Кот Шрёдингера

До отправления поезда хватило времени, чтобы Вова купил шаверму, нет, пожалуй, дайте курицу-гриль, короче, шаверму, нет, курицу в лаваше, и пива, пива две бутылки, а какое самое крепкое у вас, ну, давайте «Афанасия», да. Вагон был — —

Тут я должен прерваться и признать, что до последнего из какого-то озорства старался держать читателя в заблуждении относительно того, кто действует дальше, кто приехал в Питкяранту и т. д. Моей целью было, чтоб читатель думал, что это Вова. Увы. Увы. Это был я, Эдик. Больше не могу лгать. Вову читатель оставил курящим в аэропорту города М***, и куда он полетел, я пока не скажу, а, может быть, и вообще не скажу, хотя проницательный читатель уже догадался. Милая наивная хитрость. Простите меня за нее. Продолжаю.

Если, как было обещано (больше никакого обмана), вкратце, то дальше было вот что. Садясь на поезд, я вспоминал слова Салтыкова-Щедрина о том, что, по какой-то странной случайности, состав путешественников, наполняющих вагоны, почти всегда бывает однородный. Так, например, бывают вагоны совершенно глупые, что в особенности часто случалось вскоре после заведения спальных вагонов. Однажды, поместившись в спальном вагоне второго класса, он лично был свидетелем того, как один путешественник, не успевши еще осмотреться, сказал: ну, теперича нам здесь преотлично! ежели мы теперича даже совсем разденемся, так и тут никто ничего нам сказать не может! И действительно, он скинул с себя все, даже сапоги, и в одном белье начал ходить взад и вперед по отделениям. Эта глупость до того заразила весь вагон, что через минуту уже все путешественники были в одном белье и радостно приговаривали: Ну, теперь нам здесь преотлично! теперь ежели мы и совсем разденемся, так никто ничего сказать нам не смеет! И таким образом ехали все вплоть до Петербурга, то раздеваясь, то одеваясь и выказывая радость неслыханную. Конец прямой речи Салтыкова-Щедрина.

Состав путешественников, наполняющих вагоны со мною, почти всегда бывает, напротив, разнородный, и этому есть простое объяснение: мало существует таких людей, чтоб они в чем-то были равны мне — тем более одновременно в большом количестве — и тем самым одно мое присутствие уже делало невозможным однородность состава путешественников. Так и теперь: одно место в купе занимал старый полуслепой старик, вовсе не говорящий по-русски (во всяком случае, не выражающий такого желания): он был снизу. Сверху от него расположился я, а на другой нижней полке ехала какая-то старуха, которая все время плакала. Голова у нее была совершенно закутана в шаль буровато-зеленого цвета и оттого напоминала пучок водорослей. Сверху от старухи была девушка, в том смысле, что не физиологически, возможно, девушка, а молодая женщина. Старик и старуха о чем-то поговорили по-карельски, и девушка тоже перебросилась с ними парой слов, но в основном молчала. Старуха, скинув с себя все, даже сапоги (но не шаль), сразу легла спать и захрапела, не переставая плакать. Я хотел поговорить с девушкой напротив меня, которая пока что сидела внизу, на стариковой полке, и смотрела в окно, но не мог придумать, о чем бы завести разговор. Она, девушка, была невообразимо прекрасной, каковы были девушки в те времена, когда я был еще студентом, когда не видно в них никакого недостатка и никакого изъяна. Я хочу сказать, она напомнила мне те времена, сами девушки, конечно, были другими. Она как будто сияла, тем более на фоне старости и уродливости старика со старухой. Вместе с сиянием вернулось ощущение страстного томления по чему-то заведомо несбыточному — и сразу вместе с ним навалилась тоска тех времен. Мне хотелось, чтобы она сказала хоть что-нибудь, хоть пошевелилась — любое слово, любое движение могло нарушить ее безупречность; например, было бы неплохо, если б она сказала какую-нибудь невообразимую глупость, или хрюкнула, или почесалась, или пукнула. В почесывании, впрочем, таилась опасность. Она могла сделать это так, что потом, чтоб исправить содеянное, ей потребовалось бы хрюкнуть уже не один, а минимум два раза. Я поймал себя на том, что любое ее действие рассматривается мною с определенным знаком, плюсом или минусом, и модулем. Минус означал ухудшение привлекательности, плюс — увеличение. Модуль, естественным образом, величину изменения. Конечно, по отношению к любому объекту мысли можно рассматривать по указанному одномерному базису, со знаком и с модулем; тут важен сам факт того, что я начинаю рассматривать объект в таком ключе: это значит, на объект устремлены все мои мысли, т. е. я только о нем и думаю и т. д.

Например, я часто размышляю о женщинах и тогда рассматриваю их по двумерному базису. Одна координата этого базиса (пускай для определенности это будет абсцисса) означает физическую привлекательность, или, с моей стороны, похоть; вторая (ордината) — интеллектуальную привлекательность, желание коммуникации. Любую женщину можно поместить на координатную плоскость с этими осями. Обладать женщиной, расположенной далеко по оси абсцисс, означает трахать ее тело, расположенной далеко по оси ординат — трахать ее мозг. Разумеется, слово трахать допускается здесь и в пассивном залоге. Если женщина находится далеко от нуля по одной из осей, это немного удаляет ее от нуля и по другой. Такие вот у меня правила относительно женщин.

Любое действие моей попутчицы (я тут не старуху, конечно, имею в виду) увеличивало или уменьшало ее положение — я не сказал только, что лишь по одной оси, ординат. Любые глупые слова или поступки могли облегчить мою боль, но не избавить меня от нее совсем, потому что даже если она (попутчица) расположится на нулевом значении оси ординат, то есть покажет себя бесконечно глупой, она все равно останется для меня бесконечно привлекательной в сексуальном смысле. Я не представлял, что может хоть немного приблизить ее в этом отношении к центру координат, где я сидел, как паук.

Сидя в нуле, я одновременно лежал на верхней полке и любовался на девушку, которая, казалось, вовсе не обращала на меня внимания. Старик достал большой ком фольги, развернул ее — внутри оказалась пахучая курица, насыпал соли, достал луковицу, начал есть, макая курицу в соль и заедая ее луком. Он что-то сказал по-карельски, скажем, куй сину нимиття, или как-то так, не смотря ни на кого, но я так понял, он обращался ко мне, потому что девушка не отреагировала (а старуха спала и плакала); старик повторил громче, настойчивей, а девушка опять не отреагировала, и тогда он хрипло заорал КУЙ СИНУ НИМИТТЯ, или как-то так, и девушка спросила, без акцента ровным голосом, так же не глядя на меня, но понятно, что обращаясь ко мне, потому что по-русски же, как вас зовут, и я сказал почему-то не Эдик, а Вова, меня зовут Вова, и девушка сказала старику эй оле нимида блади, или как-то так. Старик этим удовлетворился и продолжал жрать свою курицу; похоже, он был пьяный, но девушка сидела спокойно и его не опасалась. Я же не знал, что сказать дальше. Я хотел, пользуясь случаем, спросить у девушки, как зовут ее, несмотря на всю бесполезность этого знания, но упустил момент и теперь спрашивать было глупо, и я чувствовал себя довольно бессмысленно. Я погладывал на нее и понимал, что надо что-то сказать. Она сама пришла мне на выручку, улыбнулась и сказала: а меня зовут Ильма. Лучше бы она этого не делала. Я имею в виду, не улыбалась. Она еще сильнее отдалилась от начала координат (по обеим осям), хотя, казалось, сделать это было невозможно. А меня Вова, находчиво снова сказал я. Очень приятно, сказала девушка. Это будет Блади по-карельски. Что? Владимир это Блади. Вы в Питкяранту едете, спросил я. Да, сказала девушка и вышла в коридор, не желая, видимо, слушать запах лука и мяса. Стоя она была еще прекраснее, такая тонкая, тонкая, изящная. Ростом примерно с меня, но так сообразно сложена, что казалась выше. Сумочка черная, на крупной цепочке. Мне тоже вдруг разонравился запах, и я вышел в коридор. Там ничего и никого не было. Прижаты на пружинках к стене были пустые раскладные стулья. Я пошел в тамбур, желая попросить у нее огоньку и курить рядом с ней не в затяг (потому что курить всерьез я не умею), но и в тамбуре ничего и никого не было. Я пошел в вагон-ресторан, обошел весь поезд, но в этом поезде не было вагона-ресторана. Я вернулся в свой вагон, желая найти ее там, но и в вагоне ее не было. Не искать же ее по всем вагонам! Лег на свое место, стал смотреть в окно. Стемнело. Старик выключил свет. То есть сначала старик выключил свет, потом лег на свое место, стал пить пиво и смотреть в окно. То есть, еще точнее: лег на свое место, стал читать и пить пиво, старик выключил свет — начал смотреть в окно, одновременно пия пиво.

Ехали мимо деревни. Вдоль ж/д приделаны к стене фонари, освещающие только сами себя; непонятно, зачем они вообще там приделаны — глухие заборы, к которым прикреплены фонарики, выходят на железку, между забором и железкой ни дорожки, ничего — наверно, чтоб пассажирам было нескучно ехать и смотреть на фонарики.

Потом ехали вдоль какого-то поля, за которым находилось что-то, сияющее многоцветными огнями — город или фабрика, или не знаю что еще. Посреди поля стояла станция, или посадочная платформа, а за посадочной платформой что-то сияло многоцветными огнями; потом снова поле, потом деревня, а за деревней поле, а за полем многоцветные огни.

Потом какой-то городок с домами богатеев (политкорректнее будет сказать состоятельных людей), вернее, городок, составленный из домов богатеев, нет, скажу так, состоятельных людей, такое ощущение, что дома стоят кружком (хотя это не так); если б дома были людьми, они составили бы тут небольшое элитное общество. Потом опять темнота. Потом иногда освещенные участки станционных территорий, ярко освещенные изнутри пустые дома, так что видно дом насквозь, от одного окна до другого, и даже немного темноты за дальним окном видно, или же дома без стекол, промозглые, продуваемые снегом, так, что зимой снежинка может, не встречая сопротивления, со свистом пролететь на огромной скорости сквозь здание и не растаять.

Ильмы все не было.

Потом снова поле, только приподнятое, так, что из окна видны только какие-то дымы, как будто от ТЭЦ (может, и в самом деле от ТЭЦ), целый ряд, на равном расстоянии друг от друга, освещенные снизу чем-то многоцветным, гигантским. Потом появились и трубы с красными огоньками, когда поле опустилось (или рельсы поднялись), а потом и нечто многоцветное типа города или большой фабрики. Потом многоцветное закрыл лес. Потом в лесу появились просеки — сначала только догадываешься, что там просека, потом бац и видно просеку целиком, а потом остается догадываться, что там была просека. Потом опять лес и темнота. Потом просека, но не простая, а широкая, по ней идет ЛЭП, несет электричество в бескрайние северные просторы. Потом ж/д переезд, шлагбаум, перегораживающий дорогу, дорога уходит в темноту. Какие-то отвалы, земля вперемешку со снегом. Потом опять поля, но уже внизу, вдоль леса едет по направлению к ж/д переезду одинокая машина и светит фарами, а за лесом вновь дымы, освещенные снизу многоцветным. Потом дорога между другим лесом и железкой, вдоль полотна, освещенная фарами встречного поезда, и как же долго нет этого встречного поезда. Просто неправдоподобно долго нет. Потом и встречный поезд, темнота и грохот; когда мимо окна пролетает межвагонное пространство встречного поезда, и темноты, и грохота становится меньше.

Потом станция и множество, множество путей на широком освещенном пространстве, и путеец, и рельсовый кран, а потом снова пустой темный лес.

Освещенный желтым светом куб еще одной станции, и внутри куба находится человек.

Город сверху, игрушечный. Игрушечные машинки, игрушечные домики.

Трубы вблизи, совсем вблизи.

Дорога вдалеке, равные промежутки между фонарями.

Пустынный большой вокзал и привокзальная площадь, вообще никого, освещенный яркий киоск роспечати.

Ряд вагонов.

Опять трубы.

Восхитительно пустая стена заводской территории. Ах, нет, это стена дома, в ней же окна. А Ильмы все нет.

Пустая электричка.

Стена фабрики, к ней привалена груда мешков.

Зона, вышка, охранник.

Сломанный забор.

Мост, только реки не видно, слепят прожекторы, за мостом сторожка, где живет человек, обязанность которого не пускать злоумышленников с гексогеном и т. п.

Проводники пьют пиво. А у меня закончилось.

Старуха всхлипывала. Старик храпел. Ильма так и не пришла, я заснул.

Ильма как стрела, а я как цель, вернее, я как стрела, а Ильма как цель, хочу попасть прямо в нее, внутрь нея, и разорваться внутри на миллион белых капель. Примерно понятно, что мне снилось. В общем, я и разорвался на миллион белых капель.

Утром разбудил всех проводник, великодушно давший поспать ночью, взял билеты, вам в Питкяранту же, ну вот, через полчаса Питкяранта, готовьтесь, билетики, да-да, вот наши билетики. Старуха рассказала свою историю. Ее повествование о том, почему глаза у нее на мокром месте, адаптированное, сконденсированное, исправленное и сокращенное, сводится к следующему.

Тетка эта в доме пол мыла, а сынишка-то у нее все под ногами вертелся, а она разозлилась на него и прикрикнула: понеси, мол, тебя леший. И мальчик-то ушел и не вернулся. Искали его двенадцать дней. Находили в лесу ботиночки его да одежду, всю рваную, а мальчика-то нигде нету. Пошла она к колдуну, а колдун-то и говорит ей: Собери ночью ему отобедать, сын твой и явится. А как явится, так сразу и перекрести его. Она так и ам к женщине, та и говорит, чтобы вернуться, надо не кричать и не разговаривать ни с кем. И у них там Чернозем, лес такой черный был, все Черноземом звали. Они тут с женщиной, с Марьей Чекушиной, пошли на этот Чернозем вечером. Пришли, только сели-то, ну она там, что сказали, сделала, видимо, как лес гнуть начало, шум такой пошел. Ну вот стоят, и слышно: идет большой и маленький, разговаривают. Большой маленького ведет, все говорят, что лесовой его вел. А как лес ломить крепко начало, Марья-то Чекушина испугалась да закричала. Он, этот страшный, по-грубому выругался, развернулся, и вот ломка вся прошла (говорят, лесу навалено было), и увел обратно, и все. Больше этот паренек нигде не оказался. А муж, который ей креститься запрещал, повесился. Вот почему она плачет.

К Питкяранте мы подъезжали в густом тумане. Стоянка поезда пять минут, так что надо было приготовиться заранее. Старик вышел, кряхтя, из купе, старуха тоже вышла, вышел и я, мы все выстроились в очередь перед тамбуром, и позади меня вдруг встала Ильма, у нее не было багажа, кроме черной сумки на серебряной цепочке. Я со своим дорожным мешком почувствовал себя громоздким и толстым, и посторонился, пропуская ее, но она не пошла, улыбаясь: сам, сам. Выйдя, повернулся, чтобы ей помочь (но это было глупо: поезд подали так, что вагон оказался как раз напротив короткого перрона и mind the gap было более-менее бесмысленно), — но меня оттолкнул какой-то южный человек, по виду дагестанец, подал руку, обнял ее по-хозяйски (она была видимо рада), отправились на привокзальную площадь, сели в авто, уехали. Плачущая старуха пошла на вокзал, старик сразу куда-то исчез, сказав мне на прощание что-то на своем наречии, лыккы, или как-то так. С непривычки пахло морем, что бы это ни значило, трудноописываемый запах, состоящий в основном, как мне теперь кажется, из запаха особенной какой-то свежей затхлости, плесени, порождаемой постоянной сыростью, но водой же постоянно и смываемой. Люди продают свежую рыбу, грибы и пр., но стоят робко, не пристают со своей рыбой, как азербайджанцы на рынке, только жалобно смотрят. Я поскорее прошел мимо них. Народ, проезжающий дальше, ничего у них не купил, не повалил на перрон покупать пиво и чипсы — поезд местный, тупиковая ветка, богатых проезжающих нет.

Увидев на улице человека, я спросил у него, где ближайшая гостиница. Человек оказался пьян и удивленно посмотрел на меня, но показал куда-то вдоль улицы Привокзальной напротив хода движения поезда. Сначала я не поверил ему и спросил в железнодорожной кассе, и добродушный железнодорожный кассир, брат питерского, подтвердил слова незнакомого мне пьяного человека. Мне стало стыдно за свое неверие, и я дал тому человеку пятак (в смысле, рублей), за этот пятак человек дополнительно проводил меня к гостинице, которая так и называлась: «Питкяранта». Из окна номера (громко сказано, но пусть будет так; правильнее не номера, а цифры) на втором этаже открывался вид на местную ТЭЦ, или, скорее, котельную. Это я увидел только на следующий день, а в день моего приезда, как я уже сказал, был ужасный туман. По пути в гостиницу встретил таджиков со снегоуборочными лопатами; к чему бы им такие лопаты, летом-то; однако же удивительно даже, куда только не заберутся таджики, даже в жопу мира Питкяранту забрались! Неужто и тут местные жители не работать горазды, а водку бухать и телевизор смотреть? Впрочем, таджиков не хватало и тут, потому что растаявший весной снег обнажил такое количество разнообразного мусора, какого я в жизни не видел, даже в городе Кирове, в котором сложилась такая ситуация: там сильно увеличили площадь одного дворницкого участка, чтобы платить дворникам не три, например, ставки, а полторы. Не шесть тысяч рублей, а четыре тысячи. Добились того, что вообще перестали платить, экономия, но зато в городе не осталось ни одного дворника, а таджики почему-то не приехали. Ваще экономия за. бись. Так вот в Питкяранте было еще грязнее, чем в Кирове, несмотря даже и на наличие таджиков со снеговыми лопатами.

Ах, если бы Эйнштейна было так же просто отыскать, как доброго человека, доведшего меня до гостиницы «Питкяранта»! Задача передо мной стояла сложная, но у меня был план, как решать ее. Должен же он есть и пить! Особенно пить. Если еду (например, колбасу, селедку, масло или кабачковую игру) можно покупать в магазинах и потреблять ее в одиночестве, то пить в одиночестве будет только самый законченный пьяница. Потребление пищи, в отличие от выпивки, дело интимное, в отличие от дела компанейского, то есть выпивки, в отличие от потребления пищи. Достаточно, казалось мне, просто обойти все бары округи, и в одном из них я обязательно встречу Эйнштейна. Мой нетрезвый Вергилий, почувствовал, видимо, во мне состоятельного человека и терпеливо дожидался дальнейших указаний. Я спросил у него, а много ли у вас в городе, голубчик, питейных заведений. Оказалось, питейных заведений много, но это все больше изготавливающие самогон бабушки, или киоски около остановок общественного транспорта, или (last but not least), конечно же, вокзал, а культурные люди собираются только в «Лас-Вегасе». Имелось еще безалкогольное кафе «Избушка» и еще одно, летнее кафе, по случаю несезона закрытое. Эти места я решил исследовать во вторую очередь. Главное, что центр всей жизни города располагался в «Лас-Вегасе». Если где и искать Эйнштейна, то именно там.

Идти до «Лас-Вегаса» было совсем недалеко, в этом городе везде идти было недалеко, но время было еще слишком ранннее, поэтому я отпустил моего голубчика часов до шести вечера, а сам погрузился в недолгий, но приятный и одновременно неприятный сон. Мечтания о прекрасной Ильме нахлынули на меня с новой силой и т. д. Проснувшись, я посмотрел на часы: было еще пять, раньше семи в «Лас-Вегасе» делать было нечего, а через час обещался прийти мой чичероне, вид которого по понятным причинам был мне теперь неприятен. Легкие сумерки начали сгущаться над городом, присоединяясь к туману в том, чтобы ограничить мне видимость, но я тем не менее решил пройтись и обследовать это место. Предварительно познакомиться с городом. А вдруг? Заодно уж и позвонить де Селби. Я всегда люблю ходить по новым местам. Прошел по улице Гоголя, на перекрестке которой с Привокзальной и стояла гостиница, и был приятно удивлен, обнаружив в центре города офисы «Евросети», «Мегафона» и, особенно, компьютерный клуб «Онлайн». Я решил не звонить пока де Селби, а проверить свою почту в компьютерном клубе «Онлайн». Как и ожидалось, мне было письмо|[1] и именно от де Селби. Вот оно, привожу его полностью (естественно, кроме обрамляющих элементов, как то: header, pohju, piä, subject, signature, ongi etc. и кое-каких интимных и прочих подробностей):

Дорогой Эдик! — писал мне де Селби. — Как и обещал, пишу тебе для ободрения и воодушевления о том, что небесполезно знать любому человеку, вступившему на путь изучения квантовой механики. Первым делом, тебе следует понимать, что к внутреннему миру каждого ученика относятся четыре основных фактора, или идеи. Это: 1) наличие предварительной умственной подготовки, способствующей созреванию нового сознания; 2) присутствие сильного желания понять предмет размышления; 3) на помощь борющейся душе, указывая ей путь, обычно приходит учитель (это я!:)); 4) в конечном итоге происходит переворот, который уходит корнями в неизвестную область.

Предварительная умственная подготовка была проведена в Ульме, но, боюсь, в недостаточной степени. Но ведь то, что содержание мироощущения в квантовой физике в основном носит интеллектуальный характер, легко понять. Мое высказывание — «Принеси сюда свою душу, и я ее умиротворю ее при помощи Эйнштейна!», а также высказывания Паули — «Не думай ни о добре, ни о зле, но попытайся здесь и сейчас узреть электрон»; Гейзенберга — «Когда говорят, что частица представляет собой нечто, это совсем далеко от истины»; Томсона — «Я скажу тебе, в чем суть, когда ты скажешь, есть ли множество мощности большей, чем счетное, но меньше, чем континуум» — все эти высказывания подчеркнуто не сентиментальны, «не религиозны» и, как бы там ни было, просто в высшей степени загадочны и в какой-то мере носят умственный характер, хотя, конечно, не в общепринятом смысле. По сравнению, например, с религией (вспомни выражения типа «божественная слава», «божественная любовь», «божественная невеста» и т. п.;)) квантовая физика должна быть, судя по всему, совершенно лишенной человеческих эмоций. Наоборот, в ней присутствует холодная научная деятельность, или фактичность.

Изучающие квантовую механику только с ее метафизической стороны забывают, что это не что иное, как внутреннее прозрение! Оно основано на опыте и не является продуктом только абстрактного анализа. Поэтому, когда подлинный искатель истины изучает такие труды, как Über einen die Erzeugung und Verwandlung des Lichts betreffenden heuristischen Gesichtspunkt или Über eine Verbesserung der Wienschen Spektralgleichung, он не может спокойно читать их резкие и безоговорочные утверждения: он поистине изумлен, поражен и даже напуган. Но в них все-таки есть какая-то сила, которая независимо от его желания привлекает его. Он начинает думать о них, он хочет прийти в непосредственный контакт с самой истиной, он хочет увидеть факт собственными глазами! Обычные книги по физике не приводят человека к тому интуитивному познанию, потому что они не больше, чем физика: какой бы истине ни учила физика, она исчерпывается в ней самой %) и не открывает перед изучающим новых перспектив. Но при изучении трудов по квантовой механике, которые содержат изречения высочайших научных умов, человек погружается внутрь, в более глубокие области сознания, и в конечном итоге убеждается в том, что эти высказывания действительно соприкасаются с вышей реальностью!

То, что человек воспринимает непосредственно, представляет собой лишь проекцию частицы в макромир, а не саму частицу. Не разговоры о фотоне, не вид фотона, а несколько лучей света полностью утоляют жажду зрения! Но вначале необходимо познакомиться с трудами основоположников для того, чтобы увидеть указанный путь и знать, где искать саму частицу. Без такого указания мы можем не знать, как и на чем сосредоточить свои усилия!

Таким образом, мы можем видеть, что предпосылкой, ведущей к постижению квантовой физики, является не обожание, повиновение, страх, любовь, вера, терпение или т. п., но поиск чего-то такого, что приносит умственный мир и гармонию за счет преодоления противоречий и превращения запутанного клубка в одну непрерывную нить:) Каждый ученый постоянно занят таким усердным поиском умственного мира и целостности. Ему обычно удается составить некое умственное представление о микромире, но оно никогда не удовлетворяет его полностью, и он чувствует побуждение к дальнейшему углублению в поисках твердой почвы высшей реальности!

Паули, например, изучая классическую механику, удовлетворился умозрительным постижением доктрины «пустоты», но когда он услышал об учении Эйнштейна, его мир нарушился! Его внешним мотивом поездки в Мюнхен было желание уничтожить еретическое учение квантовой механики, но он, должно быть, все время чувствовал скрытое беспокойство в глубинах своего сознания, хотя он был явно настроен на то, чтобы подавить такое чувство при помощи рассудка. Ему это не удалось, так как чувство, которое он желал подавить, внезапно усилилось, может быть, к его великому разочарованию, когда ему бросил вызов Зоммерфельд. Наконец, инцидент с Планком направил его туда, где он должен был быть с самого начала! В его сознании никогда не было никакого представления о том, что должно произойти, так как в квантовой механике в этом отношении ничего нельзя предвидеть заранее. После этого, то есть после раскрытия необходимой здесь интуиции он открыл нейтрино и сформулировал принцип запрета.

Он никогда не совершал ничего такого, что обычно принято называть экспериментом, так как эмпирический метод практиковался лишь потому, что все классические ученые — от древних греков до Ньютона — практиковали его, а не по какой-либо иной причине, во всяком случае, не по той, о которой ты подумал:)

На сем я заканчиваю свое первое письмо, посвященное интеллектуальной подготовке молодого квантового механика. Надеюсь, оно развлекло моего молодого ученика. Тут есть о чем поразмыслить! Не забывай своего де Селби, пиши или звони, но особливо не забудь отыскать известного нам герра Э. или увериться в том, что в городе П. и окрестностях его нет. Напоминаю, это очень важно! 8) В случае невыхода на связь в течение недели я буду считать, что все пропало, похоронено, кончено, человеческой расе незачем больше существовать, и открою банку с D.M.P. Помни, что судьба человечества теперь всецело в твоих руках!;))) Думаю, нет нужды напоминать тебе о необходимости строжайшей конфиденциальности!

От высказанной де Селби между смайликами угрозы того, что весь запас кислорода в атмосфере вскорости может быть уничтожен, настроение мое еще более ухудшилось, я быстро написал отписку, дескать, только что прибыл на место в город П., но уже начал, не медля ни минуты, искать герра Э., и снова пошел подышать свежим воздухом. Питкяранта, помимо монбланов мусора, наполнена множеством других достопримечательностей, оставшихся в основном со времен Великой Отечественной, таких, например, как памятник Ленину, монумент Воинам, павшим в 1941–1945 гг., танк Т-26, Братская могила, пушка ЗИС 245 мм и т. п. В сумерках, да еще и в тумане, все это трудно было разглядеть. Улицы днем обыкновенно пусты, утром и вечером наполнены гуляющим или спешащим на работу или с работы людом. Бедность, конечно, необыкновенная, ужасающая. Никогда не видел ничего хотя бы в малой степени столь же унылого (возможно, в этом виновато первоначальное впечатление, усиленное туманом и т. д.). Случайно, между прочим, как раз возле клуба «Онлайн», встретил давешнего старика из поезда. Он меня узнал, сказал: Блади, Блади! — и что-то еще дружелюбное по-карельски, но мне не о чем было с ним говорить, тем более, спрашивать, где Эйнштейн, я и на русском-то не мог этим поделиться с человеком не в теме, к тому же памятуя про конспирацию. Мысли мои теперь сосредоточились на том, чтобы найти Эйнштейна, любую встречу и любую достопримечательность я теперь рассматривал лишь с этой точки зрения, точно так же, как в поезде все рассматривал с другой точки зрения, не буду повторяться, какой. Возвращаться к той точке зрения, т. е. думать об Ильме и т. д., мне было теперь неприятно, как будто вспоминать о своем некоем неловком поведении или поражении и т. д. В общем, я рад был, что Эйнштейн при помощи де Селби напомнил мне о себе и выбил Ильму у меня из головы, лишняя она была, мешала, мешала, только отвлекала и мешала. В общем, он мне сказал Блади Блади, а я сказал привет| — и спросил у него то, что он у меня спрашивал в поезде, куй сину нимиття, или как-то так. Он очень обрадовался, и стал говорить: Илья! Илья! На том мы и расстались; я отделался от него, боюсь, как-то неуклюже. Я торопился в «Лас-Вегас» и пришел туда уже в темноте; рядом с входом ждал меня мой проводник, но я сделал вид, что его впотьмах не заметил, и вошел внутрь под его негромкое жалобное: Блади, Блади. Денег хотел, чего еще.

Народу в клубе было уже много, почти все столики были заняты. На маленькой сцене певица и исполняла такие песни, как «Кабриолет», «Очи черные», «Миллион алых роз», «Подсолнухи» и т. п. Певица раскачивалась в такт мелодии и своим словам; сокращения тела помогали выходу воздуха из легких, как зубной пасте из тюбика, только более плавно. Благодаря этим сокращениям по оси абсцисс певица держалась в плюсе, зато по оси ординат она была в глубоком минусе. Я кратко осмотрелся и не увидел никого похожего на Эйнштейна, да он и не стал бы сидеть за отдельным столиком в затрапезном ресторане. Мое главное внимание было привлечено к стойке. С радостью я заметил, что там сидел, спиной к двери, человек, шевелюра которого очень походила на прическу Эйнштейна на канонической фотографии работы Альберта Сасса. Моя миссия оказалась очень легкой! Я сел на соседний табурет и заказал пива. Человек с шевелюрой Эйнштейна словно специально отворачивался от меня, так что я не мог видеть не только его профиля, но даже и ракурса в три четверти. Я все думал, как обратить на себя его внимание, что тут ни скажи, все будет глупо, как у меня вдруг зазвонил телефон. Я взял трубку и сказал нарочито остроумно, специальным игривым тоном, чтобы тот человек заинтересовался и повернулся ко мне: внемлю! Звонил де Селби, который только что получил мое письмо, хотел уточнить мой адрес IRL, узнать, может быть, телефон гостиницы, чтоб туда перезванивать, экономя мои средства, еще раз напомнить про конфиденциальность и т. д. Было довольно шумно, поэтому я отвечал ему, возможно, несколько громче, чем следовало бы. Заодно уже и я воспользовался звонком, чтобы еще раз убедить де Селби не уничтожать мир, а попытаться найти решение мирным способом. Всегда была вероятность, и даже существенно больше 50 %, что де Селби блефует, но выглядел он и вел себя достаточно безумно, чтобы можно было принимать его всерьез. Де Селби, как всегда, ушел от прямого ответа и начал что-то мямлить. В этот раз, мне казалось, шансов будет больше, и я еще повысил голос, де Селби сопротивлялся, и я говорил: де Селби! ну де Селби! — не зная, как еще его убедить. В эту минуту певица на маленькой сцене замолчала для смены фонограммы, и я, для соблюдения конспирации и осознав тщетность моих усилий, замолчал и даже отключил телефон, не слушая бормотаний де Селби. По крайней мере, пока я нужен был ему нужнее, чем он мне. Человек с эйнштейновой шевелюрой повернулся ко мне и любезно произнес: видимо, вы и есть таинственный Блади/[2] Какой же я таинственный, сказал я, кажется, уже весь город знает, что приехал на поезде Блади и поселился в гостинице «Питкяранта». Нет, я этого не знал, сказал незнакомец (увы, это оказался не Эйнштейн, чем дальше, тем очевиднее это становилось; Эйнштейн, например, знал бы все толки), но теперь, конечно, знаю. Позвольте представиться — Евграф Николаевич, здешний мэр, владелец заводов, газет, пароходов, как говорится, а также этого скромного пристанища, он обвел рукой бар «Лас-Вегас». Сегодня для вас, нашего гостя, все напитки бесплатны. И все позволено| И ничего не стыдно| — сказал он и подмигнул. Спасибо, машинально сказал я, гадая о причинах такого гостеприимства. Не так часто удостаивают нас люди из столицы. Ведь вы же из Москвы? Нет, я из М***, сказал я, и тут же вспомнил о конспирации и захотел сказать, что да, я из Москвы, чтобы Евграф Николаевич позабыл, что я из М***, но, конечно, надеяться на это было довольно глупо, и я, надеюсь, остался хладнокровен и никак не выдал своей ошибки. Ну, тем более, тем более, сказал он. Вы к нам надолго? Пока не знаю, может быть, и надолго. Мне рассказала о вас Ильма, она ехала вместе с вами. Очень высоко отзывалась, между прочим. Ну, вы пока отдыхайте, осматривайтесь, а вечером у нас тут продолжение банкета, я к вам еще подойду, не пропадайте. С этими словами Евграф Николаевич отошел от меня делать распоряжения бармену, встречать гостей и т. д.

Я сидел у стойки и накачивался пивом. Мою голову разрывали две мысли: о конце света, положительно обещанном мне де Селби, и об Ильме. Зачем только Евграф Николаевич напомнил мне о ней! Я никак теперь не мог выгнать ее из головы. Впрочем, это городок маленький, возможно, оно и к лучшему, и я все равно встретился бы с ней, рано или поздно. Так всегда бывает: ищешь кого-то одного, например, Эйнштейна, а находишь кого-то другого, например, Ильму. Как поется в песне: кто-то теряет, кто-то теряет, кто-то теряет… А кто-то… находит! Или, например, как Ломоносов сказал в письме к Эйлеру: Все встречающиеся в природе изменения происходят так, что если к чему-либо нечто прибавилось, то это у чего-то другого отнимается. Так, сколько материи прибавляется к какому-либо телу, столько же теряется у другого, сколько часов я затрачиваю на сон, столько же отнимаю от бодрствования и т. д. Конец прямой речи Ломоносова. Народ прибывал, и вскоре мест в баре уже не было, и все больше людей выходило на пространство перед маленькой сценой и танцевало там под мелодии и ритмы российской эстрады. Вдруг, как во сне, я снова увидел Ильму: вместе с южным человеком, который встречал ее на вокзале, она сидела за столиком у окна, дыша, вероятно, духами и туманами. Я хотел медленно пройти к ней меж пьяными и позвать на медленный танец, но опять не смог заставить себя это сделать. Одна мысль сменяла другую, ее сменяла третья, четвертая, пятая и шестая. Первая мысль была, что она не одна, мне ничего не светит; вторая, что культурные люди все-таки не будут возражать, если их даму позовут на тур вальса, чего такого, подумаешь, медленный танец; третья, что южные люди, похожие на дагестанцев, редко бывают культурны; четвертая, что сегодня мне все позволено, как человеку, так сказать, новому; пятая, что я слишком пьян, не опозориться бы; шестая, что больше половины этого танца я уже потерял, нужно выпить еще и пригласить ее на следующий. Следующим, однако, был быстрый танец и т. д. Ильма засекла мой дикий взгляд и улыбнулась мне. Я выпивал еще и т. д. Дверь открывалась и закрывалась, казалось, каждый входящий и выходящий впускал в помещение туман. Справедливо это или нет, думал я, люди входят и выходят, а туман только входит. В зале было накурено. Вдруг посреди дыма и тумана я увидал прямо перед собой лицо Ильмы. Певица на маленькой сцене как раз закончила «Привет с большого бодуна». А теперь белый танец, сказала она, дамы приглашают кавалеров. И Ильма пригласила! меня!!! Я и тогда в это не совсем поверил, и до сих не верю, что это случилось со мной. Боюсь, я мог быть не очень ловок, будучи уже нагрузившимся пивом, но все равно я и сейчас уверен, что танцую лучше всех здесь собравшихся (они танцевали по-пионерски, деревянно или гуттаперчево обнявшись, а я как полагается, отставив одну руку); надеюсь, это было заметно; я вел, и Ильма велась великолепно. Все мои догадки о совершенстве Ильмы подтвердились: где нужно, было мягко, где нужно, тонко, где нужно, тепло. Ростом она подходила мне идеально. Грудь ее была большого размера, но не стеснявшая движений, туго стянутая черной материей. Максимально большая грудь, я бы сказал, из всех тех, что не стесняют движений. На шее была довольно крупная цепочка. Меня заводят цепочки. Я благоразумно молчал, опасаясь, как бы из меня при разговоре не выплеснулись излишки пива. Они, кстати, и выплеснулись, но уже, слава богу, после танца, когда мы сказали друг другу спасибо, и я побежал в туалет — он оказался чище, чем я думал. Для такого заведения это был очень чистый туалет. Сегодня мне все позволено| — ликовал я. Что же будет завтра/ — тревожился я. Каков статус этого южного человека? И на минуту забыл об ожидавшем нас конце света — ну, или, наоборот, хотел, чтоб он случился прямо сегодня, прямо сейчас! И уже думал, не позвонить ли де Селби, и сообщить, что не собираюсь я ему искать никакого Эйнштейна, пусть открывает свой D.M.P.

После окончания вечера в соседнее здание дома культуры переместилось высшее общество Питкяранты, к коему авансом был причислен и я. Было человек пятнадцать, а ключи от дома культуры принадлежали Евграфу Николаевичу, так что никто нас побеспокоить не мог. Были: Ильма, я, Евграф Николаевич, начальник местного ЦБК, начальник местной ТЭЦ, парикмахер, он же визажист, он же мастер педикюра, начальник РОВД, а также неприметная, но очень могущественная пустоглазая личность, местный чекист. Был и этот хуй, который встречал мою Ильму, по имени Эдик, надо же, его звали так же, как и меня. Я тайный Эдик. Были остальные приживальщики. Мой Вергилий, все это время ожидающий меня у дверей, бросился ко мне, получил свой пятачок, и был прогнан Эдиком, вернее, одним его горячим кавказским взглядом. Евграф Николаевич строго, но ласково сказал мне, вы у нас человек, так сказать, новый, не знаете еще, с кем нужно воды водить, мы найдем вам иного чичероне. У вас какие-нибудь пожелания вообще есть? Вы чем тут заниматься собираетесь, извините, если нескромно? В любом случае рассчитывайте на мою всемерную поддержку. Я вообще сюда приехал изучать карельский язык, выдал я заготовленную версию. Много читал о Карелии, Ильмаринен (Ильма!), Вяйнямёйнен, хочу прочесть «Калевалу» в оригинале, то, сё. О| растрогался владелец заводов, газет, пароходов, тогда я вам найду одного старика, который прекрасно говорит по-карельски. Вам стоит также побывать в нашем краеведческом музее, он находится на улице Ленина, соседнее здание с музыкальной школой. Следует понимать, что так изысканно он говорил только в моем переводе; речь его была довольно отрывиста, пересыпана нахами и бля, и каким-то особым жаргоном, который я сначала принимал за диалект карельского. Кстати, вы говорили по телефону с каким-то де Селби, говорил он, это не Гастон де Селби? Я знавал одного Гастона де Селби, это мой хороший друг. Какой де Селби/ не знаю я никакого де Селби| — слегка удивился я, соблюдая конспирацию, надеюсь, Евграф Николаевич не заметил фальши в моем голосе, и кляня себя за болтливость, а де Селби (хотя он был и не Гастон) за несвоевременный звонок — мысленно кляня, конечно, мысленно. Закрыв двери, Евграф Николаевич открыл другие двери, бара, содержащего преимущественно водку и еще какой-то странный напиток, напоминающий абсент, но не абсент, и все дружно начали пить, преимущественно странный напиток, а не водку. Пил и я, а что пил, уже не помню. Минут через пятнадцать непрерывной выпивки, дела компанейского, как было отмечено ранее, Евграф Николаевич к моему величайшему удивлению, сказал буквально следующее: ну, теперича нам здесь, так сказать, преотлично! ежели мы теперича даже совсем разденемся, так и тут никто ничего нам сказать не может! И действительно, скинул с себя все, даже сапоги, и в одном белье начал ходить взад и вперед. Через минуту многие из пришедших тоже были в одном белье и радостно приговаривали: ну, теперь нам здесь преотлично! теперь ежели мы и совсем разденемся, так никто ничего сказать нам не смеет! Разделись, правда, не все: кое-кто ушел наверх, и Ильма с Эдиком тоже, кажется, ушли наверх, и я, кажется, тоже пошел наверх, но я не помню точно. И что было дальше, и где была Ильма, и где был я, я тоже не помню. Как будто провалился в какое-то черное небытие. Кажется, на этом месте я заснул. Думаю, на этом месте я заснул. Надеюсь, на этом месте я заснул. Во всяком случае, потом я точно заснул, потому что проснулся на следующий день в гостинице в одном белье, с раскалывающейся головой. Ведь нельзя же проснуться с раскалывающейся головой, в одном белье, в гостинице, предварительно не заснув. Не знаю, что там было — может быть, этим людям просто нравилось ходить в одном белье, охреневая от чувства собственной безнаказанности.

Первый, кого я увидел, проснувшись — был тот самый старик, Илья, с которым мы ехали в поезде. Это и был обещанный мне Евграфом Николаевичем чичероне и учитель карельского языка. Может создаться ложное впечатление, что, проснувшись, я сразу его увидел — нет, все было не так. Если говорить подробно (хотя и вкратце), то, проснувшись, я бросился к крану, а он не работал. Quelle ironie! Снаружи стеной лил дождь, а внутри воды не было. Я позвонил вниз и попросил принести воды, но администратор сказал, что это в его обязанности не входит, если я хочу, пускай спускаюсь сам и покупаю воду, ресторан у них есть внизу, есть также и ларек через дорогу, но там воды нет, только пиво. Через пять минут раздался стук в дверь; одумались, решил я, открыл, и тогда-то и увидел этого самого Илью. Если быть точным. Он был мокр, с него текло, и я немного попил, украдкой выжав его кашне и шапку, пока он ходил в туалет. Можете вообразить себе мою жажду! Оказалось, он умеет говорить по-русски, просто не очень хочет. За неимением камина я провел его к батарее центрального отопления, которая, слава богу, работала, и мы проговорили несколько часов. Он сказал мне, что обучал карельскому языку многих ученых военнопленных немцев, которых ссылали в эти края при Сталине — их было много, но ни одной фамилии он не назвал, во всяком случае, ни одной фамилии я не запомнил. Кроме того, он рассказывал сказки участникам различных этнографических экспедиций, которых тоже было снаряжено сюда немало. Карелия — одно из мест, куда еще имело смысл посылать этнографические экспедиции, не так давно еще имело смысл, за сегодняшний день не поручусь. В сорок с чем-то лет он упал со скалы, и с тех пор у него дрожали руки и голова. Пока мы говорили, он сидел, съежившись, у батареи, обсыхая, усыхал, и выглядел теперь не так уверенно в себе, как в поезде. Я предположил, что дело в алкоголе, и он, в самом деле, оживился и с удовольствием сбегал за водкой в ближайшую лавку, когда я дал ему на это денег. Он был совершенно уверен в своем таланте рассказчика и думал, что участники этнографических экспедиций изрядно нажились на нем, продавая истории, которые он им рассказывал. Водка, которой я его угостил, показалась ему достаточной платой за историю о том, как его бабушка Вера видела в лесу лешего. История эта, адаптированная, сконденсированная, исправленная и сокращенная, сводится к следующему (он рассказывал ее от ее лица, в женском роде).

Собирались мы однажды с дедом Николкой, мужем моим, к Янисъярви. От деревни по реке до устья реки было километров пять. Вода полная, окротела, пошла на убыль. Поспела морошка. Да и на палую воду пинегоров собирать на берегу моря. Взяли крошик и ведерко деревяное — ушатик. Ушатик поставили в крошни — это под морошку — и лодку направили легкую, небольшой анкерочик. Отправились. Я села в гребли, а дед правил. Поехали, силы большой не надо, по течению едем. Погода стояла хорошая, теплынь. Приехали мы на устье реки, ветер с моря, крик множества чаек раздается, летают, на камнях сидят и в море плавают. Будет удача, говорит дед. Это такая примета есть. Договорились, он пойдет по берегу моря на сухую воду собирать пинегоров неповоротливых. Их выбрасывает из моря на берег, из-за ветра с моря и падет вода, быстро уходит, они обсыхают. А я поднимусь по тропинке на угор и буду там брать морошку. Я одела крошни, поднялась, прошла лесок и попала на морошку. Сняла крошни, поставила на видное место, взяла набирушку — малую корзину. И беру, беру, быстро прибывает. И не заметила, как отошла от угора, далеко в бугры. А за буграми лес. А о бугры морошка крупная свисает с них, беру, не поднимая головы, высыпаю морошку в ушатик и опять беру, уже полное ведерко, осталось корзинку набрать. Вдруг что-то в кустах хрустнуло, я подняла глаза на бугор, а на бугре — сапоги. Сапоги не наши, не деревенские — с подковами. Я сжалась от страха, поднимаю глаза выше, вижу: бушлат длинный, свешивается на сапоги. Я ни жива, ни мертва, села на клочь, вижу: выше усы, борода, длинные волосы и шапка на них, хлопает глазами, язык показывает, правая пола шинели наверху и подпоясан красным кушаком (раньше была такая примета лешего). Да это же леший, — все его приметы. И еще почему-то скрипка в руке. Леший! Леший! Хочу кричать, а не могу, онемела, сама думаю: о господи, помоги мне. Стала тихонько молитву творить: уйди, нечистая сила, и перекрестилась. Вздохнула я и поднялась, а он отодвинулся. И я бежать с молитвой, бегу, бегу, повернусь, а он тут же, высокий, как столб, левая рука согнута и вложена в правую полу. Я снова бежать, повернусь и вижу, он стал далеко от меня, марево покрыло его, он приподнялся над бугром. Набежал ветер, зашумел лес, закричали птицы тревожно, загремел гром, а леший так и стоял перед глазами в сизой дымке. Я добежала до угора, спустилась по тропинке к морю. А дед Николка уже у лодки укладывает собранных пинегоров в лодку.

Николка выслушал меня внимательно, перекрестился, хотя он и не верил в бога, и пошел на гору за крошнями с морошкой. Крошни далеко были видны, а лешего уже не было. Скоро дед Николка вернулся с крошнями за спиной и успокоил меня, сказав, исчез сатана. Вода уже стала прибывать, и мы сели в лодку и поехали домой. Я рассказала в деревне всем про нечистую силу, про лешего, и все поверили: Николкина видела лешего, бродит он по округе, людей пугает. И всей деревней решили: нельзя ходить поодиночке в лес и на болото. У Николкиной было одиннадцать детей, они-то всегда помнили рассказ про лешего, и помнили завет, который дали всей деревней. В деревне сейчас никто уже не живет, но и в лес теперь как-то мало ходят в округе. Не стоит этого делать, сказал Илья, опасно.

Часам к трем дождь утих, и он ушел. Я собирался пообедать, и, совершая туалет, услышал, как хлопнула входная дверь. Причиною звука оказалась уборщица, или персональная горничная, любезно присланная, опять же, как она не преминула сообщить, Евграфом Николаевичем (я все гадал о причинах его странной расположенности ко мне). Звали ее Нина, характер у нее был легкий, грудь тяжелая. Она дважды была в Петрозаводске, чем выгодно отличалась от большинства жительниц Питкяранты ее возраста и положения. Как и Илья, она говорила по-русски (с премилым акцентом) и по-карельски. Не чинясь, она налила в тазик воды, стала отжимать тряпку и мыть пол, причем дойки ее весьма волнующе покачивались.

Я зашел в «Лас-Вегас». При свете дня он был пуст и скучен. Лениво протирал всевозможные стеклянные поверхности бармен. Экономили электричество, большой зал освещался только тусклым светом пасмурного неба через немытые окна. Кормили, впрочем, сносно. Дождь совсем прекратился; на улицах было так же пусто и скучно, как и в забегаловке. Я зашел в хозмаг и приобрел себе большие резиновые сапоги, без которых, как я понял, жить здесь было невозможно. Мои берцы годились больше для сухой погоды. За час я обошел весь город — делать тут было решительно нечего. Не ищи я Эйнштейна —

Следующие несколько дней я еще иногда выбирался в город, но основную часть времени посвятил общению с Ильей. Я взаправду выучил несколько карельских слов (к настоящему моменту все уже позабыл), но главным образом — освоился, под коим словом понимается узнавание подноготной всех сколько-нибудь значимых фигур города, выспрашивание сплетен и т. д. Про Эйнштейна спрашивать я не решался, но, судя по тому, что он ни разу Ильей упомянут не был, если он в Питкяранте и жил, то был или фигурой слишком незначительной, или, наоборот, такой значительной, что разговор о нем мог быть сочтен излишним, опасным тривиальным (как разговор о дожде) или каким-нибудь иным в том же роде. Между прочим, узнал про Эдика: это оказался владелец лесопилки, расположенной в горах Пётсёвара, муж Ильмы, на самом деле дагестанец; на лесопилке он, впрочем, бывал лишь наездами, а так там жили другие дагестанцы, в большом количестве; у Эдика с Ильмой было трое детей, два мальчика и (средняя) девочка, младшему два года, старшему пять с половиной. Это объясняло, между прочим, величину груди Ильмы, нехарактерную, вообще говоря, для ее конституции, но не объясняло как раз саму конституцию. Обычно ведь женщины после родов раздаются. То, что Ильма не обабилась, вызвало новый приступ обожания и безнадежности и т. д. Противоборствуя ему, я решил препарировать свое к ней отношение, разъять его холодным логическим анализом, посредством коего и самому охладеть к ней. Скорее всего, решил я, необычное сочетание величины груди (идеальной), ширины бедер (идеальной идеальных) и худобы остального тела, вкупе, разумеется, с идеальными чертами лица, и обуславливали для меня ее привлекательность. Что касается Эйнштейна — о нем я, ка было сказано, ничего не спрашивал, но одна штука меня поразила, и я взял ее на заметку: описание Хозяина Леса в рассказе Ильи о своей бабушке. По описанию, Хозяин Леса был одет точь-в-точь как Вова, но у Вовы не было усов и длинной седой шевелюры, а также он никогда не играл на скрипке. Указанные признаки характерны скорее для Эйнштейна, но канонический Эйнштейн одевался совершенно по-другому, и, самое главное, у него тоже никогда не было бороды, и сложно было представить, чтобы он когда-нибудь ее отпустил. Теперь, что касается Евграфа Николаевича, мэра: Илья сказал, что он видал виды и не так прост, как кажется. Смутно упоминались его враги в районе Алалампи. Все мои дальнейшие расспросы ничего не дали, так же, как расспросы о чекисте, главном менте, управителе ТЭЦ и т. д. Разве что про парикмахера Илья нехотя сообщил, что человек этот предается содомскому греху, но с кем — тоже не сказал.

Когда стало суше, я стал выбираться за город и гулять вдоль берега Ладожского озера. Still no news of Einstein. Евграф Николаевич, Ильма, Эдик, главный полицейский мент и т. д. все как будто меня забыли. Единственный, с кем я встречался время от времени из питкярантской элиты, был управляющий ТЭЦ — он ходил на службу мимо моей гостиницы — но тот при каждой встрече прятал глаза, буркал что-то невразумительное и чуть не бегом пускался по улице Гоголя. С Ниной моей (уборщицей) мы сдружились, при мытье пола она без всякого стеснения подтыкала при мне юбки, я угощал ее водкой, она приносила хрустящие огурчики собственного посола и т. д. Она вообще была очень общительна, порой не знал, куда от ее общительности и деваться: она рассказывала о своих родственниках, о погоде на улице, о ценах в Петрозаводске и моде в Париже, — словом, как ментальный акын, обо всем, что даже не видела сама, а думала, воображала и вспоминала. Когда я видел, как она мыла пол, ее большие груди раскачиваются в такт движениям ляжек, которые, в свою очередь, раскачиваются с довольно большой амплитудой от того, что, во время мытья пола она, наклонившись, совершает похабные движения тазом, мой член самопроизвольно поднимался. То есть поднимался бы, дай я себе волю и пофантазируй немного о том, как вонзаю в нее свой нефритовый и т. д. — эта мысль способна была меня возбудить, но, повторяю, воли себе я не давал. Нина, казалось, это замечала (мое недовозбуждение), и вела себя провокативно, но я на провокации не поддавался (если они были) и много времени проводил на улице. Как-то я вышел в ларек купить сигарет, продавщица стала расспрашивать меня, кто я, что я, надолго ли я у них, издалека ли я, почему я еще не познакомился с хорошей девушкой (она может присоветовать парочку) и т. д. Я все ей рассказал, естественно, в определенных границах; после этого местные начали узнавать меня на улице и приветливо здороваться. Приходили смотреть на меня и из соседних деревень. Они очень мило и ненавязчиво пытались понять, сколько у меня денег, и сколько из них я готов потратить в пользу жителей города Питкяранты и окрестностей. Я почти никогда не оставался в одиночестве. Так, например, пройдя однажды с Ильей почти до берега озера, я спустился к воде, а Илья отправился по своим делам. Вместо него подошли два мальчика, которые до того незаметно следовали за нами в отдалении. Они пошли за мной по пятам, и, когда дошел до воды (избегать их дальше стало уже невозможно), остановился и оглянулся, им ничего не оставалось, как заговорить со мной, и они робко спросили, с трудом подбирая русские слова, простите, вы Блади? и вы правда платите за гостиницу десять рублей в день? Больше, сказал я. Двенадцать? Больше, сказал я. Пятнадцать? Еще больше, сказал я. Тогда они развернулись и ушли без дальнейших вопросов, или в презрении от моей чудовищной лжи, или в ужасе от моего чудовищного богатства. Когда они удалились, я встретил человека, который двадцать лет работал в Санкт-Петербурге, потерял там свое здоровье и приехал на родину помирать. Он почти забыл русский, так, что я не мог понять его; он тяжело дышал, подволакивал ноги, от него воняло потом и близкой смертью. Пройдя со мной двадцать метров, он остановился, не в силах идти далее, и жестами попросил у меня мелочи. Я жестами же показал, что мелочи у меня нет, достал из кармана большое красное красивое яблоко, вытер его о штаны и дал старику. Старик жестами показал, что у него нет зубов. Я протянул руку за яблоком, но старик сунул его в карман и заплакал. За стариком шли две симпатичные девушки. Мы стали улыбаться друг другу, они тоже едва говорили по-русски, но попытались рассказать мне, что стоит посмотреть в окрестностях. Они возвращались с вокзала, где пытались продать какие-то национальные головные уборы проезжающим в Мурманск туристам. Чтоб понравиться мне, они спели несколько народных карельских песен и показали мне свои уборы, надеясь их продать. Я показал им пустой кошелек, они не обломались, еще немного мне поулыбались, а потом свернули в свою деревню. Погода была отличная. Какой контраст не то что с профессиональными попрошайками, а даже с обычными нищими в средней полосе России! Мимо них пробегаешь, как бы стыдясь своего богатства, они смотрят на тебя так, будто ты им должен. Карелы же принимают поражение достойно, и от этого очень легко их противникам (люди, не идентично состоятельные, всегда противники, кто бы что ни говорил), и можно с чистой совестью не подавать. Может быть, они от голода погибать будут, а все равно можно им не подавать, и на душе будет легко и приятно.

В целом я облазил все окрестности, но Эйнштейн не находился. Мне нужно было расширять площадь своей скаутской территории. Иной раз я проверял почту: де Селби на связь не выходил.

Как-то утром ко мне зашел Евграф Николаевич и сказал, что-то вы совсем нас, так сказать, забыли, любезный Блади| Что ж вы не заходите в «Лас-Вегас»/ Я отвечал, что в «Лас-Вегас» захожу регулярно, и даже завтракаю там, но вообще обычно я единственный посетитель в вашем ресторане, одному там скучно и пусто, и экономят свет. Евграф Николаич был рассеян, он, конечно, все это про меня знал. Он думал о своем. И вообще, добавил я, не поехать ли мне куда-то в более глухую глушь, где, понимаете, настоящая Карелия, где не слышно русского языка, а то тут я не могу целиком сосредоточиться на «Калевале». Зачем вы так с нами, проникновенно посмотрел на меня Евграф Николаич, зачем? Могу поклясться, что в глазах у него стояли слезы. Вы вот что, голубчик, вы попробуйте еще с Ильей Парамоновичем? Вы посмотрите, может, все-таки получится. И заходите все-таки в «Лас-Вегас», да не утром, а ближе к ночи, когда огни, когда весело! И праздник жизни. Надо нам все-таки поближе сойтись, все-таки, понимаете, вы человек новый, так сказать, столичный… Я уверился в том, что он забыл, что до Питера я был в М***, мне стало легче на душе, я несколько расслабился. Да, вспомнил вдруг Евграф Николаевич, я как раз хотел вам сказать, зайти, позвать… У нас тут будет вечеринка, на природе, пикник, так сказать, поедемте на рыбалку? Будут все наши. И, видя мою нерешительность, добавил: Ильма с Эдиком тоже будут. Ну вы звоните, короче, мы выезжаем послезавтра, до завтрашнего вечера лучше сказать, ну, вы понимаете, там, повару распоряжения оставить, то, се…

Я обещался позвонить, и, когда мэр ушел, стал думать. Я пытался себе пояснить загадочное поведение мэра. Отчего он был так любезен вначале? Куда делась вся его любезность после того, как мы расстались почти неделю назад? Может быть, его нелюбезность связана с тем, что я не стал искать расположения местного общества, устраивать ответный прием и т. д.? Бог знает, каковы светские обычаи здесь, на краю мира; скорее всего, я что-то нарушил. Можно ли рассчитывать на осознание местными того факта, что их причудливую связь русского, финского, карельского, лагерного, кавказского, старообрядческого и делового этикетов столичному жителю не постичь, покуда он не прожил здесь достаточного времени! К тому же такому бегущему света жителю, как мне! Но что заставило его снова налаживать со мной сношения? Принял ли он какое-то решение относительно меня? Понял ли о моих чувствах к Ильме? ЗАИНТЕРЕСОВАНЫ ОНИ ВО МНЕ ИЛИ НЕТ??? вот главный вопрос. Вероятно, и для меня решение ехать или не ехать на рыбалку будет судьбоносным. Они явно чего-то от меня ждут. Они должны быть как-то связаны с букмекерами, вот что я подумал. В своих страданиях по Ильме я совсем забыл о деле, а ведь если где и можно разузнать об Эйнштейне, то где как не у местного начальства, в руках которого вся жизнь этого города?! И в таком случае все мои колебания следует отбросить и на рыбалку поехать. Соображение против будет такое: я увижу Ильму, уже известно, что она будет с Эдиком, я буду страдать и мучиться и т. д. Но и в этом можно увидеть плюс: страдания облагораживают, большие чувства придают энергии и вдохновения, любовь очищает и исцеляет, так, что можно уже никогда и не мыться. Небольшая доза страданий излечит меня на несколько лет от рака, которого я ужасно боюсь, самое главное — действовать! действовать!! действовать!!! Лучше сделать и раскаяться, чем не сделать и сожалеть, я чуть не забыл, а ведь это был мой девиз в студенческие годы. Ильма возвращала меня в молодость, конечно, раньше у меня не было бы и тени сомнения — ехать-не-ехать. Голосую — ехать. Я взял трубку и позвонил Евграфу Николаевичу, но никто не отвечал. Ах да, конечно, он, наверняка, сейчас в «Лас-Вегасе»| Я сразу отправился туда, чтобы дать свое согласие.

В «Лас-Вегасе» опять было весело, и опять все за счет заведения, и опять я сидел и напивался, и для начала сосредоточился на вопросе о том, как выкинуть из головы Ильму. Может быть, сосредоточиться на Эйнштейне? Как и в прошлый раз, Ильма была здесь, но во время белого танца кружилась с Эдиком, и я заметил, как Эдик трогает ее там, предпочту не конкретизировать, и видно было, ей это нравится, и она опять в каких-то высоких сапогах и с цепью на шее, и такое у нее лицо, и мне опять тяжело на нее смотреть, но и оторваться я не могу, и весь этот комплекс переживаний, и т. д. и т. д. В дом культуры на сей раз не пошли, я не пошел, вероятно, сделал что-то не так, допустил какую-то оплошность, мэр извинялся, но закрыл передо мной дверь, а Ильма была внутри!!! Впрочем, возможно, мне все это привиделось спьяну и т. д. Неизвестность больше всего распаляет любопытство, а вместе с ней разгорается и любовь, в моем случае, во всяком случае (во всяком случае, в моем случае), и т. д. Читатель легко может представить себе мои чувства и т. д.

Сам не свой я вернулся в гостиницу, открыл дверь и увидел жирные ляжки Нины, уборщицы, которая мыла у меня пол. Ответ на вопрос, как выкинуть Ильму из головы, пришел сам собой. Под халатом Нина была без лифчика и без трусиков. Ильма из головы так и не выкинулась, зато туда попала еще и Нина, осталась ночевать и была у меня весь следующий день. Весь тот день и всю следующую ночь, я раз за разом пытался и пытался выкинуть Ильму. Да, пожалуй, нельзя сказать, что я не старался.

Успокоившись, продолжаю. Описывать поездку нашу на озеро смысла нет: она неинтересна, да и скоротечна, домчали мы очень быстро, потому что близко: вся природа тут почти не тронута, а почти вся местность занесена в Перечень труднодоступных и отдаленных местностей в Республике Карелия. Ехали все вместе на одном автобусе; с отверстиями в стеклах и корпусе, как будто пулевыми, обеспечивающими прекрасную вентиляцию. Как ни быстро мы доехали, какой бы прекрасной вентиляцией нас ни продувало, укачало меня еще быстрее, потому что дороги в Карелии ужасные, хуже их только дороги Вологодской и Кировской областей. О! дороги Кировской области! Только при двух губернаторах/наместниках/секретарях обкома их строили и ремонтировали, и народ до сих пор с благодарностью помнит их имена, точнее, фамилии, и говорит на каждом перекрестке: Бакатин и Белых. Белых даже один раз закатал в асфальт железнодорожный переезд, чтоб мягче было ехать прибывшему с визитом правителю, которых (прибывавших) за всю историю Кировской/Вятской области/губернии тоже было всего двое, и вот при Белых сложилась такая уникальная ситуация, когда одновременно был в столице «дорожный» управитель и его начальник, правитель страны. Обычно-то не было ни того, ни другого.

Прибыв, все мгновенно напились, успев лишь поставить донки, или закидушки. Эти донки суть чистые снасти, без удилищ, на них наживляют корм и оставляют лежать всю ночь на дне (оттого и название), а утром их поднимают и собирают с морских пастбищ тучный урожай рыб. Ночью дергать за леску или каким-нибудь иным образом тревожить снасти крайне не рекомендуется, чтобы не спугнуть гигантских рыб с медвежьими головами, которые единственно и ловятся на такую закидушку (с другой стороны, только закидушкой и можно поймать подобную рыбу). Совпадение счастливое, но сбыточное только в случае строжайшего воздержания от трогания снастей — условия в случае попойки примерно такого же выполнимого, как не думать о белой обезьяне. Поэтому никогда никому и не удавалось выловить гигантской рыбы с медвежьей головой. С другой стороны, возможно, это и к лучшему — если кто-нибудь выловит такую рыбу, кто знает, что может взбрести ей в голову; возможно, она небезопасна. В данном случае, говоря «все» (в предложении: все мгновенно напились и т. д.), я не имею в виду Ильму с Эдиком и вторым Эдиком, т. е. собой. Мы, трое трезвых, располагались следующим образом: Эдик сел в лодку и поплыл на озеро, я ходил вокруг и не знал, что делать, а Ильма занималась, вероятно, с детьми в Питкяранте: она не поехала, Евграф Николаевич меня обманул, чтобы заманить в свою избушку, угодья, рыболовецкую станцию, бог знает, для чего. В общем, когда мы приехали, отношение Евграфа Николаевича ко мне резко вдруг поменялось: из вежливого и даже слегка подобострастного оно превратилось в грубое и надменное. На любой мой вопрос он отвечал через губу, то и дело посылал меня, цитирую, на хер, конец цитаты; видя такое отношение начальника, и все остальные (в данном случае, говоря «все», я имею ровно тех же, кого имел в виду, говоря «все» в прошлый раз) тоже стали грубо и надменно говорить со мной через губу, а начальник полиции даже пригрозил, что заведет на меня дело по 282-й и 289-й статьям. Они напивались все больше, Эдик плавал в лодке и рыбачил, а я сидел и обтекал от их оскорблений, и не смел выпить ни капли. Время шло, а люди не менялись, во всяком случае, не менялись к лучшему, так же, как и в мировой истории — век чистоты, Сатья-юга, потом Трета-юга, Двапара-юга, и, наконец, Кали-юга, век раздора. Почто выпало мне пройти первую и вторую эпоху и переместиться разом в третью или четвертую? Что за Кали-югой? Смерть? Тем временем оскорбления стали такими жаркими, что я почел за лучшее ретироваться и посмотреть закидушки. Неприятно находиться с такими людьми, которые тебя все время оскорбляют. Я вышел на улицу и сразу услышал, как внутри застучали по полу сбрасываемые сапоги и нестройный гомон наполнил комнату. Актеры создают белый шум словами «О чем говорить, когда нечего говорить/», а что говорила местная элита, я хорошо себе представлял: ну, теперича нам здесь преотлично! ежели мы теперича даже совсем разденемся, так и тут никто ничего нам сказать не может! Я не знал, куда себя деть: единственную лодку занял Эдик, начинало слегка темнеть, впрочем, ночи были почти уже белыми, а по ночам было довольно холодно. Я ходил по берегу и смотрел на закидушки; по ним, конечно, никак нельзя было сказать, попалось на них что-нибудь или нет. Скорее всего, не попалось. Время шло, и гул в избушке становился все громче: казалось, все (без Эдиков и Ильмы), потеряв объект насмешек — меня — перешли к оскорблениям и угрозам друг другу. Окна были занавешены, я ничего не видел. Я пошел на пирс; там была моя закидушка, которую я решил проверить. Стемнело; то есть стемнело максимально возможно, учитывая, что ночи на севере относительно белые, однако сильная облачность сделала из этой части суток нечто похожее на ночь. Гудел дизель-генератор, смешиваясь с гулом людей, которым было преотлично. Я думал о том, почему ночи на севере называют белыми, ведь это же нелогично. Эдика было не видно (что, учитывая сгустившуюся темноту, было не удивительно) и не слышно, а в избушке и точно наступила Кали-юга, потому что послышались вдруг уже выстрелы и звон стекла, и в темноте пали на голую еще землю отблески — это в плотных шторах появились россыпи дыр от крупной охотничьей дроби. Я поспешно потащил закидушку — на ней что-то было! Я что-то поймал! Но что же? Увы — кажется, это был старый дырявый башмак военного образца, так называемая берца. Подробнее я тогда выяснить не успел, потому что включился вдруг яркий прожектор, дверь распахнулась, оттуда выскочили охуевшие от собственной безнаказанности мужики с ружьями, и с криками: где этот Блади?! — стали палить в воздух. Мне хотелось куда-нибудь исчезнуть с пирса, возможно, прыгнуть в воду, но это вызвало бы громкий всплеск, и меня бы обнаружили; поэтому я лег на доски, стараясь сделаться как можно площе и незаметнее, одновременно на всякий случай все же нащупывая воду ногами. Местный парикмахер сказал своим педерастическим голоском, что выебет меня; местный мент уточнил, что изнасилует бутылкой водки «Путинка»; управляющий ТЭЦ сказал, что скормит меня собакам; единственный конструктивный голос в этом хоре принадлежал директору ЦБК, который предложил, наконец, пойти на мои поиски и, найдя, повесить на ближайшей сосне. Так они и сделали (в смысле, отправились в лес; «они» — не считая Эдика и меня). Все разошлись, а местный чекист остался стоять у входа на пирс и сторожить избушку. Несколько раз он прошелся по пирсу, но я к тому времени почти совсем соскользнул в воду, и он меня не заметил, хотя смотрел своими пустыми глазами в темноту надо мной и сипел, тяжело дыша, как назгул. Меня спасло, что они включили прожектор: из-за него тьма вокруг казалась гуще, а усилившее гудение генератора позволяло мне дышать относительно шумно. Из леса раздавались беспорядочные выстрелы. Злосчастный пойманный башмак был у меня в руках.

Я бы уплыл, но, к сожалению, так и не научился как следует плавать, когда мы жили с Вовой в Ульме. Вова — тот плавал, как рыба, а я плавал довольно плохо. Поэтому положение казалось безвыходным. По пирсу ходит пустоглазый чекист, я привязан к этому же пирсу, и только темнота спасает меня; даже справься я с вооруженным чекистом и доберись до леса, там ждут меня сливки местного общества, по какой-то причине желающие убить.

Спасение пришло проницательный читатель уже, вероятно, догадался откуда. Рядом с собой я услышал плеск весел и шепот с сильным кавказским акцентом: Владимир, хватайся за лодку. Я схватился за подошедшую посудину, в которой сидел Эдик, попытался в нее забраться, она стала раскачиваться, и я, решив, что в этот раз безопасность, пожалуй, важнее комфорта, просто отдался воле гребца, пассивно держась за корму. Выловленный башмак я не бросил и положил внутрь анкерочика. Успешно и незаметно отплыв подальше, Эдик помог мне влезть внутрь и довез до берега. Там мы незаметно подошли к автобусу, который стоял в отдалении от избушки; Эдик открыл дверцу водителя, завел двигатель и с шипением открыл переднюю дверь. Чекист на пирсе услышал шум и бросился к автобусу, паля с обоих стволов. Автобус взревел, уже не соблюдая никакой конспирации; я еле успел запрыгнуть внутрь, и мы помчались по дороге, и сзади нас выбегали сливки общества и стреляли по автобусу. Пригнись, да, дурак, что ли, яростно сказал Эдик; пулями разбило несколько стекол, точнее, сделало еще несколько дырок в дополнение к уже имеющимся. Мы скакали по плохой карельской дороге, а стрелки остались позади. От холодной воды я замерз, и Эдик включил печку. Мы оторвались и ехали уже аккуратно, огибая ухабы.

Каким-то фраппированным или удивленным он не выглядел. По пути он объяснил мне, что ничего удивительного не произошло: эти ребята часто напиваются на рыбалке, и тогда происходит разное. Бывают и жертвы. Это они пошутили так, объяснил Эдик. Вот увидишь, в понедельник будут с тобой говорить как будто ничего не произошло, скорее всего, будешь еще вечно «Лас-Вегасе» бесплатно кушать. Что-то типа инициации, понял я, но на всякий случай спросил: нас не задержат тут гаишники? главный мент же может им позвонить. Не мент, а уважаемый начальник РОВД, довольно резко ответил мне Эдик, а дозвониться не дозвонятся, там связи нет совсем. Несмотря на его уверения, мне было страшно, и зуб на зуб не попадал уже не от холода, а, скорее, от ужаса. Видя все это, добрый человек Эдик сказал, довезя меня до Питкяранты: можешь пока у меня переночевать, переоденешься.

От этого у меня, конечно, подскочило сердце. Я буду ночевать в одном доме с Ильмой! Еще больше оно подскочило, когда Эдик, привезя меня, сдал вместе с пойманной рыбой молчаливой жене и, ничего мне не сказав, развернувшись, ушел. А куда это Эдик ушел, спросил я. Возвращать автобус, и на рыбалку, ответила Ильма. Остальные же там остались, как они возвращаться будут? Несмотря на уверения Эдика, мне хотелось как можно скорее выбраться с территории, контролируемой Евграфом Николаевичем. Мне, наверно, в гостиницу, сказал я, вещи собрать. Она, увидев, что я испуган, не стала меня разубеждать, только мудро сказала, что в гостинице меня, если что, будут разыскивать в первую очередь. Как отсюда можно уехать! Взмолился я. Ильма только рассмеялась, накрывая на стол, и я ей поверил. Перестал пытаться как можно скорее убежать, решил так: если это и есть моя последняя ночь, то пускай я ее проведу как мужчина, наедине с прекраснейшей женщиной в моей жизни.

Но увы, не наедине. Ильма вела себя в высшей степени корректно и отстраненно, не давая мне поводов сократить дистанцию. Я поел, выпил вина, успокоился, переоделся, мне было постелено в гостиной, и я лежал, сытый, немного пьяный, в тепле и холе. К сожалению, Ильма не оказала мне ВООБЩЕ никаких знаков внимания и ушла спать в свою комнату. Что мне было делать? Я лежал на кровати и обдумывал ситуацию. Надо понимать мое психологическое состояние: я прощался с жизнью и хотел сделать хоть раз что-то героическое, и рядом лежала — как я понимал — женщина всей моей жизни. Лучше сделать и раскаяться, чем не сделать и пожалеть, повторял я себе свой студенческий девиз, стараясь накрутить себя, и этот девиз стучал у меня в висках. Так я довел себя до того, что, с колотящимся сердцем, встал и на цыпочках пошел в комнату, где она спала — то, что она спала, было понятно по ровному дыханию, доносившемуся с кровати. Я стоял в коридоре и заглядывал в ее комнату, и не видел ничего, пока глаза не привыкли к темноте. Я почти уже решился что-то сделать, как на меня наткнулся ее сын! Он, видимо, шел вслепую по коридору в туалет — и мне пришлось сделать вид, что я иду по коридору из туалета. Кто там, сказал ее сын, не открывая глаз, иди к лешему, сказал я с досадой, закрывая за собой дверь. Ситуация предстала передо мной в истинном свете — все это было так смешно, глупо и опасно к тому же, — что я лег на кровать, несколько раз взорвался и т. д., и больше оттуда уже не выходил.

Надо еще рассказать, что за башмак я поймал, и описать его дальнейшие приключения. Это был не просто так башмак, это был важный башмак, на левую ногу. Рассмотрев наутро при свете дня, я поразился его сходству с берцем, который носил Вова. Ботинок этот был чем-то наполнен, но чем, я сказать не могу: чем-то. Что-то, что шевелилось, устойчивое, как гироскоп, и такое же упрямое. Стоило поставить этот ботинок на землю, он поднимался как юла, второе сравнение, как член, причем это всегда происходило так незаметно, что я ни разу не видел момента подъема — а только начальное и конечное состояния. Как будто он (ботинок) надувался каким-то газом, как надувается газом резиновая перчатка, которую ставят на бутыль при изготовлении браги. И еще — от него несло ужасным запахом. Я замотал ботинок в пакет, чтоб меньше пахло, но пованивало все равно прилично. Поэтому я с утра как можно раньше вышел из дома, чтоб не доставлять добрым хозяевам лишних неприятных ощущений, в первую очередь обонятельных. Его сходство с башмаком Вовы будоражило меня, тем более учитывая, что Вова пропал. Поэтому я решил так: что бы то ни было, а теоретически Вова мог добраться до Питкяранты и утонуть здесь. Так не похоронить ли этот ботинок, вполне могший остаться от Вовы, на местном кладбище? По всем мыслимым христианским обычаям. В городе было три церкви, лютеранская (на улице Калинина), пятидесятников (на Пионерской) и православная на Горького, и первым делом я, конечно, пошел в православную. Мы ведь русские, с нами Бог. Батюшки не было, а был какой-то его ученик, может, стажер, как они там называются. Впрочем, если ваше дело касается богословских вопросов, а не исповеди, сказал этот умник, вы можете говорить со мной так же, как с ним, я буду кормиться с прихода после отца ***. Услышав мою просьбу, он удивился и попросил показать содержимое мешка. Зажимая нос, он констатировал очевидное: башбак. Ну да, башмак, я так и говорил, сказал я. Закдойте скодее, сказал батюшка, и, вновь обретя возможность дышать свежим воздухом, набросился на меня с упреками, дескать, нечего приносить в храм божий экую мерзость смердящую, никто не будет хоронить башмак, башмак это ваше частное дело, выройте яму и похороните сами, башмак это не человек, ведь это не человек, а башмак, вы бы еще котенка попросили похоронить, в общем, выйдите из храма, это я не буду хоронить, это богохульство, не буду и все, спрашивать тоже богохульство, выйдите, молодой человек, Ибрагим, подойди сюда, пожалуйста. Конец прямой речи умника. Подошел здоровый дворник таджик Ибрагим, и я, не дожидаясь рукоприкладства, ушел. Я позже вернусь, сказал я, когда батюшка будет? Это как вам будет угодно, сказал стажер, не удостаивая ответом по существу. В лютеранской церкви был тот же результат, только премилый священник в очочках соблаговолил мне объяснить, что хоронять одну ногу нельзя, потому что в ней, в единственной ноге, очевидным образом не могла содержаться душа; вы бы еще котенка стали хоронить, высказал он мне то же самое соображение, чрезвычайно, видно, распространенное среди местного духовенства. Таким образом, к пятидесятнику я пришел подготовленным, и стал спрашивать: верно ли, что душа неделима, как атом? Верно ли, что человек без ноги все же обладает душой? он обладает душой целой или пропорциональной его телосложению? в таком случае, какая часть души содержится в ноге? А какая часть ноги содержится в душе? Те же вопросы в случае отсутствия двух ног вместо одной. Те же вопросы в случае отсутствия двух ног и одной руки. Те же вопросы в случае отсутствия всего перечисленного и еще одной руки. Те же вопросы в случае отсутствия головы. А можно ли хоронить человека без головы, если у него не было души? В таком случае, когда считается, что в человеке нет души? если душа исчезает одновременно с разумом, разве нельзя считать, что душа и разум суть одно? Пятидесятник вспылил и выгнал меня самостоятельно (а мужик он был дюжий), но это все равно: я и так понял, что ботинок мой хоронить они не будут. На обратном пути снова зашел в храм Вознесения Господня; наглый стажер, торжествуя, подозвал настоящего батюшку. Я увидел его и чуть не упал от удивления: этим настоящим батюшкой был не кто иной, как местный педераст, мастер педикюра, постоянный участник попоек у Евграфа Николаевича, а заодно и главврач местной больницы, которого я не упоминал (главврача) единственно из уважения к его профессии, чтобы не трепать название благородной профессии, а также в надежде, что он облагоразумится, и помимо того с тайной мыслью, быть может, впоследствии удивить читателя, как в случае с Вовой/Эдиком. Ну что, читатель, ты удивился? Да и сам я удивился будь здоров, особенно заметив и Евграфа Николаевича, выглядывающего из-за плеча у своего друга. Они дружески со мной поздоровались и провели в комнатку при церкви, ласково попеняв мне на то, что я вчера так рано ушел. Казалось, они не помнили о прискорбном инциденте. Да и я не мог долго сердиться на них. В комнатке у священника все дышало покоем, наводило на благостные размышления, было убрано и мирно, казалось, сам Бог положил на нее свою длань и т. д. Батюшка сразу лишил меня надежд, сказав, что богословскими вопросами занимается его стажер (и указал на подлого подпопка), так что обращаться нужно к нему. Недопопок торжествующе улыбался. Так что разговор перешел на темы светские, и я обещал Евграфу Николаевичу (и всем присутствующим) прием. Было заметно, насколько ласковее отчего-то снова стал ко мне Евграф Николаевич. Я отношу это к тому, что он чуть не убил меня вчера, а теперь ему стыдно. Чтобы окончательно замять инцидент, я сказал, что собираюсь устроить бал, только немного надо освоиться, и, может, съездить в экспедицию. Евграф Николаевич прямо расцвел и запАх, изо всех его щелей покатился вдруг елей, — а может, миро или еще какая-нибудь смазка. Он снова стал зазывать меня в «Лас-Вегас», а, кроме того, в клуб, закрытый обычно для посторонних, сказал, что Ильма очень интересовалась, приду я или нет, у меня бесконечный кредит и т. п. Я поспешил, разумеется, откланяться. Батюшка, видя такое дело, на прощание сказал, что хотя, к сожалению, он и не может исполнить обряд над ногой, зато может молиться за упокой души моего друга, и это тоже будет бесплатно и т. д. Расстались мы совершенными друзьями, все трое не разлей вода.

В гостиницу пришел Илья и учуял смрад, доносящийся от ботинка, слабый из-за многочисленного обернувшего его целлофана, но весьма убедительный, особенно на тренированный нос, а нос Ильи был на такие вещи натренирован. Дай-ка сюда, сказал он, посмотрел на ботинок (я забыл сказать, что мы к тому времени перешли с ним на ты) и, внимательно рассмотрев, сказал: а, знаю, что это такое. Что? хотел я крикнуть, но умерил себя и не стал, чтобы не раздражать старика: знал, что сам расскажет. Это башмак, сказал он, у меня такой же есть, и так же воняет. Правый? спросил я в волнении. Правый, подтвердил Илья. Нашел на том месте, где брат тоже видел лешего, помнишь историю про бабку-то? Помню, сказал я. Так вот, старший брат тоже его видел, и видел, что леший ходит без обуви. А внутри у него есть что? спросил я. У кого? У брата? или у лешего? Да нет, у твоего сапога! А, внутри? нет, конечно, сказал он. Нет ничего. Только воняет сильно. А ты проверял? Да нет, чего проверять, воняет же сильно. А послушай, задохнулся я от волнения, а послушай, а можешь ты мне дать этот сапог? Какой сапог, ботинок, в смысле? Ну да, ботинок. Да нет, мне нужен же он, пригодится. Лучше ты мне отдай. Слушай, я тебе свои отдам ботинки, смотри, со своих ног, а ты мне тот. Ладно, давай. Теперь я обрел второй ботинок Вовы, но взамен него потерял свои берцы; ну и ладно, они годились для сухой погоды, можно было легко обойтись купленными в хозмаге резиновыми сапогами. Нет, нет, так нечестно, сказал Илья, возьми мои сапоги. Это будет справедливо. Возьми, возьми, я настаиваю. Илья никогда ни на чем не настаивал, поэтому я удивился и поменялся с ним еще и резиновыми сапогами. Внутри второго вовиного ботинка было что-то, то же самое, что и в первом, и смердело оттуда так же отвратно. Из двух ботинков смердело, по всей логике, в два раза сильнее, хотя этого было совсем незаметно: в случае обоняния кратность не ощущается.

На всякий случай я взял второй ботинок и теперь с двумя ботинками по пути явился в храм Вознесения Господня; наглый стажер, как и следовало ожидать, отказался похоронить и два ботинка. Ноль умножить на два все равно будет ноль, сказал он. Конец цитаты и одновременно конец математического правила. Впрочем, я и не ожидал от него милостей; думаю, что не похоронил бы он и целый труп, памятуя о нашем недавнем конфликте — ведь я мысленно послал его нахер! Путь мой, впрочем, лежал не в храм, а в компьютерный клуб «Онлайн» (хорошо упакованные и завязанные скотчем ботинки почти не пахли, я взял их с собой). Что же я обнаружил в компьютерном клубе «Онлайн»? Долгожданное письмо от де Селби! Вот оно, привожу его полностью (естественно, кроме обрамляющих элементов, как то: header, pohju, piä, subject, signature, ongi etc. и кое-каких интимных и прочих подробностей):

Эдичка! — писал мне де Селби. — Как и обещал, пишу тебе второе письмо о том, что небесполезно знать любому человеку, вступившему на путь изучения квантовой механики. Это письмо будет посвящено второй идее, необходимой любому ученику. Идея эта вот какая: 2) присутствие сильного желания понять предмет размышления.

Этот упорный поиск является вообще движущей силой в изучении квантовой механики. Просите, и дано будет; ищите, и обрящете; стучите, и отверзнется. Это также практическое наставление ведущее к постижения понятия электрона. Но в связи с тем, что это вопрошение или поиск абсолютно субъективны, а биографическая литература ученых в этом отношении бедна информацией, его возможность может быть лишь косвенно оценена по различным обстоятельствам, связанным с самим переживанием. Этот упорный поиск, или пытливость духа, были свойственны Эйнштейну, который, как говорят, долго стоял в снегу, обуреваемый желанием узнать истину. Биографы де Бройля подчеркивают в нем отсутствие познаний в физике, и считают ненужным рассказывать о его внутренней жизни того периода, когда он занимался политикой. Долгий и опасный путь, который он проделал, чтобы добраться из Парижа в Мюнхен, требовал в те дни, вероятно, немало сил, особенно если учесть, что в Европе бушевала первая мировая война.

В результате чтения записей дискуссий, происходивших на первом Сольвеевском конгрессе, как писал спустя много лет сам Луи де Бройль, он «решил посвятить все свои силы выяснению истинной природы введённых за десять лет до этого в теоретическую физику Максом Планком таинственных квантов, глубокий смысл которых ещё мало кто понимал»). В нем, должно быть, пробудилось очень сильное желание познать, что в действительности все это означает. Иначе он не рискнул бы предпринять такое трудное путешествие. И когда он был в пути, ум его, должно быть, находился в состоянии большой духовной активности, самым упорным образом разыскивая истину.

Что же касается Дэвиссона, например, то он даже не знал, что спросить у учителя. Если бы он знал, ему было бы гораздо легче. Ему было известно только, что с ним происходит что-то неладное от того, что он чувствовал недовольство собой: он искал какую-то неизвестную реальность, о которой у него не было никакого представления. Если бы он мог определить ее, то это означало бы, что он уже постиг ее. Его разум представлял собой один большой вопросительный знак, не относящийся к какому-либо определенному объекту (вот такой: ?:)). А вселенная была подобием его разума, таким же знаком, висящим в пустоте (вот таким: ?:)), так как ничего определенного нигде не было. Такое блуждание во тьме продолжалось некоторое время и носило характер самый отчаянный. Это состояние ума и не давало ему понять, какой конкретный вопрос он мог бы поставить перед учителем. Тут он сильно отличался от де Бройля, который как раз знал, какую проблему ему нужно решить еще до прибытия в Мюнхен: его личной проблемой было понимание квантов. Разум де Бройля был, вероятно, более простым и более широким, в то время как Дэвиссон, подобно Эйнштейну, был, так сказать, интеллектуально «испорченным», и все, что он чувствовал, представляло собой общее умственное беспокойство, потому что он не знал, как размотать тот запутанный клубок, который от его знания становился еще запутаннее. Во многой мудрости — многие печали; кто умножает познания, умножает скорбь. Когда Милликен посоветовал Дэвиссону спросить учителя об «основном принципе квантовой механики», это было действительно большой помощью, потому что теперь перед ним было нечто определенное, за что можно было уцепиться. Его общее умственное беспокойство достигло особо острого состояния тогда, когда его уволили из телефонной компании Блумингтона. Плод его умственных поисков созревал и готов был упасть на землю. И тебе очень важно найти этот вопрос, якорь, за который ты зацепишься.

Стартовый толчок нашей науки — умственный поиск высшей истины, которую, как ни странно, не может дать интеллект: ищущий вынужден погрузиться глубже, минуя волны эмоций периодического сознания. Такое погружение сопряжено с трудностями, потому что он не знает, как и где погружаться. Он в полном замешательстве относительно того, что делать, пока неожиданно не натыкается на то, что открывает новую перспективу. Такой умственный тупик, сопровождаемый упорным, неутомимым и искренним поиском, является самым необходимым фактором, обусловливающим постижение квантовой механики.

Этот поиск, который и есть умственная предпосылка квантовой механики, открывает новый путь в жизни ученого. Поиск сопровождается интенсивным чувством беспокойства, или, скорее, наоборот, это чувство беспокойства истолковывается умом как поиск. Так или иначе, все существо начинающего ученого сосредоточено на поисках чего-то такого, на что можно спокойно положиться. Ищущий разум взволнован до предела из-за своих беспощадных усилий, и когда это беспокойство достигает кульминации, он рушится или взрывается, и вся структура сознания принимает совершенно иной вид. Вот оно — постижение квантовой механики! Вопрос, поиск, созревание и взрыв! — таким образом развивается это переживание.

С точки зрения прагматики поиск часто принимает форму медитации, в которой умственного элемента меньше, чем самой сосредоточенности. Практикующий медитацию привязывает к чему-нибудь свои руки и ноги, как указано в известном руководстве Фрэнсиса Мэги «Как сидеть и размышлять». Такую же позу непроизвольно принимал Мерфи в одноименном труде Беккета — он привязывал себя к креслу. Такое положение, по единогласному мнению адептов квантовой механики, считается самым удобным; ищущий сосредоточивает всю свою умственную энергию на попытке выбраться из того умственного тупика, в который он попал. Поскольку разум оказался неспособным достичь этой цели, ищущий должен призвать на помощь другую силу, если он в состоянии ее найти, конечно. Разуму известно, как попасть в этот тупик, но он совершенно не способен вывести человека оттуда.

Сначала ищущий не видит никакого выхода, но правдой или неправдой он все-таки должен найти какое-то средство. Он достиг конца пути, и перед ним зияет темная пропасть. Нет света, который мог бы указать ему, как пересечь ее, а пути назад он тоже не знает. Он просто вынужден идти вперед. Единственное, что он может сделать сейчас — это просто прыгнуть, рискуя потерять жизнь. Может быть, это означает верную смерть, но и жить он тоже больше не в силах. Он в отчаянии. Однако что-то его все еще удерживает: он не может всецело отдаться неизвестному.

Когда он достигает этой стадии, всякое абстрактное мышление прекращается, так как мыслитель и мысль больше уже не противопоставляются друг другу. Все его существо представляет собой саму мысль. Лучше даже сказать, что все его существо представляет собой отсутствие всякой мысли. Дальше мы уже не можем описать это состояние на языке логики или психологии. Здесь начинается новый мир личного переживания, который может быть назван «скачком» или «прыжком в пропасть». Период созревания пришел к концу.

Эдик, главное понять, что этот период созревания, начинающийся с метафизического поиска и заканчивающийся должным постижением квантовой механики, не представляет собой пассивного спокойствия, а является периодом интенсивного напряжения, когда все сознание сосредоточивается в одной точке. Пока все сознание не достигает этой точки, оно продолжает упорную борьбу с вторгающимися идеями. Сознание может не сознавать:) этой борьбы, но упорный поиск, или постоянное всматривание в бездонную тьму, как раз свидетельствует о ней. Сосредоточение ума в одной точке достигается тогда, когда внутренний механизм созревает для конечной катастрофы. Она происходит (если посмотреть на нее поверхностно) случайно, то есть при ударе по барабанным перепонкам, когда произносят какие-нибудь слова или когда происходит какое-нибудь неожиданное событие, другими словами — когда происходит какое-либо восприятие.

На сем я заканчиваю свое второе письмо, посвященное интеллектуальной подготовке молодого квантового механика. Надеюсь, оно развлекло моего молодого ученика. Тут есть о чем поразмыслить! В третьем, и последнем письме я расскажу тебе о роли учителя в подготовке ученика и о ждущем тебя, даст Бог, интеллектуальном взрыве. Я чувствую, что ты уже почти готов. После этого ситуация с герром Э. должна разрешиться: или мы его находим, или понимаем, что делать дальше (и тут я очень рассчитываю на тебя, мой мальчик), или я открываю D.M.P. Помни, что судьба человечества всецело в твоих руках. Думаю, нет нужды напоминать тебе о необходимости строжайшей конфиденциальности!

Урок этот опять пошел мне впрок; контуры понимания квантовой механики, а также истинных причин желания де Селби найти Эйнштейна, замаячили передо мной, но вдали, вдали. Это было как обещание счастья. Для окончательного просветления я решился удалиться в леса в поисках ответа на вопрос, правда, пока, подобно физику Дэвиссону, я еще не знал даже самого вопроса. В любом случае он никоим образом не должен быть связанным с Ильмой, это очевидно. Чтобы миновать волны эмоций периодического сознания. Что касается того, куда идти, это я уже придумал, это придумалось само собой. В моем номере ждал меня Илья, и прибиралась на заднем плане Нина. В другое время я бы с удовольствием уделил ей внимание, например, шлепнул по попе, а она бы радостно взвизгнула, но сейчас было не до того: я стал расспрашивать у Ильи, где его брат нашел второй ботинок, и где он живет сейчас (брат, а не ботинок). Илья охотно объяснил, что брат его живет отшельником в горах Пётсёвара, это недалеко. Нужно доехать до Харлу, движение по трассе оживленное, ходят автобусы, грузовики и легковые автомобили, а потом километра три шлепать по грязи (тут как раз оказались кстати резиновые сапоги), и за сараем выйти на тропу, ведущую вверх, все вверх и вверх. Сначала Илья рисовал план на бумажке, потом, вслух поражаясь моей тупости, отправился домой за крупномасштабной картой. В течение всего нашего разговора (я к тому времени сносно говорил по-карельски, но теперь, увы, забыл этот прекрасный язык) Нина перестала мыть пол, подошла и стала слушать, трогая то правой рукой левую руку, то левой рукой правую руку, не зная, куда их деть. Стоило Илье уйти, как она с подозрением спросила, значит ли это все, что я скоро ухожу. Значит, сказал я. И… надолго? спросила она. Вероятно, надолго, сказал я. А… сказала она и замолчала. И стала снова мыть пол, но как-то медленно и печально, отчаянно вздыхая. Я собирал вещи в рюкзак и чувствовал неловкость, но говорил себе, что мне же нужно сосредоточиться на поиске ответа на незаданный вопрос| но, впрочем, чем громче говорил мой внутренний голос, тем более неловко мне было. Наконец я сказал: давай, что ли, чаю попьем, и она с готовностью села напротив, уставив мне в лицо вырез с большой грудью, и стала разливать чай. Мы пили чай, и мне нечего было сказать ей. Я спросил: ты расстраиваешься? Конечно, нет, сказала Нина, а руки ее дрожали. Не расстраивайся, сказал я. Я не расстраиваюсь, сказала Нина. Ты один хочешь идти? Я уткнулся в кружку. В чем преимущество большой кружки? Вот, например, ты научился управляться с голосом, ты научился управляться с мелкой моторикой, но лицо все равно тебя выдает; мышцы лица — самые большие предатели. Если лицо не очень маленькое относительно кружки — тогда то нос вылезает, то глаза, то уши, то скулы. Особенно глаза. В этом преимущество большой кружки или маленькой головы. Один пойду, да, сказал я в кружку. Что, не расслышала Нина. Один! Что-что? Один пойду! А. Ну вот. я не расстраиваюсь. Давай пить чай. И я убрал кружку от лица, чтобы пить чай, и я увидел, что Нина и сама говорит в кружку. И она хлюпала чаем, и руки ее, повторяюсь, дрожали, и даже когда чай по всем приметам должен был закончиться, и пришел Илья, передал мне топографическую карту и ушел, она все равно умудрялась им потихоньку хлюпать. Потом слабо встала, и, поминутно падая, принялась мыть пол, печально раскачивая большими сиськами. Я знал, что она жила рядом с гостиницей, пять минут. Полчаса на сборы, сказал я как будто в кружку. Иду обедать в «Лас-Вегас», выхожу оттуда и никого не жду.

В «Лас-Вегасе» я один последний раз увидел Ильму, сначала меня привычно пронзила боль от ее недоступности, но потом я решил, что самодисциплина важнее всего, и мне действительно стало легче. Ильма была обеспокоена; я впервые видел, как она проявляла какие-то чувства, впрочем, внешне слабые. Не видел ли я Рамзанчика, спросила она. Какого еще Рамзанчика, подумал я про себя с каким-то даже новым раздражением. Час от часу не легче. Конечно, я не видел никакого Рамзанчика. Нина явилась очень быстро, через пятнадцать минут, я пригласил ее сесть рядом, приобнял и как будто случайно кинул взгляд на Ильму; она, впрочем, не обращала на нас особого внимания (по крайней мере, внешне) (да и с чего бы) и скоро ушла; никогда не скажешь, что у нее внутри, так она бесстрастна.

Про Харлу и про то, как мы добирались до Ивана (так звали брата Ильи) можно много что порассказать (разобранная ж/д станция, ГЭС, разрушенные мосты и т. д.), но не в этом цель моего разогнавшегося повествования. Лети вперед, моя повесть, как стрела, скачи, как вороной конь, беги, как Ахиллес! Иван выстроил себе хижину высоко в горах Пётсёвара (максимальная высота 187,4 м). Вокруг — множество озер: Хауккаярви, Ристиярви, Леппясенлампи, Лохилампи, залив Кирьявалахти Онежского озера (глубина до 30 м) и пр. Рядом — только лесопилка Эдика. На берегу Кирьявалахти имеется дом творчества композиторов. Утомленные жизнью бровастые композиторы-пенсионеры приезжают сюда и от безделья слоняются по берегу залива. Райский уголок. Иван был совсем стар, лыс, безобразен, одноглаз, пахло от него как от бомжа, вероятно, он никогда не мылся. Запах от моих ботинок на его фоне не выделялся. В автобусе на Харлу среди старушек в платочках, колхозников в сапогах и Нины, кажется, был и Иван, по крайней мере, сдается мне, кого-то одноглазого я там видел, но не очень в том уверен: во-первых, я был бесконечно пьян, выбрав, боюсь, свой бесконечный кредит в «Лас-Вегасе»; во-вторых, взгляд мой был затуманен; я не плакал, но не исключаю, что в глазах моих от расставания с Ильмой стояли слезы. Хорошо, конечно, что я сбросил с себя груз привязанностей и т. д.; но было немного грустно. Кроме того, куда девать Нину? Я клял себя за слабоволие, заставившее меня взять ее с собой. Когда мы пришли к Ивану, он уже был дома, как будто укоренился здесь и все время рос; впрочем, добирались мы медленно, потому что осматривали местные достопримечательности (разобранную ж/д станцию, ГЭС, гаражи, разрушенные мосты и пр.), долго не могли найти нужную нам тропку и т. д. Жизнь наша протекала следующим образом. По утрам я уходил на поиски Эйнштейна или Вовы и ходил по окрестностям весь день. Нина занималась привычным делом — убиралась в избушке, готовила еду, стирала белье. У старика от этого внезапно появилось много свободного времени и он или ходил в Харлу в магазин, или гулял с уставшими от жизни композиторами. Вначале он был не очень нам рад, но, благодаря Нининому ремеслу, его расположение к нам выросло. По вечерам мы ужинали, смотрели телевизор, Иван рассказывал новости и мы их обсуждали. Говорить мы могли только о том, что видели днем, или что показывал телевизор, или о том, что рассказал Ивану тот или иной уставший от жизни композитор, или о том, что видел старик в течение своей долгой жизни, или о том, как достали его хачи, и что хачей он ненавидит. На другие абстрактные темы говорить ни с ним, ни с Ниной было невозможно; иногда мне кажется, что у некоторых людей (скажем осторожно) такая способность не предусмотрена при рождении, типа как алексия или аграфия. Поэтому мы в основном смотрели телевизор. По ночам мы с Ниной трахались, правда, получалось это не всегда, потому что спали мы все вместе, в одной комнате, а спал Иван плохо, старчески.

Мои поиски, между прочим, частично оправдались успехом! Обойдя все озера, я ничего не нашел, и потому очень скоро мои поиски свелись к банальной рыбной ловле. Я приходил с утра на озеро, то на одно, то на другое, вытаскивал лодку (у старика около каждого озера припрятаны были лодки) и рыбачил. Однажды я рыбачил на Ристиярви, и клев был очень хороший. Я вытаскивал одного лосося за другим (или как там называются эти рыбы; ну, пусть будут лососи) и скоро наполнил ими чуть не всю лодку. Радостный, я поплыл к берегу, по пути держа приманку в воде, чтоб поймать самого большого, самого вкусного, самого жирного лосося. У самого берега что-то, как мне показалось, клюнуло, я стал вываживать, но держало намертво. Я подумал, что крючок зацепился за что-то на дне, ослабил и дернул. Леска пошла, но как-то странно сопротивляясь, так, что мне снова стало казаться, что на приманку попался большой, вкусный и жирный лосось. Потом would-be лосось снова уперся, и мне опять стало казаться, что это крючок застрял в водорослях. Так я и вытаскивал крючок: то мне казалось, что на нем сидит рыба, а то казалось, будто он застрял. Дергать приходилось все время с разной силой, но каждый раз леска не рвалась а подавалась еще ненамного. Подняв крючок почти к самой поверхности воды, я понял, что это все-таки никакая не рыба, а что-то довольно большое и неодушевленное, застревавшее каждый раз оттого, что оно то и дело цеплялось за водоросли. Я вытащил улов почти к самой поверхности воды, осталось преодолеть последнюю преграждающую ему путь особо прочную нитку. Я наклонился к воде, чтоб рукой чтоб освободить крючок, а заодно и рассмотреть, что там мне попалось. Освободить крючок оказалось не так просто, как я думал, на него, а вернее, на то, что было на нем, намоталось много травы. Но то, что я успел увидеть, меня потрясло. Это было похоже на, впрочем, по порядку. Короче, я так разволновался, что стал как можно сильнее дергать крючок, чтоб поскорее рассмотреть ЭТО. Крючок все не поддавался, я дергал все сильнее, и одновременно пытался убедить себя, что глаза (пока что два глаза) мне не врут, и наклонялся все ближе к воде. Неожиданно крючок как-то очень легко отцепился, полетел вверх согласно моим усилиям, то есть согласно также божественным законам логики, и впился мне в глаз. От боли я выпрямился и чуть не выпал из лодки. В одной руке у меня был улов, доставшийся мне такой дорогой ценой, в другой удочка, а крючок от нее был у меня в глазу. От дикой боли я продолжил движение (начатое сразу после того, крючок внезапно освободился), леска пошла дальше, крючок вырвался из глаза, вернее будет сказать, бывшего правого глаза, потому что он (глаз) вытек на дно лодки. Шутка. Шутка. Конечно, ничего с моим глазом не случилось. Просто у меня очень хорошее воображение, а крючок пролетел совсем рядом. Когда вспоминаешь такое вчуже, становится так страшно, что подгибаются колени. Однажды в детстве я сидел на парапете на втором этаже и очень смеялся, не помню причины. При смехе я имею привычку отклоняться назад. Вспоминая этот случай, я не понимаю, как я тогда не упал спиной вперед на цементный пол внизу. В общем, мой улов состоял — тогда я не был полностью в этом уверен, а теперь можно уже сказать, не нарушив интриги — из кожаного пояса и ножен, висящих на нем. Пояс мог быть чьим угодно, но ножны точно принадлежали Вове. Следовательно, и пояс был Вовин. Я был в этом уверен, потому что обратил на ножны (и на нож внутри) внимание еще тогда, когда Вова зарезал полицая, а мне сказал, что не зарезал. Пояс с ножнами и цеплялся за водоросли.

В любом случае, от пережитого нервного потрясения я три дня болел. Иван, сам одноглазый, что-то почувствовал и теперь проникся ко мне натуральной нежностью, вместе с Ниной выхаживал меня и рассказывал новости и истории. Впрочем, про Эйнштейна или про Вову он все равно ничего сказать не мог. Про ножны же и пояс сообщил, что очень давно видел их или очень похожие на них на настоящем лешем. История его, адаптированная, сконденсированная, исправленная и сокращенная, была такой:

Был такой случай. Я пошел в лес за грибами, за ягодами (за черникой) по Харлуской дороге (я тогда в Ляскеле жил). Далеко не подходя, там есть глубокий ручей. Под уклон меня обогнала легковая машина — в лес пошла. Она прошла, а я под уклон спустился; в гору поднимаюсь — выходит из лесу человек. Он эту машину тоже пропустил. Он остался на правой стороне дороги. Машина прошла, он на меня посмотрел, постоял. Я ближе стал подходить и пошел. Шел, шел, шел и свернул в правую сторону. Я все иду за ним. Потом он выходит на дорогу, посмотрел: я иду опять почти на одинаковом расстоянии. Шел, шел, ушел, опять ушел. У него ни сумки, ни корзины — ничего нету. Он идет один, пустой. Вот опять мы шли, шли, шли с ним вместе, и он опять свернул. И там перед высоковольтной линией, где идет высоковольтная линия, там есть болотце, и перед этим болотцем он сразу вышел на дорогу, на меня посмотрел и по дороге пошел в лес. Дошел до этой высоковольтной линии, встал, развернулся, на меня посмотрел и перешел на другую сторону дороги, и повернулся ко мне лицом. Ну, я как человек взрослый, мужчина, я не струсил, конечно, этого дела. Прямо иду навстречу ему. Осмотрел его. Резиновые сапоги на ногах, куртка, брюки черные, и я прошел. Я прошел, думаю, метров сто пятьдесят и свернул за ягодами. Только расположился за ягоды, этот дядька пришел ко мне, значит, метров, ну, сто, наверное, от меня; меньше. «Ола! Ола! Ола!» — до того он доорал там далеко-далеко; чуть где-то слышно женщина откликнулась. А что он ей кричал-то, спросил я. Он ей все кричал: «Але!» Что он может кричать? Говорить же не может на такое-то расстояние, так? А я все собираю ягоды. Потом женщина эта к нему пришла. Они говорили, говорили, говорили. Он говорит: «Я пойду в лес». И она от него ушла. Ну, и прошло минут сорок-пятьдесят, около часа, он походил где-то в лесу, пришел на это место: орал, орал, орал; там далеко, далеко она где-то откликнулась. Ну, он все стоит и кричит; я уж корзину добираю. Потом все стихло. Проходит, наверное, минут сорок, около часа; около пяти часов вечера. Идет мужчина, женщина, старушка и ребенок лет двенадцати (десять — двенадцать) такой. Старушка та подошла ко мне, посмотрела, и они ушли туда, куда мне идти как раз за ягодами. Ну, я пришел, корзинку добрал; я перешел болотнику, пошел домой. Задержался: такая крупная черника. Собираю, этот мужчина и женщина уже идут обратно без старушки и без ребенка, в лес прямо, и никакая ветка им не мешает. Я же там был, там, в этом месте ни грибов, ни ягод, ничего нету, но они не наклоняются. Так они и ушли. Я вижу: дело не уха, надо мне выбираться отсюда. Повернул и домой ушел.

Давно это было? — спросил я, выслушав его историю. Давно было, давно, лет сорок назад, даже больше. Так вот к чему я говорю-то. На нем такой же пояс был и такой же нож, это я помню хорошо. А ботинки, ботинки на нем были??? Не помню, сказал Иван. Может, были, может, не были. Кажется, были, и левый сапог был на правой ноге, а правый на левой. Но точно не помню, точно не скажу.

Мы сидели втроем, смотрели телевизор и ели картошку с рыбой. По телевидению нам среди прочего показывали такую новость: в Питкяранте пропал мальчик пяти лет, Ибрагимов Рамзан, если кто видел, обращайтесь, вознаграждение, благодарность не будет иметь границ. Я сразу вспомнил про Ильму, не его ли она искала несколько дней назад/ Впрочем, мне до нее теперь нет никакого дела, мне надо сосредоточиться на вопросе, уже пора задать себе Вопрос, а потом искать на него Ответ. Нет, признаться, я лукавил, сказав, что мне нет дела до Ильмы, конечно, сердце мое кольнуло. Еще я думал вот что: что, что я делаю рядом с этими абсолютно чужими мне людьми? Иван очень хорошо ко мне относится, Нина более чем хорошо, но говорить мне с ними не о чем, только смотреть телевизор. Как будто попал в чужое племя, где говорят на другом языке. В принципе, так оно и есть. Если у кого-то сложилась иллюзия, что я говорил и говорю на одном языке с героями сей повести (на карельском) или с читателем (на русском), то это вредное заблуждение необходимо развеять. У каждого свой язык: некто A думает, что пользуется тем же словом (например, любовь), что и некто B, и что B понимает это слово так же, как A; на самом деле любовь A и любовь B не идентичны, они всего лишь омонимы, предоставляемые нам естественными языком (русским или карельским). Оттого, что слова звучат одинаково, пишутся одинаково, склоняются одинаково, некто A и думает, что они одинаковы; внутри же головы и он, и B переводит текст на свой внутренний язык. Еще раз скажу: ни в коем случае нельзя думать, что кто-то говорит с тобой на одном языке. Значения похожих слов у меня, Ивана и Нины расходились, пожалуй, максимальным образом. Тем сильнее мне нужно было сосредоточиться на поиске Вопроса.

Вопрос я нашел в ту же ночь. Мне тогда приснилось сразу два сна, равно важных и интересных. В первом сне мне чудилось, что я рыба, самый жирный, вкусный и большой лосось во всем заливе Кирьявалахти, и что мне в глаз впивается крючок. Меня пронзает дикая боль, и для того, чтоб избавиться от крючка, я хочу показать рыбаку, что он ищет на самом деле. А на самом деле он ищет кожаный бушлат человека, утонувшего тут совсем недавно. Бушлат этот лежит на дне залива, в определенном месте, его прижал ко дну якорь анкерочика, рыбы не могут добраться до мяса через искусственную кожу, так что остатки руки, плеча и спины так и лежат внутри. Я (уже не как лосось и не как Блади, а как Эдик) сосредоточился на том, чтобы хорошо запомнить то место, и назавтра же пойти и выловить остатки Вовы (а это, несомненно, была его куртка). Далее во сне я размышлял, хватит ли теперь остатков (ботинки, ножны, пояс, часть плеча, руки, спины, куртка) для того, чтоб похоронить Вову по-христиански? Этот вопрос меня очень волновал, потому что я чувствовал, что должен что-то сделать для Вовы. Я все лежал и размышлял, и размышлял над этим вопросом, и даже во сне не мог его решить (а во сне с Божьей помощью решаются почти все вопросы), и даже когда проснулся, не мог понять, хватит этого или нет. И когда утром я пошел на рыбалку на залив Кирьявалахти, я все время обдумывал этот вопрос, и когда поймал себя на этом в пятнадцатый раз, понял, что вопрос для медитаций наконец сформулирован. Звучал он так:

СКОЛЬКО НУЖНО ИМЕТЬ ПРОЦЕНТОВ ТЕЛА, ЧТОБЫ В НЕМ БЫЛА ДУША?

Этот вопрос, казалось мне (кажется и сейчас), похож на излюбленное высказывание Томсона, с которым он обращался к своим ученикам — «Я скажу тебе, в чем суть, когда ты скажешь, есть ли множество мощности большей, чем счетное, но меньше, чем континуум». В самом деле, один сапог аналогичен счетному множеству (он есть тело, не обладающее душой), весь человек аналогичен континууму (как тело, обладающее душой). Если добавлять человека по частям к сапогу, когда можно дойти от неодушевленного тела к одушевленной твари Божией? Есть ли, более того, состояние тела, промежуточное между одушевленным и неодушевленным, подобно множеству мощности, промежуточной между счетным и континуумом? Я чувствовал, что эти вопросы я решу, или, другой вариант, размышляя над ними, набреду на истину, знание которой покажет мне, быть может, их бессмысленность.

Теперь у меня был предмет для медитации, но этот предмет я пока отложил в сторону, вернее, оставил в подсознании, чтобы он не мешал мне выловить из воды по частям Вову. Идти на залив было довольно далеко. По пути видел идущих цепью по лесу людей, слышал разговоры и лай собак. Были среди этих людей и полицейские, и солдаты, и бухгалтеры, и продавцы, и работники компьютерного клуба «Онлайн», и кассирша «Лас-Вегаса». Нескольких я узнал. Меня увидел местный батюшка (храма Вознесения Господня) и приветливо помахал рукой, расплывшись в глупой улыбке. Я машинально помахал рукой ему, а сам при этом размышлял о своем Вопросе. На Кирьявалахти нашел нужное мне место, виденное во сне. Глубина была метра два с половиной или три, но вода довольно илистая, так что сверху ничего было не видно. Я разделся по пояс и нырнул. Несколько раз я не мог ничего нащупать, понырял в разных местах, и, наконец, как и было обещано мне во сне, нашел якорь! А под ним какая-то ткань, может быть, и кожаная, в воде и в спешке не определишь. Поднять якорь я не мог, поэтому вынырнул, чтобы отдышаться, а потом со второго раза постараться отодвинуть его в сторону. Еще в воде я слышал какие-то звуки, а поднявшись, понял, что это очередь выстрелов, и увидел, что лодка вся дырявая, наполовину затопленная, и в нее медленно затекает вода. Я как-то не поверил происходящему и выглянул из-за лодки на берег. Там стоял Эдик (не я, а муж Ильмы) с автоматом, и полоскал ее выстрелами. Увидев меня, он заорал и дал еще очередь. Несколько пуль плеснуло вокруг моей головы. Я спрятался за не пригодную уже к употреблению лодку. Эдик стрелял и стрелял по ней, пока у него, судя по всему, не кончились патроны. Я набрал как можно больше воздуха, нырнул и довольно легко своротил якорь; пошарил, нашел обещанную куртку и, стараясь как можно дольше не выныривать, поплыл вбок, вбок, под прикрытие высокого мыса. Это было тяжело, я же говорил, что плохо плаваю? Зато ныряю (и выныриваю) хорошо. Вынырнул у самого берега, спрятался под утес и стал искать глазами Эдика. Его нигде не было видно. Потом на мысе, послышался топот, треск ломаемых сучьев, и над моей головой пролетел в воду Эдик. Приводнившись, он поплыл к моей лодке, я воспользовался этим, вскочил и побежал. Эдик оглянулся и пьяным голосом заорал, потрясая промокшим автоматом: я тебя все равно найду, сука! все равно догоню!!! Я убежал, конечно, пока он там барахтался пьяный, промчался, натыкаясь на сучья, снова приветливо помахал рукой батюшке, кажется, издали увидел мельком Ильму, и кустами, кустами добрался до хижины Ивана. Там поспешно кинул в мешок к ботинкам, ножнам, финке и поясу Вовы его куртку, Нине сказал собираться. Ивану объяснил, что на меня почему-то объявлена охота; хачи с лесопилки хотят меня убить и подговорили к этому русских и карелов. Ох ты ж господи, сказал Иван. Опять эти хачи. Сколько от них бед земле русской. Иди к моему старшему брату, он живет в Алалампи, найдешь по карте. Хачи туда не суются, там свои хозяева, буки. Они с хачами в контрах. Но буков ты ни о чем не проси, они хуже хачей, если против них идти. Не хотел пока говорить, но, сдается мне, они должны знать что-нибудь о твоем… Энштейне, что ли. Иди, иди. Иди прямо сейчас, на ночь глядя, ничего не поделаешь, бери тушенку, сухари, все бери. С хачами я разберусь. Брата зовут Илья, так же, как в Питкяранте. Передай ему, что Иван… что Иван… в общем, слушай, Рамзанчик у меня. Это хачевский щенок, буки будут довольны. Паролем будет слово де Селби, запомни хорошенько. Де Сел Би. Иван привел из подвала Рамзана Ибрагимова. Точно! Это он, это оказался сын Ильмы и Эдика, как я и думал, но не был до сих пор уверен. На, поешь, сказал Иван и дал ему печеньку. Рамзан взял печеньку, она раскрошилась у него в руках, но он съел те крошки, что прилипли к ладоням. Пить хочу, сказал Рамзан неожиданно сиплым голосом. Иван поднес ему железную кружку. Корми его этими конфектами, по две конфекты в день, и давай ему еще, что попросит, сказал он и передал мне кулек. Но конфекты обязательно, пренепременно.

Мы ушли под покровом ночи, не успев как следует собраться. Иван торопил нас. Ну, с богом, сказал он. Мы русские, с нами Бог. Посидим перед дорожкой. Ну все, ну все, пора. Ну, все. Ну, давайте. Я был без куртки, в плаще Ивана, в резиновых сапогах Ильи-младшего. Уходил вместе с Ниной и Рамзаном, нес в мешке, помимо провизии, запасы свои и Вовины. Вовиных запасов стало уже, кажется, больше, чем моих, но я не терял надежды их похоронить. Или, может быть, вернее было сказать, что самого Вовы стало уже больше, чем моих запасов. Стояли самые белые ночи, но конкретно о той ночи у меня почему-то воспоминание как о кромешной. Отойдя, значит, в кромешной тьме на двадцать шагов, оглянулись. Иван стоял в ярко освещенном проеме двери и крестил, крестил дорогу за нами. В такой темноте нас ему, конечно, не было видно (повторю, что это странно; ночи были белыми). Отойдя еще на полкилометра, мы услышали со стороны избушки выстрелы, и, чуть позже, зарево. Похоже, Эдик поджег избу, сказал я Нине, и так оно и оказалось. Впоследствии выяснилось, что хачи пытали Ивана, выкололи ему единственный глаз, но он, невзирая на пытки, послал их по ложному пути — якобы мы идем в Алатту и собираемся там выйти на трассу, это нас и спасло. Потом Эдик лично облил избу Ивана керосином, запер и поджег. Они же не дураки, увидели, что я забрал все продукты. Иван, не имея возможности бежать, умер в огне и в дыму. Вечная ему память, потомку Рюрика. Мы с Ниной прибавили ходу и к утру были уже на полпути к озеру Рюттюярви. От Рюттюярви нужно будет идти на север, стараясь не выходить за пределы постепенно расширяющегося к северо-северо-востоку клина, образованного двумя малопроезжими дорогами: одна к озеру Калатонлампи, другая к поселку Рускеала. В этом клине располагается множество озер и озерец, для порядка и каталогизации расположенных мной по алфавиту: Аккалампи, Алуслампи, Валкеалампи, Витаилампи, Йокилампи, Калатон, Калатонлампи (2 штуки), Карьяланлампи, Катя, Кесколампи, Колмиколка, Колмисоппи, Кувая, Мусталампи, Ниметенлампи, Пахалампи, Пернолампи, Пертьярви, Питкявехка, Питкялампи, Питкяярви, Полулампи, Путкулампи, Риуталампи, Рихилампи, Рутаналампи, Рюкали, Рюттюярви, Самаколампи, Сукслампи, Суолампи, Сурхаукалампи, Сяркилампи, Умпилампи, Утрилампи, Хаукалампи, Хиеталампи, Хияярви, Ятяскелампи. В результате мы должны будем упереться в огромное озеро Вахваярви и, обойдя его справа, выйти к Руоколампи, откуда вдоль железной дороги можно выйти к Алалампи. Поселок, как и все тут вокруг, занесен в Перечень труднодоступных и отдаленных местностей в Республике Карелия. Несмотря на это, через Алалампи через день проходит и останавливается поезд Санкт-Петербург — Костомукша. Маленькая станция, которой повезло. Официально в поселке проживает (т. е. зарегистрированы) шесть человек, в том числе Илья-старший. На самом же деле близ поселка, в тайном месте между озерами Алалампи, Руоколампи, Вахваярви, Хияярви, Ритарилампи давно расположена колония и тайное поселение букмекеров при ней.

Рассвет, как было сказано, застал нас на дороге, ведущей к Калатонлампи. Я вышел первым, огляделся: дорога, как и следовало ожидать, была пустынна, внутри воображаемого круга диаметров в несколько километров и с центром в нас изо всех зданий был только заброшенный склад взрывчатых материалов, и мы, желая сэкономить время, пошли по дороге на север. Шли ходко. Вот мелькнул слева длинный край водной поверхности. Сверившись с картой, я определил наше точное местоположение: здесь озеро Рюттюярви выходило к дороге. Мы отошли от дороги вдоль северного берега, чтобы перекусить, отдохнуть, в конце концов, выспаться после ночного перехода. Не успели мы углубиться в лес, как услышали тарахтенье мотора, нескольких моторов. Проехали полицейские мотоциклы с колясками. Один остановился напротив озера, остальные поехали дальше. Бежать куда-то и собирать вещи было поздно, мы затаились в кустах, я на всякий случай прихлопнул мальчику рот. Мотоцикл постоял, полицейские о чем-то поговорили, вышли к озеру отлить, один сказал, пойдем в лес, второй сказал, ты че, дурак, в какой лес. Походили по опушке, первый все уговаривал второго пойти в лес, второй ссылался на то, что пусть первый у себя в Петрозаводске ходит в лес, у нас тут лешие водят, никто из местных не пойдет, понял? Я из Питера, говорил первый. Тем более. Ты понимаешь ли, что такое лес вообще. И т. д. В общем, я хорошо их слышал, и понял так, что в лес они не пойдут. Еще я понял, что дорогу, видимо, перекрыли, и нам туда соваться не следует. Может, я и ошибался, но на дорогу идти не следует. Не следует.

Мы поели готового, не разжигая огня. Мальчик съел свою конфекту. Компаса у нас не было и мы пошли сначала вдоль берега, а потом в северном направлении, взяв от озера направо, так, чтобы солнце тоже было справа. Прошли не так уж много, потому что из-за полицейских толком не отдохнули. Решив, что мы в относительной безопасности, я скомандовал привал. Никогда не было у меня такой благодарной армии. Нина ловила каждое мое слово, а пацан был странно пассивен, почти даже не разговаривал, а только просил иногда поесть; я не думаю, что он сразу признал мой авторитет, я не настолько самонадеян: пассивность эту я объясняю одурманивающим действием конфект. Я наслаждался властью, но решил не быть слишком уж жестоким тираном, поэтому весь этот день был относительно легким. Мы провалялись до ночи, в ночи никуда не пошли, а потушили костер и пили теплый еще чай. Для парня у меня был спальный мешок, который я завязывал так, чтобы он не убегал, привязав к тому же его ногу к своей ноге цепочкой, а с Ниной мы спали на ее плаще, прикрывшись моим (то есть Ивановым, земля пухом) бушлатом, обнявшись и обогревая друг друга, в том числе при помощи пенетрации. В первую же ночь, думая, что мальчик спит, мы занялись любовью, предварительно на всякий случай укрывшись плащом, так что деталей видно не было, угадывались только общие очертания и смутное шевеление. В разгар действия я посмотрел на мальчика и увидел, что он лежит на боку с открытыми глазами и равнодушно смотрит на нас. Нина едва ответствовала моему, так сказать, восторгу, такова была ее особенность, только охала, когда делила наконец мой пламень поневоле; я предпочел решить, что мальчик видит через тьму только неясный вектор нашего движения, и, думал я, так же он, вполне возможно, смотрел на Ильму и Эдика, когда они трахались в их квартире в Питкяранте, а он, например, ходил попить водички, как в тот день, что я ночевал у них. От этой мысли я завелся сильнее и скоро кончил; post coitum omni animal triste: я подумал, что, не попадись он тогда у меня под ногами, все могло быть совсем иначе. Мне стало грустно, но я решил, что пора мне в очередной раз перестать думать об Ильме и т. д. Несмотря на все происходящее, на секс и все остальное, я, конечно, думал о своем вопросе, а именно

СКОЛЬКО НУЖНО ИМЕТЬ ПРОЦЕНТОВ ТЕЛА, ЧТОБЫ В НЕМ БЫЛА ДУША?

во всяком случае, загнал его в подсознание, и вопрос крутился у меня в голове, по крайней мере, я так думаю; конечно же, при всяком удобном случае я думал о нем и сознательно. Нет, нет: женщины, трудности похода, мальчик, лес, озера, полицейские, Эдик, Евграф Николаевич, конечно, не могли сбить меня с мысли. СКОЛЬКО НУЖНО ИМЕТЬ ПРОЦЕНТОВ ТЕЛА, ЧТОБЫ В НЕМ БЫЛА ДУША?

Проснувшись утром, я увидел, что вокруг, нисколько нас не опасаясь, прыгают зайчики и белочки, летают непуганые птички. Я, сколько знал, сказал Рамзану, кто как называется, и он, похоже, впервые проявил какой-то интерес хоть к чему-то. Поэтому я впоследствии часто говорил мальчику: смотри, Рамзан, вот зайчик. А вот белочка. А вот, смотри, лисичка. Волков и медведей не было. По ночам слышался страшный ежиный топот; человек, который никогда не ночевал в лесу (каким был до недавнего времени я) не мог бы никогда подумать, что ежи так топают. Казалось бы, маленькие создания, но, видимо, при движении они очень сильно размахивают лапами/ Должно быть, так. Также по ночам мы видели звезды; с одной стороны, их видно лучше, чем в городе, но, с другой стороны, условия и правда довольно-таки белой ночи и вертикально стоящие деревья все-таки закрывают обзор и не дают в полной мере насладиться созерцанием созвездий. Я показывал что-то Рамзану, но звезды его очевидно интересовали не так, как животные.

Весь второй день мы бодро шли по лесу, но никуда не вышли; заблудиться было особенно негде, так что я не беспокоился. Если идти от Рюттюярви на север, то выйдешь к Питкяярви, Кате или Валкеалампи; обогнув одно из этих озер, попадаешь в область с миллионом маленьких озерок; двигаясь мимо них на север, выйдешь, наконец, к Вахваярви, а дальше совсем просто. Проблема была в том, что мы шли на север от Рюттюярви в течение целого дня, но ни на какое озеро не наткнулись. По пути мы собирали грибы-ягоды, к чему Рамзан никакого интереса не проявил, но целым профессором показала себя Нина; постепенно все разошлись друг от друга на большое расстояние, переаукивались, мальчика я держал в зоне видимости, а в Нину верил, верил в ее разум и чувства. Мальчика, впрочем, постоянно кормил конфектами. Вечером мы собрались вместе, Нина приготовила грибовницу, поели, посидели у костра, стало скучно, легли спать. Я смеха ради нашел Полярную звезду (если правильно нашел), лег ногами на север, чтобы проверить, правильно ли определил стороны света днем. Ногу мальчика я опять привязал к своей ноге, и опять ночью он не спал, и смотрел, как мы с Ниной занимаемся любовью и проч. Утром я встал, найденное ночью северное направление по другим признакам (кора на деревьях, муравейники) оказалось скорее южным, я стал сомневаться: правильно ли я определил Полярную звезду; головой или ногами на север я лег; не шевелился ли я ночью; не переворачивал ли меня кто-нибудь, пока я спал. Требовало внимательного рассмотрения только предположение 2, потому что я знал за собой склонность отождествлять диаметрально противоположные понятия: нуль и бесконечность, право и лево, кнут и пряник и т. д., особенно, если сконцентрировался на них. При концентрации я запоминаю не точное положение параметра, а то, как его можно вычислить. Поскольку по запоминаемому мной способу можно обычно вычислить равно параметр и его противоположность, впоследствии я не всегда могу их различить. Вот и теперь: я не был уверен, где север, а где юг; небо еще ночью заволокло тучами, и призвать на помощь солнце я не мог. Но страшно мне не было: на юге в любом случае было Рюттюярви, на севере Питкяярви, Катя и Валкеалампи, на западе и востоке дороги, по которым всегда можно выйти к жилью. Нине тоже не было страшно, потому что я был ее героем, она беззаветно верила в мои способности, волю и ум, а Рамзану было все равно, следовательно — тоже не страшно. Я подумал и решил довериться своим ногам, т. е. идти в том направлении, куда они мне указывали, решив, что если б меня переложили, то я бы, наверно, проснулся. Мы пошли на (по моему мнению) север, но, в принципе, было совершенно неважно, куда мы пошли: в условиях пересеченной местности и отсутствия солнца мы, естественно, не могли выдерживать однажды взятое направление; конечно, я старался выдерживать генеральное направление, но уверенности в том, что я его выдерживал, у меня нет, вернее, есть уверенность, что не выдерживал, судя по тому, как долго и бесплодно мы бродили. В целях экономии провизии собирание грибов стало не забавой, а насущной необходимостью, так что Нина снова отошла от меня далеко, и мы снова стали перекрикиваться. Вдобавок ко всему, Рамзан потерял какую-то свою игрушку, красного пластмассового поросенка, на мой взгляд, очень безвкусного, но мальчик был к нему привязан, и это было единственное, что заставило его разреветься, слово неверное, расхныкаться, мальчик был, как уже неоднократно сказано, пассивен до крайности, он шел и скулил, поросенок, поросенок, а я кричал э! а Нина отвечала ау! и я шел, стараясь двигаться на север, и внимательно смотрел под ноги, и искал грибы, а если видел ягоды, то показывал их мальчику, и тот их ел, при этом скуля: поросенок, поросенок. Голос Нины теперь был то справа, то слева, все было как будто в тумане, хотя и при хорошей видимости, единственно что ограниченной деревьями. Я начал слегка пугаться, что мы никогда уже не выберемся, кричал Нине гораздо громче, чем раньше, чтоб она подошла к нам, но ее голос раздавался совсем слабо и издалека, и каждый раз не с той стороны, откуда я ожидал. Интенсивность криков Рамзанчика поросенок поросенок тоже внезапно усилилась, мне было не слышно Нины, я хотел было заорать ему тише ты! но одновременно заметил две вещи: первая — то, что усилилась не только интенсивность, но и модальность криков мальчика, теперь он кричал скорее радостно; вторая — красный пластмассовый поросенок. Я не сразу понял, что это тот самый поросенок, и сначала сказал, что смотри-ка, вот похожий поросенок, повезло тебе, а Рамзан стал сердиться и говорить, что это не похожий поросенок, а его личный поросенок, а я стал сердиться и говорить, что своего поросенка ты потерял, но потом до меня дошло-таки, что это тот же самый поросенок, ибо откуда тут было взяться другому поросенку? Можно подумать, весь лес кишит детскими пластмассовыми красными безвкусными поросятами. Тогда я уверился, что мы-таки заблудились. Я внимательно осмотрелся, чтобы запомнить местность: ничего запоминающегося. Кажется, место специально было спроектировано Богом как эталон местности, лишенной каких-бы то ни было характерных признаков. На это можно возразить, что «лишенный каких-бы то ни было характерных признаков» — это очень яркий признак, и я такое возражение приму; но это место было лишено даже этого только что сформулированного яркого признака (а именно «лишенный каких-бы то ни было» и т. д.) В любом случае, даже если не лишено — признак этот не имел никакой практической ценности, и запомнить местность по нему было невозможно. Поэтому я развернул очередную конфекту, дал ее Рамзану, а обертку прикрепил скрепкой к дереву. На всякий случай написал Нине, чтоб не срывала, и мы пошли дальше. Как обычно, переаукиванье с Ниной было совершенно рэндомным и по направлению и по силе звука, каждый участок леса казался теперь знакомым (и одновременно незнакомым), я с подозрением смотрел на каждое дерево, мальчик нянчил своего поросенка, а яркая бумажка на дереве все не появлялась. Она обнаружилась как раз, когда я решил, что мы куда-то все-таки продвигаемся, и на ней была отметка Нины, что она нашла белый гриб. Мы прошли к тому времени километров пять. В следующий раз со следующей отметкой Нины она обнаружилась через десять, а потом через все двадцать (по моим ощущениям) километров. Я решил, что до следующей той же самой бумажки (сорок километров) мы больше не дойдем и потому скомандовал привал. Рамзан лег и сразу же заснул, я привалился к стволу дерева с бумажкой и тоже заснул. Нина пришла, развела костер, сварила грибы, я проснулся, мы поели и в тот день впервые со времен Питкяранты занимались любовью наедине, в смысле, без подглядывающих глаз.

Это нас леший водит, сказала Нина после того, как все закончилось. Какой такой леший, не говори ерунды, леших не бывает. Нет, ты послушай, Вова, милый, сказала Нина, и рассказала одну историю из своей жизни. История эта, адаптированная, сконденсированная, исправленная и сокращенная, такова:

Однажды пошла я в лес за грибами. Далеко зашла! Вижу, место незнакомое, мне стало жутко. Лес какой-то страшный, дремучий. Стала оглядываться, и слышу: деревья затрещали, как будто кто-то воет, не то собака, не то волк. Тут мне совсем страшно стало. Увидела я тропинку, пошла побыстрее, смотрю: тропинка заворачивает, и меня на то же место вывела. Смекнула я тогда, что это леший меня водит, и тогда-то вспомнила, что мама мне говорила. Перевернула куртку и платок на левую сторону, сапоги переобула с ноги на ногу и проговаривала: шел, нашел и потерял. Тут из леса и вышла. Нет-нет, это ерунда, сказал я, вот увидишь, завтра и так выйдем. Видишь, звезды на небе? сказал я, имея в виду, что развиднелось, завтра будет солнце. Нет-нет, леший, снова заговорила она. Мужик один из Вахтана собрался по грибы. Пошли они в лес, несколько человек. Он немного поотстал от них, и так и пропал. И пропал. Искали его везде девять дней. На девятый день он проснулся под стогом у Вороваткина, а это километров сорок от Вахтана, и сам не помнит, как шел, что с ним было. Видно, леший таскал его все эти дни. Посмотри на звезды, дура, сказал я. Посмотрела, покорно сказала она. Выйдем, выйдем, вот увидишь. Она мне поверила и благодарно засопела в грудь.

Перед сном я размышлял вот о чем. В народных приметах есть три таких тезиса про лешего: 1) правый сапог у него надет на левую ногу, левый сапог на правую ногу, верхняя одежда шиворот-навыворот и т. д.; 2) он может «водить», т. е. являясь или не являясь человеку телесно, может сделать так, чтобы тот не мог найти дорогу, пускай бы она была даже совсем рядом; 3) если заблудился в лесу, одним из способов для того, чтоб найтись, является переодеть одежду на левую сторону, поменять местами обувь и т. д. Хорошо. Как же тогда поступать, если встретил в лесу человека, с переодетыми сапогами и в одежде шиворот-навыворот — обычный это человек, который заблудился и хочет выйти из леса, или все-таки леший? В любом случае, такому персонажу лучше, наверно, не доверяться. Впрочем, я быстро перестал об этом думать, потому что меня больше интересовал вопрос, СКОЛЬКО НУЖНО ИМЕТЬ ПРОЦЕНТОВ ТЕЛА, ЧТОБЫ В НЕМ БЫЛА ДУША?

Выспаться вообще было невозможно, потому что одна заря спешила сменить другую, дав ночи всего полчаса. От всего этого, казалось, ночи вообще не было, не было ритмического чередования света и тьмы, наглядного образа движения Земли и движения жизни в целом. Это как-то меня мучило и не давало ни выспаться, ни отдохнуть. Нина, похоже, тоже очень уставала, несмотря на то, что бодрилась и постоянно собирала грибы. То и дело, что собирала грибы и ягоды. Я ни разу не видел ее спящей: когда я подымался, она уже бодрствовала, щебетала, костер был разведен, еда приготовлена и т. д. — за одним исключением (исключение относится к словам «когда я видел ее спящей»). Дело было так. Как раз в ту ночь я, хоть и с трудом, но заснул, и мне снилась, как обычно, Ильма, и я всегда стеснялся к ней подойти, но тут, в моем сне, она работала чем-то типа телефонистки или продавщицы в «Евросети», т. е. по социальному положению ниже меня, и была очень простой, как тут говорят, и веселой, веселилась и хохотала, и оттого я подошел к ней и тоже стал веселиться и хохотать, и мы как-то весело и легко проводили время, и остальные работники этой «Евросети» тоже шутили и смеялись, я имею в виду, этого конкретного киоска «Евросети», и около окна стоял какой-то тоже продавец, и он был симпатичный малый, пока не оказался вдруг Эдиком-дагестанцем, только он звался почему-то Ким Меликян. Я не успел никак среагировать на это неожиданное обстоятельство, потому что тут же перенесся в другой сон, в котором мы все находились в светлой не то кухне не то гостиной, там были Нина, моя мама, мои два сына, среди которых один Рамзан, а второй покуда не родился, и в эту кухню не то гостиную вошла какая-то, наверно, цыганка или дагестанка с двумя своими сыновьями, здоровыми взрослыми кудрявыми цыганами не то дагестанцами, цепко оглядела всех присутствующих и сказала что-то вроде того (точно не помню, сны ведь забываются быстро), что ты, голубушка, это она спокойно обратилась к маме, будешь тут у нас в рабстве, и дети тоже, и все вы. Мы тут пока поживем. Вот этот, она не то чтобы показала на меня, даже не посмотрела, но имела меня в виду, сейчас уйдет, ну, недельку, может, продержится, а что будет с ней (это про Нину), тогда и станет понятно. Говорила она это с такой уверенностью, что я просто опешил — на это, видно, и делается расчет у таких людей (которые заявляются в чужие дома и берут людей в рабство). Я слушал ее и ох. евал, она была так уверена, что они поселятся в моем доме и будут помыкать нами, и создадут мне такие условия, что я уйду через неделю и никак не попытаюсь защитить своих — и мое ох. ение, видимо, как-то отражалось на лице, потому что она прервала свой ласковый спич и сказала вдруг, э, нет, я ошиблась, недели две, наверно, все-таки придется подождать, и взглянула на своих сыновей, и те угрожающе напряглись и подобрались, но в целом ничего не предпринимали, а она продолжала методично — я бы даже не назвал это угрожать — унижать мою маму. Видимо, дело происходило все-таки на кухне, потому что у меня под рукой оказался огромный тяжелый нож для рубки капусты; я подошел с этим ножом к одному из ее сыновей и замахнулся, чтобы стукнуть его по голове, например, или по груди — словом, дать понять, что тут такие дела не пройдут, но как-то стушевался, все-таки убивать человека мне не приходилось, я решил отрубить ему палец или сделать что-нибудь в этом духе. Тот только смотрел на меня и не шевелился — ну как, дышал, конечно, но в основном не шевелился. Нина тоже была странно пассивна, я уж не говорю о моих детях. В общем, единственными активными участниками сцены были только старуха и я. Мне и палец-то ему отрубить не удалось, я помахал ножом и отошел. Это все было довольно страшно, но тут он начал шевелиться, и стало еще страшнее. Там еще была какая-то, сестра, что ли, и вот он держал ее за шею, так приобняв, и я стал кидать в него всякой кухонной утварью — кружками, ложками — но они до него не долетали, попадали в основном по сестре, а если долетали, то как-то слабо, не причиняя никакого вреда. А я-то думал, я кидаю ловко, как хоббит! Он еще пошевелился, вроде бы даже по направлению ко мне, и все это под монотонный говор старухи. Я решил, что настало время применить руки, подскочил к нему и стал бить, но одна рука у меня не двигалась (видимо, во сне я на ней лежал), от страха я не мог ничего сказать, вытащил вторую руку и стукнул его два раза, и так обрадовался отсутствию привычной беспомощности, что проснулся — и обнаружил, что бил я Нину, которая лежала рядом со мной, прямо по лицу. Нина проснулась (это и был единственный раз, когда я видел ее спящей), заплакала, я ее обнял, она долго вздрагивала мне в грудь, потом успокоилась и мы заснули.

На четвертый день, как я и обещал Нине, показалось солнце, и мы очень быстро, взяв северное направление, добрались до озера. Определенно это было Питкяярви, Кате или же Валкеалампи. Мы быстро обошли его и до темноты продвинулись на север далеко, как только смогли. Тут уже местность то и дело пересекали разные тропинки, от которых мы, впрочем, выбирая место для ночевки, на всякий случай удалились. В эту ночь Рамзан снова видел, как мы ритмично движемся под плащом и т. д. Повторяю, что все не описанное здесь время я размышлял о вопросе квантуемости тела в смысле содержания в нем души. У меня отросла борода, я запаршивел, не мылся и т. д., — словом, куда делся прежний аккуратный Эдик? Исчез, как в воду канул, нет старого Эдика, а есть только новый Смок Белью, вот кто есть таков.

На пятый день солнца опять не было, зато нам на помощь пришли тропинки и озера. Очень скоро выяснилось, что непосредственно вдоль озер идти сложно, берега все поросли тростником, идти вдоль воды было невозможно. Мы пошли, отклоняясь от воды, по тропинкам и, кажется, опять начали блуждать. Но прогресс какой-то был: местность, в общем, стала понижаться и заболачиваться. По вечерам на озера опускался туман и стоял всю ночь, оставляя росу, которая тоже испарялась с жаркими лучами солнца. Нина опять заныла про лешего, про то, что надо переодеть одежду на левую сторону и т. д., и т. п., но я говорил ей, что леших нет и т. д., и она так мне надоела, что я вновь отослал ее искать грибы или же молчать, и чтоб не переодевалась: замечу, что она переоделась — не буду с ней говорить. Пришлось применить столь сильную угрозу потому, что другие средства были исчерпаны. Нина ушла, забрав Рамзана, надувшись, мы снова переаукивались; заблудиться тут, впрочем, было сложнее, озера играли свою ограничительную роль.

Вообще лес и город малоотличимы: город есть каменные джунгли, лес есть древесный город. Есть в нем свои улицы, авеню, проспекты, места для парковки и т. д., логика которых сложно познаваема, но может быть описана. Я спустился под уклон, пошел в гору, и тут сзади раздался шум, как от легковой машины. Я спрятался в кусты; меня по не поддающейся логике лесной улице обогнал синий «Москвич», вернувшийся будто из советских времен. А кусты были как тротуар. Выглядел он вполне безопасно. «Москвич» проехал, я вышел на дорогу, огляделся: сзади шел какой-то мужик, тоже безопасный, явно грибник. На всякий случай я все же свернул от него направо, но тут же устыдился своего страха, вернулся обратно, шел, шел, а тот мужик все за мной. Перед ЛЭП обнаружилось болотце, я встал на краю, нащупал в мешке финку Вовы и стал дожидаться прохожего. Тот немного помедлил, но пошел дальше и прошел рядом со мной — тут я увидел, насколько он испуган. Прошел на деревянных ногах мимо и с облегчением углубился в лес. «Москвич» уехал куда-то далеко. Не обращая больше на грибника внимания, я стал кричать Нине але, але, она откликнулась издалека, пришла с Рамзаном, мы стали снова ругаться про лешего, я ей стал угрожать, что пойду в лес, она снова ушла от меня с ребенком. Минут сорок я злился и успокаивал себя вопросом СКОЛЬКО НУЖНО ИМЕТЬ ПРОЦЕНТОВ ТЕЛА, ЧТОБЫ В НЕМ БЫЛА ДУША?, потом не выдержал, снова заорал Нину, она снова пришла, настаивая на том, что нужно вывернуть одежду и переобуться, но не решаясь без моего разрешения, и мы, надувшись, пошли дальше вместе мимо грибника. Нина на него внимательно посмотрела, но ничего не сказала, и я видел, как тот от страха обмер, а как только мы ушли, подобрал свою полупустую корзину и рванул туда, откуда пришел. Мы снова стали ругаться, я взял Рамзана и пошел куда глаза глядят, не хочу с тобой идти, сказал, а Нина робко пошла следом.

К вечеру поднялся ужасный пронизывающий ветер, лес зашумел, деревья стали гнуться до самой земли. Чтобы Рамзан не пугался, я стал говорить ему: вот зайчик, вот лисичка и т. д., а он был необычайно бойкий для себя и отвечал, дескать, это не зайчик, а белочка, а я вел его за руку и отвечал, что да, точно, перепутал и т. д. И вот так мы шли, шли, и подошли к какой-то опушке, словно бы лес заканчивается, и вдруг я услышал ужасный дикий человеческий крик. Посмотрев в сторону крика, я легко обнаружил его источник: маленькая старушонка по фамилии Чекушина, в платчонке, удивительно громко кричащая для своей комплекции и возраста. Странное дело: пока она не закричала, я ее не видел. Но важнее, кто был рядом со старушкой. А рядом с ней стояла на коленях Ильма и смотрела на меня с Рамзаном, но нас, казалось, не видала: лицо ее, как всегда, была бесстрастно, но глаза наполнены слезами. Но еще важнее, чем Ильма — кто был рядом с ней. А рядом с ней стоял Эдик со своим автоматом; он закричал: а-а-а, сука, попался, и стал в меня стрелять, но не попал, пули сбили листья над моей головой, Эдик стрелял слишком высоко, чтоб не попасть ненароком по своему Рамзанчику. От неожиданности я тоже заорал: блядь, сука! — и побежал обратно в лес. Задним умом я понимаю, что собирался вернуть мальчика, оставить его на опушке; если б старушка не закричала, возможно, я бы не заметил ее, Ильму и Эдика; скорее всего, тут бы Эдик меня и прикончил. В общем, так или иначе, а я убежал, и дул ветер, и за мной бросился Эдик, но я-то уже знал все тропинки в этом буреломе, к тому же деревья угрожающе скрипели, в общем, я оторвался. Эдик был не один, а со своими джигитами, вслед мне летели, видимо, еще пули, но, очевидно, то были выстрелы от отчаяния, и никто не рискнул углубиться за нами в лес. Я оторвался, побежал по тайной тропе, на ту же тропу передо мной выскочила перепуганная Нина, и мы помчались, роняя грибы, втроем по тропинке, предположительно — на север. Вскоре тропинка расщепилась под тупым углом; я говорил, что нужно бежать направо, Нина — что налево, а еще она говорила так: шел, нашел и потерял. Конец цитаты. Так мы спорили и не могли сойти с места (Рамзан был как овощ, он был, и его как будто бы не было), и ни к чему не могли прийти, и я хотел было схватить ее за руку и потащить, но следующие события избавили меня от этого. Ибо ветер дул все сильнее, и во время нашего спора ветка березы над левой тропинкой вдруг хрустнула и обмякла, загородив дорогу; мы единодушно восприняли это как знак и побежали по другой тропе; мы двигались, пока хватало дыхания, углубились в лес и заночевали там в последний раз: на другой день вышли к Вахваярви и к вечеру добрались до Алалампи. Было, оказывается, совсем близко.

Справедливости ради, Нина один раз в лесу меня обманула, по глупости своей, неумышленно. Я расскажу, как это было, а было это довольно изящно: она была обута в туфли без каблука, и в поисках грибов забралась в совсем уж какое-то мокрое место, и хлебнула этими самыми туфлями воду. Хлебнув воды, она тут же выскочила на сухое место, сняла туфли и перевернула стельки — с тем, чтобы мокрая верхняя поверхность каждой стельки оказалась внизу и не мочила ей ступню. Однако в этом случае стелька на левую ногу оказалась бы в правом ботинке, а стелька на правую — в левом. Помимо того, что это было бы нарушением моего запрета, так было еще и неудобно ходить; поэтому Нина положила стельку из правого ботинка в левый ботинок, стельку из левого — в правый. То, что это равнозначно переодеванию обуви, в голову ей не пришло. А ведь стелька — это определяющая часть туфли, особенно если без каблука.

В поселке Алалампи, вернее, в станционном здании, где обитали официальные шесть жителей, мы легко нашли Илью-старшего. Он был слеп и по этой (я думаю) извинительной причине был сначала неприветлив, но, услышав волшебное слово «де Селби», которому меня научил Иван, помягчел, предоставил нам ночлег и т. д. Я зарядил мобильник и отправил своему де Селби эсэмэску, что поиски продолжаются, возможно, я напал на след, кроме того, я нашел вопрос, над которым стал размышлять, а именно СКОЛЬКО НУЖНО ИМЕТЬ ПРОЦЕНТОВ ТЕЛА, ЧТОБЫ В НЕМ БЫЛА ДУША? — в общем, вскрывать банку с D.M.P. пока рано. Есть хочу, сказал Рамзан. Я дал ему конфекту. До этого момента он молчал, как овощ, и Илья-старший его не слышал. А кто это у вас, спросил он. Это пацан, Рамзан звать, Иван велел передать, что он у него, ну, теперь не у него, конечно, а у меня, вообще-то. Что ж ты сразу не сказал| вскричал Илья, давай его сюда, раз так, то вам не у меня ночевать, а в самом главном корпусе| Он позвонил по телефону, сказал, что Рамзан у него, тем временем налил нам водки, сказал, что накормят нас в поселке, сейчас привезут; и верно, минут через пятнадцать подъехал джип, мы с Ниной и с Рамзаном сели в него, и нас повезли в лес; было темно, и точного маршрута, как нас везли, я не знаю, но из последующих событий и из того, как я успел выучить топографическую карту, привезли нас в район между озерами Алалампи, Руоколампи, Вахваярви, Хияярви, Ритарилампи. Джип подъехал к воротам, просигналил, открылся шлагбаум, мы въехали внутрь. Территория была ярко освещена, она состояла из нескольких зданий с чисто выметенным двором, или, даже сказать, плацем между ними. Нас подвезли к одному из невзрачных зданий; не спрашивали, кто мы, где мы, откуда мы, дали ключ от комнаты, провели в столовую, накормили/напоили водкой, чаем, горячей картошкой с мясом, солеными огурцами, рыбой, в общем, понятно, все как в обычной гостинице, даже лучше. Видно было, что мы тут как бы почетные гости, и к нам со всем уважением. Рамзана забрали, на расспросы отвечали, что отведут в главный корпус. А мы где? А мы в административном здании. В общем, мне-то наплевать было, куда его отведут, его тупая покорность уже подзаебла. После тяжелого путешествия мы с удовольствием поели, приняли душ, потрахались (всё совместно) и проспали до двенадцати утра следующего дня. Перед сном Нина поразила меня тем, что скинула свои ботинки и стала голышом ходить по номеру, приговаривая: ну, теперича нам здесь преотлично! ежели мы теперича даже совсем разденемся, так и тут никто ничего нам сказать не может! Логично было думать, что когда-то она участвовала в подобных оргиях с Евграфом Николаевичем, так что я хотел посмотреть, чем заканчиваются обычно такие похождения, но она все ходила и ходила, как маятник, и я, убаюканный ею, заснул. Проснувшись, мы позавтракали в той же столовой, потрахались, приняли душ, пообедали (всё совместно). Ставни на окнах были закрыты снаружи. Вышли прогуляться вокруг здания — то есть, хотели выйти. Выяснилось, что комплекс зданий, зацентрованный плацем, окружен стеной с колючей проволокой и сторожевой вышкой. Часть зданий была похожа на бараки, из чего я сделал вывод, что мы в колонии. Гулять по колонии нам не разрешили, объект режимный, но за шлагбаум выпустили. Мы вышли за ограждение, и увидели, что при колонии имеется поселение, с домами, улицами, продмагом и т. д. Улицы были чисто выметены, пьяных нигде не было видно, поселение вообще больше походило на европейское (в идиллическом представлении о нем), нежели на российское. Вернувшись, я даже спросил, нет ли здесь интернета, и он — та-дам — был. Я попросился поработать в сети. Тетя-администратор проводила меня в комнату на втором этаже, в единственный кабинет с Интернетом, с придыханием сказала она, при этом слышно было, как она почтительно, с заглавной буквы произносит Интернет, Господин Интернет. Я дождался, когда она уйдет, и с нетерпением открыл почту (забыл сказать, что во время прогулки по поселку получил эсэмэску от де Селби, что он отправил мне письмо; связь в поселке вообще была отличная). Вот это письмо, привожу его полностью (естественно, кроме обрамляющих элементов, как то: header, pohju, piä, subject, signature, ongi etc. и кое-каких интимных и прочих подробностей):

Эдичка! — писал мне де Селби. — Как и обещал, пишу тебе третье письмо о том, что небесполезно знать любому человеку, вступившему на стезю изучения квантовой физики. Это письмо будет посвящено третьему и четвертому аспектам, необходимым любому ученику. Аспекты эти следующие: 3) учитель (то есть я!:), приходящий на помощь борющейся душе, указывая ей путь, и 4) переворот в сознании, который уходит корнями в неизвестную область. Но сначала хочу тебе сказать, что ты выбрал для медитации очень хороший вопрос. Я чувствую, что совсем скоро он сможет раскрыть тебе врата квантовой механики, если, конечно, ты будешь упорен в своем стремлении.

3. Когда происходит раскрытие сознания, помощь научного руководителя оказывается полезной, потому что она вызывает конечный взрыв, к которому мы все и стремимся. Как Дэвиссон, который даже не знал, что спросить у Адамса, изучающий квантовую механику часто не знает, что ему делать дальше. Если он будет продолжать так жить, то умственная рассеянность может кончиться бедствием, либо его переживанию не будет суждено достичь конечной цели, так как оно может прекратиться у порога достижения стадии полной зрелости. Как часто случается, ученый удовлетворяется достижением промежуточной стадии, которую он по незнанию принимает за совершенство. Научный руководитель нужен не только для того, чтобы побуждать ученика к дальнейшему восхождению, но и для того, чтобы указать ему цель.

Что касается указания, то это вовсе не указание с точки зрения разума. Адамс устроил так, чтобы Дэвиссона уволили из телефонной компании Блумингтона; Макс Планк закурил, а Эйнштейн сказал Ричардсону, что ему следует увидеть облик, который был у вселенной еще до Большого взрыва. С точки зрения логики все эти указания не имеют смысла, они находятся за пределами рационального мышления. Мы можем сказать, что они являются чем-то потусторонним, так как не дают нам никакого ключа, указывающего, с чего мы можем начать наши рассуждения. Но поскольку постижение квантовой механики не имеет ничего общего с рациональностью, то указание не обязательно должно иметь обычный смысл. Пощечина, удар по плечу или какое-нибудь изречение, несомненно, исполнят роль указания, когда сознание ученика достигнет определенной стадии зрелости.

Поэтому зрелость, с одной стороны, и указание, с другой, должны быть своевременны, если один не созреет, а другой не укажет, то желаемый результат может никогда не быть достигнут (!) Когда цыпленок готов вылупиться из скорлупы, курица-мать чувствует это и проделывает клювом отверстие, и — о, чудо из чудес!!! — на свет появляется другое поколение куриной семьи.

В этой связи можно, вероятно, сказать, что это указание и руководство, наряду с предварительным физическим снаряжением ученого определяет содержание его опыта в квантовой механике и что, когда этот опыт достигает стадии полной зрелости, он неизбежно прорывается, принимая форму переживания, о котором мы говорим. В этом случае можно сказать, что само переживание, если мы можем его получить в его чистейшей и первоначальной форме, представляет собой нечто, совершенно лишенное какой-либо окраски — религиозной или научной. Таким образом, это переживание можно рассматривать всецело как психологический фактор, который не имеет ничего общего с кинематикой, термодинамикой или с каким-либо особым физическим учением. Но могло ли это переживание иметь место просто как факт сознания при отсутствии физической предыстории или духовного беспокойства?

Психологию ученого нельзя все-таки рассматривать в отрыве от физики, а также от определенных научных направлений. То, что переживание, о котором говорит квантовая механика, вообще как таковое имеет место и формируется, в конце концов, в виде системы интуитивных прозрений, в основном обусловлено научным руководством, каким бы загадочным оно ни казалось, так как без него само переживание невозможно.

Именно поэтому истинность понимания квантовой механики должна быть подтверждена научным руководителем, и именно поэтому история нашей дисциплины уделяет так много внимания ортодоксальной передаче истины. Тот, кто достиг такого понимания самостоятельно, без научного руководителя, принадлежит к натуралистической школе еретиков-самоучек. «Дэвиссон попросил: „Умоляю тебя, подтверди ты“, — однако Ричардсон ответил: „Мои слова имеют мало веса. В Чикагском университете сейчас пребывает сам Джеймс Джин, и люди, пришедшие отовсюду, толпами осаждают его, желая получить указания по квантовой механике. Давай пойдем к нему…“» Этот отрывок, правда, не встречается в автобиографии Дэвиссона, возможно, он был добавлен в более позднее время — но этот факт не умаляет силы аргумента, выдвинутого Ричардсоном.

4. Наконец, если раскрытие сознания в квантовой механике не кончается состоянием просветления, то можно сказать, что это раскрытие еще не достигло кульминационной точки, так как когда это происходит, то сознанию не остается ничего другого, как прийти к конечной развязке. Это как кончить. Если ты не кончил, то ты, считай, не потрахался. Без просветления нет квантовой механики. Но, к сожалению, этот вид просветления можно описать только в терминах квантовой механики. Когда ты его испытаешь, ты поймешь.

Но поторопись! Я вижу, ты очень обеспокоен грядущим концом света и т. д. Я верю, что ты достигнешь просветления до того, как я открою банку с D.M.P. Когда ты в полной мере постигнешь квантовую механику, ты не будешь так сильно расстроен. К чему огорчаться? Ведь ты познал Истину. В том же случае, если квантовой механики ты постичь не успеешь, исчезновение всего кислорода в атмосфере тебя, несомненно, удручит — но исключительно от незрелости твоего ума. Мне бы не хотелось, чтобы было так — но если так случится, я, как ты понимаешь, не расстроюсь. Ведь я квантовую механику понимаю. Еще раз, хотя это и излишне, напоминаю о конфиденциальности и прочая. Обнимаю тебя с нежностью.

Прочтя это письмо, я понял, что время не ждет. Поэтому, потрахавшись опять после ужина с Ниной, я усиленно принялся размышлять над своим вопросом: СКОЛЬКО НУЖНО ИМЕТЬ ПРОЦЕНТОВ ТЕЛА, ЧТОБЫ В НЕМ БЫЛА ДУША? Пока я размышлял, Нина опять стала ходить голышом и приговаривать: ну, теперича нам здесь преотлично! ежели мы теперича даже совсем разденемся, так и тут никто ничего нам сказать не может! За этим действием меня (нас) застали сотрудники администрации. Ура| сказали они. Мы, наконец, нашли вам место для жизни не в четырех стенах темницы, а на воле. Завтра с утра вы переезжаете. Я хотел возразить, что вовсе не хочу жить на воле, меня устраивают стены темницы, раз здесь есть интернет, кормят и в любое время выпускают гулять, но по пустым глазам и жестко сжатым губам представителей администрации понял, что решение они приняли окончательное, далось оно им нелегко, менять они его не будут; а раз так, то зачем зря ссориться? Не стал я спрашивать и о нашем статусе, и когда и куда нам можно будет уйти; поднимать эту тему было пока рано, а если здесь тайное убежище букмекеров, как я понял из слов Ивана, то нужно было сделать все возможное, чтоб узнать судьбу Эйнштейна или Вовы. Я сказал себе: лучше сделать и раскаяться, чем не сделать и пожалеть, помни, Эдик, конец цитаты. Поэтому я просто выторговал себе: 1) право приходить сюда работать на компьютере с Господином Интернетом; 2) чтобы в наше новое жилище в поселении нам приносили еду из столовой; 3) чтобы, если что-то понадобится, я всегда мог встретиться с кем-нибудь из администрации, в любое время дня и ночи. Администрация пошла на мои условия с видимым облегчением. Кажется, они меня опасались, но почему опасались — остается для меня непонятным до сих пор. Возможно, потому, что я умел работать в Интернете.

С утра мы перенесли свои пожитки. Поселили нас в самом центре. Я сразу же принялся за поиски, в первую очередь, конечно, исследовать на предмет Эйнштейна местное питейное заведение. Проблема была в том, что во всем поселке не было питейного заведения! Тут было-то всего несколько улиц, я быстро прошел по центру, но из кандидатов на питейное заведение увидел только продовольственный магазин. Тогда я стал ходить по поселению концентрическими кругами, постепенно расширяя круги, подобно спирографу. Это было довольно скучно. Улицы были пустые, только попадется иногда баба с ведром или человек в белом плаще и с портфелем под мышкой. На одной из улиц мне попался священник, обычный священник, только почему-то с донельзя расцарапанным лицом. Он пристально посмотрел на меня, а когда мы разминулись, вдруг сказал: Эстрагон! Я обернулся. Он смотрел на меня. Видимо, это меня он имел в виду. Я привык к тому, что здесь я Блади, поэтому в целях сохранения инкогнито и конспирации, о которой заклинал де Селби, развернулся и пошел дальше. Эстрагоон! снова позвал меня священник. Это вы мне, спросил я. Кажется, вы ошиблись. Как это ошибся, всполошился он. Разве ты не узнаешь меня, Эрвина? Как я могу вас помнить, сказал я, когда вы старше меня раза в два? Да как же ты меня не узнаешь? Я знавал твоего папу, видимо, Савву! Тебе был годик, когда я пришел к нему прощаться, как раз уезжал в сей приход. Я еще поднял тебя к лампе и стал смеяться, и ты тоже стал смеяться, и нафурил мне прямо в рот! Вот это было меткое попадание! И ты сейчас как две капли на него похож, я даже подумал: если кого я тут и вижу, так сына Саввы Никитича, похож на него как две капли воды. Неужели не помнишь? Вы ошиблись, сказал я, изображая сердечнось, меня зовут Блади, а батеньку моего зовут Спиридон. Он, правда, Никитич, и, говорил, у него есть брат — может, это и есть Савва? Я могу быть на него похожим, то есть, на его сына похожим, на вашего Эстрагона. Священник посмотрел на меня недоверчиво. Может, и так, пробормотал он, может, и так, и снова оживился: в любом случае, приглашаю отведать у меня, чем бог послал! Если вы племянник Саввы — вы мой друг навеки. И он объяснил мне, где живет — церковь и поповский дом располагались в конце улицы. Я обещал, что приду тотчас же, схожу только за женой, и мы разошлись. Мне было не по себе. На самом деле я Эстрагон Саввич, для друзей Эдик, и очень похож на отца.

Попа звали Эрвин Шредингер, он был из поволжских немцев. Не буду утомлять читателя подробностями нашего знакомства и последовавшей не лишенной приятности беседы под водочку с картофанчиком, а сразу перейду к важному: собираясь к нему в гости, я прихватил все, что осталось от Вовы: ботинки, куртку, пояс с ножнами с финкой. Не можно ль похоронить их здесь по-христиански, спросил я. По-христиански, засмеялся отец Эрвин, по-христиански нет. В них же не осталось души. Эта фраза послужила рубильником, включившим вопрос, над которым я размышлял все это время. Может быть, отец Эрвин мой учитель, а не де Селби, думал я, сначала робко, а потом со все возрастающей (в ходе дельнейшего разговора) уверенностью. А? может быть, он? Я спросил у него: СКОЛЬКО ЖЕ НУЖНО ИМЕТЬ ТЕЛА (В ПРОЦЕНТАХ), ЧТОБЫ В НЕМ БЫЛА ДУША? Отец Эрвин сказал мне, что тоже долго размышляет над этим, и что у него есть некоторые наметки. Эта задача, сказал он, схожа с несколькими другими. Я скажу тебе, в чем суть, когда ты скажешь, например, есть ли множество мощности большей, чем счетное, но меньше, чем континуум (я про себя отметил, что это любимое высказывание Томсона, которым он парировал вопросы надоедливых учеников). Да, да, сказал я, один сапог как бы аналогичен счетному множеству (и тело не обладает душой), а весь человек — континууму (и тело обладает душой). Я тоже об этом думал. Отец Эрвин посмотрел на меня с уважением. Да, ты многое знаешь. Но есть и более сложный пример. Ты знаешь, что такое принцип неопределенности и отчего он возникает? Что такое — примерно представляю, отчего возникает — нет, сказал я. Так я и думал. А возникает он от того, что любая квантовая частица находится одновременно в двух противоположных состояниях, в их смеси, или суперпозиции. (Ооо, я этого не знал, сказал я). Тут Нине стало скучно, и она отправилась домой. Так вот, любая частица есть смесь этих двух противоположностей, в полном соответствии с диалектикой Гегеля! (Это поразительно, поддакнул я). Но если взять, например, кота! продолжал разглагольствовать отец Эрвин. (Да-да, возьмем кота?..) Про кота этого сказать нельзя! Например, возьмем два разных состояния: «кот жив» и «кот мертв». Кот, принадлежа к микромиру, либо жив, либо мертв! Третьего не дано! (Ну, философски, может быть, он смешанном состоянии…) Никакой философской еботни! Физиологически он жив или мертв, ну! (Физиологически да.) Ну вот. Получается, частица в микромире находится в смешанном состоянии, а в макромире нет. Так? (Ну, так). А раз так, то в какой момент частица переходит из микро- в макромир? В какой момент исчезает неопределенность? Нет ли какого-нибудь среднего состояния, скажем, мезомира, и в чем оно выражается? (Что оно?) Ну, это состояние. (Ааа.) Ничего не напоминает? (Ааа, ну да, да. Континуум-гипотеза!) Именно! Счетное множество это микромир, континуум это макромир. Что между? А я радостно закричал: сапог Вовы это микромир, мертвый Вова это макромир. Что между? Именно! пьяно закричал отец Эрвин. Я задумался. Так, значит, нельзя похоронить Вову частично? Вот этого я тебе и не могу сказать, сказал отец Эрвин. Мы ведь только что это обсуждали. На всякий случай — не буду.

Когда поздно ночью я уходил от него, все, казалось, встало на свои места: я решил эту проблему, думал я, а отец Эрвин — мой учитель; это было так называемое ложное просветление, об опасности которого предупреждал меня де Селби. Решение, казалось мне, гениально простое: любая часть тела обладает душой. Любая. Точно так же и в любом счетном множестве есть зачаток континуума. Это решение простое и гениальное, думал я. И, кстати, аналогично и во мне есть немного Благодати, и я, значит, имею право проводить обряды и таинства. И втихаря решил, раз так, тайком похоронить останки Вовы. Кроме того, у Нины от его запаха болела голова, она постоянно жаловалась на это, а я не мог оставить друга без погребения. Выйдя за порог, я отправился ночью на погост. Запах мертвечины от моего мешка легко растворился в стойком смраде кладбища. Лопаты у меня не было, я решил пока припрятать где-нибудь свой мешок, а потом похоронить, попозже. В поисках удобного места я ходил между могил и в лунном свете рассматривал надгробия — я оценивал их не с эстетической, а с практической точки зрения. Найдя самое большое надгробие, почти склеп, в виде полой пирамиды, я спрятал внутрь мешок, и выпрямился, чтобы фамильярно погладить по щеке фотографию на могильном камне, сказав, вот так-то сынок, или такие дела, отец, или погладить по лысине и сказать лысая башка дай пирожка (такая вдруг пришла в мою пьяную и веселую голову фантазия). Башка на фотографии была не совсем лысой, так что пошутить про пирожок не удалось бы, но охота шутить у меня пропала, и вообще я мгновенно протрезвел: на меня с фотографии смотрел сам Эйнштейн!!! С высунутым языком, та сама каноническая фотография авторства Альберта Сасса! Единственное отличие — Эйнштейн тут был с бородой! Фамилия, однако, была совершенно другая: Петров не Петров, Сидоров не Сидоров, — но это совершенно определенно был Эйнштейн, пусть и отпустивший бороду. Само провидение заставило меня спрятать мешок под именно этот памятник. И это в тот момент, когда я получил ответы на все вопросы! Непонимание тяжелой подушкой навалилось на меня. Откуда здесь Эйнштейн, в лагере его врагов? Как он умер? Почему у него такое роскошное надгробие? Может быть, он был союзником букмекеров? Не уходил ли отсюда кто-нибудь после его смерти? Настоящий ли это Эйнштейн или опять двойник? Почему никто не видел Вову, хотя вокруг валяется столько его останков? Столько вопросов! Так я понял, что просветление мое было ложным — при истинном просветлении либо не возникает такого количества вопросов, либо они тебя просто не волнуют. Спасибо тебе, Эйнштейн (если ты на самом деле Эйнштейн)! Отец Эрвин сразу стал подозрителен, расспрашивать его нельзя. Но желание понять, что случилось с Эйнштейном, что случилось с Вовой, что вообще происходит, меня охватило страшное. Это должно быть как-то увязано и с моим, оказывается, не до конца разрешенным вопросом СКОЛЬКО НУЖНО ИМЕТЬ ПРОЦЕНТОВ ТЕЛА, ЧТОБЫ В НЕМ БЫЛА ДУША? Кажется, только тут я понял, о каком таком страстном желании писал мне де Селби в своем втором письме. Спасибо тебе, де Селби, мой дорогой учитель! Спасибо тебе, Эйнштейн!

А дома ждал меня еще один сюрприз! После испытанного мной экстаза и разочарования, и в связи с теми событиями, которые последуют дальше, сейчас я могу изложить только один сухой факт: Нина сообщила мне, что она ждет ребенка. Ребенка! Насколько я помню, я воспринял эту новость на удивление спокойно, и решил для себя, что будет мальчик, и назвать его следует Альберт. Вот и все, что я помню об этом.

С наступлением темноты улицы поселка всегда становились удивительно пустынны. Отец Эрвин объяснил нам это так, что все жители боятся лешего и прочих непонятных лесных тварей, которых много в этих местах, и в подтверждение рассказал мне несколько историй. Вот краткий конспект, адаптированный, сконденсированный, исправленный и дополненный:

У них в деревне дядя Миша заядлый охотник был. Как-то он в лес ушел на двое суток. Рябчиков настрелял и в охотничей избе в сенцах повесил. И вот ночью услыхал в сенцах шум. Подумал, лиса пробралась, рябчиков ворует. Выскочил, а там экий несуразный не то человек, не то кабан: мохнатый, вместо ног копытца, нос и глаза, как у человека, и на двух ногах ходит. Как увидел дядю Мишу, зло глянул и уже на четырех ногах в лес побежал. А приходил-то, видимо, за рябчиками. С тех пор дядя Миша в лес ни ногой. А вот еще что было. Один знакомый отца Эрвина, царство ему небесное, тоже охотником был. Однажды пошли они с соседом на охоту, заплутали, на избушку набрели. Там и остались ночевать. А как ночь наступила, стал кто-то в дверь стучать, колотиться. Подумали, что звери; за ружья схватились. Выглянули на улицу, и нет никого. Потом в окна колотились, стал кто-то в дверь вламываться. А не видать никого. Тут-то они пуще прежнего испугались. Поняли, что это не звери, а сила лесная, и давай креститься, Бога поминать. Так с ружьями до утра и сидели. А к утру все спокойно стало.

Услышав такое, Нина решила никогда не выходить ночью, даже на огород; она почувствовала вдруг большую ответственность за ребенка. Даже днем она почти не выходила на улицу и сидела дома, дурея от безделья и постоянно моя полы, начищая сковородки и т. д. Возможно, она, сняв туфли, ходила по дому, приговаривая: ну, таперича нам здесь преотлично и т. д. Что касается меня лично, то я не верю ни в лешего, ни в силу лесную. Все всегда имеет рациональное объяснение в рамках квантовой механики. Разумеется, это не значит, что все безопасно, но понять можно все. Поэтому я решил выходить на свои поиски по ночам, сторонясь, однако, освещенных луной улиц (ибо ведь никто не запрещал жителям поселка смотреть по ночам в окна) и держась по возможности в тени. И вот в первый же день (вернее, во второй, потому что в первый я пил с отцом Эрвином; еще вернее, в четвертый, потому что до этого мы два дня провели гостями внутри колонии) я вышел, прячась в тени, с намерением все разведать; что именно мне делать, я еще не придумал; так, разведать. Подойдя к избе, от которой был хороший обзор ворот зоны, я постоял в густой тени пятнадцать минут; все это время ничего не происходило. Тогда я обошел зону по периметру, но все равно ничего не происходило. Я щелкнул пальцами, фиксируя Момент, когда Ничего Не Произошло. Потом лег на землю за поленницей, изрядно присыпавшись поленьями и высунув наружу только голову. Все равно ничего не происходило. Когда мне совсем надоело так лежать, прячась, перед рассветом уже, в самый темный час — чего ради? никто не мог оценить моей маскировки, — и я решил уж было пойти домой, как кое-что все-таки произошло. А именно: из ворот зоны вышел человек с большим мешком, и, оглядываясь, перебежал освещенное пространство, направляясь как раз к той тени, где лежал я! Я плотнее вжался в землю. Человек остановился у поленницы и закурил. Я старался не дышать. Прямо передо мной переминались и приплясывали его сапоги. Я видел даже пепел, падающий между ними. Он постоял, видимо, оглядываясь по сторонам, помедлил — и тут раздался характерный звук струи жидкости, падающей с высоты примерно семьдесят сантиметров и натыкающейся на препятствие, а я ощутил тепло и (тоже) характерный запах аммиака. Как ни было мне противно, а я промолчал, внутренне радуясь своей изобретательности, заставившей меня закопаться в бревна. Человек отлил (мочи было немного, но сам факт!) и быстрыми шагами пошел прочь. Когда я понял, что он отошел, я рискнул поднять голову — человек прятался в тени соседней избы. Он снова огляделся и перебежал в тень следующей избы. Я же тем временем выбрался из-под поленьев и перебежал под укрытие второй избы. Когда он перебегал к четвертой избе, я перебегал ко второй избе и так далее. Когда он перебегал от избы номер n — 1 к избе номер n, я перебегал от избе номер n — 3 к избе номер n — 2. Я мог перебегать только одновременно с ним, когда он не способен был обзирать окрестности. Так мы бегали с ним от избы к избе, пока не добежали до самого конца деревни, где стояла изба, служившая церковью. Неужели собирается в церковь? думал я. Или в лес? Человек заскочил за церковную ограду. Он открыл сарай, и его осветила мгновенная вспышка. Это, как уже догадался проницательный читатель, оказался отец Эрвин. Он нашел в сарае лопату, снова закрыл дверь, оглянулся (я спрятался за оградой) и пошел на погост прямо к могиле Эйнштейна или псевдо-Эйнштейна. Я еще в прошлый раз обратил внимание, что там был большой участок перекопанной земли. Отец Эрвин вырыл на этом участке яму, вывалил туда содержимое мешка, еще раз оглянулся и ушел домой. В ту ночь я не стал смотреть, что он зарыл, у меня не было лопаты, да и погост хорошо просматривался из дома священника. Но я узнал многое, очень многое.