На следующий день я попросил в администрации лопату и, для конспирации, прочий хозяйственный инвентарь, и заодно посидел в Господине Интернете. Написал несколько постов в livejournal, обновил статус в facebook, зачекинился в foursquare. Проверил почту — писем от де Селби не было. Вечером мне необходима была помощь Нины. Она заболела какой-то странной агорафобией, смешанной с никтофобией; как только она забеременела, ей срочно стало необходимо начать обустраивать гнездышко, как она выражалась. В подтверждение того, что ей не хочется выходить на улицу, она привела следующую смехотворную историю (адаптированный, сконденсированный, исправленный и сокращенный вариант прилагается):
Разумеется, я ее переубедил — теперь, ближе к концу истории просто не хочу тратить время на описание этого. В общем, вечером мы пошли на разведку. Спрятались в лесу еще в сумерках, так, чтобы хорошо просматривались ворота церковной ограды. Ждали, ждали, ждали, ждали — не дождались. И на вторую ночь тоже не дождались. Зато жена стала избавляться от никтофобии, ее стало легче уговаривать. Только на третий день Шредингер снова пошел вечером в зону. Мы выждали для верности минут пятнадцать, я пошел на разведку, а Нина осталась на шухере. Подойдя к надгробию (псевдо?) — Эйнштейна, я остановился. Где копать? Ночь была безлунной, ничего видно не было; можно было ориентироваться только на запах. Мертвечиной воняло сильнее, чем прежде, до рези в глазах, до тошноты. Я потыкал там и сям лопатой, везде штык скоро упирался во что-то, вязко не дающее продвигаться дальше. Как будто в войлок, или — правильно — в труп. Однако для трупов было бы слишком мелко, отец Эрвин копал слишком маленькие ямы, ведь он высыпал в них что-то из мешков. Вывод тут мог быть один — ежели это люди, то расчлененные; но, возможно, это и не люди. Читатель уже понимает, кого закапывал отец Эрвин, ни к чему прикидываться и мне и считать его идиотиком. Однако можно понять и меня — в тот момент я, не будучи идиотиком, все-таки подумал, что там расчлененные люди — я же знаю, как обходятся в наших тюрьмах с зэками. Я думал, что отец Эрвин исследует тот самый вопрос, что исследовал и я — СКОЛЬКО НУЖНО ИМЕТЬ ПРОЦЕНТОВ ТЕЛА, ЧТОБЫ В НЕМ БЫЛА ДУША? — и с этой целью расчленял живых людей. Вполне рабочая версия, учитывая наш вчерашний разговор и мою сосредоточенность на этой теме. Закончив свое исследование, я вышел за ворота, окликнул жену, и мы благополучно добрались домой, никем не замеченные, не особо, кстати, и скрываясь. Все окна еще горели, было не так уж и поздно. В каждом окне люди склонились над книгами и газетами. Светилось небо и над колонией за забором, адским огнем над инфернальным местом, где букмекеры убивают и расчленяют заключенных. На минуту мне показалось, что я слышу вопли терзаемых, но, конечно, это было чистое самовнушение. Нина с началом беременности стала наотрез отказывать мне в сексе — это что, предрассудок такой? считается грехом? — в общем, секса у нас в ту ночь, да и ни в одну из последующих, не было.
Раз так, а также в продолжение своего расследования, несколько дней подряд после этого я приходил поработать в Интернете на ночь. Старушка-администратор сначала проверяла меня каждые пятнадцать минут, потом каждый час, потом просто стала запирать административное здание, и отпирать меня с утра. Я переписывался с де Селби, размышлял над своим вопросом, бездумно ходил по дебильным ссылкам из фэйсбука, количество моих записей в живом журнале исправно росло. Кстати же открыл новый вид медитации. Вместо медитации пассивной, когда, сосредоточившись на своем вопросе, забываешь все остальные мысли и очищаешь голову, можно практиковать медитацию активную: когда предмет созерцания загоняется в подкорку, а голова очищается сёрфингом по интернет-ссылкам; бесконечно забитая голова по законам диалектики это то же самое, что бесконечно пустая, как нуль и бесконечность, право и лево, кнут и пряник, север и юг, и т. д. Этот способ работает, попробуйте. При помощи него я решил множество проблем, но главную — СКОЛЬКО НУЖНО ИМЕТЬ ПРОЦЕНТОВ ТЕЛА, ЧТОБЫ В НЕМ БЫЛА ДУША? — решить не мог. Главным, что влекло меня на ночь в зону, был, конечно, Эрвин Шредингер: меня интересовало, зачем он сюда ходит; я чувствовал, что разрешение загадки Эйнштейна и Вовы близка. Предусмотрительно я подружился с лагерными собаками: теперь они не лаяли, чувствуя во мне чужака, а виляли хвостом, выпрашивая колбасу.
Из окна административного здания была видна вахта на входе. Наблюдая за Шредингером, я вычислил его расписание: он приходил каждый вторник, четверг, субботу, как пионерская правда. Входя внутрь, он сразу шел к главному зданию, пропадал там до утра и выходил еще затемно со своим мешком с расчлененными трупами. Хотя меня запирали в административном здании, ничто не мешало мне выбираться в окно, а утром забираться обратно. Этой возможностью я до поры до времени не пользовался, выжидая удобного момента — а на самом деле просто трусил, конечно, до тех пор, пока очередное письмо от де Селби не заставило меня поспешить. В нем он говорил, что не видит во мне, своем единственном и последнем ученике, прогресса, как и в расследовании, им затеянном и мною осуществляемом, и потому примерно через неделю, если положение дел не изменится, он открывает банку с D.M.P. Я слезно написал ему, что не стоит этого делать, но он был непреклонен. Тогда я решился устроить вылазку. Как только пришел отец Эрвин, как всегда, пересек плац и исчез в главном здании, я выбрался из окна и вдоль стенки добрался до него же; по открытому пространству идти пришлось метров двадцать, потому что ближайшее окно корпуса было открыто по случаю духоты; меня никто не заметил. Собаки бросились ко мне, но, получив свою колбасу, оставили меня в покое и ушли ее есть. Забравшись в главный корпус, я очутился в длинном гулком коридоре, куда выходили двери многочисленных аудиторий; все в целом напоминало здание типичного НИИ или даже высшего учебного заведения. Все аудитории были открыты, это было очень кстати: когда кто-то проходил по коридору, я прятался в ближайшей двери. Люди проходили по коридору довольно регулярно, все они были в белых халатах, некоторые в масках, некоторые в противогазах. В одной из аудиторий висело несколько белых халатов, я взял один; надел я также и противогаз, под него, для верности, шапочку и ватно-марлевую повязку; с точки зрения конспирации стало поспокойнее, хотя борода мешала очень сильно. Впрочем, там все были с бородой, как-то обходились.
В одной из ярко освещенных аудиторий Шредингер с толпой ассистентов делал свой знаменитый опыт. Мне не пришло в голову поискать фамилию отца Эрвина в Яндексе, а так бы я тоже знал, как, несомненно, и мой глубокоуважаемый читатель, в чем заключается его классический опыт. Описание опыта висело на стене аудитории; кроме описания, был там и подробный чертеж адской машинки в трех проекциях и в разрезе. Внутри нее (прошу прощения за описание того, что, без сомнения, известно всем, но для меня было внове, и зафиксировать этот опыт необходимо) находится счётчик Гейгера и крохотное количество радиоактивного вещества. Вещества этого так мало, что в течение часа может с равной вероятностью распасться или не распасться лишь один атом; если атом распадается, срабатывает реле, спускающее молот, который разбивает колбочку с синильной кислотой. Еще внутри аппаратуса сидит кот, который отравляется или не отравляется кислотой в зависимости от того, распался ли атом. Естественно, рано или поздно все коты Шредингера умирали; вероятность пережить опыты под номерами 1,2, …,
Нашел я здесь и исследование, касающееся души, правда, поставлен был не тот вопрос, который волновал меня (СКОЛЬКО НУЖНО ИМЕТЬ ПРОЦЕНТОВ ТЕЛА, ЧТОБЫ В НЕМ БЫЛА ДУША?), а другой, но тоже интересный. Теоретики НИИПНГЭ сопоставили душе два параметра — ее координату (в смысле, расширительном к обычному пониманию — грубо говоря, положению в каком-то пространстве, возможно, даже «пространстве душ») и импульс (понимаемый в приблизительном смысле как воздействие ее на окружающий мир, или то, что она сейчас делает). Тогда из принципа относительности следует такой вывод относительно души: нельзя достоверно одновременно сказать, где находится душа и чем она занимается. Произведение статистических погрешностей этих параметров будет не меньше половины постоянной Планка (
Выяснилось также, что главой института является не кто иной, как сам Эрвин Шредингер; из года в год он проводит свои опыты на кошках и собственноручно хоронит их, унося из зоны в мешках (котов, а не расчлененных людей, как я подумал сначала). И, конечно же, то, что он священник, оказалось ширмой. Никакой он был не священник.
В противогазную сумку я складывал самые важные, по моему мнению, документы НИИПНГЭ, которые находил. Все полученные сведения настолько оглушили меня, что я не знал уже, как выйти из главного корпуса. Я совершенно потерял ориентацию в пространстве. К счастью, на одной из стен висел план аварийного выхода при пожаре, я быстро сориентировался и дошел до открытого по случаю жаркой погоды окна. Вышел я тем же путем, что и пришел, никто меня не заметил, кроме собак, снова рванувших ко мне в поисках колбасы, но ничего не получивших, и столпившихся под окном административного здания, куда я залазил, приветливо виляя хвостами. Внутри главного здания я, наконец, снял противогаз, и меня ждал очередной ШОК. На противогазе отпечаталась в зеркальном отражении татуировка, которую я лично накалывал Вове на лысый череп. Как Туринская Плащаница, только не лицо, подумал я. Теперь у меня не было сомнений, что Вова мертв. Принюхавшись, я услышал едва уловимый знакомый сладковатый запах гниения.
Вернувшись утром, я сказал Нине, чтобы готовилась вечером тайно уходить. Все мне теперь в общем было более или менее понятно. Букмекеры относятся к Эйнштейну амбивалентно, понял я. С одной стороны, они не хотят, чтоб он разоблачил их грязные делишки, надежнее всего его убить; ситуация такая же, как с Кольцом Всевластья: прятать бесполезно. С другой стороны, не будь его (Эйнштейна), не было бы и всех букмекерских технологий; в честь него называют институты, ему ставят памятники, из его тела творят новый мир. Ситуация, неоднократно описанная в мировой литературе: Уран и Кронос, Кронос и Зевс, Апсу и Энки, Имир и Один. Во всяком случае, ясно, что Эйнштейна здесь ни в каком качестве нет (по крайней мере, живого), и в окрестностях он вряд ли тоже есть: окрестности наводнены шпионами букмекеров (Илья, Иван; похоже, все, кто с бородой, имеют какое-то к ним отношение), от них не скрыться. Остальное восстановит могучий ум де Селби по похищенным мной документам. Вова, очевидно, тоже добрался до института, но живым выбраться не сумел, и его останки были разбросаны по близлежащим лесам и озерам; это только подтверждает крайнюю опасность экспедиции. Жаль, что букмекеры и де Селби на разных сторонах баррикад: занимаются они одним и тем же делом, и, объединив усилия, они могли бы перевернуть мир! Днем я зашел к Эрвину (никакому не отцу Эрвину, а просто Эрвину) под предлогом помолиться и поговорить о религии, зашел на погост, вытащил из-под (псевдо-)Эйнштейна останки Вовы и присоединил к ним найденный в центральном корпусе противогаз. Мне не хотелось вот так вот просто уходить в тайне, по-английски; рассказы Шредингера, Нины, Ивана, Ильи, женщины в поезде про силу лесную и про лешего на меня все-таки немного подействовали; невозможно долго жить в кислой среде и хоть чуть-чуть не раствориться снаружи. Возможно, мне было страшно; возможно, мне было грустно возвращаться в М***, к его смогу, шумным машинами, самолетам, полицаям, ухоженным дорожкам и скучным бюргерам; как, интересно, чувствовал бы себя Смок Белью, возвращаясь к журналистике и ненавистному «высшему свету»? Букмекеры были моими врагами (как враги Эйнштейна), но они были по-своему честны и преданы науке; жаль, повторю еще раз со всей убежденностью, что мы оказались по разные стороны баррикад, даже нет, по разные стороны одной и той же баррикады, на противоположных ее склонах. Здесь я встретил свою любовь, свою вторую любовь, и, хочется верить, живи я здесь не скрываясь, ответил бы и на мучающий меня вопрос СКОЛЬКО НУЖНО ИМЕТЬ ПРОЦЕНТОВ ТЕЛА, ЧТОБЫ В НЕМ БЫЛА ДУША. О том, чтобы быть перебежчиком, я и не думал — деселбиевский аргумент D.M.P. перевешивал все остальное, да и то, как поведут себя букмекеры, узнав о моем предательстве, являлся открытым вопросом. Кстати, следовало позвонить де Селби, чтобы он, не дай бог, не решил пока уничтожить мир, как раз тогда, когда к нему скоро должны приехать важнейшие документы — зная его, я был уверен, что он захочет сначала, как минимум, решить загадку института букмекеров. Я решил отдавать ему документы частями, так хватит надольше. Я набрал его номер, но телефон молчал. Не было сети. Вообще обычно связь здесь была хорошая. Ну что ж, перезвоню через полчаса, решил я. Однако и через полчаса сети не было.
Как мне не хотелось уходить из поселения при зоне, точно так же мне не хочется, грустно или, быть может, страшно заканчивать эту книгу. В попытке оттянуть описание дальнейших событий буду цепляться за события и остановлюсь на инциденте с нищенкой, сидящей перед церковью. Она приняла странную позу, которую я все чаще вижу у нищенок и в М***, характерную особенно для выходцев из Средней Азии: нечто среднее между стоянием на коленях и лежанием; чтобы не упасть, под мышкой у нее был зажат посох, которым она упиралась в землю, почти лежа, но все-таки не лежа, а стоя на коленях под неестественным углом. Перед ней была картонка с надписью «ПОМАГИТЕ УЕХАТЬ В ПИТЯРАНТУ АГРАБИЛИ МОШЕНИКИ НЕТ ДЕНЕГ СЫНУ ТРЕБУЕТЬСЯ ОПЕРАЦИЯ», и она непрерывно плакала. Я мимолетно подумал, что где-то ее видел, рассеянно кинул ей копеечку — впрочем, копеечки у меня же давно не было, я дал ей яблоко, добытое в столовке в административном здании. Блади, не ходи домой, беги сразу, прошелестела нищенка. Не ходите туда, Уормолд, вас хотят отравить. Холодок прошел по моей спине, я бросился к нищенке и заорал: что? что?!? — но она только отворачивалась, пряча от меня свою бессмысленную таджикскую голову, прикрытую платком, и испуганно прятала яблоко. Ветер дул и дул, и стремительно становилось холоднее. Начиналась осень.
В недоумении и с плохими предчувствиями я вернулся домой. Ветер трепал мою бороду. Нина была какой-то грустной. Собралась, спросил я ее. Собралась. День тянулся медленно, но вот наступил и вечер. Собралась, спросил я Нину. Собралась. Ну, пошли. Нина нервно посмотрела на настенные часы и сказала: погоди, давай через пятнадцать минут. А что такое? Ну… давай через пятнадцать минут. Живот прихватило. Ну, давай, куда спешить, давай через пятнадцать минут, сказал я. Я ее понимал: мне тоже было уходить как-то стремно. Она сидела там не пятнадцать минут, а все двадцать пять. Я пока пытался дозвониться де Селби, но сети все не было как не было. Весь день сегодня сети не было. Наконец Нина вышла. Ну что, готова, спросил я ее. Готова. Ну, пошли. Сейчас. Давай присядем на дорожку. Когда мы присели, раздался стук в дверь. Кто бы это мог быть, фальшиво удивилась Нина. На пороге стояла вооруженная охрана лагеря и Эрвин Шредингер собственной персоной. Ну, кто здесь украл наши документы, преувеличенно весело и кривляясь спросил Шредингер. Кто у нас тут Владимир? Нина отошла ко мне и поцеловала в губы, взасос. Мы не целовались давно, давно. Не время тут целоваться, подумал я, а Шредингер сказал: взять его| Вохровцы схватили меня, связали за спиной запястья и потащили наружу, а Нина-Иуда, осемененная мной, плакала, уж теперь и не уверен, искренне или нет. Прощай, Нина, сказал я, а она отвернулась от меня и сказала: Товарищ Роман, оружие из-под дров выдано сегодня кому следует. И один из вохровцев, по имени Кошкин, сказал: спасибо, я всегда считал вас верным товарищем, а Нина ответила: нет, я только с сегодняшнего дня верный товарищ. Больше я ничего не видел и не слышал.
Поволокли меня в «церковь» к Шредингеру. Волокли вдоль улице по всей ее длине, а жители стояли и смотрели, без видимого удивления. Наверно, так же волокли и Вову в его последний час. В подвале церкви (правильнее ее теперь называть домом Шредингера) стоял такой же аппаратус, т. е. адская машинка, что в главном корпусе института (зоны? колонии?). Лаборатория была оборудована звукоизолирующей дверью и камерами наружного обзора. Так. Разденьте его, сказал Шредингер ментам (это он меня имел в виду, меня надо было раздеть). Менты раздели меня и снова связали, и руки, и ноги. Обрейте. Солдаты намылили мне подбородок и стали брить. Осторожно, не поцарапайте, сказал Шредингер. Мне стало смешно — его-то лицо было все в шрамах. Во время процедуры он сухо сказал, что я, возможно, видел его опыты на кошках в институте. Мало кто знает, что такие же опыты можно проводить на людях. Это будет революция в науке, и Шредингер уверен, что с помощью человека сформулированную им проблему (вы ее помните) возможно будет разрешить. Опыт несколько раз проводился на Рамзане (вы его привели), и он выжил. Надо понять, выживет ли произвольный человек; так еще лучше. Смерть от синильной кислоты весьма мучительна, сожалею. Вообще я против излишней жестокости. Идите. Копайте ему могилу рядом с Эйнштейном, сказал Шредингер солдатам, закончившим меня брить. Возвращайтесь через час, к окончанию эксперимента. Солдаты (они же менты) ушли. Связали они меня плохо, и Шредингер это знал, поэтому не стал тратить время на классическую речь злодея, не раз погубившую других безумных ученых, таких, например, как доктор Нимнул или Лекс Лютор, хотя у него в руке и был пистолет. Он всего лишь добавил, что, возможно, я найду утешение в том, что у меня есть уникальная возможность провести инвертированный эксперимент Шредингера — посмотреть через час, увижу ли я его, Шредингера, если выживу, или же бесплотного духа, если не выживу. Воспринимайте себя как исследователя, а меня как кота, сказал Шредингер. Голый и связанный, под дулом пистолета, я стоял на цементном полу перед его адской машинкой. Шредингер начал открывать дверцу, не снимая меня с прицела. Только одно. Скажите, жив ли Эйнштейн? спросил я. А зачем вам это знать? Не скажу, ответил Шредингер. А Вова? Дверца открылась, и оттуда ВНЕЗАПНО выскочил дико мяукающий КОТ! Не Deus ex machina, но CATTUS ex machina! Выскочив, он вцепился Шредингеру в лицо; теперь я понял, отчего у того столько шрамов на физиономии. Мало того, КОТ вцепился так удачно (для меня), что задел когтями его глаз, и тот не преминул вытечь, что было очень любезно с его стороны. Теперь Шредингер стал одноглазым, Шредингер окосел! Из своего старого сна и фантазии, описанной ранее в надлежащем месте, мне знаком был этот болевой и психологический шок, и я знал, что в течение как минимум минуты Шредингер не сможет ничего контролировать, к тому же атакуемый обезумевшим КОТОМ. Пока он боролся с КОТОМ и пытался справиться с шоком, я, напрягши все силы, освободился от пут на руках (я ведь говорил, что они были наложены кое-как), и к тому моменту, как Шредингер начал что-то видеть и что-то соображать, толкнул его вместе с животным в его же аппаратус, закрыл дверцу и повернул рычаг. Рычаг, запирающий дверь, был автоматически связан с включающим рубильником, и над дверцей зажглось табло:
НЕ ВХОДИТЬ!!! ДО ОКОНЧАНИЯ ЭКСПЕРИМЕНТА ОСТАЛОСЬ: 00:59:59,
причем последняя цифра 9 стала меняться на 8, 7, 6 и т. д., а слова НЕ ВХОДИТЬ!!! безвкусно моргали, как будто окруженные тэгом <blink></blink>. Солдаты снаружи, копавшие мне могилу, благодаря звукоизоляции ничего не услышали. Мою одежду они оставили в лаборатории; быстро обыскав лабораторию Шредингера, я отыскал свой рюкзак, а также мешок, в котором лежали останки Вовы: сапоги, куртка, противогаз и пояс с ножнами с финкой. На верстаке я обнаружил синие приметные штаны и уже не очень удивился, увидев на них заплатку, которую сам поставил когда-то Вове на задницу, и услышав знакомый приторный запах мертвечины. Внутри штанов, как и внутри ботинок и куртки,
Внезапно что-то случилось. Солдаты побросали лопаты и побежали со двора, оставив только одного караульного. На табло горело 00:45:25, и я решился на побег. Пистолет Шредингера все еще лежал около адской машинки. Я поднял его и увидел, что он разряжен. Я стал обшаривать лабораторию в поисках патронов или на крайняк чего-нибудь острого или тяжелого, чтобы, неожиданно открыв дверь, оглушить солдата; нашел штыковую лопату и снова посмотрел в камеры наружного обзора. Я медлил, собирая все свое мужество, чтобы выйти, так сказать, совершить coming out. Пока я медлил, заметил, что нищенка, предупреждавшая меня утром, постепенно подползла к солдату (который стоял спиной к воротам и корчил рожи прямо в камеру), цепляясь посохом за неровности почвы. Когда он ее заметил, было уже поздно. Нищенка размахнулась и запустила в него костылем. Костыль должен был попасть солдату в переносицу (и убить его), но у него была хорошая реакция, он успел отклониться, и костыль всего лишь вышиб ему глаз. Не слишком ли много одноглазых в этой рассказанной вкратце истории? Впрочем, сколько есть, столько уж есть, и ничего тут с этим не поделаешь, а лгать в угоду правдоподобности я не приучен. Рефлекторно солдат нажал на курок автомата и не отпускал его, поливая все вокруг свинцовым огнем. Одна из пуль попала и в скрытую камеру, через которую я наблюдал за происходящим, и разбила его. Я стал слеп, не в буквальном, слава богу, смысле, а просто перестал видеть, что происходит на улице. Выскочив за дверь, я увидел следующую картину: солдат катается по земле, а нищенка лежит у калитки, по всей видимости, мертвая, потому что по груди у нее расплывается огромное темное пятно. Подскочив к солдату, я рубанул его по рукам, выхватил автомат и дал по нему (солдату) очередь. Очередь мою никто не услышал, потому что со стороны института автоматные очереди раздавались с гораздо большей интенсивностью. Солдат задергался и затих, а я тем временем бросил автомат, подбежал к нищенке и снял с нее платок. Это была Ильма, казалась она какой-то постаревшей и безнадежно мертвой; я убедился в последнем, послушав сердце, приложив ухо к губам и т. д. Глаза ее остекленели, а изо рта вытекла струйка крови. Но все равно она была прекрасна, возлюбленная моя, она была прекрасна! Даже в смерти она была прекрасна (при жизни, конечно, лучше, но все равно, все равно), и я ничем не мог ей помочь, ничего не мог поделать. Я не удержался, развернул ее лохмотья и посмотрел на сиськи. Правая (от меня левая, поскольку мы располагались во фронтальном положении) уцелела. На шее висела цепочка с крупными звеньями. Сиськи, судя по уцелевшей, были еще прекраснее, чем я думал, хотя это казалось невозможным… Но медлить было нельзя! Со стороны подземной лаборатории зашевелился недобитый солдат, со стороны института выстрелы стали то ли ближе, то ли громче, то ли и то, и другое. Издалека я видел, что перестреливаются две армии: 1) безбородые полицейские и элита Питкяранты (в том числе Евграф Николаевич, Эдик, педик, пустоглазый чекист) и 2) бородатые букмекеры — защитники зоны-института. К выстрелам стали примешиваться взрывы, заухали гаубицы — в общем, началась настоящая полномасштабная война. Я снял с мертвого тела Ильмы цепь, и, как был, голышом, побежал в лес, захватив свой рюкзак и мешок с останками Вовы.
Я старался забирать в сторону все более и более густого леса. За мной, вероятно, кто-то гнался, Эдик, или уцелевший солдат, или это леший, или сила лесная пыталась поймать меня в свои сети, но я был неудержим, как Усэйн Болт, как Асафа Пауэлл, как Майкл Джонсон, как Криштиану Роналду! И так же уворачивался от защитников соперника, то бишь от веток, норовящих выколоть мне глаз. По крайней мере, так мне казалось, по крайней мере, так я видел. Еще до темноты я добрался до (как я узнал впоследствии) Контиолахти, где официально жил один человек, а неофициально — ни одного. Переночевал в заброшенном доме на берегу Большого Янисъярви; одежды у меня так и не появилось, я обмотался какими-то валяющимися там тряпками; зато у меня была лопата. Теперь я был счастливым обладателем полного комплекта Вовы; еще я сумбурно думал о своем вечном вопросе и почти достиг просветления. Мне казалось, что теперь хоронить его по-христиански можно, но полной уверенности еще не было. Утром я нашел на берегу анкерочик и поплыл куда глаза глядят — вдоль берега до Янисъйоки, вниз по течению под красивейшим железнодорожным мостом, высоким, с круглыми арками. Было совсем холодно и понятно, что наступила осень. Странная пассивность охватила меня, все мне было все равно, как Рамзану после конфект — как он там? жив ли? бог знает… Я плыл в глубокой задумчивости, размышляя о бедной вовиной душе, как ирландский монах в куррахе. Перед Хямекоски вдруг снова появилась мобильная сеть; возможно, я вышел из зоны действия университетских глушилок, или питкярантские все-таки добили институтских, не знаю; важно, что тут же я услышал звонок — вызывал де Селби. Этот-то звонок и послужил внешним толчком, вызвавшим мое просветление. Трубку я не снял, сбросил, потому что мне мгновенно стало не до того. Да, я все-таки разрешил вопрос СКОЛЬКО НУЖНО ИМЕТЬ ПРОЦЕНТОВ ТЕЛА, ЧТОБЫ В НЕМ БЫЛА ДУША, и счастливое его разрешение, как падающие костяшки домино, вызвали решение всех известных мне (и сформулированных в этой книге) вопросов. Я понял, что Вову можно хоронить, и с самого начала можно было хоронить, и я собрал Вову и похоронил: в ботинки заправил брюки, скрепил их поясом с ножнами, заправил в них рубаху, приладил сверху противогаз; закидал полученную композицию сырой землей. Сделал крест из двух сухих веток, связав их цепью Ильмы. Этот крест будет стоять недолго, символизируя собой краткость и человеческой жизни. Похоронив Вову, я позвонил де Селби; Учитель снял трубку и первым делом поздравил меня с тем, что теперь я один из них (нас), Понимающих квантовую механику. Эксперимент Шредингера завершился, и я оказался живым перед лицом наблюдателя — Бога.
Написание книги, особенно про квантовую механику, сходно с изучением квантовой механики. Сначала тебя охватывает недовольство существующими книгами по квантовой механике; потом ты размышляешь о том, какая должна быть твоя книга по квантовой механике; потом ты выбираешь себе учителей, тыришь осколки из других книг по квантовой механике; по мере приближения к последней точке теряешься, заходишь в тупик: ради чего это все? Что логически ты объяснишь читателю? Потом вдруг взрыв! Интеллектуальный прыжок! И ты уже все понимаешь. Можно объяснять, можно не объяснять — книга готова. Конечно, остаются какие-то мелочи, но квантовая механика уже тебе благодарна. Вот ты и кавалер квантовой механики, дружок.
Вот и моя книга готова. Осталась пара страниц, какие-то мелочи. Теперь я попробую объяснить читателю природу своего просветления, то, что я понял. Понятно, что просветление не передать при помощи слов и без предварительной большой работы слушателя; предполагаю, что предыдущей своей повестью я проделал за читателя большую часть работы; человеку, готовому к пониманию квантовой механики, нижеследующие рассуждения могут оказаться полезными, а тому, кто постиг ее при помощи учителя — банальными. Человеку не готовому эта книга бесполезна.
Душа — не материальный объект. Она — функция, зависящая от бесконечного (но счетного) множества параметров. Одним из этих параметров может быть существование материального носителя (тела), других может не существовать. Поэтому душа может не обладать собственными линейными размерами или формой. Душа в обыденном состоянии вообще не существует, или существует, примерно, как функция y = sin x. Но где-то же существует функция y = sin x, где-то же существует душа! Несомненно, она существует в пространстве, о котором догадывался еще Платон. В платоновом пространстве, или в пространстве идей, у души имеются свои свойства — и масса, и размеры, и деяния — все это из пространства идей транслируется в обыденный мир. Деяния души в мире идей отражаются в нашем материальном мире. Поэтому она и микрочастица, и макрочастица, и все, что угодно. С помощью квантовой механики ее описывать очень легко. Поскольку наличие материального носителя является всего лишь одним из параметров души, она, душа, существует и с телом, и без тела. Вопрос бессмертия души решается сам собой. Если душа не перерождается ни в какое тело, то она остается в Чистой земле, или в раю — в зависимости от религии — указанный параметр становится нулевым. Нирвана — всего лишь обнуление одного из параметров души. Наконец, к вопросу о количестве душ. Если параметров бесконечное количество, каждый из них можно назвать за конечное время, то их не более чем счетное количество. С другой стороны, душа такая невообразимо сложная штука, что она зависит от всего, абсолютно от всего. Поэтому параметров не менее, чем счетное количество. То есть их ровно счетное количество, не больше, не меньше. А функций, зависящих от стольких параметров, ровно континуум, не больше, не меньше. Ровно континуум душ существует, столько же, сколько точек на любом отрезке, столько же, сколько точек на всей числовой прямой, столько же, сколько точек на плоскости, столько же, сколько точек во всем пространстве! При этом они одинаково равномерно могут заполнить весь мир, а могут только кончик иглы — таково свойство континуума.
Понятнее ли стало неподготовленному читателю? Я думаю — нет. Но это максимально близко к изложению, возможному человеческим языком. К сожалению, как писал мне де Селби в своем третьем письме, этот вид просветления имеет смысл описывать только в терминах квантовой механики; но если это имеет смысл описывать так, то это автоматически не имеет смысла описывать. Когда читатель испытает просветление, он поймет.
Одновременно я участвовал еще в одном эксперименте Шредингера. Поселение при институте букмекеров можно воспринимать и как адскую машинку для де Селби. Если б де Селби до меня не дозвонился, я бы умер для него, и он уничтожил бы в атмосфере весь кислород. Я вовремя вышел из-под глушилок, и этот эксперимент тоже оказался успешным. Я не умер, следовательно, кислород в атмосфере остался, в подтверждение чего ты, читатель, читаешь эти строки. Эксперимент оказался успешным не для меня, тут де Селби был прав. Для большинства остального человечества, хотя, конечно, для тех, кто умрет завтра, это было бы неважно. Кто знает, когда будет следующий эксперимент? Возможно, он уже идет.
Ведь любое путешествие есть опыт Шредингера с котом. И неизвестно, кто наблюдатель, а кто кот. В Хямекоски я нелегально сел в порожний грузовой вагон и добрался до Санкт-Петербурга.