Помоги проекту - поделись книгой:
Иногда казалось мучительным постигнуть тайну вычисления многозначных чисел или запомнить, какие газы входят в состав воздуха, как происходит смена дня и ночи, и научиться находить на карте разные моря и острова. Не раз я плакала, сознавая своё бессилие, но затем с новой энергией принималась за работу и просила маму в десятый раз объяснить мне непонятное. Ведь если я не преодолею всего этого, мне придётся расстаться с нашей гимназией.
ВТОРОЕ ПОЛУГОДИЕ
За работой незаметно бежали дни. Вскоре все дела встали на свои места и оказалось, что остаётся ещё время. Я переписала в свободное время почти весь немецкий учебник и прочла много хороших книг, среди которых особенно запомнилась книга Авенариуса «Детские годы Моцарта» и увлекательная книга по истории древнего Египта «Чудеса древней страны пирамид».
В пятницу у нас был клубный день. После трёх уроков мы оставались в гимназии, и каждый занимался тем, что ему больше нравилось: пели, рисовали, выпиливали, рассказывали сказки, готовили спектакли или выставки.
Зима сбрасывала свой волшебный убор: серели снега, розовели закаты, медленней и печальней звонили колокола. В классе по утрам, вместо обычной, читали другую непонятную молитву. Все это вместе называлось — Великий пост.
Дети чаще простуживались, и когда нельзя было выходить во двор, проводили перемены в зале. Если в зале создавался беспорядок, кто‑нибудь из учителей садился за рояль. Музыка невольно организовывала и успокаивала всех, и когда раздавался звонок, все спокойно, под звуки марша, расходились по классам.
ВЕСЕННИЕ КАНИКУЛЫ
Однажды М. В. предложила нам заняться подготовкой подарков к Пасхе для бедных детей из неурожайных мест. Мы с удовольствием взялись за это дело: приносили из дома книги, игрушки, рисовали, раскрашивали яйца, укладывали посылочки. Каждому хотелось от себя сделать что‑нибудь приятное незнакомым детям.
В Вербную субботу нас распускали на две недели. «Ты на «Вербу» пойдёшь?» — спрашивали друг друга. Пойти на Вербу значило пойти на Красную площадь в Вербное воскресенье. В этот день Москва, её улицы и площади принимали какой‑то совсем необычный вид. Всё пело, звенело, трещало на разные голоса. Всё было ярким, весёлым и пёстрым. Разноцветные бабочки из лоскутков пёстрых тканей украшали костюмы и головные уборы детей. Какие только необычные и смешные вещи не продавались на Вербном базаре: золотые рыбки, подпрыгивающие куколки в длинных пробирках, которые назывались морскими жителями, и неуклюжие яркие трещетки, которые носили сатирическое название «язык Пуришкевича», и многое другое. Лучи весеннего солнца ласково согревали и распускающиеся почки деревьев, и детей, отпущенных на каникулы, и золотых рыбок, и серых воробьёв на дороге, которые казались нашими старыми хорошими друзьями.
КОНЕЦ УЧЕБНОГО ГОДА
После Пасхи стало уже совсем тепло, и мы выбегали в переменки во двор без пальто. Появились новые заботы. 20–го апреля — день Белой ромашки — международный день борьбы с туберкулёзом. И мы должны как‑то помочь в этом деле, ведь и в нашей гимназии есть слабые дети,.и не все родители могут обеспечить им необходимые условия. Мы рисовали белые ромашки на программах для вечеров, которые устраивали учащиеся старших классов в пользу туберкулёзных детей, делали аппликации, помогали устраивать сборы.
Скоро летние каникулы, мы на целых четыре месяца расстаёмся с гимназией, чтобы жить за пределами городских стен одной жизнью с цветами и тучками, птицами и деревьями. Но и в школе, и в лесу мы делали одно и то же дел о, мы стремились познать окружающий мир и наше место в нём. И перейти в следующий класс, не значит ли только чуть–чуть подрасти, повыше взойти на холмик, чтобы лучше видеть окрестности?
РАЗЛОЖЕНИЕ АТОМА
«Замечательное событие, да, господа мои хорошие, величайшей важности событие», — взволнованно повторял учитель географии Владимир Иванович, прохаживаясь по классу и потирая свои маленькие белые руки. Дети шумели и были довольны тем, что В. И. будет о чём‑то рассказывать и, следовательно, не спросит урока о муссонах и пассатах, которые так легко спутать. Но В. И. не замечал шума, он, казалось, даже забыл о том, что перед ним дети второго класса, которые не в состоянии понять всего значения того события, которое его так взволновало. «Лорд Резерфорд открыл разложение атома, атома, который всегда считали последней неделимой единицей всякого вещества», — объявил В. И. и, сделав чертёж на доске, начал с увлечением объяснять, в чём заключались опыты Резерфорда. Я сидела на первой парте и изо всех сил старалась понять, что могло так сильно поразить добродушного, обычно несколько флегматичного Владимира Ивановича. Но опыты лорда Резерфорда были решительно недоступны десятилетнему ребёнку, незнакомому с основами физики и химии. «Ты слушаешь меня, серьёзный малыш?» — спросил В. И. Он всегда так называл меня: я была младше всех в классе и перешла прямо из приготовительного класса. Мне было жаль В. И., и я охотно верила ему, что открытие, о котором он говорил, будет иметь значение для будущего всего человечества, но повторить объяснение опытов все же не могла. Спас положение один мальчик — Шура А., который сам вызвался отвечать и прекрасно повторил объяснение опытов. Впоследствии Шура А. стал профессором физики.
Опыты Резерфорда были забыты, но урок не пропал даром. Мы почувствовали, что наука не есть что‑то отвлечённое, что научные открытия могут быть волнующими событиями жизни. Будущее показало, что ВЦ. был прав в оценке значения открытия строения атома.
ВОЙНА С ДРОБЯМИ
Я довольно быстро освоилась с требованиями второго класса. Единственное, чего не могла одолеть, были дроби. Я готова была сделать все для того, чтобы их усвоить: исписывала целые тетради, просила маму вновь и вновь объяснить мне непонятное и, уловив, наконец, объяснение, уходила в папину комнату и там повторяла объяснение вслух, как будто передо мной сидят другие девочки, заставляя воображаемых учениц отвечать на мои вопросы и решать задачи. Наша учительница арифметики вскоре ушла от нас, так как должна была родить. Я долго не понимала, что происходит с Ольгой Ивановной и мне казалось, что её положение имеет какую‑то непонятную связь с дробями.
Года через два я встретила её на улице с ребёнком. «Ты уже теперь хорошо понимаешь дроби?» — спросила она.
На смену ОН. пришёл новый учитель. Виктор Эрнестович вносил много любви, пылкости и энтузиазма в свою работу. Он сумел увлечь нас не только самим предметом, но и радостью труда. «Я не знаю неинтересной работы, — говорил он, — разве только работа мусорщика». Дети не согласились, в работе мусорщика также есть немало интересного, — чего только не найдёшь иной раз в мусоре!
«Школа, класс — должны быть для нас священными, — говорил В. Э., — ведь здесь мы трудимся вместе, сюда приносим все лучшее, что у нас есть». Однажды кто‑то из учеников, не сумев решить задачу, списал её у товарища. В. Э. был очень огорчён. «Каждый раз, когда вам захочется сделать что–нибудь нечестное, — сказал он, — вспоминайте о тех людях, которые страдают за правду, не жалея своей жизни, и гибнут в далёкой Сибири».
В. Э. был внимателен к ученикам. Он по глазам видел, кто не понял объяснения и терпеливо повторял его столько раз, сколько было нужно. На его уроках забывали, что арифметика — трудный, а для некоторых и нелюбимый предмет.
ДЛЯ ЧЕГО НАПИСАНА ЭТА КНИГА?
Мы имели несколько тетрадей по русскому языку: для сочинений, диктантов, списывания, грамматических упражнений. Но самой любимой была тетрадь, на обложке которой было написано: «Мои мысли о прочитанных книгах». Эта тетрадь удовлетворяла потребности не расставаться легко с прочитанной книгой, но закрепить связь с нею, дать ей определённое место в своей жизни, измерить ею свой собственный рост. Зинаида Аполлоновна дала нам несколько вопросов, на которые мы должны были ответить: кто из действующих лиц больше всего понравился и почему? какие места в книге больше всего понравились? и т. п. Но особенно трудным был вопрос: «Для чего автор написал эту книгу?» Некоторые ученики отвечали просто: «Для того, чтобы её все читали», но остальных этот вопрос заставлял задуматься.
Постепенно образовалась привычка находить нравственный или социальный смысл в каждом прочитанном произведении, делать из него свои выводы. Чтение всегда было на последнем уроке. Мы были предупреждены, что хрестоматию «Наш мир» нельзя читать дома, так как в классе она должна быть новинкой. Читая по очереди тот или иной рассказ, мы затем незаметно втягивались в беседу, и З. А. умела ставить вопросы так, чтобы все были активны не только внешне, но и внутренне.
Особенно ярко запечатлелись в моей памяти две такие беседы: «Всегда ли надо слушаться родителей?» и «О чём ты мечтаешь?» Первый вопрос возник в связи с чтением рассказа «В бурю». Если бы девочка — героиня рассказа думала больше всего о том, чтобы не огорчить родителей, она не совершила бы своего самоотверженного поступка. Очевидно, бывают в жизни моменты, когда руководит поступками только высший нравственный долг. О своих мечтах рассказали немногие, но я помню, как чудак Миша С. поднял руку и сказал, что его мечта заключается в том, чтобы открыть живой белок.
ВЕСЬ КЛАСС!
Наш класс становился самым шумным классом в гимназии и причинял немало беспокойства учителям. Растущее чувство товарищества принимало иногда нелепые формы, которые заставляли учащихся покрывать любую шалость или выходку товарища, хотя бы никто не одобрял её. На вопрос учителя: кто крикнул или свистнул, или пускал «голубей» на уроке и т. п. — надо было непременно ответить: «Весь класс». К. Г., учительница немецкого языка, не раз плакала и уходила из класса; географ В. И. обращался к шалунам с одним и тем же вопросом: «Что, господа мои хорошие?», а математик В. Э. возмущённо требовал от более разумной части класса: «Приведите ваших товарищей к одному знаменателю!» Если измученный учитель просил нарушителя порядка уйти из класса, можно было услышать от уходящего песенку на мотив из оперы «Кармен»: «Тореодор, скорее в коридор!» Естественно, что класс не мог удержаться от смеха. З. А. нередко задавала этим ученикам вопросы вроде следующих: «кто тебя воспитывает?» или «почему тебе нравится показывать себя с дурной стороны?» и т. п. Вопросы эти не всегда доходили до сознания. Шум и шалости в классе, с одной стороны, утомляли, а с другой, давали некоторую разрядку тому большому интеллектуальному напряжению, какого требовало прохождение сложной и многогранной программы классической гимназии. Общий фон дружеского и внимательного отношения скрашивал все.
ORBUS PICTUS ROMANUS
В третьем классе начинались новые предметы: история, алгебра и латинский язык. Поэтому я с нетерпением ждала начала занятий и уже с 1–го августа начала считать дни до начала занятий и приготавливать тетради.
Папа давно уже говорил мне о том, что в алгебре вместо цифр складывают и вычитают буквы и что, если написать (а+б), то из этого может получиться что‑то совсем неожиданное. История была для меня уже чем‑то родным и желанным, ведь так хорошо было, читая книги, воображать себя на берегах Нила или прятаться внутри огромного Троянского коня.
Но латинский язык привлекал, пожалуй, больше всего. Латинский язык не в воображении только, а реально вводил в жизнь древности и обогащал внутренний мир, делая каждого из нас собеседником Цицерона и Юлия Цезаря. А разве не приятно знать назубок все 5 латинских склонений, которых не знает никто из девочек, кончающих женские гимназии!
В магазине «Сотрудник школы» Залесской покупались новые тетради. Маленькие тетради для слов выглядели, как игрушки. Теперь мне понадобилось их целых четыре. Кроме французских и немецких слов я буду записывать латинские слова и главные определения по алгебре.
Первые дни занятий в третьем классе были праздником. В маленькой тетрадке на первой странице было написано, что такое «коэффициент» и мне казалось, что открылась дверь в какой‑то новый, ещё незнакомый мне мир, а на книжке с изображением римского форума стояла надпись «Orbus pictus Romanus» («Римский мир в картинках»). Теперь эта книга и все эти непонятные надписи и рассказы скоро станут моими.
ПО ЦИРКУЛЯРУ
Стараниями учителей и родителей в нашей гимназии была создана такая обстановка, что мы почти не чувствовали гнёта существовавшего тогда в стране режима. Иногда учителя прямо говорили о том, что полицейско–монархический строй является несправедливым и что наступит время, когда в России будет, если не демократическая республика, то по крайней мере, ответственное министерство. Слова «казённая гимназия» означали для нас нечто очень мрачное, и мы очень жалели тех детей, которые туда попадали. Наш учитель истории, Василий Николаевич, был одновременно преподавателем казённой гимназии. Поэтому он, единственный из наших учителей, носил мундир.
Однажды кто‑то из учеников пожаловался на трудность учебника Виппера по древней истории, добавив, что нигде не занимаются по этому учебнику, так как он запрещён циркуляром министерства народного просвещения. В. Н. весь вспыхнул. «Хорошо, — сказал он, — в таком случае давайте жить по циркуляру». И он яркими красками описал нам, во что превратилось бы все наше обучение и вся наша школьная жизнь, если бы мы стали жить «по циркуляру». Картина получилась достаточно убедительная. С тех пор никто уже не заговаривал о трудностях учебников.
ПРИБЛИЖЕНИЕ ВОЙНЫ
Préparons‑nous pour la guerre!
Préparons‑nous pour la paix!
(Будем готовы к войне!
Будем готовы к миру!)
А. Г. каждое лето ездила в Париж и закупала там для нас французские учебники и книги для чтения. В третьем классе мы в последний раз получили учебники из Парижа, в 1914 году они могли быть доставлены только из Швейцарии. Книги эти имели особую прелесть. Близкие сердцу ребёнка художественные образы заставляли забыть о том, что рассказы написаны на иностранном языке. Стремление к сильным переживаниям и героическому так сильно на пороге отрочества! Разве можно забыть маленького барабанщика или того маленького героя времён Великой французской революции, которому вандейцы обещали жизнь, если он воскликнет «Viva la Roi!», и который предпочёл умереть с возгласом: «Viva la Republique!»
«Кто из вас поступил бы так же, как этот мальчик?» — спросила А. Г. Наступило глубокое молчание. Казалось, каждый взвешивал силы и не решался подвести итоги. «Я», — робко ответило 2–3 голоса. Много рассказов и стихов было посвящено эпохе франко–прусской войны. Поэты советовали нам:
(«Будем готовиться к войне. Будем готовиться к миру. Будущее — вчера ещё тёмное, приподнимает своё густое покрывало»).
Будущее поднимало своё густое покрывало, надвигалась первая мировая война.
ВОЙНА ОБЪЯВЛЕНА
В деревне, где мы проводили каждое лето, стояли гусары. Они размещались по два–три человека в каждой избе. Это были большей частью молодые крестьяне с Украины. Они нравились нам своей ловкостью, весельем и простодушием. Мы любили их красивых стройных коней и мелодичные призывные сигналы горна, раздававшиеся по несколько раз в день, но приятней всего было слушать их хоровое пение по вечерам. Мы как-то сжились с их бытом, как и с бытом самой деревни.
Часов в 8 вечера гусары собирались у колодца на краю деревни, пели хором вечерние молитвы, а затем воздух долго оглашался то грустными, то весёлыми звуками украинских песен. Мы, дети, уже лёжа в постели, заслушивались их пением, в котором, казалось, изливалось всё, что накопилось в душе каждого из певцов и которое так гармонировало с наступлением летней ночи.
В деревне от времени до времени появлялся торговец мясом. Он проезжал по главной улице на небольшой старой тележке и, сзывая покупателей, протяжно выкрикивал:
Стояло лето 1914 года. Все упорней становились слухи о войне. 19–го июля была объявлена мобилизация.
Казалось, всё изменилось с этого дня. Война стала реальностью, повседневной жизнью. Наши друзья — гусары уехали на фронт. Немногие из них остались в живых. Днём и ночью шли мимо нас поезда: на фронт с мобилизованными, с фронта с ранеными.
По ночам раздавались тревожные гудки паровозов, а в стуке колёс слышались зловещие слова:
«у — е д у, — не приеду!»
НЕЗАБЫВАЕМЫЕ СТИХИ
Война изменила все. Как будто все сразу выросли и сблизились между собой. Героическим дышала страна. И сердце росло, расширялось за пределы узкого круга семьи и друзей. Родными казались матери и дети солдат, ушедших на фронт. Наша гимназия организовала свой лазарет. Мы помогали ухаживать за ранеными, читали им, писали за них письма, катали бинты, собирали подарки для фронта. С волнением открывали каждое утро газеты, ждали вестей с театра военных действий. Искали отклика пробудившимся чувствам в искусстве и литературе. Помню, в первые дни войны на концерте я услышала песню, слова которой меня поразили и заставили задуматься:
Все связанное с войной переживалось особенно остро. Однажды я прочла во французской хрестоматии стихи, которые буквально потрясли меня глубиною описанных в них переживаний. Там говорилось о молодой девушке, весёлой и жизнерадостной. Она жила мирно и беззаботно и имела жениха, которого очень любила. Но вот объявлена война. Родина в опасности. Жених уезжает на фронт. Девушка плачет о нём, но и смеяться она не перестала.
«Она закрыла рояль и надела чёрное платье…» Она уходит на фронт сестрой милосердия. Там узнает о том, что жених её убит. Она не предаётся отчаянию, но ещё с большим усердием продолжает исполнять долг милосердия. Однажды в палату приносят умирающего пленною. Она самоотверженно ухаживает за ним. Вечером, рассматривая бумаги больного, она с ужасом узнает, что это тот самый неприятельский солдат, который убил её жениха.
Подавив собственные страдания, во имя Высшей Любви, она продолжает ухаживать за раненым врагом всю ночь. Утром пришёл врач. Больной был вне опасности, но голова девушки стала совершенно седой.
Так вот она, война! Вот она, жизнь!
Мужество, отказ от себя, любовь к врагам!
Я не заметила, что это случайно прочитанное мною стихотворение стало для меня первой проповедью христианства.
ЛЮБИМЫЙ УЧИТЕЛЬ
В 5 классе к нам поступил новый учитель. Сергей Николаевич должен был быть нашим классным наставником и преподавать русский и латинский языки. Два года пробыл у нас Сергей Николаевич. Я не могу вспоминать о нём без чувства самой глубокой благодарности.
Трудные были годы. В общественной жизни: затянувшаяся война, государственные неурядицы, две революции… В личной — сложный и мучительный переход от отрочества к юности.
Сергей Николаевич чем‑то резко выделялся из среды наших учителей: в нём не было свойственной всем интеллигентам того времени сложности, которая при всём большом культурном богатстве, оставляла чувство неопределённости, неуверенности. В Сергее Николаевиче поражала цельность, глубокая внутренняя честность и принципиальность, основанная на незыблемом твёрдом фундаменте, которого мы не чувствовали у других педагогов, «колеблемых ветром учения». И это именно здоровое ядро его личности, «высокий строй души», ясность взгляда на жизнь, уверенность и простота во всём — так благотворно и целительно влияли на неокрепшие ещё, мятущиеся души подростков. Даже сама манера держаться, исходившая изнутри его личности, имела большое значение. До сих пор помню, как С. Н. входил в класс, здоровался, доставал книги и начинал урок.
При воспоминании об этом я всегда представляю себе ясное зимнее утро, залитый солнцем класс, нерастаявшие снежинки на усах и бороде С. Н. Он вселял какую‑то бодрость, спокойствие, желание работать; каждому делу он отдавался целиком со всей свойственной ему искренностью и честностью, в его присутствии всё делалось осмысленным и интересным. Чем бы мы ни занимались на уроке, были ли это памятники древней русской словесности, стихи Овидия или латинские склонения, — всё становилось интересным, понятным и необходимым. С. Н. учил нас работать.
Сочинение по русскому языку всегда задавалось за месяц вперёд, но начинать работать над ним мы должны были в тот же день, когда оно было задано. СН. просматривал план каждого сочинения, черновики, те части работы, которые были сделаны в течение недели. Он как бы хотел видеть и чувствовать самый ход мысли каждого. Как это помогало упорядочить не только свою работу, но и свой внутренний мир!
Каждый предмет приобретал в руках С. Н. такой несомненный смысл, что уроки его нельзя было забыть. Сейчас, когда прошло уже больше 40 лет с тех пор, и многое забылось, исторические или художественные образы, данные С. Н., остались в памяти на всю жизнь: Владимир Мономах, Юлания Лазаревская, Ниобея, Филимон и Бавкида и многие другие.
Бесчисленные вопросы вознйкали у каждого из нас в связи со всем, что приходилось видеть и переживать. На переменках все обступали С. Н., и каждый что‑то горячо доказывал. Раз в неделю собирались по вечерам. С. Н. внимательно выслушивал всех, никому не навязывая своих убеждений. Однажды С. Н. спросили, как относится он к учению Л. Н. Толстого. «Ещё студентом, — рассказывал С. Н., — я ездил в Ясную Поляну. Лев Николаевич долго со мной беседовал, но он не мог убедить меня в истинности своего учения». В другой раз кто‑то спросил С. Н. о марксизме, С. Н. кратко отвечал: «Изучайте марксизм. И я изучал, но не принял».
Некоторые учащиеся считали себя сторонниками той или иной политической партии. С. Н. говорил: «Не так важно, будете ли вы эсерами, большевиками или монархистами, важнее всего, чтобы вы были честными эсерами, монархистами или большевиками».
Каждое слово, сказанное С. Н., исходило из глубокого внутреннего убеждения и потому было действенным и незабываемым.
По пятницам мы собирались после уроков, чтобы катать бинты в помощь фронту. Накануне экзамена по географии большинство не явилось для участия в этой работе. На следующий день, поздравляя всех со сдачей экзамена, С. Н. особенно горячо поздравил тех, кто даже перед экзаменом нашёл возможным участвовать в помощи раненым. «Помните, — сказал он, — что общественное дело всегда должно быть на первом месте, а личное — на втором».
Однажды нам задано было сочинение на тему о войне. Все написали в обычном патриотическом духе, и только Катя Г. (дочь толстовца) и Слава Д. (сын большевика) написали нечто совершенно противоположное. Возвращая тетради, С. Н. обратился к ним и сказал: «Я не согласен с вами обоими, но я рад за вас, что вы решились высказать свои убеждения против всех. Так всегда должен поступать честный человек».
При ясном сознании общественного долга С. Н. не способен был ни на какие компромиссы или сделки с совестью. Он говорил: «Я могу бороться против какого‑либо предложения, которое кажется мне нецелесообразным, но как только оно стало законом, я обязан ему подчиниться. Я обязан подчиняться обществу и государству во всём, исключая то, что противоречит моим нравственным или религиозным убеждениям. Здесь я не подчинюсь никакой человеческой власти».
Сколько раз вспоминались слова С. Н.!
С. Н. сумел вызвать у девочек и мальчиков такое доверие, что они охотно рассказывали ему о своих личных делах и первых увлечениях. С. Н. необычайно чутко и бережно относился к этим детским переживаниям и никому не позволял говорить о них в шутливом тоне. Однажды С. Н. и сам рассказал нам о своей первой любви, а уезжая на фронт, оставил на память нашему классу «Мадонну» итальянского художника, которую подарила ему коща‑то любимая девушка.
Неизгладимо запечатлелась в памяти наша беседа о смысле жизни, которой было посвящено одно из наших вечерних собраний. Каждый спешил высказать всё, что было у него на душе. Чего только не наговорили мы в этот вечер! С. Н. внимательно и терпеливо выслушивал всех и не возражал никому. И лишь после того, как все высказались и попросили его изложить свои мысли, он спокойно ответил: «Вы можете считать меня глупым или отсталым, как вам угодно, но для меня весь смысл жизни заключён в словах Евангелия: «Будьте совершенны, как Отец ваш Небесный совершенен».
Во время весенних каникул (Страстная и Пасхальная недели) мы были много заняты общественной работой (разборка писем на почтамте и т. п.). С. Н. мы видели редко. Мы знали, что эти дни он проводит в церкви.
С. Н. уехал добровольцем на фронт. Его отъезд не был для нас совсем неожиданным. Мы знали, как страдает его чуткая совесть оттого, что в то время, как его братья проливают свою кровь, он остаётся в безопасности, не разделяет их страданий. Так долго не могло продолжаться.
После отъезда С. Н. наш класс разделился на 2 части. Одни перешли в гимназию С., где больше занимались политикой и играли в парламент. Мы же (человек 15) остались в своей гимназии и ещё ревностней принялись за изучение наук, преподавание которых велось у нас тогда отчасти по университетскому типу. Незадолго до окончания курса мы получили долгожданное письмо от С. Н. Фронт тогда принимал уже своеобразный характер — начиналась гражданская война. С. Н. находился в то время в ужасных условиях и тяжело переживал все происходящее.
«Единственное, что поддерживает меня, — писал он, — это религия. Дай Бог каждому из вас такую же твёрдость и твёрдую опору в жизни».
Это были последние слова, с которыми обратился к нам С. Н. Больше мы ничего о нём не слышали, а вскоре и сами покинули навсегда любимую школу.
* * *
ФРАГМЕНТЫ ИЗ КНИГИ «КАТАКОМБЫ XX ВЕКА»[2]
Памяти моей мамы
ОТЕЦ СЕРАФИМ
Много у вас наставников,
Но немного отцов.Я родил вас во Христе.
«ANTE LUCET»[3]
«Пути Божии неисповедимы». Чем больше проникаешься этим чувством и сознанием, тем труднее обращаться к прошлому, тем труднее делиться своими воспоминаниями, осознавая, что мы фактически так мало видим и понимаем по–настоящему, что даже свою собственную жизнь и судьбу мы познаем здесь лишь «яко зерцалом в гадании».
Встреча с о. Серафимом, общение с ним, крещение и последующее его руководство моей жизнью для меня самое подлинное и великое чудо и, в то же время, самая неопровержимая, центральная реальность моего существования.
Видимое руководство о. Серафима началось в 1935–м и окончилось в 1942 году с его смертью, но в действительности оно началось ещё в 1920 году, т. е. продолжалось более 20 лет, а незримо, несомненно, продолжается и сейчас, так как та духовная связь, которая создалась при крещении, когда он буквально «принял мою душу в свою», не может быть расторгнута концом земного существования.
Религиозное чувство родилось в моей душе очень рано, но возникло оно не изолированно, а в комплексе чувств, при первых попытках осознать жизнь. Оно возникало вместе с чувством истории, осознанием своей принадлежности к народу, который «открыл» Бога для человечества. Люди жили во тьме язычества, когда в Израиле «открылся» Единый Истинный Бог. Другие народы открыли вращение земли, электричество, закон тяготения и многое другое, но то «открытие», которое было дано еврейскому народу, стало самым важным. Мысль об этом наполняла детскую душу чувством большой нравственной ответственности.
У меня всегда была глубокая душевная связь с мамой. Я ей поверяла всё, что вырастало в душе (хотя многое было смутным, неясным для меня самой), и всегда находила отклик и поддержку. В её сердце закрадывалась тревога, и однажды она сказала мне: «Я боюсь, что ты будешь очень одинока».
И действительно, я ощущала это даже тогда, когда в 1918 поступила в университет и встретила там людей, близких мне по духу, разделяющих мои религиозные искания. Это были последние годы философского факультета в его старом составе. Мы слушали лекции И. А. Ильина, Г. И. Челпанова, собирались на религиозно–философские собрания, на которых обсуждались волновавшие всех вопросы духовной жизни и Евангелия. На лекции Ильина студенты сходились в таком количестве, что аудитория их не вмещала. Среди них было много «маросейских» — духовных детей о. Алексея Мечева. Хотя я сблизилась с некоторыми из них, но все же чувствовала себя как бы чужой и далёкой от их жизни. А в 1920 году, после смерти мамы, мир для меня опустел, утратил не только привлекательность, но и реальность. Занятия философией и психологией, хотя и глубоко захватывали, но не давали той пищи, которую просила душа.
Вскоре я поступила работать в детский сад, продолжая занятия в университете. В общении с детьми я больше чувствовала возможность взаимного понимания, чем со взрослыми. «Отчего мне так хорошо с детьми?» — спросила я однажды много лет спустя у о. Серафима. «Это оттого, — объяснил он, — что ваша душа отдыхает».
Поделиться книгой: