Беседа с богом странствий

– Но обычаи тоже определяются временем и обстоятельствами. Например, нынешний идеал женской красоты списан с изображений будд времён династии Тан. Разве это не доказывает, что столичные понятия о красоте пришли к нам из Китая? Не исключено, что могут наступить времена, когда все станут сходить с ума по неведомым чужестранкам с голубыми глазами.

Я невольно улыбнулся: Сюнкан-сама, как в былые дни, прочёл мне целое наставление. «Он не только не изменился внешне – нрав у него тоже остался прежним», – подумал я, и мне вдруг почудилось, будто я слышу звон колоколов в далёкой столице. Между тем мой господин пошёл вперёд, медленно ступая по затенённой деревьями тропе.

– Знаешь, Арио, чему я обрадовался, попав на этот остров? Тому, что можно жить, не выслушивая изо дня в день упрёков сварливой жены.

III

В тот вечер при свете самодельного светильника я делил трапезу с моим господином. В прежние времена я никогда не позволил бы себе этого, но на сей раз не посмел отказаться: такова была его воля, к тому же за едой нам прислуживал мальчик с заячьей губой.

Жилище моего господина напоминало монашескую келью; снаружи его окружала галерея с оградой из плетёного бамбука. За шторой-сударэ, спускавшейся по краю галереи, была бамбуковая роща, но свет от камелиевого масла в светильнике туда, естественно, не доходил. Обстановка комнаты состояла из кожаного сундука, шкафчика с двустворчатой дверцей и стола. Сундук был привезён из столицы, а неказистые на вид шкафчик и стол были, судя по всему, сработаны местными жителями из рюкюского тутовника. На шкафчике рядом с сутрами я увидел сверкающую позолотой фигурку Амида-нёрай. Я знал, что эту фигурку оставил на память моему господину Ясуёри-сама перед возвращением в столицу.

Удобно расположившись на круглой циновке, Сюнкан-сама усердно потчевал меня. Разумеется, соя и уксус были местного приготовления и не так приятны на вкус, как столичные. Что же до самих кушаний, то удивительное дело: даже их названия мне были совершенно неведомы.

Заметив, что я не решаюсь что-либо попробовать, Сюнкан-сама весело засмеялся и спросил:

– Ну, как тебе этот суп? Его готовят из молодых листьев дерева кусагири, которым славится этот остров. Непременно отведай рыбы – это тоже местная диковинка, называется «морская змея». А вот здесь, на этой тарелке, жареное мясо морского зуйка. В столице о такой дичи, должно быть, не слышали. У этой птицы зелёная спинка, белое брюшко, а по виду она напоминает аиста. Местные жители считают, что, употребляя в пищу её мясо, легче переносить сырость. А этот картофель очень приятен на вкус. Как он называется? Рюкюский батат. Кадзио каждый день ест его вместо риса.

Кадзио было имя мальчика с заячьей губой, о котором я уже упомянул.

– Так что угощайся, – продолжал Сюнкан-сама. – Думать, будто, питаясь одной рисовой кашицей, скорее вырвешься из круговорота рождений и смертей, – заблуждение, свойственное монахам. Даже Великий Шакьямуни в момент достижения святости Будды не побрезговал принять от дочери пастуха Нанды подношение в виде молочной каши. Если бы в то время он сидел под деревом бодхи голодным, демон Хадзюн, владыка шестой сферы царства греха, вместо того чтобы послать к нему трёх дев из дьявольского племени, попытался бы прельстить его какими-нибудь редкостными яствами. Обычный человек, насытившись, предаётся непотребным мыслям, и, направив к Шакьямуни трёх дев, Хадзюн проявил завидную находчивость. Однако в низости своей демон не учёл, что молочную кашу Будде поднесла тоже женщина. Принять подношение из рук юной дочери пастуха Нанды было для Шакьямуни, ступающего на путь высшей истины, куда более суровым испытанием, нежели шесть лет подвижничества в снежных горах. «И тогда он принял от неё кашу, и насытился ею, и ни единой крошки не оставил», – сказано в Седьмом свитке сутры о подвигах Будды на пути к просветлению. Во всём Писании не много отыщется историй, источающих такую благодать. «Доев кашу, бодхисатва поднялся и медленно, спокойно и величаво повернулся к древу бодхи». Что ты на это скажешь? «Медленно, спокойно и величаво повернулся к древу бодхи». Кажется, будто наяву видишь исполненную достоинства и красоты фигуру нашего учителя, правда?

Закончив трапезу, Сюнкан-сама в прекрасном расположении духа подвинул циновку поближе к прохладной галерее.

– Ну что ж, а теперь, если ты насытился, рассказывай, что нового в столице, – обратился он ко мне.

Я невольно потупил взгляд. Хоть я и ожидал этого вопроса, меня охватила растерянность. Но господин мой, не заметив этого, взял в руки веер из листа бананового дерева и спросил:

– Что поделывает моя жёнушка? По-прежнему ворчит?

Куда было мне деваться? Не поднимая глаз, я рассказал своему господину о бедах, случившихся за время его изгнания; о том, как, узнав, что его схватили, все его приближённые разбежались кто куда; как воины Тайры заняли его усадьбу в Кёгоку и поместье в Оленьей долине; как прошлой зимой скончалась его супруга, а вслед за ней ушёл из жизни маленький господин, захворав оспой. Я рассказал, что из всей его семьи уцелела одна лишь юная госпожа, его дочка, и что, вынужденная скрываться от людских глаз, она нашла прибежище у тётушки в Наре.

Пока я говорил, перед глазами у меня стояла пелена, и я не видел ни пламени светильника, ни бамбуковой шторы, ни изваяния Будды на шкафу. Слёзы застили мне глаза. Сюнкан-сама молча слушал меня. Лишь когда я заговорил о юной госпоже, его дочери, он в волнении принялся теребить на коленях рясу.

– Как она? – спросил Сюнкан-сама. – Ладит с тёткой?

– Да, насколько мне известно, они живут душа в душу, – сказал я и со слезами подал своему господину послание от дочери.

Поскольку всем отправляющимся на Остров Демонов учиняют строгий досмотр в Модзи и Акамагасэки, мне пришлось спрятать послание юной госпожи в узле волос на затылке. Господин мой тотчас же развернул свиток и, придвинувшись к светильнику, принялся его читать, шёпотом проговаривая отдельные слова: «…так я и живу, и нет в моей жизни ни единого светлого мига… Я знаю, что на остров были сосланы трое… Отчего же только Вы, батюшка, не вернулись?.. Как на выжженном лугу не остаётся ни единой зелёной травинки, так и у меня в столице не осталось ни единой родной души… Теперь я живу у тётушки в Наре… Хотя она и окружает меня заботой, можете представить себе, сколь жалко моё существование… Надеюсь, что за эти годы Вы не утратили крепости духа… Возвращайтесь скорее домой. Не передать, как я тоскую по Вас. Прощайте, милый батюшка…»

Отложив послание, Сюнкан-сама скрестил на груди руки и тяжело вздохнул:

– Девочке моей уже двенадцать лет минуло. По столице я не так уж сильно тоскую, хотелось бы только хоть одним глазком взглянуть на дочку.

При одной мысли, как горестно, должно быть, на сердце у бедного отца, из глаз моих хлынули слёзы.

– Если же не суждено нам с нею встретиться… Не плачь, Арио. Впрочем, нет, можешь плакать, если хочешь. Но в нашем грешном мире столько печального! Никаких слёз не хватит, чтобы всё оплакать. – Сюнкан-сама прислонился к грубому бревну, подпиравшему потолок хижины, и губы его тронула печальная улыбка. – Жена умерла. Не пощадила смерть и моего маленького сына. Скорее всего с дочерью мне тоже уже не суждено свидеться. Моя усадьба, равно как и домик в горах, перешли к чужим людям. Оставшись в одиночестве на этом далёком острове, я жду наступления старости. Такова моя участь. Однако подобные страдания выпали не только на мою долю. Считать, будто я единственный брошен в пучину скорбей, означает проявить гордыню, не подобающую последователю Будды. Как сказано в одной из сутр, «гордыня не к лицу даже мирянам в белых одеждах». Кичиться своими невзгодами – великий грех. Как ни мала наша страна, похожая на горстку рассыпанных зёрен проса, несчастных вроде меня больше, чем песчинок на берегу Ганга. Каждый из тех, кто родился в человеческом мире, пусть даже его и не обрекли на изгнание, страдает от мук одиночества не меньше меня. Если говорить о Сюнкане как о потомке в шестом колене принца, состоявшего в должности министра двора Второго ранга и доводившегося седьмым сыном императору Мураками, если говорить о Сюнкане как о внуке дайнагона Масатоси из рода Минамото в Кёгоку, то такой Сюнкан – один, но если объять мыслью всю Поднебесную, то таких Сюнканов тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч, мириады… – При этих словах в глазах моего господина сверкнули весёлые огоньки. – Когда на перекрёстке двух больших дорог видишь одного заблудившегося слепца, кажется, что в мире нет человека несчастнее его. Но стоит представить себе бесчисленное множество слепцов на всех перекрёстках дорог в мире… Что бы ты сделал при виде такой картины, Арио? Я бы, например, расхохотался. Вот так же и с моей участью ссыльного. Стоит представить себе множество Сюнканов, каждый из которых плачет и убивается, словно он единственный, кого отправили в ссылку, и не сможешь удержаться от смеха – пусть даже это и смех сквозь слёзы. Арио, познав истину, заключённую в словах: «Три мира суть порождение одного сердца», – прежде всего научись смеяться. А чтобы научиться смеяться, надобно отринуть гордыню. Великий Шакьямуни явился в мир для того, чтобы научить нас, грешных, радоваться. Недаром же, когда он погрузился в нирвану, его ученик Кашьяпа засмеялся.

Я и не заметил, как на щеках у меня высохли слёзы. Устремив взгляд к далёкому звёздному небу, виднеющемуся сквозь штору-сударэ, Сюнкан-сама будничным тоном добавил:

– Вернувшись в столицу, передай моей дочке: пусть, вместо того чтобы горевать, учится смеяться.

– Я не вернусь в столицу! – воскликнул я, и снова в глазах у меня вскипели слёзы. Теперь это были слёзы обиды на моего господина. – Я намерен служить вам как прежде, в столице. Разве не ради этого я отправился в дальний путь, покинув престарелую матушку и ничего не сказав своим братьям? Неужто я кажусь вам человеком, пекущимся лишь о собственном благополучии? Неужто вы считаете меня бездушной, неблагодарной тварью? Неужто я до такой степени…

– Неужто ты до такой степени глуп? – перебил меня Сюнкан-сама, взглянув на меня с прежней ласковой улыбкой. – Если ты останешься на этом острове, кто будет сообщать мне о судьбе дочери? Я здесь не пропаду. У меня есть Кадзио. Постой, уж не ревнуешь ли ты меня к этому бедолаге? К этому сироте, которому не на кого опереться, к этому несчастному маленькому Сюнкану? Вот что; обещай, что с первым же попутным кораблём ты отправишься домой, в столицу. В награду я расскажу тебе о своей жизни на Острове Демонов – пусть мой рассказ послужит скромным даром и для моей дочки. Ты снова плачешь? Ну хорошо, хорошо, можешь плакать. А я уж позволю себе смеяться.

В величавом спокойствии Сюнкан-сама взял в руки веер из бананового листа и, обмахиваясь им, начал свой рассказ. Было слышно, как по бамбуковой шторе, свисающей с края крыши, тихонько взбираются букашки, привлечённые огнём горящего светильника. Не поднимая головы, я внимал речам своего господина.

IV

– Я был сослан на этот остров в начале седьмой луны первого года Дзисё. Ни в каком заговоре с дайнагоном Наритикой я не участвовал. Когда меня взяли под стражу, заточили в усадьбе Тайра на Восьмой Западной дороге, а потом неожиданно приговорили к ссылке, я настолько пал духом, что перестал принимать пищу.

– Однако в столице, – перебил я его, – говорили, будто вы были одним из зачинщиков заговора…

– Не сомневаюсь. Ведь даже дайнагон Наритика считал меня чуть ли не главным заговорщиком. Но это не так. По правде говоря, я не знаю, что лучше: чтобы власть в стране принадлежала высокопреподобному Дзёкаю или же дайнагону Наритике. Пожалуй, Наритика ещё более подозрителен, нежели Дзёкай, и поэтому на роль государственного мужа не годится. Я всего лишь говорил, что Тайра не лучше других. Кто бы ни стоял у кормила власти: Тайра или Минамото, Фудзивара или Татибана, – в сущности, безразлично. Посмотри на жителей этого острова – что при Тайре, что при Минамото они всё так же едят свой картофель и всё так же рожают детей. Государственные мужи считают, что без них мир рухнет, но это обычное чиновничье самомнение.

– Но если бы к власти пришли вы, дела в стране пошли бы куда лучше.

Глаза моего господина сверкнули, как будто в них отразилась моя усмешка.

– Не исключено, что я, как и дайнагон Наритика, оказался бы ещё худшим правителем, чем Тайра. Почему? Потому что я умнее Дзёкая. А умный человек не может уйти с головой в политику, не так ли? Предаваться нелепым мечтам, не имея представления о том, что хорошо, что дурно, под стать человеку, некогда снискавшему себе прозвище Выскочка Тайра. Князь Комацу умён и потому в делах управления государством в подмётки не годится своему отцу. Говорят, князь слаб здоровьем – если исходить из пользы для дома Тайра, ему вообще следовало бы поскорее отправиться в могилу. Что же касается меня, то я похож на Дзёкая, поскольку не в силах отринуть плотские желания. Когда же страной правят обыкновенные грешники, это не идёт на пользу людям. Для того чтобы человеческий мир уподобился раю, править им должен Будда. Я всегда так считал, поэтому у меня не было ни малейшего намерения стремиться к власти.

– Как же тогда объяснить, что в разгар заговора вы чуть ли не каждую ночь посещали усадьбу дайнагона Наритики? – спросил я и пристально посмотрел в лицо своему господину, опасаясь увидеть на нём следы замешательства.

В те времена Сюнкан-сама действительно редкую ночь проводил дома, в Кёгоку, словно не замечая, как беспокоится о нём его супруга… Однако господин мой продолжал с невозмутимым видом обмахиваться веером.

– Видишь ли, – молвил он в ответ, – я всего лишь жалкий грешник. В то время в доме дайнагона служила молоденькая горничная по имени Цуруномаэ. Не знаю уж, воплощением какого злого духа она была, только я влюбился в неё без памяти. Из-за этой женщины на меня и посыпались все несчастья – и ненависть жены, и то, что я пустил заговорщиков в своё имение в Оленьей долине, и ссылка на этот остров… Но будь спокоен, Арио, хоть я и потерял голову от Цуруномаэ, но зачинщиком заговора не стал. Что же до радостей, даруемых любовью к женщине, то перед ними подчас не могли устоять даже святые. Вспомни Ананду, соблазнённого колдуньей. А бодхисатва Нагарджуна, когда ещё жил в миру, с помощью колдовства превратился в невидимку, чтобы похитить красавицу из царского дворца. Однако мне неизвестен ни один случай, чтобы святой в Индии, в Китае или в нашей стране стал заговорщиком. И это неудивительно. Любя женщину, человек всего лишь даёт волю пяти чувственным желаниям. Между тем, для того чтобы плести сеть заговора, надобно носить в сердце три отравы: алчность, злобу и глупость. Святой, даже если он и попадает во власть пяти чувственных желаний, остаётся неуязвимым для этих трёх отрав. Так что сияние моей мудрости хоть и померкло из-за пяти желаний, однако не угасло совсем… И всё же, попав на этот остров, первое время я сильно тосковал.

– Представляю себе, какие лишения вам пришлось претерпеть, оставшись без пищи, без одежды.

– Да нет. Дважды в год, весною и осенью, Нарицунэ доставляли из «Касэ-но сё», что в провинции Бидзэн, съестные припасы и одежду. «Касэ-но сё» – это название владений его тестя, Тайры Норимори. К тому же по прошествии года я привык к здешним условиям. Правда, товарищи мои по несчастью не слишком способствовали тому, чтобы я воспрянул духом. Нарицунэ, например, только и знал, что горестно вздыхать.

– Что ж, Нарицунэ-сама молод годами. Размышляя о печальной участи, постигшей его отца, он не мог не горевать.

– Чепуха! Ему, точно так же как и мне, нет никакого дела до политических интриг. Для него куда приятнее играть на биве, любоваться цветущей вишней и подносить дамам любовные стихи. Вот что он считает высшим блаженством. Всякий раз, встречая меня, он с ненавистью отзывался о своём отце-заговорщике.

– Зато, насколько мне известно, с Ясуёри-самой у вас сложились тёплые отношения.

– С Ясуёри было не так просто ладить. Он из тех, кто считает, что стоит только произнести молитву, как все небесные и земные боги, все будды и бодхисатвы тотчас кинутся исполнять любые его желания. С точки зрения Ясуёри, боги и будды – нечто вроде торговцев, чью милость и защиту можно купить. Поэтому он и обращался к ним с торжественными молитвами, воскурял перед ними благовония. Вон там, на горе, росло множество красивейших сосен – Ясуёри их срубил. Для чего, как ты думаешь? Чтобы вырезать из них тысячу ступ. На каждой из них он написал стихотворение и по одной бросил в море. В жизни не встречал такого корыстолюбца, как Ясуёри.

– Однако не такая уж это была глупая затея. В столице рассказывали, что одну из этих ступ прибило к берегам Кумано, а ещё одну нашли на берегу в Ицукусиме.

– Если кинуть в море тысячу ступ, то одну или две наверняка прибьёт к нужному берегу. Когда человек от всего сердца верует в милость богов, ему довольно одной ступы. Спуская на воду тысячу своих ступ, Ясуёри размышлял лишь о том, каково направление ветра. Однажды, бросая в волны очередную ступу, он возглашал: «О великие духи трёх храмов Кумано! Смиренно склоняю пред вами голову. Услышь меня и ты, бог Хиёси, владыка горы! К вам взываю я, великие Брахма и Индра! Внемлите мне и вы, боги, господствующие над земной твердью, и вы, восемь божественных драконов, повелевающие морской стихией! Молю вас, обратите ко мне свой милостивый взор и даруйте мне свою защиту!» Тут я не выдержал и добавил: «Особливо же уповаю на вас, светлый бог западного ветра и бодхисатва Куросио!»

– О, это была злая шутка, – рассмеялся я.

– Да, Ясуёри сильно на меня разозлился. При его гневливости трудно сподобиться божественной милости не только в этом мире, но и после смерти… К сожалению, со временем я стал замечать, что и в Нарицунэ проснулось такое же показное благочестие. Добро бы ещё они поклонялись духам Кумано и прочим славным богам. Так ведь нет! Здесь, на этом острове, есть вулкан, а на нём стоит кумирня божества скалы Ивадоно, охраняющего здешние края от всяких напастей и бед. Так вот, Ясуёри и Нарицунэ повадились ходить к кумирне. Кстати, ты, кажется, никогда не видел вулкана?

– Нет. Правда, по дороге сюда я заметил между деревьями лысую гору, над которой курится красноватый дым.

– Ну что ж, мы могли бы завтра вместе подняться на вершину той горы. Оттуда как на ладони виден весь остров вместе с расстилающимися вокруг морскими далями. Там неподалёку стоит и кумирня Ивадоно. Всякий раз, отправляясь туда на богомолье, Ясуёри и меня звал с собой, но я отнекивался.

– Если верить молве, вас потому и оставили в ссылке, что вы не ходили на богомолья.

– Что ж, возможно, – посерьёзнев, молвил Сюнкан-сама. – Если Ивадоно помог вернуться в столицу двоим, а меня одного оставил на острове, значит, это злой дух, которому не стоит поклоняться. Помнишь женщину, встретившуюся нам на дороге? Я сказал тебе, что это жена Нарицунэ. Так вот, она денно и нощно молила этого духа, чтобы Нарицунэ не уезжал. Однако молитвы её не были услышаны. Стало быть, бог, именуемый Ивадоно, ещё больший нечестивец, нежели демон Мара. С тех пор как в мир пришёл наш великий учитель Шакьямуни, демону Мара было заповедано творить зло. Будь на месте Ивадоно демон Мара, Нарицунэ не вернулся бы в столицу: он бы наверняка погиб, свалившись с корабля или схватив смертельную лихорадку. А заодно с ним лишилась бы жизни и женщина. Ивадоно же совсем как человек – не способен творить только добро, однако же и постоянно пакостить тоже не способен. Разумеется, в этом смысле Ивадоно не одинок. В уезде Натори провинции Осю есть местечко Кадзима, где стоит храм богини странствий. Богиня сия доводится дочерью богу странствий, чьё святилище находится в Идзумодзи, к северу от Первой дороги в столице. Так вот, не дождавшись, пока папаша сыщет ей достойного супруга из числа богов, эта богиня полюбила молодого столичного купца и сбежала с ним в Осю. Чем же такие боги лучше нас, грешных? Санэката-но-тюсё, проезжая мимо храма этой богини, никогда не спешивался, чтобы помолиться, и в конечном счёте поплатился за это жизнью. Поскольку над такими богами, как над простыми смертными, тяготеют пять скверн, их надобно остерегаться, ибо никогда не знаешь, что они могут вытворить. Из этого примера явствует, что вовсе не обязательно поклоняться богам, если они не возвысились над свойственными человеку пороками.

Но, кажется, я отвлёкся. Так вот, Ясуёри и Нарицунэ стали истово поклоняться божеству Ивадоно. Его кумирню на вершине горы они переименовали в Кумано, здешнюю бухту назвали Ваканоура, а этот горный склон нарекли Кабурадзака. Это так же смешно, как глядеть на ребятишек, которые, гоняясь за собакой, воображают, будто охотятся на льва. Правда, здешний водопад, которому они дали название «Беззвучный», гораздо больше того, в честь которого получил это имя.

– И тем не менее я слыхал, что в конце концов им были посланы счастливые знамения.

– Одно из этих знамений было такое. В день, когда истёк срок данного ими обета, они молились перед кумирней. Тут налетел ветер, деревья закачались, и прямо к их ногам упало два листа камелии. Листья эти были источены гусеницами, причём так, что на первом якобы можно было прочитать слова «дикие гуси возвращаются домой», а на втором – цифру «два». Не в силах сдержать радость, Ясуёри на следующий день с торжествующим видом показал эти листочки мне. На одном из них в самом деле при желании можно было разобрать цифру «два». Но на втором я, как ни старался, не смог разглядеть ничего похожего на «диких гусей, возвращающихся домой». Всё это было настолько нелепо, что на следующий день я отправился в горы и подобрал ещё несколько камелиевых листьев. На них тоже были дырочки, проеденные гусеницами, и я прочитал: «Завтра вернётесь в столицу», «Киёмори умрёт насильственной смертью», «Ясуёри возродится в Чистой земле»… Я думал, услышав это, Ясуёри обрадуется, однако…

– Однако он рассердился, верно?

– Да уж, Ясуёри – мастер сердиться. Когда-то в столице он слыл непревзойдённым танцором, а уж в умении обижаться тем более не знает себе равных. Думаю, что и в стан заговорщиков его привело не что иное, как озлобленность. Озлобленность же его проистекает от гордыни. Он считает, что все Тайра, начиная с «выскочки» Киёмори, сплошь злодеи, а все Фудзивара, начиная с дайнагона Наритики, сплошь святые. Подобное самомнение до добра не доводит. И всё же я не знаю, что лучше: злиться, как Ясуёри, или постоянно ныть, как Нарицунэ.

– Странно, ведь в отличие от вас обоих Нарицунэ-сама обзавёлся женой и ребёнком, которые должны были отвлекать его от горестных дум.

– Какое там! Он вечно ходил с постным видом и только и знал, что жаловаться и роптать. Бывало, увидев в долине камелию, вздыхал: «Ах, на этом острове не найдёшь ни одной цветущей вишни!» А глядя на курящийся над вулканом дым, всякий раз замечал: «Здешние горы совершенно лишены растительности». Он только и знал, что перечислять, чего здесь нет. Однажды мы с ним отправились в прибрежные горы собирать траву цувабуки. «Ах какая тоска! – принялся, по обыкновению, причитать он. – Здесь нет реки Камогавы». Я едва сдержался, чтобы не рассмеяться: не иначе сам бог Хиёси меня остановил, – но сетования Нарицунэ были до того нелепы, что я всё же заметил: «Зато, к счастью, нет здесь Фукухары с её темницей, а также высокопреподобного Дзёкая!»

– Представляю себе, как разозлился Нарицунэ-сама в ответ на такие слова!

– О, если бы разозлился! Но не тут-то было: Нарицунэ посмотрел на меня и, горестно покачав головой, сказал: «Вы счастливый человек. Вас ничем не проймёшь». Услышать такой укор куда тяжелее, чем стерпеть любой гнев. У меня… Честно говоря, в тот миг у меня упало сердце. Если бы я и впрямь был бесчувственным человеком, как считает Нарицунэ, у меня не упало бы сердце. Но в том-то и дело, что он был не прав. Было время, когда я, подобно Нарицунэ, кичился своими слезами. Сквозь слёзы покойница жена казалась мне такой красавицей!.. Вспомнив об этом, я вдруг почувствовал жалость к Нарицунэ. И тогда, пряча улыбку, я стал его утешать. Вот тут-то он на меня и разозлился. Как только я попытался его утешить, он с негодующим видом воскликнул: «Перестаньте лгать! Я не нуждаюсь в вашем сочувствии! Уж лучше смейтесь надо мной!» И в этот миг – не странно ли? – я действительно расхохотался.

– И что же Нарицунэ-сама?

– Несколько дней он со мной не кланялся. А потом всё началось сызнова. При встрече он печально качал головой и вздыхал: «Ах как я истосковался по столице! Здесь не увидишь ни одного экипажа». Если задуматься, не я, а он счастливый человек… И всё же с ним и с Ясуёри на этом острове было намного лучше, чем без них. Когда они уехали, я снова, как и два года назад, впал в тоску.

– Если верить молве, вы не просто впали в тоску, но готовы были умереть от горя. – И я во всех подробностях пересказал своему господину то, что слышал от сказителей с бивой. – «Он горевал, взывая к небу, припадая к земле, но – увы! – напрасны были его мольбы… Вцепившись в свисающий с кормы канат, он влачился за отплывающим кораблём. Вода уже доходила ему до пояса, до плеч, до шеи. Когда же она стала накрывать его с головой, он, поняв тщетность своих усилий, вернулся на берег… «Возьмите меня с собой! Заберите меня отсюда!» – в отчаянии взывал он. Но корабль уплывал всё дальше и дальше, оставляя за собой белопенные волны».

Сюнкан-сама с интересом слушал мой рассказ. Когда же я дошёл до знаменитого эпизода, повествующего о том, как, охваченный безумным отчаянием, Сюнкан машет вслед уплывающему кораблю, господин мой откровенно признался:

– Да, это не ложь, не досужая выдумка.

– И то, что вы сокрушались, словно Саё-химэ из Мацуры, тоже правда?

– Я ведь расставался с людьми, бок о бок с которыми прожил на этом острове целых два года. Как я мог не горевать о разлуке с ними? Но дело не только в этом. О том, что к берегу пристал корабль, я узнал от одного рюкюсца, местного жителя. Он примчался в мою хижину и, задыхаясь, стал кричать: «Корабль! Корабль!» А что это за корабль и откуда – добиться от него было невозможно. От волнения он мешал японские слова с рюкюскими. Тем не менее я побежал на берег. Там уже собралась целая толпа жителей острова. Над их головами я увидел мачту и сразу понял, что корабль прибыл из столицы. Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди. Нарицунэ и Ясуёри тоже были там, охваченные невероятным ликованием. Казалось, они, как и тот рюкюсец, лишились рассудка, словно их укусила какая-нибудь ядовитая змея. Прибывший из Рокухары посланник Тандзаэмон-но-сё вручил Нарицунэ грамоту о помиловании. Нарицунэ стал читать её вслух, однако своего имени среди прочих я не услышал. Мне, единственному из троих, не вышло прощения… Как только я понял это, в голове у меня за один короткий миг пронеслась целая вереница воспоминаний. Я вспомнил лица дочери и маленького сына, и брань жены, и сад возле моего дома в Кёгоку, и историю индийских братьев Сори и Сокури, и судьбу праведника И Сина из земли Тан, и злоключения вельможи Санэкаты в нашей стране… Всего и не перечесть. Как ни смешно, среди прочего мне почему-то припомнился зад рыжего быка, впряжённого в повозку. Но я изо всех сил старался держать себя в руках. Нарицунэ и Ясуёри, сочувствуя мне, пытались меня утешить и даже просили Тандзаэмона: давайте, мол, возьмём с собой и Сюнкана. Однако, коль уж мне не вышло помилования, сесть на корабль вместе со всеми я не мог. Стараясь не терять головы от отчаяния, я пытался понять, почему именно меня не помиловали. Выскочка Тайра ненавидит меня, тут нет никаких сомнений. Но дело не только в этом: в глубине души он ещё и боится меня. Я был настоятелем храма Хоссёдзи. В военных делах я ничего не смыслю, но зато в делах государственных, как ни странно, разбираюсь. Именно поэтому Тайра меня и боится. Придя к этому выводу, я не мог удержаться от горькой усмешки. На роль человека, плетущего интриги в интересах монахов святой горы Хиэй и семейства Минамото, куда больше подходит монах Сайко. Я не настолько выжил из ума, чтобы ломать копья из-за такого ничтожества, как Тайра. Повторяю, мне совершенно безразлично, кто стоит у кормила власти. Для полного счастья мне всегда хватало священного слова сутр да ещё, быть может, общества Цуруномаэ. Дзёкай же с его скудным умишком опасается Сюнкана. Выходит, мне ещё повезло, что меня оставили одного на этом острове, а не отрубили голову… Пока я размышлял обо всём этом, наступило время отплытия. Жена Нарицунэ с младенцем на руках стала просить, чтобы её тоже взяли на корабль. Мне было так жаль несчастную женщину, что я вступился за неё перед Тандзаэмоном: «Прошу вас, уважьте её просьбу», – но тот и слушать меня не пожелал. Этот болван способен лишь слепо выполнять данные ему предписания. Что толку на него обижаться? Но вот кто оказался настоящим негодяем, так это Нарицунэ. – Сюнкан-сама стал сердито обмахиваться веером. – Женщина как безумная пыталась сесть на корабль, но матросы её не пускали. Тогда она вцепилась в подол накидки Нарицунэ. А тот, побледнев, жестоко оттолкнул её. Бедняга упала на берег и больше уже не подходила к кораблю, только плакала навзрыд. Тут меня обуяло такое бешенство, какое, должно быть, не снилось даже Ясуёри. Нарицунэ – настоящее животное в человеческом обличье. А то, что Ясуёри молча взирал на всё это, недостойно человека, именующего себя последователем Будды. Никто, кроме меня, не попросил взять эту женщину на корабль. И я принялся осыпать их такими проклятиями, что до сих пор самому не верится. Не думай, это были не те безобидные ругательства, которыми пользуются столичные ребятишки. Со скоростью выпускаемых из лука стрел в них летели все прозвища демона Расэцу, какие упоминаются в буддийских сутрах. Но корабль уплывал всё дальше и дальше. Женщина по-прежнему лежала на берегу, проливая слёзы. Я же топал ногами и махал руками вслед кораблю, крича: «Вернитесь! Вернитесь!»

Слушая запальчивую речь своего господина, я невольно улыбнулся. Вслед за мной рассмеялся и Сюнкан-сама.

– Вот этот мой жест и стал достоянием молвы, – смиренным тоном проговорил он. – Что ж, должно быть, я наказан за то, что дал волю гневу. Не разозлись я тогда, люди не стали бы судачить, будто Сюнкан впал в безумие оттого, что ему не позволили вернуться в столицу.

– А потом вы уже не оплакивали свою судьбу?

– Что толку оплакивать свою судьбу? К тому же со временем обида и боль притупляются. Теперь у меня есть только одно желание – прозреть в себе природу Будды. Недаром сказано: «Твой дом и есть Чистая земля». Стоит это понять, и из груди вырывается возглас великой радости, словно пламя из жерла вулкана. Я всем сердцем верую, что человек способен своими силами обрести спасение… Да, но я забыл рассказать тебе ещё об одном. Покинутая Нарицунэ женщина долго ещё неподвижно лежала на берегу и плакала. Постепенно местные жители стали расходиться, а корабль скрылся в голубой дымке за горизонтом. Тронутый её горем, я обнял её за плечи и попытался помочь ей встать на ноги. И что же она сделала в ответ, как ты думаешь? Оттолкнула меня, да так сильно, что у меня потемнело в глазах и я повалился на песок. Вероятно, будды и бодхисатвы, занимавшие в тот миг мою телесную оболочку, были немало удивлены. Когда я наконец опамятовался и поднялся на ноги, она уже понуро брела в сторону деревни. Что? Ты спрашиваешь, почему она меня оттолкнула? Об этом лучше спросить у неё самой. Должно быть, подумала, что я затеял на безлюдном берегу какое-то непотребство.

На следующий день мы с моим господином совершили восхождение на вулкан. После этого я пробыл с ним около месяца, а потом, как ни печально было расставаться, воротился в столицу. На прощание Сюнкан-сама сложил для меня стихотворение:

О, как хочется верить, что где-то есть друг, тоскующий обо мне. Я показал бы ему свою бедную хижину с кровлею из мисканта.

Наверное, он по сей день живёт в одиночестве на далёком острове в своей ветхой хижине, отринув мирскую суету. Кто знает, может быть, сейчас он лакомится сладким рюкюским картофелем и размышляет о Будде и о нашей грешной земле. Я мог бы ещё много чего рассказать вам о своём господине, но теперь уж как-нибудь в другой раз.

Сочинение

– Хорикава-сан, вы не напишете надгробную речь? В субботу состоятся похороны капитана третьего ранга Хонды, и начальник школы зачитает её… – сказал, обращаясь к Ясукити, капитан первого ранга Фудзита, когда они выходили из столовой.

Хорикава Ясукити был преподавателем школы: обучал слушателей переводу с английского, – но, кроме того, время от времени должен был в перерыве между занятиями писать надгробные речи, готовить учебные пособия, править лекции, которые должны были читаться в присутствии императора, переводить статьи из иностранных газет. Такие просьбы обычно исходили от капитана первого ранга Фудзиты. Ему было не больше сорока. Лицо у него смугловатое, худое, нервное. Идя по полутёмному коридору на шаг сзади капитана первого ранга, Ясукити непроизвольно воскликнул:

– Вот как? Я и не знал, что капитан третьего ранга Хонда скончался.

Капитан первого ранга Фудзита обернулся к нему с таким видом, будто тоже восклицал: «Вот как?» Ясукити устроил себе вчера отдых и поэтому не прочёл извещения о скоропостижной смерти капитана третьего ранга Хонды.

– Скончался вчера утром. Говорят, кровоизлияние в мозг… Так что до пятницы сделайте, пожалуйста. Как раз к послезавтрашнему утру.

– Сделать-то я сделаю, конечно, но…

Сообразительный капитан первого ранга Фудзита сразу же опередил Ясукити:

– Что касается материалов для составления надгробной речи, я вам потом пришлю его анкету.

– Хотелось бы понять, что он был за человек. Я ведь знал его только в лицо…

– У нас с ним были буквально братские отношения. Потом… потом, он всегда был первым учеником. В общем, напишите что-нибудь покрасивее.

Они стояли у выкрашенной в жёлтый цвет двери кабинета начальника школы. Капитан первого ранга Фудзита был по должности заместителем начальника школы, но его все называли начальником отдела. Ясукити должен был забывать о совести художника, когда ему приходилось писать надгробные речи.

– Он был очень умён, со всеми находился в братских отношениях. Всегда был лучшим учеником. В общем, что-нибудь напишу.

– Постарайтесь. Ну, всего хорошего.

Расставшись с капитаном первого ранга, Ясукити, не заходя в курительную комнату, вернулся в преподавательскую. Лучи ноябрьского солнца освещали его стол, стоявший справа от окна. Сев за него, он достал пачку «Bat» и закурил. До сегодняшнего дня ему пришлось написать всего две надгробные речи. Первую – в связи со смертью от аппендицита младшего лейтенанта Сигэно. Ясукити никак не мог вспомнить, что представлял собой этот лейтенант Сигэно, только что пришедший тогда в школу, даже лицо его забыл. Но ему было интересно сочинять свою первую надгробную речь, и поэтому в ней были фразы, выдержанные в стиле восьми великих танских и сунских писателей, такая, например: «За твой упокой, белое облако». Следующая была по утонувшему капитан-лейтенанту Кимуре. Ясукити и он жили в одном и том же дачном посёлке и ежедневно ездили вместе в школу и обратно, что позволило ему искренне передать скорбь по усопшему. Что же касается капитана третьего ранга Хонды, по случаю смерти которого он должен был на этот раз писать надгробную речь, то он его совсем не знал: лишь, выходя из столовой, видел его лицо, напоминавшее лысого грифа. К тому же сочинение надгробных речей не вызывало у него никакого интереса. Сейчас Хорикава Ясукити был, так сказать, получившим заказ гробовщиком. С точки зрения духовной жизни он был обыкновенным гробовщиком, которому заказывают к такому-то часу такого-то дня такого-то месяца доставить подставку для гроба в виде дракона и искусственные цветы. Сидя с сигаретой в зубах, Ясукити всё больше мрачнел.

– Преподаватель Хорикава!

Точно пробудившись ото сна, Ясукити посмотрел на стоявшего у его стола лейтенанта Танаку. Это был обаятельный человек с коротко подстриженными усами и раздвоенным подбородком.

– Это анкета капитана третьего ранга Хонды. Начальник отдела приказал мне передать это вам. – Лейтенант Танака положил на стол несколько сшитых листов линованной бумаги.

– Хорошо, – сказал Ясукити, рассеянно просматривая листы. На них мелкими иероглифами было записано движение по службе. Это была не просто анкета: в ней не говорилось, о каком чиновнике идёт речь, гражданском или военном, – она являлась как бы символическим описанием жизни любого должностного лица в мире.

– И ещё хотел спросить вас об одном слове… нет, это не морской термин. Я встретил его в одном романе.

На бумажке, протянутой лейтенантом, было написанное синими чернилами полустёршееся слово «masohism». Ясукити непроизвольно перевёл взгляд с бумажки на румяное, как обычно, детское лицо лейтенанта:

– Это? Оно читается «мазохизм»…