было узкое пальто, шляпа надвинута на самые глаза, руки он держал в карманах. Детина подрулил ко мне бочком и говорит сиплым голосом: «У нас для тебя есть работа. Боссу худо». Я говорю: «Какому боссу? Я его знаю?» А он мне: «Знаешь, знаешь. Его все знают. Мозгом зовут. Он тут ехал по шоссе на нормальной такой скорости, и восьмидесяти миль не было, а тут на дороге корова. В общем, корова в мясо, машина в хлам. Три раза перевернулась, пока летела. Босс весь расшибся о лобовое стекло, и на вид ему совсем худо. А мы люди такие, на глаза лезть не любим, да и ехал Босс по частному вопросу… Короче, нельзя его в больницу. А про тебя говорят, что ты в своем деле собаку съел. Ты нам подходишь. А не подходишь, так другого искать все равно некогда. Поехали, короче».
Я сказал, что мне нужно хотя бы зайти в больницу за инструментами, а тощий и говорит: «Вот что, ты мальчик большой, сам понимаешь, что надо слушаться. Прямо сейчас едем». И напарнику своему: «А ты, Мордатый, поменьше языком мели».
На станции никого, все вокруг закрыто, словом, позвать на помощь я не мог. Ситуация складывалась совсем нехорошая, но я подчинился. А что оставалось?.. Проехали мили полторы к бетонному зданию фабрики, окруженной зарослями лебеды и репейника. Кто-то снаружи крикнул: «Говори пароль!» Мордатый пробурчал что-то в окно, и нас пропустили. Потом меня схватили под руки и потащили в какой-то кабинет — неожиданно уютный и со вкусом обставленный, ничего подобного я увидеть не ожидал, глядя снаружи на эту заколоченную досками старую развалину с разбитыми окнами. Меня втолкнули в дверь, я зацепился за порог и рухнул ничком. А когда поднял голову, увидел, что меня ждут двое. Одного я знал — это был Питерсон, давешний адвокат Макалузо. Он помог мне подняться. Другой, в коричневом твидовом костюме, производил впечатление человека из деловых кругов. По имени к нему никто не обращался. Полагаю, это был представитель Мозга в среде большого бизнеса. Питерсон сказал мне: «Приношу извинения за некоторую бесцеремонность — увы, мы сейчас не в том положении, чтобы думать о манерах. Вы не пострадаете, если будете держать язык за зубами. С мистером Макалузо произошел несчастный случай. Мы не можем обратиться в больницу, это привлечет ненужное внимание. Поэтому нам необходима ваша помощь. Обещаю, вознаграждение будет щедрым». — «А если я откажусь?» — спросил я и похолодел. «В этом случае, доктор Коул, мы будем вынуждены принять меры по своей защите. Вы человек разумный, и сами понимаете, какими они будут». Помедлив, я решился. «Хорошо, я помогу. Где пациент?»
Меня препроводили в другой кабинет, за стеной — этот был обставлен с еще большей роскошью. Мозг восседал в кожаном кресле, запрокинув голову — лицо его побагровело, шрам стал ярче, рот был раскрыт. Дышал он с заметным трудом, от левой ноздри тянулся размазанный след запекшейся крови, струйку явно утерли минуту-другую назад. На лбу у него лежало полотенце. «Мистер Макалузо ехал по крайне деликатному вопросу, — сказал человек в твидовом костюме. — Автомобиль врезался в корову. Мистер Макалузо сильно ударился о лобовое стекло. Если информация о его состоянии куда-то просочится, это будет весьма нежелательно как для нас, так и, смею заметить, для вас».
Я снял полотенце. Макалузо смотрел перед собой пустым взглядом, зрачки его были разного размера. Я осторожно ощупал лоб — бесформенный, как битый арбуз. Питерсон с интересом наблюдал за моими манипуляциями, а человек в твидовом костюме изучал свои ногти и непроизвольно вскочил, когда скрипнули друг о друга раздробленные кости. Я уже понял, с чем имею дело — с вдавленным переломом на левой стороне лба — и объявил, что необходима немедленная операция, и нужно послать за моими инструментами. «Можете не волноваться, мы уже приняли меры на такой случай», — был ответ, и мне вручили медицинский саквояж с монограммой «Дж-М-К». Я не мог не спросить: «Это сумка доктора Макколла?» — «Вполне вероятно. Автомобильные замки в наше время никуда не годятся». Известие меня несколько обнадежило. Методы работы доктора Макколла в чем-то отличались от моих, однако я мог быть уверен, что инструменты у меня в руках хорошие. В моем распоряжении было все — трефин, хирургические подъемники, электрическая пила, амобарбитал, новокаин и спирт.
«Сумеете?» — спросил меня мой новый приятель, и я ответил утвердительно, хотя совсем не был в этом уверен. Я ощущал полное спокойствие и большую силу. Я оглядел кабинет, прикидывая, в чем бы вскипятить воды и где взять чистую ткань. Человек в твидовом костюме поймал мой взгляд. «Оперировать можете на столе. Если и останутся пятна, Мозг не станет держать зла. В уборной уже подготовлена горячая вода, в бельевом шкафу полно чистых полотенец. Вот вам помощник, он прежде работал в местной больнице, пока не угробил пациента. Зовите его Купидон. А ты, Купидон, не волнуйся. С нашим доктором можно говорить свободно».
Кто-то среди них и правда знал, как следует готовиться к операции. За неимением хирургических халатов нам с Купидоном принесли два чистых рабочих комбинезона, в которые мы и облачились. Затем пациента переложили на стол, и я принялся за работу. Первым делом я побрил ему голову и обработал кожу спиртом. Затем ввел новокаин. Дождавшись, когда препарат подействует, ввел местное обезболивающее в более глубокие ткани вокруг раздробленной переносицы. Общую анестезию я применять не хотел — в таких случаях важно наблюдать за тем, как сознание возвращается по мере ослабления давления на мозг. Затем снял фрагмент кожи черепа, и наконец трефин с хрустом вгрызся в кость.
Должен сказать, Купидон был неплохим ассистентом — он знал, когда нужно подать марлевый тампон с кровоостанавливающим зажимом, и, похоже, прекрасно понимал, что я делаю. Пожалуй, со скидкой на обстоятельства, с ним оказалось приятно работать.
Самым неприятным этапом операции была необходимость выпилить круговые отверстия в черепе и остановить кровотечение из твердой оболочки мозга. Я видел, что Макалузо приходит в себя, его дыхание стало тише и ровнее. Он открыл глаза. Зрачки снова приобрели одинаковый размер, взгляд стал осмысленным. «Где я? — спросил он одними губами. — Что случилось?» — «Не волнуйтесь, — ответил ему человек в твидовом костюме. — Произошла авария. Вы в надежных руках. Доктор Коул вас вылечит». — «Коул… — проговорил Макалузо. — Да, я имел с ним дело, он славный малый. Могу я поговорить с ним?» — «Я здесь, — отозвался я как можно спокойней. — Слушаю вас». — «Я сожалею о том неприятном инциденте. Вы настоящий кремень. Оставим это в прошлом. Вы ведь мне поможете?»
Наверное, не подцепи он меня вот так за живое, все закончилось бы иначе. Но тут я решился. Приложил все усилия, чтобы скрыть эмоции, но сам чувствовал, как белеет лицо. И Купидон сразу заподозрил неладное. Он бросил на меня очень нехороший взгляд, хоть я и заверил Мозга в своем намерении отнестись к нему со всей внимательностью. «Операция еще идет, — сказал я. — Попрршу вас лежать смирно и дать нам все закончить». Я уже знал, что собираюсь сделать, и едва ли прежде мне случалось провернуть такой ловкий трюк. Я решил свести счеты с Макалузо раз и навсегда.
«Что это вы делаете, док? — подал голос Купидон. — Как-то нехорошо это выглядит». Я оборвал его спокойным тоном: «Врач здесь я. Операция — моя ответственность, и уж будьте любезны не лезть мне под руку». Тощий тип из той парочки, что схватила меня на станции, повернулся к Макалузо и произнес: «Мозг, Купидон тут опять вякает». Пациент, конечно, по-прежнему находился в сознании — так безопаснее, к тому же поверхность мозговых оболочек нечувствительна. «Все в порядке, — произнес он. — Доктор мой друг. Пусть Купидон не мешает операции. Ишь, распоясался».
Я уже произвел санацию раны, и мне оставалась лишь одна небольшая манипуляция, прежде чем вернуть снятую кость черепа на место. «Эй, док, вы что…» — начал было Купидон, но тощий ударил его рукоятью пистолета по голове и рявкнул: «Закрой пасть!» Купидон рухнул на пол, из его уха побежал ручеек крови. Оказать ему помощь мне не позволили. Полагаю, у него был перелом основания черепа, даже не знаю, выжил ли он. Мне пришлось переступить через него, чтобы пойти в уборную и вымыть руки.
Поделиться книгой: