Помоги проекту - поделись книгой:
При разработке машин подобной формы анализ ничуть не труднее синтеза. Предположим, что у нас есть машина в виде «черного ящика», то есть машина, выполняющая постоянную и конкретную операцию (не подверженную спонтанным колебаниям), и внутренняя структура этой машины нам неизвестна, а установить ее нет возможности. Пусть у нас также имеется «белый ящик» — машина с известной структурой, репрезентирующая один из элементов структуры «черного ящика». Если входные терминалы обеих машин подключить к одному генератору шума, а выходные терминалы подключить к умножителю, который перемножает их исходящие сигналы, то произведение выходных величин, усредненное по всему распределению шума по общему входу, будет выражаться коэффициентом «белого ящика» для применения в составе «черного ящика» как суммы всех выходных величин «белых ящиков» с соответствующими коэффициентами.
Кажется, что добиться этого невозможно, поскольку такая операция требует, по-видимому, изучения системы во всем статистическом диапазоне шума на входе. Впрочем, имеется важное условие, позволяющее обойти указанное затруднение. В математической физике известна теорема, которая позволяет в ряде случаев заменить усреднения по распределению усреднениями по времени — не в каждом отдельно взятом случае, а в совокупности и с общей вероятностью, равной единице. В частном случае дробового эффекта можно строго доказать, что условия корректности теоремы соблюдаются. Следовательно, мы можем заменить усредненное значение всего ансамбля возможных шумовых сигналов, необходимых для получения коэффициента «белого ящика» для применения в составе «черного ящика», величиной, усредненной по времени, и получим правильный коэффициент с вероятностью, равной 1. Теоретически это не гарантирует полной достоверности, но на практике вполне достоверно.
Для этой цели нам понадобится определить средний потенциал по времени. По счастью, устройство для выведения подобных средних величин по времени широко распространено и его легко приобрести. Оно состоит всего-навсего из сопротивлений, емкостей и устройств для измерения напряжений. Тем самым подтверждается, что наш тип систем равно пригоден и для анализа, и для синтеза машин. Если мы используем его для анализа машин, а затем для их синтеза, выполняемого в соответствии с результатами анализа, то, по сути, воспроизводим операциональный образ машины.
Может показаться, что здесь не обойтись без вмешательства человека. Впрочем, достаточно просто — проще, чем провести анализ и синтез — сделать так, чтобы результаты анализа представлялись не в форме измерений по шкалам приборов, а в форме зафиксированных показателей ряда потенциометров. В итоге, насколько позволяют количество доступных элементов и точность инженерного оборудования, мы заставляем «черный ящик» с неизвестной структурой самостоятельно перенести свой образ действий на комплексный «белый ящик», изначально способный принимать любой образ действий. На самом деле это почти аналогично тому, что происходит в основополагающем акте воспроизведения живой материи. Здесь тоже субстрат, способный принимать множество форм, в конкретном случае — молекулярных структур, вынужден принимать конкретную форму благодаря наличию структуры (молекулы), уже обладающей этой формой.
Когда я представил результаты своего анализа саморазмножающихся систем философам и биохимикам, они в ответ на мои утверждения выдвинули следующее заявление: «Но ведь эти два процесса принципиально различны между собой! Всякое сходство живого и неживого является исключительно поверхностным. Нам хорошо известны и понятны подробности процесса биологического размножения, и он не имеет ничего общего с процессом, которому вы приписываете размножение машин».
И далее: «С одной стороны, машины изготавливаются из стали и меди, тончайшая химическая структура которых никак не связана с их функциями элементов машин. А вот живая материя остается живой вплоть до мельчайших частей, которые характеризуют ее как ту же самую материю, то есть до молекул. Вдобавок размножение живой материи происходит хорошо известным, шаблонным путем, когда нуклеиновые кислоты определяют расположение аминокислот, и эта цепочка двойная, состоящая из пары дополняющих друг друга спиралей. Когда они разделяются, каждая вбирает в себя молекулярные остатки, необходимые для восстановления двойной спирали исходной цепочки».
Очевидно, что процесс воспроизведения живой материи отличается деталями от процесса воспроизведения машин, который я обрисовал выше. Как указывает Габор в работе, упомянутой мною ранее, имеются иные способы самовоспроизведения машин; эти способы, менее строгие, нежели обозначенный мною, с большей вероятностью могут быть признаны схожими с явлением размножения живых существ. Живая материя, разумеется, обладает тонкой структурой, более соответствующей ее функциям и процессу размножения, чем части неживой машины, хотя, быть может, это не вполне относится к тем новейшим машинам, которые действуют на основе принципов физики твердого тела.
Впрочем, даже живые системы не являются (по всей вероятности) живыми на уровнях ниже молекулярного. Кроме того, при всех различиях между живыми системами и обычными механическими системами, было бы неосмотрительно утверждать, что системы одного вида не способны пролить некоторый свет на функционирование систем другого вида. Например, стоит принимать во внимание такую возможность, когда наблюдается взаимная трансформация пространственной и функциональной структур, с одной стороны, а также преобразование сообщений во времени — с другой стороны. Привычное описание процесса воспроизводства очевидно не передает всех подробностей. По всей видимости, должна осуществляться некая коммуникация между молекулами генов и молекулярными остатками, обнаруживаемыми в питательной жидкости, причем эта коммуникация должна быть динамической. Логично предположить, в духе современной физики, что некие поля излучения могут выступать посредниками в этой динамической коммуникации. Будет ошибкой категорически утверждать, что процессы воспроизводства у машин и у живых существ не имеют ничего общего.
Заявления такого рода часто кажутся осторожным и консервативным умам менее рискованными, чем опрометчивые рассуждения о возможных аналогиях. Впрочем, если опасно проводить сопоставления без достаточных доказательств, столь же опасно отвергать аналогии, не доказав их несостоятельность. Интеллектуальная честность не равнозначна отказу принять интеллектуальный риск, а отказ даже рассматривать нечто новое, вызывающее эмоциональное возбуждение, не может быть внятно оправдан этически.
Представление о том, что Бог якобы сотворил человека и животных, воспроизводство живых существ по своему образу и подобию и потенциальное воспроизводство машин — все это суждения одного порядка, вызывающие схожее эмоциональное возбуждение, как и дарвиновская теория эволюции и происхождения человека. Если нашу гордость сильно уязвило сравнение человека с обезьяной, то со временем мы сумели свыкнуться с этой мыслью; а еще большим оскорблением видится нам сравнение с машиной. Всякая новая идея в свою эпоху вызывает некоторую толику того осуждения, которое в минувшие века окружала грех колдовства.
Я уже упоминал о наследственности машин и о дарвиновской теории эволюции посредством естественного отбора. Чтобы «генетика», приписываемая нами машинам, тоже стала основой эволюции через естественный отбор, нужно учитывать саму изменчивость и наследование изменчивости. Укажу, что в предлагаемой нами разновидности генетики машин найдется место для обоих факторов. Изменчивость порождается неаккуратностью процесса копирования, который мы обсуждали выше, а скопированная машина, воплощенная в нашем «белом ящике», сама может служить образцом для дальнейшего копирования. В самом деле, если в исходном одноэтапном процессе копирования копия сходна с оригиналом по операциональному образу, но не по облику, на следующей стадии копирования пространственная структура сохраняется и новая копия становится копией уже во всем.
Понятно, что в процессе копирования предыдущая копия может использоваться в качестве нового оригинала. Это значит, что изменения в наследуемых свойствах сохраняются, пускай они подвержены дальнейшим изменениям.
5
Я уже отмечал, что осуждение, которое в прошлые века окружало грех колдовства, ныне выносится множеством умов теориям современной кибернетики. Не ошибусь, если скажу, что всего два столетия назад ученый, посмевший заявить, что он изобрел машину, способную обучаться играм или самовоспроизводиться, был бы вынужден надеть «санбенито», одеяние жертв инквизиции, а потом его передали бы светским властям — с наказом «не проливать кровь», то есть сжечь[17]. Так произошло бы наверняка, разве что он сумел бы убедить какого-нибудь высокого покровителя в своей способности превращать простые металлы в золото, подобно пражскому рабби Леву, утверждавшему, будто своими заклинаниями он вдохнул жизнь в глиняного голема, и убедившему в этом императора Рудольфа[18]. Даже сегодня, случись некоему изобретателю доказать какой-либо компании по производству вычислительных машин, что его магия может им пригодиться, этот человек до Судного дня мог бы заниматься своей черной магией без малейшего риска для себя.
Что такое колдовство и почему оно осуждалось как грех? Почему вызывал такое неодобрение глупый маскарад черной мессы?
Следует оценивать ритуал черной мессы с точки зрения ортодоксального верующего. Для остальных это совершенно бессмысленная и непристойная церемония. Но те, кто в ней участвует, на самом деле куда ближе к ортодоксии, нежели осознает большинство из нас. Главным элементом черной мессы является привычный христианский догмат, согласно которому священник творит истинное чудо, а хлеб и вино причастия становятся плотью и кровью Христовой.
Ортодоксальный христианин и колдун согласны в том, что, едва состоялось чудо пресуществления, осененные Божеством Святые дары способны творить дальнейшие чудеса. Еще они согласны в том, что чудо пресуществления под силу только священнослужителю, должным образом рукоположенному. Вдобавок они согласны в том, что такой священник впредь не лишается своих чудотворных сил (а если его отрешат от сана, он творит чудеса под страхом вечного проклятия).
С учетом изложенных постулатов можно посчитать совершенно естественным то обстоятельство, что некоей живой душе, проклятой, но гениальной, пришла на ум идея завладеть Святыми дарами и употребить их силы к собственной выгоде. Именно тут, а вовсе не в кощунственных оргиях, заключается главный грех черной мессы. Магия Святых даров благотворна по самой своей природе, а стремление извратить ее суть и воспользоваться ею на что-то иное, кроме вящей славы Господней, есть смертный грех.
Этот грех Библия приписывает Симону-волхву, который торговался с апостолами, рассчитывая купить чудотворные способности, и был обличен и осужден святым Петром[19]. Легко вообразить замешательство и огорчение этого бедняги, когда он узнал, что чудотворные способности не продаются, а Петр отказался принять сделку, которую сам Симон считал честной, приемлемой и вполне естественной. С подобным отношением сталкиваются многие из нас, отказываясь торговать своими изобретениями за весьма щедрую цену, которую выставляют капитаны современной индустрии.
Как бы то ни было, христианство всегда признавало грехом симонию, то есть куплю и продажу церковных должностей и чудотворных сил, которые этим должностям приписывались. Данте вообще полагал этот грех одним из тягчайших и обрек на пребывание на дне своего Ада некоторых погрязших в симонии современников[20]. Впрочем, симония была великим соблазном той чрезвычайно «воцерковленной» эпохи, в которую жил Данте, и очевидно искоренена в куда более рационалистическом и рациональном мире наших дней.
Искоренена! Искоренена… Искоренена ли?.. Возможно, силы «машинного века» нельзя считать по-настоящему сверхъестественными, но, как представляется, они воспринимаются как лежащие за пределами постижения простого смертного, как не соответствующие естественному порядку вещей. Быть может, мы больше не чувствуем себя обязанными посвящать эти великие силы вящей славе Божьей, однако нам до сих пор видится неприемлемым обращать их на достижение суетных или корыстных целей. Это грех, суть которого состоит в использовании магических сил современной автоматизации ради собственной выгоды или ради того, чтобы обречь мир на апокалиптические ужасы ядерной войны. Если этому пороку требуется имя, этим именем будет симония — или колдовство.
Не важно, верим мы в Бога и в Его вящую славу — нам попросту не все на этом свете дозволено. Вопреки усилиям покойного мистера Адольфа Гитлера, мы еще не достигли той вершины надменного морального безразличия, с которой способны отрешиться от добра и зла. Пока мы сохраняем хотя бы крупицу умения ощущать моральную дискриминацию, применение великих сил ради простых целей будет морально равнозначным колдовству и симонии.
При наличии возможности конструировать автоматы, будь то в металле или только мысленно, изучение их производства и теории будет естественным проявлением человеческой любознательности, а человеческий разум задыхается, если сам человек ставит жесткие границы своей любознательности. Но все же имеются такие стороны автоматизации, которые выходят за пределы естественной любознательности и греховны по своей сути. Их воплощением можно признать ту особую категорию инженеров и технических руководителей, которых я предлагаю называть
Мне хорошо известны машинопоклонники моего собственного мира с их лозунгами свободного предпринимательства и экономики прибылей. Думаю, такие люди могут существовать и существуют и в зеркальном мире, где лозунгами выступают диктатура пролетариата, марксизм и коммунизм. Власть и жажда власти суть, увы, суровая реальность, способная принимать разнообразные обличия. Среди ревностных жрецов власти немало тех, кто нетерпим к ограниченным возможностям человечества, прежде всего к ограничениям, налагаемым человеческой ненадежностью и непредсказуемостью. Легко опознать такого руководителя по тому, каких подчиненных он себе подбирает. Эти подчиненные робки, смиренны и всецело преданы своему начальнику, а потому обыкновенно оказываются беспомощными, когда вдруг перестают быть придатками его воли. Они способны трудиться усердно и ретиво, но почти лищены собственной инициативы, этакие евнухи в гареме идей, которым повелевает их султан.
Не считая того, что машинопоклонник находит повод для преклонения перед машиной в ее свободе от человеческих ограничений скорости и точности, имеется и другой мотив, который труднее выявить в каждом конкретном случае, но который должен, по-моему, играть весьма важную роль. Это стремление избегать личной ответственности за опасное или гибельное решение и возлагать такую ответственность на кого-то еще — на случай, на начальство и его политику, которую не положено оспаривать, или на механическое устройство, которое якобы невозможно понять до конца, но которое наделено бесспорной объективностью. Подобные мотивы движут потерпевшими кораблекрушение, когда они тянут жребий, решая, кого из них надлежит съесть первым. На тех же доводах умело пытался строить свою защиту покойный мистер Эйхман. Те же мотивы объясняют появление холостых патронов в боеприпасах расстрельных команд. Несомненно, теми же соображениями будет успокаивать свою совесть тот высокопоставленный чиновник, который нажмет кнопку первой (и последней) атомной войны. На самом деле это старый колдовской трюк, чреватый, правда, обильными трагическими последствиями: клятва принести в жертву первое же живое существо, которое увидишь после благополучного возвращения из опасного путешествия.
Едва такой повелитель осознает, что отдельные функции его рабов-людей могут быть препоручены машинам, он приходит в восторг. Наконец-то он нашел себе нового подчиненного — энергичного, услужливого, надежного, никогда не возражающего, действующего быстро и не требующего никакой личной заботы и опеки!
О подобных подчиненных рассказывается в пьесе Чапека «R.U.R.». Раб лампы не выдвигает никаких требований. Он не просит выходной каждую неделю, не хочет поставить телевизор в своем рабском жилище. На самом деле он вовсе не нуждается в жилище, а просто возникает из ниоткуда, стоит потереть лампу. Если достижение ваших целей вынуждает плыть против ветра общепринятой морали, ваш раб никогда вас не осудит, даже не посмеет бросить вопрошающий взгляд. Теперь вы вольны править туда, куда влечет судьба!
Перед нами образ мышления, свойственный колдуну в полном смысле этого слова. Против таких колдунов предостерегают не только церковные доктрины, но и накопленный поколениями здравый смысл, выраженный в легендах, мифах и творениях сознательных мастеров слова. Все они настаивают на том, что колдовство не просто грех, ведущий в преисподнюю; оно подвергает опасности жизнь на этом свете. Оно словно обоюдоострый меч, который рано или поздно нанесет вам глубокую рану.
В сказках «Тысячи и одной ночи» есть история о рыбаке и джинне, которую уместно вспомнить здесь. Рыбак, забросив сеть у побережья Палестины, вытащил из моря глиняный кувшин с печатью царя Соломона на затычке. Он сломал печать, из кувшина повалил дым, а из дыма сформировалась фигура огромного джинна. Это сверхъестественное существо поведало, что принадлежит к числу тех мятежников, которых одолел великий царь Соломон; поначалу оно собиралось вознаградить того, кто его освободит, властью и богатством, но за минувшие столетия озлобилось, решило умертвить первого же смертного, которого встретит, и готово начать со своего освободителя.
К счастью для него, рыбак, судя по всему, не был обделен смекалкой, а также отлично умел льстить. Он сыграл на тщеславии джинна и убедил того показать, как такое огромное существо может поместиться в столь малом сосуде. Джинн забрался обратно в кувшин, а рыбак тут же закупорил сосуд, кинул его в море и поздравил себя со спасением от смерти. С тех пор он жил счастливо.
В других историях встреча главного героя с волшебством происходит уже не по воле случая; в итоге он то оказывается на краю гибели, а то и вовсе терпит полный крах. Юный прислужник из стихотворения Гете «Ученик чародея» чистит волшебную одежду своего хозяина, подметает пол и носит воду; однажды чародей убывает, поручив слуге наполнить бочку водой. В избытке наделенный склонностью к лени, каковая является истинной матерью изобретательности — напомню, что именно лень побудила мальчишку, который присматривал за машиной Ньюкомена[21], привязать веревку от крана к противовесу, и так был изобретен первый автоматический клапан, — паренек припомнил обрывки заклинаний, подслушанные у хозяина, и попытался заставить веник носить воду в бочку. С этим заданием веник справился послушно и эффективно. Но когда вода начала переливаться через край бочки, ученик вдруг сообразил, что не помнит заклинание, которым чародей укрощал веник. Паренек едва не утонул, но тут вернулся «чародей маститый», который изрек нужные слова власти, а затем как следует выбранил ученика[22].
Даже здесь окончательную катастрофу удается предотвратить лишь посредством
Английская рабочая семья, о которой идет речь, ужинает на кухне. Потом сын уходит на фабрику, а старики-родители слушают рассказы гостя, старшего сержанта, возвратившегося со службы в Индии. Сержант рассуждает об индийской магии и показывает хозяевам высушенную обезьянью лапку; по его словам, это талисман, зачарованный индийским факиром на исполнение трех желаний каждого из трех последовательных владельцев. Мол, так факир хотел показать, что судьба повелевает человеком.
Сержант добавляет, что не знает первых двух желаний первого владельца талисмана, но знает, что его последним желанием была смерть. Сам он второй владелец зачарованного предмета, но его опыт слишком страшен, чтобы об этом рассказывать. Он бросает лапку в огонь, но хозяин не дает той сгореть и, игнорируя предостережения сержанта, желает получить двести фунтов стерлингов.
Вскоре раздается стук в дверь. Входит очень представительный господин из той компании, в которой работает сын хозяев. Настолько мягко, насколько способен, он сообщает, что их сын погиб в результате несчастного случая на производстве. Компания не признает себя ответственной за случившееся, но выражает свое сочувствие и предлагает пособие в размере двухсот фунтов стерлингов.
Старики вне себя от горя; по предложению матери они просят талисман вернуть им сына. К тому времени снаружи успело стемнеть, пала ночь, ветреная и непроглядная. В дверь снова стучат. Родители каким-то образом понимают, что это их сын, но не во плоти. История заканчивается третьим желанием — чтобы призрак удалился.
Основной темой всех этих историй служит опасность магии. По всей видимости, эта опасность объясняется тем, что магические действия реализуются в высшей степени буквально; если магия вообще способна даровать что-либо, она дарует именно то, что просишь, а не то, что подразумевал или что на самом деле хотел попросить. Если просишь двести фунтов стерлингов и не уточняешь, что деньги ценой жизни твоего сына тебе не нужны, ты получишь свои двести фунтов — а уж выживет твой сын или умрет, остается лишь догадываться.
Магия автоматизации, в особенности такая магия автоматизации, которая опирается на самообучение устройств, выглядит столь же буквальной. Если играешь в игру по определенным правилам и настраиваешь машину играть на победу, результат будет достигнут (если его возможно достичь в принципе), но машина не будет обращать ни малейшего внимания на любые соображения, помимо соблюдения правил, ведущих к победе. В военной игре с некоторым конвенциональным условием победы к этой победе станут стремиться любой ценой, даже за счет истребления собственных сил, если только необходимость выживания не сформулирована недвусмысленно в определении победы, которое задается машине.
Это не просто невинный словесный парадокс. Я совершенно точно не смогу найти доводов, чтобы опровергнуть предположение о том, будто Россия и США, поодиночке или вместе, изучают возможность применения машин, а именно обучающихся машин, для определения момента, когда лучше нажать кнопку запуска атомной бомбы, этого ultima ratio[24] современного мира.
Многие годы все армии на свете играли в военные игры, и все эти игры отставали от своих эпох. Кто-то сказал, что на каждой войне толковый полководец воюет так, как воевали в последней войне, а дурной — как в предпоследней[25]. Это означает, что способы ведения войн неизменно отстают от событий реальной обстановки.
Это было верно всегда, пускай в периоды, которые изобиловали войнами, непременно находилось какое-то число умудренных схватками воинов, которые вели бои в условиях, изменявшихся сравнительно медленно. Такие опытные воины могут считаться единственными военными экспертами в полном смысле этого словосочетания. В настоящее время не существует экспертов по ядерной войне: нет людей, обладающих опытом участия в конфликте, где обе стороны располагают атомным оружием и используют это оружие. Разрушение наших городов в ядерной войне, деморализация населения, голод и болезни, побочные воздействия (число жертв которых с немалой вероятностью будет намного превосходить число жертв от взрывов и последующего заражения) — обо всем этом известно лишь предположительно.
Данное обстоятельство позволяет тем, кто прогнозирует малое число жертв побочных воздействий и рассуждает о больших шансах на выживание народов после катастрофы нового типа, гордо рядиться в патриотические одежды. Но если война ведет к полному истреблению, если обычные военные действия лишены всякого смысла, значит, армия и флот утратили былое назначение, а бедным, преданным службе генералам и адмиралам суждено остаться без работы. У компаний по производству ракет не сохранится прежний идеальный рынок, где все товары предназначены для однократного использования и потому не конкурируют с продукцией, которую только предстоит изготовить. Духовенство лишится того энтузиазма, того восторга, которые всегда сопутствуют крестовым походам. Если коротко, когда имеется военная игра, предусматривающая такое развитие событий, найдется много тех, кто забудет о возможных последствиях, станет требовать свои двести фунтов стерлингов и не спохватится уточнить, что сын должен остаться в живых.
Всегда возможно просить о чем-то, отличном от нашего истинного желания, а потому такая возможность представляется чрезвычайно серьезной в тех случаях, когда процесс, которым мы добиваемся исполнения желаний, является косвенным, а степень, в которой наши желания осуществляются, не ясна до самого конца. Обычно мы осознаем свои желания — в той мере, в какой они вообще осознаются — через процесс обратной связи, посредством которого мы сравниваем степень достижения промежуточных целей с нашими предвкушениями. Здесь обратная связь проходит через нас, и мы способны отступить, пока не стало слишком поздно. Если механизм обратной связи встроить в машину, действия которой не поддаются контролю до получения конечного результата, вероятность катастрофы чрезвычайно возрастает. Мне категорически не хотелось бы участвовать в первом испытании автомобиля, управляемого фотоэлектрическим устройством обратной связи, не будь в нем какой-то рукоятки, при помощи которой я мог бы перехватить управление, если замечу, что автомобиль грозит врезаться в дерево.
Люди с умственным складом машинопоклонников часто питают иллюзию, будто высокоавтоматизированный мир станет предъявлять меньше требований к человеческой изобретательности, нежели мир сегодняшний, и заберет у нас необходимость в решении трудных задач — как тот римский раб, он же греческий философ, который думал за своего господина[26]. Это явное заблуждение. Механизм, ориентированный на достижение цели, совсем не обязательно будет стремиться к реализации
В наше время вошла в моду идея, будто возможно предотвратить некоторые опасности, в особенности те, которыми чревата ядерная война, при помощи так называемых самоотключающихся устройств. За подобными представлениями стоит гипотеза, что даже в случаях, когда какое-либо устройство функционирует некорректно, существует возможность управлять его неполадками в безопасном режиме. Например, если выходит из строя насос, будет гораздо лучше, чтобы авария ознаменовалась выбросом воды, а не взрывом при избыточном давлении. Когда мы сталкиваемся с опасностью, хорошо нам понятной, применение самоотключающихся устройств вполне оправданно и полезно. Впрочем, они вряд ли пригодятся в ситуациях, когда та или иная опасность еще не распознана. Если, к примеру, имеется некая отдаленная, но глобальная угроза человечеству, сулящая уничтожение, то лишь пристальное и тщательное изучение общественных явлений способно выявить эту угрозу своевременно. Ведь потенциальные угрозы такого рода лишены зримых признаков, по которым их можно опознать. Потому режим самоотключения, пускай он может быть необходимым для предотвращения гибели человечества, ни в коем случае нельзя считать достаточной мерой предосторожности.
С развитием инженерной техники, которая все больше старается и стремится достигать поставленных человеком целей, усиливается потребность в постановке задач для нее способами, отражающими именно человеческое целеполагание. В прошлом неполное и неадекватное восприятие человеческих намерений было относительно безвредным — только потому, что такому восприятию сопутствовали технические ограничения, затруднявшие для нас выполнение операций, которые подразумевали тщательную оценку этих намерений. Это лишь один из множества примеров того, как бессилие человека до сих пор ограждало нас от разрушительного натиска человеческих прихотей.
Иными словами, в прошлом человечество сталкивалось со многими опасностями, но справляться с ними было значительно легче, поскольку во многих случаях угроза проявлялась лишь односторонне. В эпоху, когда величайшей угрозой являлся голод, спасение приходило через увеличение производства пищи — и оказывалось в итоге, что угроза голода не столь уж и велика. При высокой смертности (прежде всего среди детей) и при малой эффективности медицины отдельная человеческая жизнь считалась великой ценностью, а потому людям справедливо предписывалось плодиться и размножаться. Угроза голода оказывала давление, подобное давлению силы тяжести, к которой наши мышцы, кости и сухожилия приспособлены от рождения.
Перемены в напряженности современной жизни, вызванные как появлением новых забот, так и исчезновением старых, во многом подобны новым проблемам космических полетов. Невесомость, присутствующая в космическом корабле, избавляет от воздействия однонаправленной и постоянной силы тяжести, привычной нам по повседневной жизни. Путешественнику на борту космического корабля требуются ручки и перекладины, за которые он будет держаться; пищу и питье нужно помещать в специальные тюбики; необходимы различные приспособления, позволяющие определять свое положение в пространстве — и даже при всем этом, хотя, как считается сегодня, его физиология пострадает несильно, такой путешественник вряд ли будет чувствовать себя настолько удобно, как ему бы хотелось. Сила тяжести — наш друг как минимум ровно в той же степени, в какой она является нашим врагом.
Точно так же в отсутствие голода перепроизводство еды, бесцельность существования и безрассудное расточительство становятся серьезными проблемами. Развитие медицины является одним из факторов, ведущих к перенаселению, а последнее в настоящее время видится страшнейшей из угроз, с которыми сталкивалось и сталкивается человечество. Былые принципы, по которым люди жили так долго — например, «пенни не потратил — пенни приобрел», — уже нельзя считать бесспорно верными.
Мне довелось присутствовать на обеде в кругу врачей. Они непринужденно беседовали между собой и выказывали изрядную самоуверенность, не опасаясь разговоров на, скажем так, деликатные темы. Постепенно беседа свернула на обсуждение возможности решительного наступления на ту болезнь увядания организма, которую еще именуют старостью. Врачи вовсе не считали, что победа над старостью невозможна; наоборот, они были склонны полагать, что однажды — быть может, в сравнительно близком будущем — момент неизбежной смерти можно будет отдалить, не, исключено, что на необозримый срок, а сама смерть окажется лишь игрой случая, как это происходит у гигантских секвой и, кажется, у некоторых рыб.
Я не хочу сказать, что эти врачи были совершенно правы в своих предположениях (по-моему, они и сами согласились бы, что это лишь предположения), однако авторитет ученых, которые придерживаются той же точки зрения — среди них, в частности, есть нобелевский лауреат, — настолько велик, что было бы непозволительно отвергнуть эту идею как не заслуживающую внимания. Пускай данная идея на первый взгляд кажется весьма утешительной, на самом деле она поистине катастрофична, в первую очередь для врачей. Ведь сразу становится понятно, что человечество как вид не способно вынести бесконечного продления всех жизней, которые рождаются на планете. Дело не только в том, что та часть населения, которая не в силах поддерживать собственное существование, намного превзойдет в численности другую часть, от которой зависит ее существование; нет, вдобавок мы окажемся в неоплатном долгу перед людьми прошлого и, как следствие, попросту не сумеем подготовиться к решению новых задач будущего.
Невозможно помыслить, чтобы все жизни на свете продолжались сколь угодно, без каких-либо ограничений. Впрочем, если существует шанс бесконечного продления жизни, прерывание чьей-либо жизни (или хотя бы отказ, осознанный или случайный, от ее продления) будет опираться на этику врачей. Какая же участь ожидает тогда традиционный престиж профессии медика — ведь мы привыкли видеть в них этаких жрецов, сражающихся со смертью, и слуг милосердия? Допускаю, что даже сегодня бывают случаи, когда врачи воспринимают подобные решения как свой долг и не желают продлевать чье-либо мучительное и бессмысленное существование. Они нередко отказываются перевязывать пуповину новорожденному уродцу и облегчают уход стариков, страдающих от неоперабельного рака и подхватывающих гипостатическую пневмонию, этого «приятеля старости», вместо того чтобы любыми средствами стараться оставить их на этом свете, обрекая на продолжение страданий. Чаще всего подобное происходит без лишнего шума и с соблюдением положенных приличий; лишь когда какой-нибудь невоздержанный на язык глупец выбалтывает врачебную тайну, суды и газеты принимаются кричать об «эвтаназии».
Но что случится, если такие решения перестанут быть редкими и почти неизвестными публике; что, если они будут приниматься не как исключение, а едва ли не при каждом смертельном исходе? Что, если каждый пациент начнет воспринимать любого врача не только как спасителя, но и как палача, обрывающего жизнь? Справится ли врач с таким бременем добра и зла, что ляжет на его плечи? Выживет ли само человечество при новом порядке вещей?
Достаточно легко защищать добро и сражаться со злом, когда добро и зло четко противопоставлены друг другу разграничительными линиями и когда те, кто находится по другую сторону, являются нашими заклятыми врагами, а те, кто по эту сторону, — наши верные союзники. Но что, если нам в любой ситуации придется спрашивать себя, кто друг, а кто враг? Как быть, если, вдобавок, мы препоручили решение важнейших вопросов неумолимой магии или неумолимой машине, которой следует задавать правильные вопросы заблаговременно, еще не разобравшись полностью в сути процесса, чьим посредством добываются ответы? Можем ли мы быть уверены в решениях той обезьяньей лапки, у которой просим двести фунтов стерлингов?
Нет, будущее сулит мало надежд тем, кто ожидает, что наши новые механические рабы построят для нас мир, где мы будем наконец-то освобождены от необходимости мыслить. Они могут нам помочь, но при этом станут предъявлять строгие требования к нашей честности и разумности. Мир будущего окажется ареной все более решительной борьбы против ограничений нашего разума, а вовсе не, так сказать, удобным гамаком, в котором можно спокойно возлежать, наблюдая за рабочей суетой наших роботов-рабов.
6
Следовательно, одна из важнейших проблем будущего, с которой нам суждено столкнуться, — это проблема взаимодействия человека и машины, проблема правильного распределения функций между двумя данными агентами. Может показаться при беглом взгляде, что машина обладает очевидными преимуществами. Она работает намного быстрее и с большим единообразием — по крайней мере, ее можно сконструировать, изначально задав такие свойства. Цифровая вычислительная машина за сутки может выполнить такой объем работ, который иначе потребует годичных трудов целой группы людей-вычислителей, и работа будет сделана с наименьшим количеством ошибок и неточностей.
С другой стороны, человек тоже обладает несомненными преимуществами. Не учитывая тот факт, что любой разумный человек будет воспринимать как первостепенные именно человеческие цели во взаимоотношениях с машиной, машина значительно уступает человеку в сложности, а масштаб и разнообразие ее действий гораздо меньше. Если принять объем нейрона серого вещества мозга равным 1/1000000 кубического миллиметра, а объем наименьшего из нынешних транзисторов равным одному кубическому миллиметру, такая оценка не окажется несправедливой по отношению к возможностям нейрона. Если белое вещество мозга считать эквивалентным схеме соединений вычислительной машины, а каждый нейрон рассматривать как функциональный аналог транзистора, компьютерный аналог человеческого мозга займет сферу диаметром около тридцати футов. На самом деле фактически невозможно сконструировать вычислительную машину, обладающую подобием относительной плотности мозгового вещества в человеческом мозгу, а любая машина, чьи возможности сравнимы с возможностями мозга, занимала бы крупное офисное здание, если не небоскреб. Трудно поверить в то, что мозг, в сравнении с современными вычислительными машинами, не имеет перед ними ряда преимуществ, соотносящихся с его огромным операциональным диапазоном, который несоизмеримо больше, чем можно ожидать с учетом физических размеров.
Главным среди этих преимуществ выглядит способность мозга оперировать наметками идей, которые еще не получили четкого оформления. В подобных ситуациях механические вычислители (по крайней мере механические вычислители наших дней) почти не в состоянии самопрограммироваться. А между тем в стихах, романах и картинах наш мозг как будто успешно обрабатывает материал, который любая вычислительная машина отвергнет как лишенный формы.
Так отдадим же человеку те дела, которые признаются человеческими, а вычислительной машине предоставим вычислять. Представляется, что это наиболее здравомыслящий подход к совместным действиям людей и машин. Такая политика равно далека от чаяний машинопоклонников и от суждений тех, кто видит лишь кощунство и принижение человека во всяком использовании механических помощников умственной деятельности. Сегодня мы нуждаемся в независимом и объективном изучении систем, объединяющих человеческие и механические элементы. Нельзя исследовать эти системы, опираясь на предрассудки механистического или анти механистического толка. Думаю, что подобные исследования уже ведутся, и они сулят нам более полное понимание сути автоматизации.
Среди прочего мы можем использовать и используем такие комбинированные системы в разработке протезов, то есть устройств, заменяющих конечности или утраченные органы чувств. Деревянная нога есть механическая замена утраченной ноги из плоти и крови, а человек с деревянной ногой репрезентирует систему, состоящую из механических и человеческих элементов.
Быть может, классический деревянный колышек нельзя назвать удачным примером, поскольку он заменяет утраченную конечность самым примитивным способом; лишь чуть больше интереса вызывает деревянный протез в форме ноги. Впрочем, работа по созданию искусственных конечностей ведется в России, США и в других странах группой ученых, к которой принадлежу и я. Эта работа куда более интересна, ибо она основана на применении кибернетических идей.
Допустим, что человек лишился кисти руки. Он утратил несколько мышц, которые служили прежде всего для сжимания и разжимания пальцев, однако большая часть мышц, обыкновенно управляющих движениями руки и пальцев, сохранилась неповрежденной в культе. При сокращении эти мышцы не двигают ни кистью, ни пальцами, зато они порождают определенные электрические эффекты, называемые потенциалами действия. Эти потенциалы могут восприниматься соответствующими электродами, а затем усиливаться и комбинироваться транзисторными схемами. Их можно использовать для управления движениями искусственной руки посредством электромоторов, которые питаются от электрических батарей или аккумуляторов, но управляющие сигналы они получают от транзисторных схем. Центральная часть аппарата управления остается, как правило, неповрежденной и подлежит использованию.
Подобные искусственные руки уже изготавливаются в России и даже позволили некоторым увечным вернуться к производительному труду. Данный результат стал возможным благодаря тому обстоятельству, что тот же самый нервный сигнал, который вызывал сокращение мышц до ампутации, продолжает управлять электромотором, перемещающим искусственную руку. Тем самым изучение возможностей использования таких рук значительно облегчается и выглядит более естественным.
Впрочем, искусственная рука как таковая не способна осязать, а вот естественная рука как таковая выступает одновременно органом осязания и движения. Но постойте — почему же искусственная рука не может осязать? Довольно просто поместить в искусственные пальцы датчики давления, которые станут передавать электрические импульсы в соответствующую цепь. Последняя, в свою очередь, будет включать устройства, расположенные на коже, например на коже культи. Примером подобных устройств могут служить вибраторы[27]. Так мы сможем создавать мнимое осязательное ощущение — и можем научиться применять его в качестве замены естественных тактильных ощущений. Более того, в поврежденных мышцах сохраняются чувствительные кинестетические элементы, которые также могут быть использованы.
В итоге становится возможной новая техника протезирования, которая подразумевает конструирование систем комбинированной природы, состоящих из человеческих и механических элементов. При этом данную новую технику не следует ограничивать только заменой утраченных частей тела. Разрабатываются протезы для таких органов, которых у нас нет и никогда не было. Дельфин движется в воде при помощи хвостовых плавников и избегает столкновений с препятствиями, вслушиваясь в отражения звуков, которые он сам испускает. Что такое винт корабля, как не пара искусственных плавников, а прибор измерения глубины, как не искусственный определитель и излучатель звуков, подобный тому, каким обладает дельфин? Крылья и реактивные двигатели самолета заменяют собой крылья орла, радар служит глазами, а «нервная система», которая их объединяет и управляет ими, подчиняется автопилоту и прочим подобным навигационным приборам.
Получается, что человеко-механические системы имеют широкое практическое применение, они полезны в целом, а в отдельных случаях и вовсе незаменимы. Мы уже видели, что обучаемые машины должны функционировать в соответствии с некоторыми нормами эффективной деятельности. В случае игровых машин, когда допустимые ходы произвольно устанавливаются заранее, а целью игры признается выигрыш по правилам, которые устанавливаются строгими определениями победы и поражения, такие нормы кажутся очевидными. Но существует множество видов деятельности, которые хотелось бы усовершенствовать посредством процесса обучения; здесь оценка успеха определяется по критериям, которые предусматривают участие человека, а потому сведение таких критериев к формальным правилам видится непростой задачей.
Областью, которая остро нуждается в автоматизации и где имеется немалый потенциальный спрос на самообучающиеся машины, является область машинного перевода. В нынешних метастабильных условиях международной напряженности США и Россия испытывают равную и взаимную потребность получать сведения о том, что говорит и думает другая сторона. Поскольку в обеих странах число квалифицированных переводчиков-людей ограниченно, каждая сторона изучает возможности машинного перевода. Такой перевод возможен в принципе, но по своим литературным достоинствам и содержательности переведенные машиной тексты не вызвали восторга и воодушевления ни у одной из сторон. Пока никакое механическое устройство перевода не доказало, что оно заслуживает доверия в тех случаях, когда от точности перевода зависит принятие важных решений.
Возможно, наиболее перспективным способом автоматизации является применение обучаемых машин[28]. Для функционирования такой машины необходим строгий критерий хорошего перевода. Данный критерий может опираться либо на полный набор объективно применяемых правил, определяющих качество перевода, либо на некоего посредника, который способен оценить качество перевода независимо от таких правил.
Обычным критерием хорошего перевода признается понятность. Люди, читающие текст на языке, на который выполнен перевод, должны получить то же впечатление от текста, как и те, кто читает и понимает этот текст в оригинале. Если при использовании данного критерия возникают некоторые затруднения, можно применить другой — необходимый, но недостаточный. Допустим, у нас есть две независимые переводные машины, и одна, например, переводит с английского языка на датский, а другая — с датского на английский. Когда английский текст переведен на датский первой машиной, пусть вторая переведет результат обратно на английский. Итоговый перевод должен быть признан эквивалентным оригиналу кем-то, кто владеет английским языком.
Вполне возможно составить свод формальных правил такого перевода, настолько строгих, что их можно доверить машине, и столь совершенных, что их будет достаточно для выполнения перевода в соответствии с этими правилами, а результат удовлетворит приведенному выше критерию. Не думаю, впрочем, что лингвистика в своем развитии ушла настолько вперед, что от нее стоит ожидать такого набора правил, применимого на практике, и что она вообще способна добиться подобного прогресса в представимом будущем. Отсюда вытекает, что для переводной машины сохраняется вероятность ошибки. Если на основании машинного перевода нужно принять какое-либо ответственное решение, касательно действий или политики, пустяковая ошибка или даже малый шанс ее появления чреваты непропорционально крупными, серьезными последствиям.
Мне представляется, что наилучшие надежды на получение достаточно удовлетворительного машинного перевода заключаются в замене сугубо механического перевода (по крайней мере, на начальном этапе) на человеко-механическую систему, где в роли критика будет выступать эксперт-переводчик, который станет обучать машину посредством упражнений, как школьный учитель наставляет учеников. Быть может, позднее в памяти машины накопится количество указаний от человека, достаточное для того, чтобы впредь отказаться от человеческого участия в процессе, за исключением, возможно, повторения этих инструкций время от времени. Тем самым машина сможет обрести лингвистическую зрелость.
Подобная схема не устраняет потребность в наличии опытного лингвиста-«посредника», чьим способности и авторитетные суждения не подлежат сомнению. Он сможет (не исключено, что не сразу, а в будущем) обрабатывать значительно больший объем переводного текста, нежели при отсутствии машинного помощника. По моему мнению, иных свершений от машинного перевода ждать не приходится.
До сих пор мы обсуждали необходимость присутствия критика, знакомого с человеческими ценностями, скажем, в системах машинного перевода, где механизировано все, кроме самого критика. Впрочем, если человеческий элемент нужно вводить в систему именно в роли критика, то вполне разумно внедрять его также и на других этапах процесса. Для переводной машины нисколько не обязательно условие, чтобы механические элементы системы выдавали единственный и законченный вариант перевода. Машина может выдавать разнообразие вариантов отдельных предложений в рамках принятых грамматических и лексических норм, тогда как за критиком остается чрезвычайно ответственная задача цензуры и отбора из машинного перевода тех фрагментов, которые наиболее точно передают смысл оригинала. При этом нет ни малейшего повода предоставлять переводной машине составление полностью замкнутых (законченных) фрагментов переводного текста, даже с учетом того, что данные фрагменты будут оцениваться и улучшаться критиком. Вообще исправления могут начинаться на гораздо более ранних стадиях перевода.
Сказанное мною о переводных машинах в равной или в еще большей степени относится к машинам, которые ставят медицинские диагнозы. Такие машины ныне очень модно включать во все планы развития медицины будущего. Они могут помочь врачам накапливать данные для диагностирования, но нет никакой насущной потребности в том, чтобы эти машины ставили диагноз самостоятельно, без участия врача. Подобная политика применения медицинских машин, если упорно ее придерживаться, может рано или поздно привести к росту заболеваемости и многочисленным смертям.
На родственную проблему, требующую совместного рассмотрения механических и человеческих элементов в сфере использования изобретений, обратил мое внимание доктор Гордон Рейсбек из компании «А. Д. Литтл, инк.». С точки зрения последующего использования любое изобретение следует оценивать не только по его сути (что именно изобретено), но и по тому, как оно может и будет служить человеку. Вторая часть указанной задачи зачастую куда сложнее первой, а методология ее решения разработана слабо. То есть перед нами проблема усовершенствования, которая, по существу, является задачей обучения, причем обучения не сугубо механической системы, а механической системы, взаимодействующей с обществом. Данный случай совершенно точно требует рассмотрения возможностей наилучшего совместного применения человека и машины.
Ту же насущность настоятельно демонстрирует задача использования и развития систем вооружения, которые соответствовали бы эволюции тактики и стратегии. Здесь тоже проблема использования не может быть отделена от проблемы автоматизации.
Важно понимать, что задача адаптации машины к реальным текущим условиям посредством правильного использования интеллекта переводчика, врача или изобретателя не является сиюминутной; мы будем с нею сталкиваться и должны ее решать снова и снова. Нынешнее состояние искусств и наук означает, что нам нельзя довольствоваться признанием за какой-либо отдельно взятой эпохой права на обладание абсолютной мудростью. Пожалуй, это наиболее очевидно применительно к социальному регулированию и внедрению обучаемых систем в область политики. В периоды относительной стабильности — если не в пространстве философии, то хотя бы в фактических обстоятельствах, создаваемых нами в окружающем нас мире, — мы благополучно можем игнорировать новые опасности наподобие тех, что стоят перед нынешним поколением, будь то проблемы бурного роста населения, создания атомной бомбы, широкого распространения медицины и т. д. Тем не менее, с течением времени нам придется пересматривать свои прежние оптимизации, дабы новая, уточненная оптимизация учитывала все проявившиеся факторы. Гомеостазис, будь то для индивида или для всего человеческого рода, представляет собой явление, самые основы которого рано или поздно подлежат пересмотру. Это означает, например, как я указал в статье для московского журнала «Вопросы философии»[29], что, пускай наука и вносит важный вклад в гомеостазис общества, оценка сути этого вклада должна производиться заново едва ли не каждым новым поколением. Позвольте здесь отметить, что гомеостазис на Западе и на Востоке в настоящее время достигается с намерением зафиксировать навеки концепции давно минувшего периода. Маркс жил в разгар первой промышленной революции, а мы уже давно живем в эпоху второй промышленной революции. Адам Смит принадлежал к еще более ранней и еще более устаревшей фазе первой промышленной революции. Перманентный общественный гомеостазис недостижим на основе жестких предпосылок о полной неизменяемости марксизма; в равной степени он не может быть реализован на основе стандартизованных представлений о свободном предпринимательстве и получении прибыли. Дело не в том, какова форма ригидности; смертоносна сама ригидность, какую бы форму она ни принимала.
В упомянутой статье мне показалось важным отметить гомеостатическую функцию науки и одновременно выступить против ригидности социального применения науки, будь то в России или где-нибудь еще. Посылая эту статью в редакцию «Вопросов философии», я предвидел, что мое отношение к ригидности вызовет острую реакцию; в результате мою статью опубликовали вместе с куда более длинной статьей, где со строго марксистских позиций объяснялись недостатки моего мировоззрения. Не сомневаюсь, что, будь моя статья впервые напечатана на Западе, я столкнулся бы с аналогичной, почти такой же строгой критикой с точки зрения наших собственных предрассудков, которые, пусть они, быть может, выражаются не столь догматично и формально, все равно сильны. Между тем тезис, который я выдвигаю, не является ни про-, ни антикоммунистическим; я выступаю лишь против ригидности, против догматизма. Потому здесь я высказываю свои идеи в той форме, которая не подразумевает конкретную оценку различий в опасностях, свойственных этим двум противоположным формам догматизма. Вывод, который мне хочется подчеркнуть, таков: трудности создания подлинного гомеостатического регулирования общества невозможно преодолеть, поменяв одну установленную схему, которая не подвергается постоянной переоценке, на другую установленную схему, аналогичную по форме и противоположную по содержанию.
Помимо переводных машин и тех, которые играют в шашки, существуют другие обучаемые машины. Некоторые из них могут быть запрограммированы на чисто механическую деятельность, а другие, подобно переводным машинам, нуждаются во вмешательстве человека-эксперта в роли арбитра. Мне кажется, что применение систем последнего типа должно намного превосходить использование систем первого типа. Более того, следует помнить, что в играх ядерных войн экспертов вообще нет и быть не может.
7
Мы выполнили задачу показать множество фактических аналогий между конкретными теологическими положениями и явлениями, которые изучает кибернетика, а также немало преуспели в том, чтобы убедительно продемонстрировать, что кибернетические идеи могут быть релевантными для решения моральных проблем индивида. Остается рассмотреть другую область приложения кибернетических идей к проблемам этического характера: кибернетику общества и рода человеческого.
С самого зарождения моего интереса к кибернетике я отчетливо осознавал, что принципы управления и коммуникации, применимые, с моей точки зрения, в инженерном деле и физиологии, равно применимы в социологии и экономике. Впрочем, я умышленно воздерживался от какого-либо обособления этих областей, как и всех прочих, и вот какими причинами руководствовался. Кибернетика — ничто, если она не опирается на математику, пусть не
Математическая физика стала, как выяснилось, одним из величайших триумфов нашего времени. Впрочем, лишь в текущем столетии задачи физика-математика были наконец правильно поняты, прежде всего в их взаимосвязи с задачами физика-экспериментатора. До критического периода 1900–1905 годов считалось, что основные понятия математической физики были полностью сформулированы в трудах Ньютона: время и пространство, масса и количество движения, сила и энергия казались понятиями, установленными раз и навсегда; дальнейшая задача физики сводилась к построению на основе этих понятий моделей, способных объяснить явления, еще не «уложенные» в указанные рамки.
Благодаря усилиям Планка и Эйнштейна стало ясно, что задача физики далеко не столь проста. Категории физики перестали восприниматься как абсолютная истина, выявленная в начале восемнадцатого столетия, а задачей физиков нашего времени стало пойти вспять по шагам ньютоновской науки, перенести наши количественные измерения окружающего мира в порядок, который начинается с эксперимента, а завершается новыми прогнозами наблюдений и соответствующими способами применения открытий на практике. Наблюдатель перестал быть сторонним регистратором своих объективных наблюдений, сделался, отчасти помимо своей воли, активным участником экспериментов. Согласно теории относительности и квантовой теории, роль наблюдателя при проведении наблюдений следует рассматривать как весьма существенную. Это открытие привело к рождению современного логического позитивизма[31].
Успехи математической физики заставили исследователей общества преисполниться ревности, пускай они едва ли понимали отчетливо интеллектуальную основу этой силы. Использование математических формул сопровождало развитие естественных наук и сделалось модным в науках общественных. Первобытные племена перенимали у Запада лишенные национальных примет одежды и парламентаризм, пребывая в необоснованной уверенности, будто эти магические облачения и обряды мгновенно позволят им приобщиться к современной культуре и технике, а экономисты завели привычку облекать свои весьма смутные рассуждения в строгий язык исчислений.
Поступая таким образом, они демонстрируют ту же недальновидность, какая свойственна новым африканским государствам, притязающим на равные права с бывшими метрополиями. Математика, которой пользуются социологи, и математическая физика, которую они берут за образец, есть математика и математическая физика 1850-х годов. Специалист по эконометрике может тщательно разработать оригинальную теорию спроса и предложения, управления товарными запасами, причин безработицы и пр., выказав при этом относительное или даже полное безразличие к методам, посредством которых эти изменчивые величины наблюдаются и измеряются. Такие количественные теории сегодня принимаются с тем же безоговорочным доверием, с каким физики менее просвещенного века, чем наш, относились к положениям ньютоновской физики. Лишь немногие экономисты сознают, что, если они действительно намерены подражать процедурам современной физики, а не просто перенимать их внешние черты, математическая экономика должна начинаться с критического пересмотра количественных характеристик и методов их накопления и измерения.
Накапливать надежные данные в физике трудно, однако намного труднее накаливать обширные своды экономических или социологических данных, с тем чтобы получить однородные показатели. Например, данные об объемах производства стали изменяют свое значение не только с каждым новым изобретением, которое изменяет технологию сталеварения, но и при каждой социальной или экономической перемене, оказывающей воздействие на бизнес и промышленность в целом, а в особенности — при каждом появлении технической новинки, изменяющей спрос на сталь или предложение и свойства конкурирующих материалов. К примеру, даже первый небоскреб, построенный из алюминия вместо стали, может определить весь будущий спрос на строительную сталь, как в свое время первое дизельное судно покончило с неоспоримым господством пароходов.
Следовательно, экономическая игра есть такая игра, где правила подлежат существенному пересмотру, скажем, каждые десять лет, и она вдобавок подозрительно напоминает королевский крокет из «Алисы в Стране чудес», о чем я уже писал. С учетом сказанного попросту бесполезно уделять пристальное внимание точности измерения величин, задействованных в такой игре. Приписывать особую точность подобным, расплывчатым по самой своей сути величинам бессмысленно и нечестно; любая попытка использовать строгие формулы для этих вольно определяемых величин представляет собой постыдную трату времени.
Здесь уместно вспомнить о недавней работе Мандельброта[32]. Он показал, что тот способ, каким товарный рынок подвергается, теоретически и на практике, случайным колебаниям, возникающим вследствие присущих ему несоответствий (и восприятия данного факта), есть явление, гораздо более хаотичное и глубокое, чем принято считать, и что обычные приблизительные ряды оценок динамики рынка должны применяться намного осторожнее — или не применяться вовсе.
Словом, общественные науки видятся малопригодной испытательной средой для идей кибернетики, куда более худшей, чем биологические науки, где данные накапливаются при условиях, которые более однородны с учетом свойственной этим наукам временной шкалы. Ведь человек как физиологическая система, в отличие от общества в целом, очень мало изменился со времен каменного века, а жизнь индивида характеризуется множеством лет, на протяжении которых физиологические условия изменяются медленно и предсказуемо. Это отнюдь не означает, впрочем, что идеи кибернетики неприменимы в социологии и экономике. Скорее, это означает, что данные идеи должны быть испытаны в инженерном деле и биологии, а уже потом допустимо переносить их в столь бесформенное пространство.
Памятуя о приведенных оговорках, можно сказать, что широко распространенная аналогия между телом политическим и телом физическим[33] вполне оправданна и полезна. Именно к политическому телу должны применяться многие этические принципы, которые затрагивают ту область религии, каковая, по сути, является парафразом этики.
8
На сем я завершаю серию очерков, объединенных общей темой творческой активности, от Бога до машины, и написанных под одним углом зрения. Машина, как я уже сказал, есть современный аналог голема, творения пражского рабби Лева. Поскольку я настаивал на рассмотрении вопросов творческой активности в единстве, без разделения на очерки, посвященные Богу, человеку и машине, мне не кажется, что я нарушил пределы общепринятой авторской свободы, назвав эту книгу
«Корпорация „Бог и голем“»
Т. 1. М.: Слово, 1994. С. 425–442.
Поделиться книгой: