«В бананово-лимонном сингапуре…»

— В двух местах разбит позвоночник. Спиной мозг повреждён. Отнимаются руки, ноги. – Она зарыдала. – Сломаны ребра, перелом плеча…

— Чем помочь? Нужны лекарства?

— Нет, Володя…Не знаю как и сказать, к кому ещё обратиться…

— Так, что нужно делать? Говорите!

И вот сквозь её плач я услышал о том, как Алексей во время работы провалился сквозь гнилой пол какого‑то здания, пролетел этаж; как какой‑то охранник вызвал «скорую», как Алексея удалось перевезти в Тбилисскую больницу, в отделение нейрохирургии.

Слушал её, не мог себе представить этого надёжнейшего человека, мастера на все руки, обездвиженным инвалидом.

— Володя, на Гаручава, который послал его на эту работу, никто не хочет помочь. А врачи говорят нужна срочная операция. Если вставят какой‑то испанский имплантант, чтобы скрепить позвоночник, дней через десять сможет вставать.

— Чудесно!

— Володя! Имплантант, с операцией стоят пять тысяч долларов!..

— Понял.

— Это какая‑то пластина из титана.

— У врачей она есть?

— Есть. Только нужно пять тысяч долларов.

— Понял, Тамрико, понял. Ты откуда звонишь?

— Из Тбилиси. Остановилась у сестры, где Давид живёт. Ни у кого таких денег нет, или не хотят давать. Вспомнила о вас…

— Молодец! Диктуй адрес. Послезавтра я должен уехать. За день–два постараюсь достать. Вышлю через банк. Позвони мне завтра вечером.

— Бога за вас будем молить.

— Алёша в сознании? Передайте ему привет.

— Да! Адрес! Диктуй фамилию, имя, отчество.

2

Ведь знаю, что нельзя давать невыполнимых обещаний. И вот попался. А что делать? Что делал бы на моём месте любой другой человек?

Для меня было честью, что в далёком селе, давно вместе с Грузией отрезанном от России лезвием границы, обо мне вспомнили, как о последней надежде.

В некотором замешательстве я закурил сигарету. Взял со стола записную книжку. Мелькали фамилии, адреса и телефонные номера. Заранее было ясно, что нет у меня таких богачей, которые могли бы дать или занять пять тысяч долларов для спасения человека, тем более, незнакомого. Даже кликнуть клич, чтобы срочно объединить усилия, сложится, я не мог.

Не нашлось никого, кому стоило бы отважиться позвонить. Хотя бы посоветоваться. В растерянности отыскал в глубинах секретера другую записную книжку, старую, за прошлые годы. Половина адресов там была вычеркнута. Люди или умерли, или уехали…

Среди невычеркнутых мелькнула фамилия – Немировский. Это был давний соученик по школе. С юности изворотливый малый, ставший любителем антиквариата. Несколько раз, всегда неожиданно, возникал в моей жизни. Последний раз уже взрослым, солидным человеком в годы, когда из продажи исчезли самые необходимые вещи, добыл для меня упаковку прекрасной финской бумаги.

Вспомнил, как приехав к нему домой, я увидел на стенах квартиры подлинники картин Айвазовского, Шишкина, старинные иконы.

Трудно понять, чем я ещё со школьных времён привлекал к себе внимание Немировского. Он изредка мне названивал, поздравлял с Новым годом. Иногда появлялся то с баночкой красной икры и шампанским, то с блоком сигарет для меня и коробкой шоколадного «Ассорти» для жены. Я чувствовал – зачем‑то ему нужен. Так сказать, про запас.

Всегда он был состоятелен. Хотя сегодня вряд ли захотел бы помочь спасти Алёшу от инвалидства. Никому, кроме родных, неизвестный Алёша был не нужен.

Время шло. Практически у меня оставались лишь сутки до отъезда.

В отчаянии обвёл глазами комнату. И сразу споткнулся взглядом о большую, старинную тарелку, висящую на стене у изголовья моей тахты. На ней синей краской был изображён зимний пейзаж. С мельницей, замерзающим озером, лодкой на его берегу, идущим вдоль берега человеком с трубкой, сидящим на снегу псом.

Она сопутствовала мне с детства. Наверняка дорогая, безусловно, антикварная вещь. Под тарелкой в круглой, старинной рамке висело моё собственное фотоизображение 1933 года — трёхлетний мальчик в матроске.

Я подошёл к тарелке вплотную и впервые в жизни разглядел выведенную латинскими буквами фамилию художника – Аттейве.

Это была подписная работа! Семнадцатого или восемнадцатого века!

Сколько она могла сейчас стоить? Во всяком случае, наверное, несколько тысяч долларов.

Вовсе не уверенный в том, что Немировский жив–здоров, не уехал, не сменил квартиру, я набрал номер его телефона.

Он был на месте. Удивительно, не успел я назваться, он узнал меня по голосу. Как ни в чём ни бывало, спросил – не нужна ли мне бумага?

Упоминание о бумаге было как бы воскрешением наших отношений.

Ободрённый этим, я сообщил, что должен срочно продать старинную вещь, но не знаю, как это сделать. Немировский оживился, предложил сразу приехать к нему домой. Я записал позабытый адрес.

Снял со стены тяжёлую тарелку. Влажной тряпкой обтёр с неё пыль, кое‑как завернул в газеты, обвязал крест на крест бечёвкой. Принёс из кухни целлофановые пакеты. Ни в один из них она не влезла, будучи диаметром не меньше полуметра.

Спасла положение дочь Ника. Она вытряхнула из большой пластиковой сумки свои старые игрушки.

Я поцеловал её, пообещал скоро вернуться. И ринулся из дома к метро.

Только вошёл в верхний вестибюль, как меня остановил милиционер.

— Покажите, что в сумке.

— Мина, — сказал я, давая ему возможность заглянуть внутрь.

— Распакуйте!

— Да это тарелка, — сказал я. – Настенная тарелка. Как я её буду здесь распаковывать? Ещё грохнется, разобьётся.

— Ладно, — кивнул он, — Проходите.

… Немировский жил в одном из переулков между «Маяковской» и «Белорусской». За данностью лет я позабыл, откуда ближе дойти. Доехал до площади Маяковского.

Асфальт площади, памятник поэту – всё было влажным от только что закончившегося дождя.

Я шёл со своей сумкой мимо памятника, обрамлённого понизу прибитыми цветочками с каплями воды на листьях. Вспомнил, как однажды часов в шесть весеннего утра увидел вылетевшую со стороны Садового кольца вопреки всем правилам движения автомашину. Милиционер с жезлом кинулся к ней, отдал честь. Машина круто развернулась на улицу Горького, чтобы помчаться в сторону Кремля, и в этот момент я успел увидеть за рулём Брежнева.

— Любит кататься! Без охраны! – крикнул мне в порыве верноподданнического восторга милиционер.

Это было в семидесятые годы. Тогда очень близкие мне люди, муж и жена, правозащитники находились в тюрьмах. Он на Лубянке, она – в Лефортово. А у меня дома были спрятаны папки с кое–какими их материалами.

Теперь не было на свете ни Брежнева, ни этих моих друзей.

В доме Немировского на двери лифта висела от руки написанное объявление – «Лифт не работает». И я со своей ношей стал восходить на восьмой этаж.

«Сколько за неё просить? Стоит ли тарелка пять тысяч долларов? Да ещё какие‑то деньги потребуются, чтобы заплатить банку за перевод — я постоял с колотящимся сердцем на площадке пятого этажа, чтобы перевести дыхание. – А если она не стоит и ста долларов?»

Одолевая последние три этажа, я думал о нереальности всей этой затеи.

За годы, что мы не виделись, Немировский при его высоком росте ссутулился, отпустил седую бородку. Облачённый в какой‑то сибаритский халат с витыми шнурками, он встретил меня в высшей степени радушно. Ввёл в сияющую евроремонтом квартиру, усадил за накрытый в гостиной стол, пригласил присоединиться к завтраку.

— Поздно завтракаешь, — сказал я. – Уже без четверти одиннадцать.

— Ложусь во втором часу ночи.

— Зачем?

— Втянулся смотреть спутниковое телевиденье. Выпей хотя бы кофе, — сказал он, не спуская глаз с моей сумки. – Вынимай, что там приволок?

Пока в стоящей на столе машинке он приготавливал для меня кофе «эспрессо», я вытащил свой товар и стал развязывать бечёвку.

— Погоди, — Немировский поставил передо мной чашечку с кофе, схватил со стола нож, разрезал бечёвку, скинул газетную обёртку.

Я пил очень вкусный и крепкий кофе, наблюдал, как он пристально рассматривает тарелку. Сначала с изнанки. Потом с лицевой стороны.

— Что ж… Аукционная вещь. Сколько за неё хочешь?

Стесняясь назвать цену, я сначала счёл должным рассказать о случившемся с Алёшей несчастье. О пластине из титана. И, наконец, назвал цену.

— Понятно. Сам погибай, а товарища выручай.

— Зачем же «погибай»?

Если бы я знал, как он окажется прав!

— Пять тысяч долларов… — задумался Немировский. – Эта керамика может стоить гораздо меньше. И гораздо больше. Я по этим вещам не специалист. По–хорошему надо бы выставить на аукцион. Аукционы бывают не каждый день. Неделю–другую придётся потерпеть.

— Не годится. Деньги нужны сегодня. В худшем случае – завтра. А послезавтра, я уезжаю.

— Ладно. Так и быть сегодня отнесу её к знакомому эксперту. Он хотя бы приблизительно оценит. По каталогу. К вечеру созвонимся. Если тарелка стоит пять тысяч – сам куплю. Недавно продал одного из своих Айвазовских олигарху. За миллион долларов. Сам понимаешь, не бедствую. Тут же отдам наличными.

«А если тарелка стоит дороже? – подумал я. – И потом, почему он не приглашает вместе поехать к эксперту?»

И тут же поразился собственной подозрительности.

— Спасибо тебе, – я поднялся из‑за стола. Вытащил из пачки сигарету.

— У меня не курят, – строго сказал Немировский, провожая в переднюю.

… Вечером, придя с работы, моя Марина обратила внимание на отсутствие тарелки. Я рассказал ей об утреннем звонке Тамрико, о своём посещении Немировского.

— Кто он? Чем занимается? Когда вы виделись в последний раз?

— Лет двадцать тому назад.

— Ты хотя бы взял у него расписку?

— Нет. Да он вот–вот должен позвонить.

Именно в эту минуту раздался телефонный звонок. Но это звонил не Немировский, а Тамрико. Звонила вроде бы только для того, чтобы передать мне привет от Алёши и продиктовать адрес банка. Но незаданный вопрос как бы завис между Тбилиси и Москвой. Я был их единственной и последней надеждой.

— Потерпи, Тамрико. Сейчас должно выясниться. Не волнуйся!

Я прождал до начала первого. Немировский так и не позвонил.

Ночь промаялся без сна.

«В самом деле, кто его знает, этого Немировского с его миллионом долларов, – думал я. – Мог соблазниться тарелкой… Действительно, почему не предложил пойти с ним вместе к оценщику? Не позвонил, как обещал. Почему я сам ему не позвонил?»

Еле дождавшись девяти утра, я счёл приличным набрать номер телефона Немировскрого.

— Разве я тебе не говорил, что ложусь поздно? – сказал он, зевая. – Не смог вчера позвонить от того, что ты ухитрился не оставить мне номер твоего телефона.

— Так вот в чём дело… Оценил тарелку?

— Знаешь что? Приезжай ко мне часов в двенадцать, не раньше.

— Как все‑таки дела?

Он ничего не ответил. Положил трубку. Пошёл досыпать.

Я был настолько издрызган бессонной ночью, раздражён неопределённостью этой истории, что не смог принять участие в предотъездной укладке вещей.

— На тебе лица нет, – сказала жена. – Поспи хоть немножко. Завтра во второй половине дня уже сможешь плыть в море. В аэропорту нас встретят, отвезут на машине в дом, который стоит у самого пляжа среди черешневых деревьев. Есть терраса, где ты сможешь работать. Правда, чудо?

К двенадцати часам я был у подъезда дома Немировского. Для приличия покурил снаружи несколько минут, вошёл и начал своё восхождение. С трудом одолевал крутые ступени лестницы. Все же в этот раз одолел все восемь этажей без пауз. Задыхаясь, позвонил в дверь.

— Кофе пить будешь? – спросил Немировский, встретив меня в передней с чашкой в руке.

— Спасибо, нет.

— И правильно! Сейчас накину пиджак и поедем.

— Куда?

— В банк. Наличных почти не держу. Придётся снять со счета.